Текст книги "Стриндберг и Ван Гог"

Автор книги: Карл Ясперс

Из этого позднего периода (с 57 года жизни до смерти на 84 году) мы возьмем еще некоторые примеры его прозрений в духовный мир. То, что он вращается в двух мирах, с 1745 года является само собой разумеющейся предпосылкой всех его теологических работ, а его «опыт» в этом плане – «доказательством» его утверждений. «Такое знание способно поучительным быть лишь для того, кто, милостью Божьей, способен одновременно обращаться с ангелами в мире духов и с людьми в мире натуральном». Господь «в доброте своей расширил дух мой так, что он способен стал небо и преисподнюю зреть и их устроение постигать».

`

`

Увиденное и услышанное Сведенборгом в его визионерских состояниях служит ему материалом для построения как бы естественной истории сверхчувственного мира, описания топографии его сфер, состояния людей после смерти, состояния определенных отдельных личностей. Базисным является представление о двух мирах – естественном и духовном, которые друг другу соответствуют и друг с другом связаны, однако так, что основная масса людей о духовном мире ничего не знает.

Достаточно привести совсем немногие примеры его видений и описаний. В своей массе они – так же, как и результаты писательства несчетного числа соответствующих больных – монотонны, полны повторов, скучны, наконец вообще не пережиты непосредственно, а лишь облекают полученный извне мыслительный материал в эту патологическую форму доказательств.

«Пробудившись ото сна, погрузился я однажды в глубокое размышление о Боге. Взглянув же вверх, увидел я на небе ослепительно белый овальный свет. И под взглядом моим вытягивался он все шире и шире, пока не обнял он края горизонта. Тогда открылось мне окно в небе, и узрел я нечто великолепное. С южной стороны того окна стояли вкруг ангелы и вели друг с другом беседу» и т. д.

«В подтверждение тому хочу я здесь открыть одну небесную тайну: все духи небесные повертывают к Господу, как к солнцу, свою переднюю голову, духи же адские, напротив того, – свою заднюю…»

Он слышит диспут учеников Аристотеля, Декарта и Лейбница: «И обстали они меня, и встал аристотелик от меня по левую руку, картезианец же – по правую, а лейбницианец – за спиной моей. И в некотором от них отдалении увидел я троих, лаврами увенчанных, о которых сказал мне внутренний голос, что это сами главы тех школ были. И за Лейбницем стоял еще один и держал край одежды его. То был Вольф…»

Господь «удостоил меня говорить со всеми, кого знал я в их телесной оболочке, также и после смерти. И так обращался я и дальше с иными несколько дней, с иными месяцы, а с некоторыми – годами, равно как и с сотней тысяч прочих, как на небе, так и в преисподней. С иными говорил я два дня спустя после их отшествия… Оные не ведали того, чтобы они что-то потеряли, но лишь что переселились из одного мира в другой. Мысли их и желания, впечатленья и радости все те же, что и в этом мире. В первое время после смерти ведет каждый такую же жизнь и в такой же форме, что и на земле, и лишь постепенно то, что было такое же, превращается в небо или в ад…»

Часто приводятся точные топографические данные, например: «Эти живут на средней высоте, под христианским небом слева»; или, говоря о некоем большом городе в небесном мире: «Смотрел я на эти постройки и принужден был по справедливости дивиться сообразности их устройства и бесконечной возможности их расширения».

Совершенно иной способ установления связи со сверхчувственным миром заключается в понимании сокровенного смысла Писания. «Связь Господа с людьми осуществляется через внутренний смысл Слова. Потому стоит Слово превыше всего писаного». Он перечисляет книги, содержащие сокровенный смысл. Понять их способен не каждый: «Ум человеческий духовное, а паче того божественное тогда лишь уразуметь способен, когда озарит его Господь… И откроется нутро его, и свет небесный проникнет душу его. Озарение это есть истинное открытие внутреннего чувства… И в словах прозревают они истины – не через себя, но через Господа…»

Подобные осмысливания – типичный симптом: так больные открывают, например, скрытый смысл газетных объявлений и т. п. И он для них не надуман, а непосредственно ясен и несомненен. Вслед за этим часто следует конструирование толкований с завершающим смысловым связыванием чувственных переживаний в единую систему.

Сведенборг сделался знаменит прежде всего благодаря нескольким историям, которым надлежало стать доказательством его ясновидения и эмпирическим подтверждением сообщений умерших.

Содержанием вообще всех переживаний, в том числе совершенно «сумасшедших», должно быть мыслительное содержание. Оно, таким образом, всегда передаваемо. Поскольку нечто облечено в мысль, постольку оно в принципе и выразимо. Эти мысли зависят преимущественно от окружения, от того мыслительного материала, который индивидуумом получен.

Особая форма переживаний Стриндберга и Сведенборга вообще возможна только при известных доказуемо патологических условиях. Кант выразил это так: «Непосредственное знание иного мира может быть достигнуто здесь только ценою отказа в чем-то от того разума, который нужен для мира здешнего». Однако основой подобного содержания могут быть лишь переживания, отличающиеся реальной очевидностью и непосредственной живостью. В противном случае речь идет о неподлинном, надуманном, поэтическом, подражательном содержании.

Как ни специфичны отдельные переживания, которых у нешизофреников в таком виде вообще не бывает, все же они могут быть – если больные о них говорят – выражены в общепонятных категориях. Эти категории как автономные формальные связи не являются «здоровыми» или «больными», поскольку вообще не являются психическими, – они есть собственно средство межчеловеческой коммуникации. Поэтому существует соответствие между чисто рациональными конструкциями здоровых людей и экзистенциально обоснованными построениями шизофреников.

В принципе, центральным для данной проблемы является вопрос объективного существования духовного мира – как бы в некоем ином измерении. Здесь есть несколько возможностей. Либо существование этого духовного мира должно быть объективно – может быть, даже экспериментально, – средствами посюстороннего чувственно-пространственного опыта «доказано» (так возникают попытки телепатии и т. п., которые, как известно, пока еще нигде не дали неоспоримых результатов и логические предпосылки которых в большинстве случаев остаются неясными, но это мы здесь не должны обсуждать); либо его духовное содержание соответствует какой-то мировоззренческой потребности, какой-то вере, которая вообще не нуждается в шизофреническом обосновании, но в этом случае никогда не получит и чувственного наполнения (ибо оно тогда погружено в процессы, закономерно связывающиеся с совершенно гетерогенными симптомами, – истерические или иные, которые также можно охарактеризовать психопатологически); либо оно соответствует некой поэтически-мифологической потребности, для которой проблема действительности всерьез не ставится – или для которой действительность означает нечто совсем иное; либо, наконец, существование этого мира может проявиться через субъективное, чувственно наполненное переживание. У Стриндберга и Сведенборга такое переживание и было собственно доказательством. И поскольку такие больные способны с необычайной полнотой представлять вещи как воплощенные переживания, постольку их представления способны приобретать культурное значение. Оно, однако, связано лишь с материалом, а потому поверхностно. Существуют ли при других типах шизофренических процессов еще и иные связи со сферой духовного, остается вопросом. Сам диагноз шизофрении в случае Сведенборга подвергается сомнению. Gruhle считает, что его нельзя исключать, но что он маловероятен. Мне он кажется несомненным несмотря даже на то, что имеющиеся данные недостаточны, чтобы сделать диагноз столь же абсолютно неоспоримым, как в случае Стриндберга. Можно было бы предположить, что здесь имела место истерия, как в случае святой Терезы и т. п., но для возраста Сведенборга это было бы намного удивительнее, чем позднее проявление шизофрении, а главное, сделало бы непостижимыми элементарные феномены. Можно, далее, попытаться понять содержание его мыслей исторически, исходя из традиций и, отчасти, из условий его предпсихотической мыслительной работы, – что было бы совершенно правильным подходом. Однако та соответственная переживаниям реализация этого мыслительного содержания, какая имела место у Сведенборга, вне шизофрении каузально едва ли возможна. Наконец, можно привлечь для сравнения других мистиков и сказать, что у всех мистиков наблюдается примерно одно и то же: инициальная фаза, кризис, покой. Такие умозаключения я считаю методически недопустимыми. Каузальное постижение подобных не являющихся в достаточной мере понятными переживаний представляет собой как раз такую задачу, которая путем сравнения только известных из истории биографий – без проведения параллелей с ныне живущими людьми – психологически неразрешима. К тому же при ближайшем рассмотрении различия между патологическими мистиками (в той мере, в какой вообще можно получить о них биографическое представление) оказываются для реалистически-психологического взгляда значительными, – так, например, значительны различия между святой Терезой и Сведенборгом, и сопоставление этих фигур прямо привело бы к сопоставлению истерии и шизофрении. И наконец, великих мистиков, имевших творческие мысли (Плотина, Майстера Экхарта, Фому Аквинского), не следует рассматривать ни в качестве истериков, ни в качестве шизофреников – их вообще не следует рассматривать в качестве патологических личностей (ср. последний раздел настоящей работы).

ДАННЫЕ ПСИХИАТРИИ О ВНУТРЕННЕМ МИРЕ ШИЗОФРЕНИКОВ

По-видимому, у каждого психиатра, который в исследовании больных опирается не только на явные симптомы и ставшие для него ясными и определенными понятийные категории, по, выходя из этих рамок, умозрительно приходит к философской ориентации на совокупную экзистенцию человека, время от времени возникают такие впечатления, которые он не может сформулировать, и говорить о которых ему не совсем удобно, поскольку все остается неопределенным и неясным. Речь идет, как правило, только о шизофренических больных в острых фазах и в самом начальном периоде заболевания, то есть в продромальной стадии и в первом остром периоде. В сравнении со Стриндбергом и Сведенборгом, это больные совсем другого типа; позднее они могут впасть в состояние тяжелого слабоумия или во всяком случае длительного оглушения. Кажется, что у таких больных словно бы открывается некая метафизическая глубина. Однако для нас речь при этом идет о впечатлениях, которые трудно зафиксировать. Мы можем попытаться описать их, но сделать это удается лишь очень непрямым путем.

Складывается такое ощущение, словно бы в жизни этих людей им когда-то что-то мимолетно открылось, вызвав трепет и блаженство, чтобы затем, оставив по себе некоторые реминисценции, завершиться неизлечимым слабоумием конечного состояния. Не раз сообщалось, что в начале заболевания эти люди столь потрясающе играли на фортепиано, что слушатели вынуждены были признать: ничего подобного они не переживали никогда. Возникают и художественные произведения в области поэзии и живописи – почти всегда, впрочем, незначительные, но тем не менее для исследователя это знак пережитого глубокого возбуждения. Само проживание жизни становится более страстным, безоглядным, аффектированным, безудержным и естественным, но в то же время и более непредсказуемым, демоническим. Словно какой-то метеор появляется в этом мире с зауженным человеческим горизонтом, и прежде чем окружающие успевают полностью оправиться or изумления, это демоническое существование уже оканчивается психозом или самоубийством.

Естественно, среди всей массы аналогичных больных люди, выделяющиеся такой глубиной, редки. Хотя мировоззренческая ориентация, проблематика, род занятий часто сохраняются, однако только изначальный талант может и в психозе быть значительным и давать общепонятное выражение совершенно субъективным в остальном переживаниям. Но даже и такое выражение в отсутствие изначальной идеи, получающей в психозе развитие, в большинстве случаев будет, очевидно, грубым, в нем будет больше чувственного, чем сверхчувственного, больше страха, чем религиозного трепета, больше эйфории, чем метафизического блаженства. Мы, впрочем, здесь и не рассматриваем то, что встречается наиболее часто; но, в любом случае, люди, которые в начале психоза представляются нам глубокими, не слишком редки.

Мы говорим о фактах действительности, которые следует, по возможности, определить и сделать умопостижимыми; мнение же о том, что все это «чисто субъективно», справедливо в отношении всех психических явлений. Даже страх чисто субъективен, объективны лишь величина зрачков, выражение лица и т. д. Уже понимание выражения лица как выражения страха является субъективным. Точно так же и в рассматриваемом субъективном мировоззренческом переживании объективно то, что сказано, и то, что сделано, например, стихотворение, взятое в его форме и содержании. Здесь речь идет прежде всего о понимании, то есть о том, чтобы чисто внешнее предстало для нас внутренним. Но это внутреннее как факт можно понять лишь в его объективном выражении. А для формулировок нужны категории. Мы говорим о чувствах, о восприятиях, о содержании и т. д. Но чтобы описать то, что имеется в виду, мне кажется целесообразным еще одно представление – без претензий вывести из него какие-либо дальнейшие следствия. Когда мы рассматриваем жизнь души, мы видим субъективное, например, чувства, и объективное – ту предметность, которая понимается, подразумевается, воспринимается душой. Таким образом, при анализе существующего мы имеем не только реальность, но – в ней – еще и постигающий ее мир духовного, причем это духовное существует отчасти объективно, в противостоянии реальности. Так вот, можно представить себе, что существует некое субъективное духовное, что дух есть нечто вечное или вневременное, открывающееся во временной экзистенции в формах, которые психология подводит под одно понятие и, не различая, называет чувствами или эмоциями. И вот это демоническое существование, это вечное преодоление и всегдашняя наполненность, это бытие в ближайшем отношении к абсолютному, в блаженстве и трепете и, несмотря на это, в вечном беспокойстве, – совершенно независимо от нас проявляется психозом. То есть складывается такое впечатление, словно бы это демоническое, которое в здоровом человеке приглушено, упорядочено, включено в долгосрочную целенаправленную деятельность, может в начале душевной болезни с огромнейшей силой прорваться на поверхность. И не то чтобы это демоническое, этот дух был болезненным: он вне противопоставления здоровый-больной, но болезненный процесс создает повод и условия для такого прорыва – пусть даже только на короткое время. Душа словно бы расслабляется и на время этого расслабления открывает свою глубину, чтобы затем, когда это расслабление закончится, окаменеть в хаосе и разрушении.

У Стриндберга и Сведенборга новые переживания имеют предметный характер. Там, где в них есть глубина, она существует в предметном, осязаемом (и, кстати, как раз поэтому столь плоское и гротескное впечатление производят те места, где глубины у них нет). У тех больных, которых мы будем рассматривать далее, эта новая глубина – нечто совершенно субъективное, нечто пережитое и вторично опредмеченное в творческом выражении (в форме, образе, понятии, сравнении), но не изначальное и никогда не становящееся целостным. Это соответствует типологическому различию: Стриндберг никогда не доходит до спутанности, несмотря на все обилие предметностей, возникающих в элементарных феноменах, его функции психической жизни везде остаются незатронутыми, тогда как у больных, глубина которых – в субъективном переживании, в вовлечении всей души, впоследствии оказываются нарушенными сами эти функции, и такие больные – в непсихиатрическом смысле – совершенно сходят с ума.

Если мы хотим получить несколько более отчетливые представления, нам не следует рассчитывать на клинические наблюдения обычных больных, мы должны искать исключительных духовно творческих людей, заболевших шизофренией. К таковым относятся Гельдерлин и Ван Гог. У них шизофренический процесс завладевает духовной экзистенцией, создает в ней впечатления и образы, которые целиком вырастают из этой духовной экзистенции и которые потом, быть может, кажутся, исходя из нее, постижимыми, но без шизофрении эти проявления не были бы так ярки. Важно, что у нас есть для сравнения две личности, ибо общее и типическое можно почувствовать только в сравнении. Однако надо сразу признать, что достичь полного проникновения в то, что ощущается как существенное, нам не удалось.

Всему сказанному соответствует воздействие работ таких больных; в них их душевное волнение выплескивается наружу со страстной непосредственностью – хотя и подчиненной воле сохраняющейся дисциплины, которая у этих больных может достигать необычайной силы (соответственно мощи дисциплинируемого непосредственного). Содержание у Стриндберга и Сведенборга, будучи чисто предметным, общепонятно. В то же время понимание больных субъективного переживания само несколько субъективно в отношении формы, ритма, изображения. Можно переживать глубокое «значение», которое при этом остается невыразимым. Воспринимающий может быть потрясен, хотя не все будет ему ясно. То, что для объективного, предметного анализа «бессвязно», может тем не менее являться глубоко значительным субъективно.

Вполне мыслимо, что, руководствуясь психиатрическими представлениями, в каком-нибудь стихотворении можно обнаружить неестественность, стереотипы, отсутствие упорядоченности, бессвязность, словотворчество и т. д., но в то же время попытка понимания позволит ощутить в нем нечто внутреннее, уловленное смещением психических функций и выраженное во внешнем.

По поводу этой связи субъективной глубины с начинающейся душевной болезнью можно было бы высказать такие соображения: вообще, в этом мире противоположности часто связаны друг с другом так, что ценностно-позитивное должно искупаться соответственной мерой ценностно-негативного. Быть может, величайшая глубина метафизического переживания, ощущение абсолютного, священного и благодатного дается в сознании восприятия сверхчувственного лишь тогда, когда душа расслабляется настолько, что после этого остается уже в качестве разрушенной.

ГЕЛЬДЕРЛИН

Существующая патография Гельдерлина, написанная Ланге, чрезвычайно добросовестна во всем, что касается психиатрии. Согласно Ланге, у Гельдерлина (род. в 1779 г.) в 1800 году обнаруживаются ранние признаки начинающейся шизофрении, которые в 1801 году приобретают совершенно отчетливый характер. Летом 1802 года душевная болезнь становится очевидной для окружающих. В 1806 году из-за слишком участившихся состояний возбуждения его вынуждены поместить в клинику. В 1807 семья вновь забирает его; в конечном состоянии он проживает до 1843 года.

Из имеющегося богатого материала мы для наглядности воспроизведем, следуя Ланге, лишь немногое. В 1800 году у Гельдерлина появляется необычайная раздражительность. Он переживает упадок работоспособности, проводит «много хороших часов в полубессмысленной задумчивости». У него нередки состояния «какого-то оглушающего беспокойства», часто он чувствует себя «слишком рассудительным и замкнутым», «часто – как лед». У него возникает чувство отчужденности и одиночества. В марте 1801 года он пишет своему брату характерное письмо: «Я чувствую, что мы уже не так любим друг друга, как раньше; это началось давно, и виноват в этом я. Я первый взял этот холодный тон… меня охватило какое-то неверие в вечную любовь… я боролся до смертной усталости, чтобы удержать ту, более высокую, жизнь в вере и созерцании, да, я боролся, испытывая страдания, которые, судя по всему, превосходят своею силой все прочее, что только способен выдержать человек с твердостию железа. В конце концов, поскольку сердце было надорвано более чем с одной стороны, но все же держалось, я не мог избежать того, чтобы не втянуть себя – теперь уже и мыслями – в то злое отчаяние, которого вся загадка – что более важно: животрепещущее или вечное – так легко решается одним ясным взглядом». Между апрелем и июнем 1802 года – Гельдерлин был тогда домашним учителем в Бордо – он впадает в состояние возбуждения. Гельдерлин оставляет место и, ошеломленный и внешне опустившийся, возвращается домой; у него явные признаки безумия. Следуют состояния возбуждения с проявлениями жестокости. В 1803 году Шеллинг пишет о нем: «Дух совершенно расстроен… в полном отсутствии сознания… отталкивающе пренебрегает своей внешностью… Поведение помешанного… тих и обращен в себя».

Хронология болезненного процесса должна быть рассмотрена с точки зрения психиатрии и вне какого бы то ни было соотнесения с той или иной оценкой творчества. Указанием на начало заболевания может служить лишь такое явное видоизменение психической жизни, которое в результате сравнения с аналогичными случаями может быть признано типичным. Духовное творчество рассматривается обычно само по себе, без исследования его генезиса, доступное, понятное, оцениваемое в его чисто качественной наглядности. Такая установка порождает вопросы не о фактах действительности и взаимосвязях, а о жизненном значении духовных творений для человека, познающего и усваивающего их в данный момент. При этом определяющей не обязательно должна быть, скажем, интенция творящего, более того, опыт показывает, что произведения искусства могут в будущем оказывать воздействие и приобретать ценность совсем не в том плане, в каком они задумывались их творцом. В этих случаях они воздействуют как бы в качестве созданий природы. Такая установка (и оценка) сама по себе столь же оправданна, сколь и уязвима. Ее не затрагивают – если она подлинна – никакие исследования познающего (которые ограничиваются фактами действительности и генезисом, хотя предпосылкой и для них является понимание возможных воздействий и опыт таких воздействии), потому что он просто не может задавать вопросы о том, что не является его предметом. И если мы теперь вообще генетически связываем духовное творчество с болезнью, то это не затрагивает самоочевидности того, что дух заболеть не может, что он принадлежит некоему бесконечному космосу, сущность которого при определенных условиях проявляется в действительности лишь в особых формах Как больная раковина порождает жемчужину, так шизофренический процесс может породить неповторимые духовные IBO-рения. И как мало тот, кто любуется жемчужиной, думает о болезни раковины, так же мало тот, кто впитывает животворящую для него силу художественных творении, думает о шизофрении, которая, быть может, была условием их возникновения. Но тот, кто стремится к познанию, гот спрашивает о генезисе и взаимосвязях и не позволяет нигде ставить пределы своим вопросам.

Вне всяких сомнений, произведения Гельдерлина, относящиеся к 1801–1805 годам, возникли в то время, когда Гельдерлин был болен шизофренией. Расхождения в опенках этих произведений вызывают удивление. Не привлекавшие к себе особого внимания в течение ста лет, опубликованные посторонними людьми, поздно, неполно и с искажениями, в наше время оцененные Ланге в сравнении с ранними произведениями Гельдерлина как явно малозначительные, поскольку они несут на себе отпечаток психоза, – они объявляются фон Хеллингратом «сердцевиной, стержнем и вершиной творчества Гельдерлина, его истинным завещанием». Позиции этих двух сторон, приводящие к взаимоисключающим оценкам, отнюдь не везде несогласуемы в отношении фактов, которые обе стороны рассматривают и кладут в основу своих оценок. Ланге, возможно, прав, когда он причинно связывает изменения в сфере поэзии с психозом, а фон Хеллинграт – когда он эти изменения констатирует, не касаясь психоза вообще.

Возникает вопрос, произошло ли в поэзии Гельдерлина, начиная с 1801 года, некое изменение, придавшее ей в целом, так сказать, шизофреническую физиономию. Вначале следует полностью отвлечься от всякою содержания; следует рассмотреть воздействие слов, словоформ, словосочетаний, собственно жизнь поэтического произведения. Категории психиатрии в ее сегодняшнем состоянии слишком грубы, чтобы с их помощью можно было проанализировать произведения Гельдерлина, созданные в первые годы его заболевания шизофренией Наоборот, это психиатрия должна учиться на таких уникальных случаях, как случаи Гельдерлина и Ван Гота. И для этого надо прежде всего выслушать знатоков языка и языковых возможностей, причем таких, которые владеют понятийным аппаратом для соответствующего анализа. Они могут обеспечить понимание того, что именно было непосредственно пережито, а что – добыто работой души. При этом выстроить здесь объективное доказательство трудно, ибо для того, чтобы что-то выявить, нужно предварительно уже достичь некоторого определенного понимания, и какая-то чисто рациональная трактовка содержания здесь отнюдь ничем не поможет Но и постижение того, что уже выявлено, возможно лишь для эстетического понимания, а не для «научного», ищущею объективные характеристики, которые предполагается сосчитать и измерить. Не исключено, что последнее иногда возможно, однако и в этом случае должен быть понят «смысл», иначе все эти характеристики останутся непостигнутыми, неинтересными внешними подробностями, имеющими чисто количественный характер и не отражающими никакой специфики. Психиатры своими негативными ценностными суждениями часто неоправданно облегчают себе жизнь. Быстро определить что-то как «непонятное», «следовательно, безумное», назвать что-то пустым, тривиальным, неестественным, спутанным – вес это очень сомнительно. Это может быть и справедливо, но всегда интереснее попытаться увидеть какое-то позитивное проявление, что-то понятное, наполненное, функционирующее, ибо только на этом пути можно продвинуться дальше, тогда как после упомянутых негативных оценок все быстро заканчивается. В анализе Ланге мы находим отнюдь не только такие суждения, напротив, он с полной объективностью пытается уловить особенности изменения языка Гельдерлина, констатируя, например, участившееся использование субстантивации прилагательных и инфинитивов или участившееся использование слов-вставок, всех этих «однако», «то есть», «вообще» и г. п., хотя при этом и остается неясным, действительно ли эти слова использованы как вводные.

Сели мы теперь поинтересуемся тем, что говорят об этом изменении специалисты, то мы обнаружим значительно более поучительные замечания. Здесь следует указать на прекрасные исследования фон Хеллинграта, в которых он плодотворно использует различие между гладкими и шероховатыми сочетаниями слов или сравнивает раннюю и позднюю редакции одного стихотворения. Но на вопрос, был ли в этом изменении, начавшемся приблизительно в 1801 году, некий скачок, как бы окутавший все последующее такой общей атмосферой, которая отсутствовала во всей прежней поэзии Гельдерлина, фон Хеллинграт отвечает, что вплоть до краха, происшедшего примерно в 1805 году, все время шло непрерывное развитие, абсолютно постижимое в чисто духовном плане. Того же мнения, по-видимому, придерживается и Дильтей. О гимнах, вышедших под заглавием «Песни ночи», Дильтей пишет: «Это венец последней эпохи Гельдерлина; свершается судьба, которая вела все его поэтическое развитие к полному освобождению внутреннего ритма чувств от стихотворных метрических форм, однако последний шаг в этом развитии был сделан им на пороге безумия». Дильтей считает, что «воплощение отдельных картин» содержит «некую собственную независимость и энергию». «В тех сумерках, которые на него спустились, герои и боги начали приобретать чудовищные размеры и фантастические формы… И его язык, сохраняя свою изобразительную силу, доходит до странного и эксцентричного. В нем какая-то неповторимая смесь болезненных черт с чувством нового стиля лирического гения». В качестве примера Дильтей приводит стихотворение «Половина жизни» (которое, кстати, удивительно напоминает картину Ван Гога):

 
«От желтых груш пятниста
И в розах утопает
Земля в океане.
Вы, лебеди милые,
Пьяны поцелуями,
Головы окунаете
В воду священноразумную.
Горе мне, где я возьму, когда
Зима наступит, цветы и где —
Солнечный свет
И тени земные?
Стены стоят
Безмолвны и холодны, и на ветру
Знамен дребезжанье».
 

Поскольку я не специалист, удержусь от оценок. Хотя при чтении четвертого тома издания фон Хеллинграта я везде (за исключением ряда стихотворений в начале тома, относящихся к 1800 или к концу 1799 года) даже в языковых, формальных моментах ощущал некую иную атмосферу, но у меня нет средств объективировать это ощущение. Этот вопрос следовало бы поставить перед специалистами – действительно ли упомянутое освобождение от стихотворных метрических форм присутствовало в том же самом «смысле» уже до 1801 года, а если это не так, то в чем следует видеть подготовку этого будущего освобождения. Дильтей констатирует его в «Песнях ночи», которые однако написаны уже во время болезни. Само собой разумеется, такой скачок не является абсолютно внезапным; впрочем, и тяжелое психическое заболевание, которое в самом деле означает некий скачок и полную смену направления развития, возникает путем очень медленных переходов. Еще только начавшись, болезненный процесс в отдельные моменты уже дает сильные вспышки, но потом, кажется, совсем исчезает, до тех пор пока первый сильный шуб все не изменит.

Но и тогда, когда полное изменение всей атмосферы представляется скачкообразным, это не обязательно должно связываться с шизофреническим процессом. В качестве примера можно указать на то, как в жизни большого художника совершаются шаги в выработке принципиально нового стиля. На это мне могли бы возразить, что временное совпадение развития нового стиля с кривой прогрессирования болезни по всей вероятности указывает на наличие некой связи, и что быстрота этого развития в зрелом возрасте (в возрасте наступления половой зрелости и в первые последующие годы возможности совсем иные) и определенный параллелизм между прогрессированием болезни и прояснением нового духа дают аналогичные вероятностные указания.

Только на основании таких внешних доказательств, полученных путем сравнения с другими случаями, нам и приходится ставить вопрос о том, может ли быть показано существование «специфически» шизофренического. Причем это «специфическое» совсем не обязательно должно встречаться у всех больных и может оказаться ясно выраженным только в редких – или даже совершенно уникальных случаях. Приложение к поэзии Гельдерлина грубых психиатрических категорий неплодотворно. Но, возможно, свойства этой поэзии могли бы помочь в понимании глубинной сущности шизофренического больного (хотя бы только одного особого типа, относящегося к этой обширной группе патологий) и сделать более наглядно наполненным само это понятие.