Текст книги "Оборотень"

Автор книги: Карло Лукарелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

А инженер? Как бы он доставил студентку в подвал? На лифте?

На память приходит старая песенка группы «Роллинг Стоунз» про японца, который съел свою невесту по кусочкам. Я замечаю, что снова смеюсь: кажется, начинаю уставать. Взгляд падает на примечание под планом дома.

«Ремонт перекрытий, штукатурка, покраска в соответствии с градостроительными нормами, и т. д., и т. п., проект прилагается».

Дата: май 1987 года.

Шейные позвонки у меня трещат, когда я поднимаю голову и гляжу на темные облака, мчащиеся по кобальтово-синему небу за серой чертой водосточной трубы. Ступая по мокрой траве газона, примыкающего к задней части дома, я промочил носки и теперь болезненно вздрагиваю при каждом движении. Уже половина первого, но солнце еще не показывалось.

Согласно проекту, дом с этой стороны стоял весь в лесах вплоть до самой крыши. Сейчас по фасаду цвета сырого мяса прорезаны одна, две, три, четыре, пять, шесть пар окон с желтоватыми рамами, по паре на каждый этаж. Третья пара соответствует квартире инженера. Представляю себе картину: сооружение из деревянных подмостков и вставленных одна в другую труб, подступающее к стене… нет, немного отступающее от стены, во всяком случае, на расстояние, позволяющее штукатурить и красить…

Нахожу окна инженера, скольжу взглядом по стене до самой лужайки. Представляю себе, как тело, покрытое слоем штукатурки, сбрасывают с высоты на зеленую травку. Когда мой взгляд достигает земли, в небе громыхает гром, но я не уверен, что это мне не кажется.

Делаю шаг к стене от места предполагаемого падения, но уже и так его вижу. Подвальное окошко, вровень с землей, рядом – дверца, смазанная составом, предохраняющим от ржавчины. Опять гремит гром.

Я становлюсь на колени прямо в мокрую траву. Протягиваю руку, прикасаюсь к дверце. Рука холодеет. Слышу какой-то шорох за красноватым металлом, но, возможно, это тоже игра воображения. Толкаю.

Дверца со скрипом приоткрывается, и я вижу инженера в комнатных тапочках, в мягкой кашемировой кофте на пуговицах: он только что вынул из ящика две бутылки минеральной воды, наверное, к обеду. Наши взгляды встречаются, его глаза вначале сощуриваются, потом в изумлении широко раскрываются, полные страха, когда он понимает, что я догадался.

Под его комнатными тапочками, между четырех стен крохотного квадратного подвальчика, простирается утоптанный земляной пол.

– Ты посмотри, посмотри на этого ублюдка… мечется, как зверь в клетке.

Я вижу, как инженер подходит к окну, отдергивает занавески, приникает к стеклу, потом спускается к парадной двери, выходит на ступеньки, делает вид, будто проверяет почтовый ящик…

В четыре часа утра одно из окон на четвертом этаже все еще светилось.

– Сегодня утром он даже не пошел на работу, и это, наверное, гложет его, нашего Волка-оборотня, ведь он на многое готов ради продуктивности…

После ночного дежурства слипаются глаза, несмотря на привычку к бессоннице, полную пепельницу окурков и термос с кофе, лежащий поперек приборной доски. От стимулятора меня прошибает холодный пот. Грация только что скользнула на сиденье рядом со мной, поднимает спинку, сметает крошки бутербродов.

– Меня тоже кое-что гложет: я должна сегодня быть на службе, но, чтобы тебя сменить, сказалась больной… А если вдруг придут с проверкой и не застанут дома…

– Я же тебе сказал, что сам справлюсь.

– Ты не можешь здесь торчать по двадцать четыре часа в сутки неизвестно сколько дней. И потом, прости, пожалуйста: тебе тоже надо ходить на работу, разве нет? Что, начальнику закон не писан?

– Хватит двух дней, каких-нибудь двух дней. Два дня инженер пропустит работу – и он сломается, говорю тебе. Он закопал труп в подвале и теперь не выходит, боится, что я туда проберусь. Но, сидя дома, взаперти, он сломается.

– А если не сломается? Если продержится неделю, две, три? Что ты тогда станешь делать?

– Возьму отпуск. Буду ждать, не сходя с этого места, хоть целый год.

У меня пересохло в горле. Язык еле ворочается во рту, натыкается на зубы.

– Всего два дня, – повторяю я, брызгая слюной, – сорок восемь часов, и он сломается. И пусть себе посылает адвоката к главному комиссару… Я вовсе не слежу за ним, я наблюдаю вон за тем баром. Гляди, сколько марокканцев… представляешь, какой там оборот наркотиков?

Грация гладит меня по щеке. В лицо будто вонзается миллион булавок.

– Иди ложись. Я прослежу за подъездом, будь спокоен. Случится что-то – позвоню, и ты через десять минут уже будешь тут.

– Сейчас пойду. Еще минутку, и пойду…

Дома кружу по гостиной. Пинком загоняю туфлю Лауры под шкаф.

Ложусь одетый поверх одеяла. Обвожу взглядом контур тени на потолке, все быстрее и быстрее, словно участвую в круговом пробеге на большой приз.

Берусь за сотовый, дважды ошибаюсь номером. Наконец голос Грации:

– Да? Боже мой, Ромео… Нет, ничего не случилось, все по-прежнему, успокойся. Поспи хоть немного, пожалуйста, иначе ночью не выдержишь…

Сажусь в кресло, ставлю Майлса Дэвиса. Но губы пересохли, свистеть не получается.

Принимаю валиум. Снова ложусь, скрещиваю руки на груди, стараюсь не двигаться. Свет погашен, глаза закрыты. Как на военной службе: часовой отдыхает, но не спит.

К горлу подкатывает тошнота.

Вдруг зажигается свет. Лаура стоит в дверях, держит туфлю, пыльную, с продавленным носком.

– Ну ты и гад.

Сижу на краю постели, голова будто набита ватой: я принял еще одну таблетку валиума, но так и не заснул. Сотовый все звонит и звонит попусту. Боже мой, Грация, отвечай… Что там творится?

– Вот она я, – наконец говорит, запыхавшись, – оставила сотовый в машине…

– В машине? Как так? Где ты была?

– Пришлось немного подвигаться, но ничего такого…

– Я сейчас буду!

– Нет, не надо! Ромео! Оставайся дома, не надо!

Десять минут, от силы одиннадцать – и я на месте. Синяя «диана» Грации стоит там же, где и утром, у мусорного бака. Рессоры пружинят, когда я вскакиваю внутрь.

– Я ведь просил сообщить, если что-нибудь случится!

– А я тебе говорю, что ничего не случилось! Подъезжал фургончик, привез инженеру какие-то штуки…

– Какие штуки?

– Не знаю, фургончик подъехал сзади, когда я прибежала, все уже загрузили в подвальное окошко…

– Грация!

– А что такого? Ведь ничего не случилось, из подвала ничего не вынесли, ни единого гвоздя! Главное это, правда?

– Откуда ты знаешь, что из подвала ничего не вынесли?

– Фургончик-то стоял пустой, я хорошо рассмотрела перед тем, как закрыли дверцу. И потом, там были шофер и рассыльный: неужели инженер вызвал бы фургон с двумя свидетелями, чтобы вывезти труп?

Я вздыхаю. Опускаю веки, но тут же поднимаю их: режет глаза.

В самом деле, Грация права.

– Что это был за фургон? Я хочу сказать, была ли на нем надпись…

– Конечно была. Предприятие, торгующее садовым инвентарем…

– Садовым инвентарем? Зачем инженеру садовый инвентарь, если у него нет сада?

Я срываюсь на крик. Грация берет меня за руку, но я резко отстраняюсь.

– Я скажу тебе, что было в том фургоне… лопата, заступ, мотыга, вот что! И знаешь зачем?

Грация кивает, держа палец во рту, потому что я, вырывая руку, сдернул у нее кольцо.

– Да, – шепчет она, – инженер потерял голову, он хочет выкопать труп, а потом уничтожить.

– Умница. И теперь мы должны глядеть в оба, чтобы помешать ему.

Грация в своей «диане» расположилась позади дома, чтобы приглядывать за подвальным окошком. Она туда отправилась с неохотой:

– Я бы предпочла остаться здесь, с тобой…

Я должен все для себя прояснить.

Последняя сигарета, скомканная пачка летит на асфальт.

Спертый воздух внутри машины, пропитанный табачным дымом и потом, стискивает горло, будто чья-то рука.

Инженер опять подходит к парадной двери, высовывается, подняв голову и наморщив нос, будто мышь в мышеловке. Заметив меня, скользит по мне взглядом и отступает.

Попался, ублюдок.

Скоро сломаешься.

Звоню Грации на сотовый.

– Все в порядке?

– Да, все отлично. Он в подвале, что-то там делает, потому что закрыл окошко. Но наружу пока ничего не выносил.

– Хорошо.

– Я хотела бы сейчас быть с тобой. Я должен все для себя прояснить.

– Не спускай с него глаз. Скоро все кончится.

Я заснул. Привалившись спиной к дверце, приложив затылок к холодному стеклу, вытянув ноги на соседнее сиденье, я проспал не знаю сколько времени. Проснулся внезапно, с бешено колотящимся сердцем, жадно глотая воздух разинутым ртом.

Открываю глаза и ничего не вижу. Темный туман, припорошенный чернотой. Стемнело.

Часы на приборной доске: почти десять.

Бросаюсь к ветровому стеклу, вглядываюсь – подъезд, ступеньки, домофон. Огонек над звонками дрожит в слезящихся глазах, размывая контуры всего, что я вижу. Но ее я вижу, черную полосу посреди светлого дерева парадной двери, и более темную вертикаль неплотно прилегающей створки. Подъезд открыт, и он, ублюдок, уже спустился по ступенькам и стоит на тротуаре.

С пластиковым мешком на плече.

Я выскакиваю из машины, и инженер застывает на месте, услышав, как хлопнула дверца. Смотрит на меня расширенными глазами, глазами загнанного зверя. Перебегая через улицу, я вижу, как он топчется в нерешимости, снимает мешок с плеча, будто собираясь закинуть его куда подальше. У него вырывается вопль отчаяния, он прижимает мешок к груди обеими руками и бежит к подъезду. Я бегу следом, согнувшись, едва касаясь подошвами асфальта: только бы успеть перехватить – и настигаю его на ступеньках, обрушиваюсь на него всей тяжестью, прижимаю к парадной двери, и та распахивается.

Мы летим кубарем в темный подъезд, я сверху, вцепившись в его пиджак, он внизу, подо мной, брыкается и вопит:

– Отпустите меня! Не имеете права! Отпустите меня!

Слышу, как мешок падает, катится по полу, исчезая в темноте.

Инженер пытается укусить меня за руку. Бьет каблуком в челюсть, и я чувствую на губах сладковатый привкус крови. На всех этажах открываются двери. Кто-то зажигает свет, лампочка с жужжанием вспыхивает, и я вижу черный пластиковый мешок в глубине коридора, почти у самой двери в подвал.

Я еще крепче вцепляюсь инженеру в пиджак, наваливаюсь на него, бью головой в лицо, отпихиваю в сторону и бросаюсь к мешку.

Под пальцами что-то мягкое, что-то длинное и сухое, что-то круглое.

Инженер толкает меня, пытается выхватить мешок, но я круговым движением руки припечатываю его к стене.

– Карабинеры! – вопит он. – Вызовите карабинеров! Помогите!

С рычанием я раздираю ногтями черный пластик. Бумажные пакеты, какие-то рейки, шпатель – и земля, уйма земли сыплется на пол парадного. Инженер смотрит на меня, ошарашенный, кровь запеклась у него под носом, губы дрожат. Грация пробирается между жильцами, которые, прямо в халатах, спустились со всех этажей, хватает инженера за руку, отводит в сторонку.

– Она все еще там, – кричу я, – он ее выкопал, но она все еще там!

Бросаюсь к подвалу, но дверь на замке. Инженер догоняет меня, хватает за плечо.

– Вы не имеете права! – орет он. – Не имеете права без ордера! Это мой дом!

Я отпихиваю его, трясу замок. Потом поворачиваюсь, вижу Грацию, подбегаю к ней, сую руку под застежку куртки, обдирая пальцы о зубцы молнии. Выхватываю пистолет и, прежде чем она успевает меня остановить, всаживаю пол-обоймы в замок.

Оглушительный грохот.

Крики.

Сирена: прибыли карабинеры.

Пинком распахиваю дверь в подвал – и словно ледяная рука стискивает мне внутренности.

Земляного пола больше нет. Поверх него, зернистый, волнообразный, неровный, положен непроницаемый слой цемента, еще сырого.

Обернувшись, встречаю взгляд инженера. Он тоже дышит тяжело, и в какой-то миг на губах его мелькает торжествующая улыбка, но тут же улетучивается, когда он соображает, что пистолет по-прежнему зажат у меня в руке, свободно свисающей вдоль бедра, и я не забываю об этом. Но поднять руку я не успеваю. Грация расталкивает карабинеров, уже заполнивших коридор, и с воплем «Нет, Ромео, нет!» сшибает меня с ног.

Я валюсь в подвал, и в тот же самый момент гаснет свет. Я погружаюсь в кромешную, непроглядную тьму, пропитанную сырым, вязким запахом цемента.

И кричу так, как никогда в жизни не кричал.

Отстранен от работы.

Отдан под суд.

Отправлен в отставку.

Помещен в больницу.

Почти целыми днями я гляжу на небо из окна и насвистываю generique. Я поставил эту мелодию на повтор, так что могу слушать ее бесконечно, целыми днями, даже ночью, пока кто-нибудь не придет и не выключит проигрыватель. Потому что теперь я сплю. Напичканный валиумом, все-таки сплю.

Грация приходит ко мне после работы и прислоняется щекой к руке, лежащей на подлокотнике кресла. Я должен все для себя прояснить. Иногда я слышу ее рыдания. Она кашляет, чтобы их заглушить, но слезы попадают мне на руку, и я это чувствую.

Я должен все для себя прояснить.

Об инженере я почти не думаю. Только время от времени. Закрываю глаза, сжимаю подлокотники. Время от времени. Остаток дня смотрю в окно и насвистываю generique.

Мне здесь хорошо.

Я насвистываю generique.

Она положила ногу на ногу, ячейки сетчатых чулок натянулись на колене, и он улыбнулся. Положил руку ей на бедро, начал выстукивать ритм в терции, ощутил под пальцами гладкую, прохладную кожу.

– Мы с тобой раньше нигде не встречались? – спросил как бы мимоходом.

– Может, и встречались, – отозвалась она. – Я стою у вокзала, а вы там рядом живете…

– Ну да. На моей улице одностороннее движение, я должен повернуть направо, чтобы выехать, и практически неизбежно проезжаю мимо тебя.

Переменил ритм на кварту. Снова почувствовал сквозь грубую сетку гладкую, прохладную кожу. Повернул руку, раскрытой ладонью обхватил колено.

– Позволь заметить, что этот цвет волос, ярко-рыжий, тебе малость не идет, поверь. Похоже, это парик.

Она повернулась, посмотрела на него сквозь темные очки. Он не сводил глаз с дороги, безмятежный, спокойный.

– Клиентам нравится, – пожала плечами она.

Бросила еще один взгляд, быстрый, искоса, но он по-прежнему глядел на дорогу. Невольно вздрогнула, когда его рука переместилась выше.

– Вот и приехали, – сказал он, сворачивая на проселочную дорогу и останавливаясь у поля. Отвел руку немного в сторону, нашарил на полу, между сиденьем и дверцей, отбитое горлышко бутылки и зажал его в кулаке.

– Чудесное уединенное местечко, – похвалила она, просунула руку в сумочку, висевшую на боку, и рылась там до тех пор, пока пальцы не сомкнулись на шершавой рукоятке пистолета. – Нужно его запомнить.

Он кивнул. Потом оба одновременно развернулись, готовые к броску, и улыбнулись друг другу.