Текст книги "Между Богом и мной все кончено"

Автор книги: Катарина Масетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

ФЕВРАЛЬ
Мыльная опера № 1, с собаками

Я сразу поняла, дома что-то случилось.

Входная дверь была нараспашку.

Неужели Фунтик забыл закрыть за собой, когда мчался на тренировку?

Нет. Мой дорогой братец никогда никуда не мчится и ничего не забывает. Он собирает свою маленькую сумку, кладет туда наколенники и запасные носки и заранее выходит из дома к автобусной остановке. Он аккуратно закрывает за собой дверь.

Фунтику девять лет. Он мой любимчик. Если бы у нас немного изменили законы, я бы когда-нибудь вышла за него замуж. Представьте, стоим мы у алтаря: я такая большая, полная, настоящая добрая сестра, а на Фунтике галстук – он уже сам умеет его завязывать. Пусть заводит себе сколько угодно других жен, мне не жалко, лишь бы он был моим на веки вечные, я ведь без него жить не могу.

А может быть, это мама забыла закрыть дверь? Взяла свой фен, записную книжку и наконец решила убраться прочь, на все наплевав? Мама всегда всех прогоняет.

«Убирайся прочь!»– кричит она в ярости Инго, это я слышала через стену их спальни. «Убирайся!» – шипит она, словно мудрый Каа, когда, придя домой, замечает, что я испачкала хной ванну, полотенца и все остальное. «Убирайтесь отсюда!» – рыдает она, когда у нее месячные и она чувствует себя толстой и непонятой. Так же она кричала, когда папа уехал в США во второй раз на полгода, не прислав ни адреса, ни алиментов.

И все-таки мама ни за что в жизни не оставила бы дверь открытой. Потому что на днях она должна была наконец сдать экзамен и получить права. Она годами брала уроки вождения, ей ужасно хотелось в конце концов сесть за руль, она страшно нервничала, топала по всему дому так, как будто это были ее три минуты между схватками.

Мама никогда бы от нас не сбежала, и это классно, потому что я безумно ее люблю, хотя виду не показываю, чтоб лишний раз ее не смущать. Я просто ее обожаю.

Но может быть, сейчас один из тех дней, когда на карнизе для занавесок висят сосульки?.. С мамы станется. Она умеет молчать так, что обои покрываются инеем. Ненавижу такие дни, я тогда еще больше начинаю кричать.

Инго уж точно про дверь не забудет. Он сам все время нудит о том, чтобы мы не забыли закрыть ее, иначе соседские пудели проникнут в дом и написают на его деревянные скульптуры.

Вообще-то Инго у нас художник. Он приносит домой из леса огромные сучья и вырезает из них фигуры. У него есть отдельная комната под названием «Мастерская». Это такая комната, которую обычно сдают кому-то, кто не хочет себя называть. Она должна быть расположена так, чтобы человек мог приходить и уходить, незаметно проскользая у входной двери.

Инго торчал в этой комнате целыми днями и строгал свои сучья, а собаки ухитрялись прокрасться внутрь и написать на них. (Либо у них было слишком развито чувство прекрасного, либо они просто думали: «Дерево как дерево!»)

Так вот, Инго у нас художник и относится к своим сучьям очень серьезно. Десять лет назад, когда они встретились с мамой, все было иначе. Он был компьютерным консультантом, но лелеял Мечту. Ему на радость мама эту мечту разделяла, и он переехал к нам и устроил себе мастерскую. Несколько лет спустя после рождения Фунтика Инго на свой страх и риск уволился с работы, чтобы посвятить себя сыну. Но если по дому у него будет хотя бы одно дело, например почистить картошку, то он про него непременно забудет, потому что от художников такого требовать непозволительно!

Он целыми днями творит у себя в мастерской и слушает джаз, если, конечно, не таскается по галереям и не уговаривает людей дать ему возможность выставить там свои сучья. Ничего особенного Инго не создал, а у мамы не было времени даже на вечерние курсы по росписи батика, потому что ей приходилось работать сверхурочно, чтобы одной заработать на сосиски и наши кеды для физкультуры. Насколько я могла судить по голосам, доносившимся через стену, из-за этого они и ругались. И когда я увидела распахнутую дверь, в груди у меня все сжалось.

Фунтик сидел на диванчике в кухне, выпрямившись и глядя в книжку, которую держал вверх ногами.

– Что случилось?

Он не ответил и не пошевелился, только несколько раз сглотнул. Похоже, скандал случился только что.

Я прошагала в спальню. Мама лежала на кровати прямо в ботинках, положив руки под голову и глядя в потолок.

– Ты уже дома? – рассеянно спросила она. – Как дела в школе?

– Давай пропустим это место! – сказала я, снимая с нее ботинки. – Почему Фунтик сидит на кухне и таращится в книжку, как будто туда ударила молния? И где Инго?

– Наверное, в своей галерее… – Голос у мамы был таким тихим и тоненьким, словно его выжали из соковыжималки.

– В какой еще галерее?! Что у вас тут случилось, черт возьми?

– Инго арендовал галерею, в которой будет выставлять свои скульптуры. И хватит ругаться!

– Буду ругаться, если ты еще раз ляжешь в постель в ботинках! И что такого, пусть попробует продать немного своих деревяшек, может, хоть на сосиски заработает.

– Он снял галерею на лето. Аренда обошлась в четырнадцать тысяч. Этих денег как раз хватило бы мне на права и немного осталось бы на техобслуживание.

Все ясно, туман рассеялся. Значит, все дело в Инго. Интересно, насколько далеко они зашли?

– Ты можешь занять эту комнату, а я переберусь в мастерскую, – сказала мама, уставившись в потолок. – А Фунтик может переехать в твою комнату.

Ого! Вот, значит, как.

– Какого черта ты выставляешь за дверь отца Фунтика? Я уйду от тебя, буду снимать квартиру в городе и заберу его с собой!

– А почему это я не могу его выставить? – удивленно спросила она. – Ты, кажется, никогда особенно не заботилась об Инго. Все десять лет только и делаешь, что ворчишь на него. И хватит уже ругаться!

– Я привыкла к нему. На кого я теперь буду ворчать? Тем более Фунтик его любит. Видела, он притащил домой сучья и полирует их, чтобы стать художником – как папа. Черт!

– Я так устала, – пробормотала мама и заплакала. Слезы лились из глаз, словно из протекающих кранов, а мама молчала.

Я пошла к Фунтику.

– Слышишь, я иду за папой! Мы скоро вернемся, – сказала я, и он немного расслабился, но в книгу таращиться не перестал. Как будто ничего страшного не сможет произойти, если он будет сидеть неподвижно.

ФЕВРАЛЬ
Мыльная опера № 2, с клубом игры в гольф

Была б счастлива сообщить вам, что сразу напала на след Инго и нашла его в галерее, убитого горем, со впалыми глазами. Я бы рассказала ему, что мама очень устала, а он бы ответил, что сейчас у него как раз полоса удачи, он продал скульптур на четырнадцать тысяч, но, кроме нас, его больше ничто не радует и он только что записался на вечерние кулинарные курсы. Они с мамой, всхлипывая, упали бы друг другу в объятия на кухонном диванчике, а Фунтик сидел бы между ними и обнимал их за плечи. Прямо как в женских журналах.

Только, к сожалению, в жизни так редко бывает, скажу я вам, если вы сами еще не заметили.

Во-первых, как мне найти Инго? Откуда я знаю, куда он делся, он и вправду мне был безразличен, хотя я с ним никогда откровенно не ругалась. Не могла же я вернуться и спросить у мамы. Если ты только что вылетел из дому, хлопнув дверью, ты не можешь так запросто влететь обратно, чтобы что-то спросить. Не идти же в отдел потерянных вещей в полицию, чтобы заявить о потерявшемся отчиме. (Кстати, ну и словечко – «отчим». Словно это кто-то, требующий отчета, строгий, в очках со стальной оправой. А Инго большой, лохматый, одежда на нем болтается, будто ее сбросили на него откуда-то сверху.)

Поскольку я не знала, с чего начать, то отправилась прямиком к Пии. Я подумала, что она специалист по части семейных ссор, ведь ее родители развелись год назад. Сначала она об этом молчала, но, когда мы немного подружились, стала рассказывать.

«Папа хотел играть в гольф, а мама настаивала на тренажерном зале, – сказала Пия. – Она всегда все делала ему назло».

Пия с мамой жили в том же доме, где располагался Торговый центр. Мама до сих пор там живет, только теперь одна. Еще у Пии был брат, молодой бравый солдат, который учился где-то за границей. Она происходила из старинного рода военных, папа был майором – тяжкая доля, по ее словам. Пия говорила, что когда-нибудь и сама станет пехотинцем.

В тот раз она оказалась дома. Мы заперлись в ее комнате, самой странной из всех, что я когда-либо видела. Там были лишь кровать, ночник и табуретка с книгами.

«У меня внутри такой бардак, пусть хотя бы снаружи будет порядок», – как-то раз сказала она.

Я была единственной во всей школе, кого она пустила к себе домой зa многие годы – с тех пор, как однажды мама уговорила ее устроить праздник в честь дня рождения. К ним нагрянула целая шайка миленьких малолетних фашистов, которые притащили картинки с лошадками и поп-звездами и хотели увешать ими все стены от пола до потолка. А один из них даже попытался положить ей на кровать розовую подушечку с рюшами, кружевами и надписью «Love».

Я рассказала ей о домашней буре и спросила, что мне со всем этим делать.

«Что делать? Приспосабливаться, черт побери! – ответила Пия. – Небось вообразила, что ты режиссер этой мыльной оперы. А теперь винишь себя в том, что из-за твоей ошибки они не хотят следовать сценарию. И собираешься носить им блюда с едой на кончике носа или накачивать себя героином, чтобы они заметили рядом с собой хоть что-то еще, кроме самих себя, и нашли бы повод поговорить о нем.

Их не поймешь, но ведь в церковных книгах черным по белому написано, что они старше, и если ты до их возраста не доживешь, то это твои проблемы. Почему ты решила во что бы то ни стало притащить Инго обратно? Может, ему лучше остаться прекрасным воспоминанием?»

– А как же Фунтик? – возмутилась я. – Хочу избавить его от субботних обедов в «Макдоналдсе», где он будет встречаться со своим папочкой. А если Инго заберет Фунтика с собой, я этого не переживу. Я превращусь в эдакую домашнюю дочку-клушу, которая развлекает свою мамочку до победного конца, хочет она того или нет.

– Тогда выселите Инго в мастерскую, пусть платит за нее арендную плату, и скажите, что с этого дня он будет сам добывать себе пропитание, пусть ловит маленьких диких птичек, – предложила Пия. – Твоя мама ведь из-за этого переживает, ей надоело тянуть лямку! Пусть он поймет!

– Понимаешь, у мамы для такого не хватит характера, – ответила я. – Она будет тайком бегать к нему по ночам с бутылкой вина и сосисками, потом оттуда послышатся хихиканье, вздохи и скрип раскладушки. Иногда я слышу, как они копошатся в спальне, тогда я выхожу и громко топаю туда-сюда возле их двери, просто из вредности.

– Тут я тебе и правда ничем помочь не могу, – ответила Пия. – В этом вопросе я просто невинный ребенок. Моя мама никогда не скрипела ни на какой раскладушке, во всяком случае, вместе с папой. В последние годы, пока они жили вместе, она вся аж зеленела, если он хоть пальцем до нее дотрагивался. Когда брат от нас уехал, она сразу же заняла его комнату и сделала новый ключ. Иногда по ночам я слышала, как отец стоит у нее под дверью и заискивающим шепотом просит впустить его, хотя было ясно, что он в бешенстве. Но она скорее сыграла бы в гольф, чем пустила его. Во всяком случае паттером. Не знаю, что бы она сделала, если бы он схватил ее и прижал вудом.

– Каким еще вудом и что за паттер? – спросила я.

– Вуд – это такая большая тяжелая деревянная клюшка для гольфа. Обычно он стучал ею в дверь. А паттер – легкая.

Было ясно, что Пия очень из-за этого переживает, хотя и пыталась шутить. Она сглатывала, прямо как Фунтик. Мы так ни до чего и не договорились.

Я вернулась домой. Сияющий Фунтик сидел на кухонном диванчике и читал комиксы про Дональда Дака, приканчивая пакетик с шоколадными конфетами «Дайм». Дверь в спальню была закрыта, оттуда доносилось хихиканье.

На этот раз все позади – по крайней мере, для меня и моей семьи.

Мне никогда не приходило в голову расспрашивать Пию о проблемах в ее семье. В любой момент я могла услышать, как она тихонько сглатывает. Почему я ничего для тебя не сделала, Пия? Так мне и надо, что ты от меня ушла. Я все понимаю. Во всяком случае, иногда.

МАРТ
Чтоб тебе провалиться!

Думаю, с Пией что-то случилось примерно в то время, когда я погрязла в наших домашних разборках. Это было в начале марта, как раз во время каникул, я тогда впервые увидела Каменное лицо.

Это произошло после той самой истории с Хенриком.

Мы сидели у себя в классе и хвастались друг перед другом, кто что делал в каникулы. И вдруг Бетте заголосила:

– Вы только посмотрите на Хенрика! Куда это он так вытаращился? Это нечто!

Она ткнула в его сторону своим огромным, словно лопата, ногтем, выкрашенным в ярко-оранжевый цвет.

Все посмотрели на Хенрика. Все, кроме меня. Я и так все видела.

Он всегда садился так близко ко мне, как только осмеливался. Его длиннющее тело с вытянутыми руками и ногами было обращено в мою сторону, словно гигантский подсолнечник, словно цветок, который поворачивает голову к солнцу. В данном случае в роли солнца была я. Он все время смотрел на меня, не отрываясь, когда думал, будто его никто не видит. Смеялся любым моим шуткам и краснел, словно недозрелая клубника всякий раз, как я на него смотрела.

А я старательно избегала смотреть на него. Но я все знала. И Бетте, у которой был интеллект, как у прыща на лице, тоже.

Хенрик покраснел – клубника неторопливо созрела до темно-красного состояния. Он собрал свои конечности и, похоже, попытался завязать их морским узлом.

– Да ведь он на Линнею пялится! Хенрик, не стоит так вертеть руками, лучше обмотай ими Линнею, ведь ты об этом мечтаешь? – ядовито спросила Бетте.

Все заржали. Бетте победоносно оглянулась вокруг, словно гусыня, которая только что снесла золотое яйцо. Ей не часто удавалось сказать что-то смешное, а если и удавалось, то случайно.

Я доедала завтрак (макаронный пудинг с ветчиной). От одной только мысли о том, что Хенрик обмотает меня своими руками, мне было не по себе… Небось на пару-тройку витков хватит…

– Смелее, Линнея! Вы ведь на одних и тех же высотах. Теперь тебе не придется плясать вприсядку!

Это подала голос Анна София, преданная собачонка Бетте, выпустившая свои лиловые когти. Взять бы этих красоток за шкирки и стукнуть лбами, а потом раздобыть электропилу, распилить их на мелкие кусочки и спустить в унитаз.

Примерно таким фантазиям я предавалась вместо того, чтобы весело и остроумно отшучиваться. К тому же я почувствовала, что постепенно сама превращаюсь в перезревшую клубнику. Анна София прекрасно знала, как попасть в яблочко своей ядовитой стрелой!

Я едва ли была королевой танцпола на школьных дискотеках. Судя по всему, у парней проблемы с девчонками, которые возвышаются над толпой на целую голову. (Хотя длинные парни, как мне кажется, прекрасно чувствуют себя рядом с невысокими девушками, которые им в пупок дышат. Делаем выводы!)

Вот я и пыталась танцевать, слегка приседая, чтобы казаться хотя бы сантиметров на двадцать ниже. Точнее говоря, я шаркала на полусогнутых, как можно ниже склоняясь вниз – будто пещерный человек, который только что научился ходить на задних лапах.

Бетте протянула ко мне свою лопату, собираясь покровительственно пощекотать меня под подбородком.

– Чтоб тебе провалиться! – зашипела я. И тут зазвонил звонок.

Хенрик сгреб в охапку свои грабли и щупальца и понесся вперед за остальными, тайком кинув последний скорбный взгляд в мою сторону.

Казалось бы, я со своей безответной влюбленностью в Маркуса должна была проникнуться величайшим состраданием к тем несчастным, что оказались в такой же ситуации. Так оно и было!

Исключение составлял лишь один из этих несчастных, которого угораздило втюриться в меня.

Я его просто не выношу, даже не знаю почему. Не понимаю, почему я не радуюсь оттого, что он за мной так волочится, почему не могу поддерживать его страсть на тихом огне и хвастаться перед всеми, чтобы Бетте поперхнулась от зависти. (Хотя она наверняка посоветует ему обратиться в психушку. Она искренне считает меня не более привлекательной, чем фонарный столб.)

Но почему я так его не люблю? В первом классе мы очень дружили, и теперь, став подростком, он сохранил человеческий облик. Многие парни в этом возрасте только начинают спускаться с деревьев и учиться прямохождению.

Все началось в первый учебный день. Я заболела, и, когда все занимали места, Хенрик сел за парту, где место рядом оставалось свободным. Когда я поправилась и пришла в школу, он так и сидел с выжидательной улыбкой на лице.

У меня аж все пробки перегорели. Вот это подстава! И все-таки мне пришлось сесть рядом с ним, чтобы не привлекать внимания своим недовольством. Но я придумала план. Собственно говоря, специально я ничего не придумывала, но как-то так получалось, что я относилась к Хенрику с ледяным презрением, тут уж ничего не поделаешь. Я разговаривала только с теми, кто сидел перед нами, и иногда с теми, кто сидел сзади, притворяясь, что не слышу, как он ко мне обращается. Я вела себя так, будто рядом со мной был пустой стул. Спустя какое-то время Хенрик совсем выдохся и бросил попытки заговорить со мной.

Как-то раз я отсела за другой стол, когда мы оказались рядом за завтраком в школьной столовке, и лицо у него приняло выражение несчастного подопытного животного. А мне лишь хотелось как следует врезать ему – за то, что я так глупо веду себя с ним…

Пия относилась к толпе своих безнадежных воздыхателей гораздо проще.

– Им это только на пользу, пусть пострадают, – говорила она. – Так они развивают свои чувства. Знаешь, никто не может стать счастливым, если до этого по-настоящему не страдал. Они меня потом еще поблагодарят!

Я была окончательно сбита с толку. Пия слишком легко относилась к страданию. Возможно, я все же получала определенное удовольствие при мысли о том, что из-за меня кто-то страдает. Это делало меня интересной личностью, и поэтому мне не хотелось, чтобы кто-то снижал ценность страдания.

– Да уж, тогда твоя мама осчастливила папу, причем в кратчайшие сроки! – фыркнула я и тотчас поняла, что лучше было держать язык за зубами. Хоть Пия и отзывалась о своих родителях шутя, это причиняло ей немало боли. Я покосилась в ее сторону.

Пия изменилась в лице. Она стала похожа на статую индейца из племени инков, высеченную из камня: слегка раскосые глаза, высокие скулы, большой рот и прямые волосы. Неподвижный взгляд, словно она находилась где-то за тысячу километров отсюда и была совершенно недостижима.

Мне стало не по себе, я поводила рукой перед ее лицом. Она даже не моргнула, шутливое настроение испарилось. Тогда я осторожно провела рукой по ее носу и губам.

– Ну укуси меня! – предложила я в приступе раскаяния. И Пия укусила, причем вовсе не в шутку. Она впилась в меня зубами так, что потекла кровь, я вскрикнула, почувствовав, как у меня глаза на лоб полезли. Но Пия очнулась, вытащила из кармана джинсов потрепанный бумажный платочек и приложила к ране.

– Ладно, хорош строить неженку, покажи, что страдания тебе нипочем! – сказала она.

Я бы не запомнила тот разговор, если бы не ее каменное лицо. Тогда я увидела его в первый раз, но не в последний.

МАРТ
Электрошокер и дрозофилы

Не буду скрывать, иногда я подслушиваю, что говорят другие. В кафе, в автобусе, гуляя по городу. Для меня это своего рода учеба, ознакомление с жизнью и разными ее проявлениями…

Впрочем, мне бы не хотелось стать невольным слушателем беседы, которая предназначена именно для того, чтобы я ее случайно услышала. Как, например, в случае с Бетте и Анной Софией, которые, подсев за мой столик на следующий день после каникул, стали громко рассказывать о том, как провели время со своими парнями. Чего они только не вытворяли, вплоть до акробатических номеров в постели и за ее пределами, а также на заднем сиденье машины. Потом они как бы вдруг обнаружили, что рядом сижу я.

– Тс-с-с! – прыснула Бетте. – Мы ведь мешаем Линнее. Она наверняка до сих пор блюдет свою невинность! Эй, крошка, хочешь, я расскажу тебе, что такое куннилингус?

Анна София захохотала. Когда она ржет, то прикрывает рукой рот, морщит носик и становится такой милашкой, что меня просто тошнит. Так обычно смеются в рекламе шампуней.

Как же я ненавижу все эти сальности! Естественно, я знаю, что такое куннилингус, но почему меня угораздило родиться в эпоху, когда все дети об этом знают? Если уж это так приятно, когда тебя лижут между ног, то мне б хотелось открыть это для себя в тишине и спокойствии, наедине с человеком, который создан именно для меня и которого я уже хорошо знаю – вплоть до того, какой у него размер ноги и какую игрушку он любил в детстве больше всего. Иначе мы, так сказать, начнем не с того конца. После такого тебя уже ничем не удивишь. Все остальное теряет смысл, если ты с места в карьер суешь свой нос между ног. А ведь можно осторожно прикоснуться к нежной коже у него за ухом, как раз там, где волосы начинают виться (как бы мне хотелось вот так прикоснуться к Маркусу, жаль, что сейчас это невозможно).

Они меня дико достали, так что я слетела с тормозов. Тоже мне, нашли крошку!

– Слышь, Бетте, скажи спасибо, что Фредрик тебя не видал без косметики и накладных ногтей! – процедила я. – Я тут заметила, как ты себя дезодорантом под мышками поливаешь. А ты уверена, что между ног у тебя тоже все в порядке? Ты хоть понимаешь, как рискуешь? Вдруг на обед опять подадут гороховый суп?

Это было жестоко! Мы с Бетте с самого начала учимся в одном классе. Кроме меня, уже не осталось никого, кто помнил бы, как во втором классе прямо посреди урока математики она пукнула так, что стены тряслись и все ржали. Учительница сказала, что такое может случиться с кем угодно, особенно после горохового супа. С тех пор в нашем старом классе Бетте прозвали Горошиной, но теперь уже никто не помнит, откуда взялась эта кличка.

Я вдруг так засмеялась, что аж за живот схватилась, не в силах остановиться. Перед глазами у меня стоял Фредрик, вываливающийся из постели с позеленевшим лицом. («Дорогая редакция, на обед у нас был гороховый суп, и когда вечером мой парень стал…»)

Бетте ужасно разозлилась и сделала то же, что и любой другой на ее месте, – по крайней мере, я ее понимаю. Она наклонилась ко мне и влепила пощечину. А потом удалилась в сопровождении Анны Софии.

А я так и осталась сидеть. Семь сотен взглядов устремились на меня – кто в открытую, кто украдкой. Челюсти у людей отвисли, все замолчали. И тут я сделала самое глупое, что только можно вообразить в такой ситуации. Широко улыбнувшись, я притворилась, будто нет ничего естественнее, нежели получить по морде в школьной столовке. Мне это было просто необходимо, чтобы немного взбодриться.

Я тогда подумала, что если у меня сейчас дрогнет на лице хоть один мускул, то придется на этой же неделе перейти в другую школу и учиться на автомеханика. И поэтому я улыбнулась так, что у меня чуть губы не треснули.

И тут в другом углу что-то произошло. Кто-то перевернул стол, чайник и несколько чашек со звоном грохнулись на пол. Семь сотен взглядов тотчас переместились туда. Я услышала голос Пии: «Блин! Ну что за кривоногий стол!» Пия все видела и все поняла – по крайней мере, большую часть. Ловко придумано.

Выскользнув из столовки, я понеслась к своему шкафчику. Засунув туда голову, я заморгала, изо всех сил пытаясь проглотить комок в горле. И вдруг почувствовала, что кто-то взял меня за руку. Я опустила глаза. Эта чужая рука была теплая, сухая, немного шершавая и потрескавшаяся. Под обгрызенными ногтями виднелась грязь.

– Ну ни на минуту тебя не оставишь! – сказала Пия.

Мы побрели к физкультурному залу и уселись на жердочку, там, где нас никто не найдет. Посидели немного молча, пока ко мне не вернулась способность говорить. Только вспоминать происшедшее мне не хотелось.

– Вот вырасту и стану консультантом по части секса, – произнесла я скрипучим дрожащим голосом. – И всем буду советовать, чтобы они вообще сексом не занимались. Ну кому от этого польза? Только ВИЧ, хламидии, всякие страхи и все тело ломает. А те, кто хочет иметь детей, могут сделать себе искусственное оплодотворение. Разве обязательно все время спариваться, как дрозофилы? И пока у нас с утра до вечера трахаются, те, кто не делают этого, наживают себе разные комплексы. На моем кабинете будет вывеска: «Парни, зашейте свои ширинки!»

Я тараторила без остановки. В кои-то веки Пия ни к чему не цеплялась, хотя я закидывала ей массу наживок. Надо ж, как странно, подумала я. Она уставилась вверх, будто искала глазами флаг на школьном флагштоке.

А потом вдруг сказала:

– А что ты посоветуешь тем, кто не хочет заниматься сексом, но удержаться не может?

– Ты имеешь в виду жертв насилия? – удивленно спросила я.

Немного помолчав, Пия ответила:

– Если есть кто-то, с кем тебе спать не стоит, но удержаться от этого нет сил. Ты превращаешься в дрозофилу, как только… как только видишь его пальто.

– Электрошокер, – ответила я. – Думаю, в таких случаях он помогает.

Я была не в духе. А Пия хотела не просто потрепаться, а поговорить о чем-то важном, при этом не называя вещи своими именами. Но мне казалось, что именно я нуждаюсь в сочувствии и поддержке. Ведь на этот раз досталось мне.

Пия ничего больше не сказала, хотя у меня внутри все сжималось от жалости к самой себе.

Я много раз горячо раскаивалась в том, что тогда не дала ей высказаться. Что она имела в виду? Какое еще пальто? В тот год ни один из наших парней в пальто не ходил. Впрочем…