Текст книги "Днем с огнем"
Автор книги: Карина Вран
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
А вот к чему были фокусы с монеткой? «Я знаю, что ты видишь; ты видишь, что я знаю?» – или тоже на место ставил? Нет, однозначно надо найти способ побеседовать с Драганом, хотя бы попытаться. Заставить его отвечать не в моих силах, так что вежливость и только вежливость, тоже, конечно, ничего не гарантирующая. Серб не из болтливых. И не из простых… Но это я на второй круг пошел, прав Кошар, спать нужно.
И вот еще момент: а с чего это вдруг Находько принялся разубеждать Овцу в ее догадках о ненормальном везении азиатки? Ему-то какой в этом интерес? Пусть бы девица пофантазировала, Шпала любит фэнтези… Нет, точно пора выключаться: такими темпами недолго счесть Макса тайным агентом на страже небывальщины. И со мной он общается, потому как мой папенька спас жизнь его папеньке (от какой-то страшной литеры в темном собрании книгочтеев защитил, не иначе), взяв в качестве платы за спасение обещание беречь дитя свое (меня то бишь) пуще своего, родного, случись с ним (папенькой моим) беда. И мне стоит радоваться, что Макс не прекрасного пола, а то бы жениться пришлось.
– Спать, немедленно! – выпалил я в потолок, крепко зажмурился и отключился.
Снилось мне, как Кононова предлагает Оленьке поехать к ней, Овца скидывает туфли, шепчет с придыханием: «Последний выпавший номер – девять», – и ложится на стол. Не рулеточный, а почему-то бильярдный, но тоже с зеленым сукном.
Проснулся я злой, недовольный, помянул недобрым словом дедушку Фрейда. Вот только же позавчера посещал любимую сауну, с чего бы шалить подсознанию?..
Смена прошла ожидаемо уныло: унылая дерганая стажерка уныло изображала работу на рулетке. Я накрыл лицо ладонью столько раз за ночь, что к утру удивился, не обнаружив в зеркальном отражении отпечатка на лице. На одной из открыток от ма был снимок статуи Каина в саду Тюильри (что было подписано на обороте мелким шрифтом), так вот точно такую же позу и точно такой жест я воспроизводил практически всю смену.
Побеседовать с Драганом не получилось, он отсутствовал. Был Ненад, наблюдал со стороны за процессом обучения. Меня подмывало встать, подойти к «манагеру» и предложить ему сменить меня – ведь это он должен был натаскать что Овцу, что прочих пингвинов. Хоббит как чувствовал пятками, когда это желание становилось нестерпимым, и своевременно испарялся.
– Тебе легко, ты всю ночь надо мной издеваешься! – сорвалась под конец смены Оленька, блеснув слезинками в уголках глаз. – А я не калькулятор, могу ошибаться!
– Сколько будет: тридцать пять умножить на семнадцать, плюс одиннадцать на девять, плюс восемь на четырнадцать, плюс пять на пять? – игнорируя намечающуюся истерику, спросил я.
Зависла красна девица, как и бесчисленное количество раз до этого на хоть сколько-нибудь сложной выплате.
– Восемьсот тридцать один, – я озвучил, не дождавшись «отвисания». – И я такие примеры считал за секунды еще до тейбл-теста. Георгин, по отзывам, считает ненамного дольше, хоть и криворук фантастически. Он тоже издевается, или все же проблема в тебе?
Георгин – это третий из приписанных к нашей смене стажеров, его так девчонки прозвали, без понятия, за какие грехи. Так-то он Гоша.
Овца молча глотала слезы.
– Меняемся, – я встал с кожаного табурета, махнул рукой подошедшему Димке. – Побудь за инспектора? Чтобы наша ВИП-клиентка не подумала, что дилер ее дурит.
То он, то Жан время от времени спускались, чтобы узнать, как наши дела. Дела были скорбные, успехи крайне скромные.
– Пятнадцать минут, – кивнул пит-босс, правда вместо места инспектора встал за стол. – Черный цвет по двадцать пять мой.
И понеслось: Овца и наш непосредственный начальник засыпали поле горами фишек, я крутил, поправлял ставки, оплачивал, сам чиповал во время спина. Димка требовал заковыристые выплаты через разный кэш, кроме загрузки поля развлекался с устными ставками. Я отвел душу: люблю этот стол, в нем есть драйв, есть место для разминки серого вещества, есть ощущение, что ты держишь за самое-самое (за кошелек) всех, кто по ту сторону стола.
– Я так никогда не научусь, – с болью в голосе признала Оленька, когда прошли озвученные Димой пятнадцать минут, и еще пятнадцать, и еще…
В казино нет часов, кроме как у пит-боссов и в помещениях для персонала, так что о том, что мы малость увлеклись, поведал нам хмурый Жан, забежав за потерявшимся напарником.
– Учи таблицу, чтобы от зубов отскакивала, карточки зубри, считай сама воображаемые выплаты, – если Оля ждала жалости, то не на тех напала, Жан жалостливым не был, несмотря на все его добродушие. – Расти над собой, превозмогай. За полгода, если не ныть, а тренироваться, научишься. Мила тоже не умела считать, но поставила себе цель научиться – и научилась.
– А Мила – это?.. – робко и слегка пристыженно спросила стажерка.
– Жена.
– Она тоже в казино? В нашем? В другой смене? – засыпала вопросами пит-босса Оленька.
Я незнамо в какой раз за ночь прикрыл лицо ладонью: только что были драма и слезы, и уже расспросы о супруге. Женское любопытство – величина неизмеримая, видимо.
– Раньше работала, – проверив и закрыв флот, ответил Жан. – Ушла, как забеременела. Речь, вообще-то, не о ней.
Я, кстати, не знал, что жена его была дилером.
– Я буду! – вспыхнули стажерские щеки. – Учить и тренироваться. Тут сложно все очень, но… увлекает.
В первый раз с начала наших совместных мучений Оленька взглянула на меня без страха и даже без ненависти. А я впервые подумал, что из нее все же может выйти дельный работник нелегкого, но крайне увлекательного игорного бизнеса.
Когда после традиционного зачина на Малой Садовой кто-то предложил поехать в бильярдную, я, право, не удивился даже. Полученная накануне денежка требовала «продолжения банкета», а бильярд в столь ранний час уже работал – это было одно из разведанных нами мест. Столы свободные по утру там практически всегда имелись. Еще там ценники на алкоголь вполне демократичные.
Свободных столов нашлось целых четыре: три американки и один русский. За последним обосновались Шпала с Джо, договорившись через партию меняться с пит-боссами. Мы с Иванидзе отвоевали одну из американок, опять же, через раз с девчонками. За другую встали Шипко и Коломийцев (я про этих парней еще не рассказывал, не приходилось к слову), с очередью из Окунева и Левентиса. Последний стол пожертвовали в пользу угнетаемых стажеров, потому как он был сильно в стороне от других.
Я свою партию слил относительно быстро: Рустам на уровень сильнее меня в бильярде, да и всех присутствующих. Он даже в каких-то специфических соревнованиях участие принимает время от времени. Как закончили, я пошел к приятелям. У тех наметилось серьезное противостояние. Мешать не стал, отчалил к бару. Там сидела Бартош с бокалом в одной руке и книжкой в другой.
– Что пьешь? – полюбопытствовал: содержимое пузатого бокала было разноцветное, украшено шпажкой с вишенкой, ананасом и чем-то оранжевым.
Мне казалось, в местном баре напитки простые и понятные: горькая, пиво, коньяк…
Таша подернула плечами.
– Вкусное, – и протянула мне бокал, намекая на вторую трубочку; не жадная девочка.
– Андрей, – позвал меня сзади знакомый до зубовного скрежета уже голос. – Научишь меня играть?
– Думаю, с меня достаточно на сегодня уроков и игр, – обернувшись, ответил я.
Не в форменной одежде Оленька выглядела еще симпатичнее: вырез на блузке, разрез на юбке, вроде как на грани пошлого, но еще не за ней, все нужные выпуклости и упругости подчеркнуты.
– Обратись к Алле, – посоветовал я в ответ на невысказанный упрек, на отказ Оля явно не рассчитывала. – Она хорошо учит таким вещам.
«Таким разным вещам», – додумал я мысль, подозвал бармена, попросил себе такой же, как у Бартош, коктейль. И полностью проигнорировал недовольное сопение за спиной.
Но мне было без разницы, что и по какой причине ей от меня понадобилось. Общество Овцы меня достаточно утомило в стенах казино, чтобы и свободное от работы время на нее тратить.
Питье оказалось приторно-сладким, и было передано Таше, я же себе заказал текилы. Порой стоит выпить лишку, или сделать что-то себе несвойственное. В философии Лошади есть здравое зерно.
Либо ты сбрасываешь пар, либо пар сбрасывает тебя: с тонкой натянутой лески под названием «душевное равновесие», с ума, с моста.
И я только хмыкнул, когда, засобиравшись с парнями домой (Джо вызвонила его девушка), заметил Кононову, со спины приобнимающую Оленьку. В процессе уроков бильярда, разумеется.
Я уже говорил, что под окнами моего дома раскинулся парк. Ну как, парк: зимою и летом, если дожди не зарядят безостановочно, он парк, весной он – болотце, осенью – гряземеска. Но то по земле, а с балкона седьмого этажа вид круглый год весьма приятен. Беда, конечно, что даже к дню нынешнему в парке ни черта не сделано в плане водоотведения, зато постоянно пытаются куски зеленой зоны перевести под застройку. Деревья в парке рассажены своеобразно, где густо, где пусто, но все равно – нравится он мне.
Что еще рассказать для полноты картины? Памятник «Колокол мира», с журавлем над колоколом, копия памятника жертвам ядерной бомбардировки Нагасаки. Ответный дар японской стороны на «Мать и дитя», установленный в их Парке Мира. В начале августа он звонит… Я пишу: памятник, а не памятники, потому как композиция из четырех гранитных арок, вложенных одна в другую, с аистом, вьющим наверху гнездо, откроется позднее. Текущим летом там только закладной камень.
Еще белочку можно встретить, если повезет.
С чего я вообще решил углубиться в зеленые, но не дебри? Так Кошар напросился на прогулочку, грамотно обосновав ее полезность, причем в первую очередь – для меня.
Речь о похмелье. Намешал я к пиву текилы поутру, конечно, зря, они мне и аукнулись при пробуждении. И спал совсем недолго, меньше четырех часов – это стандартная реакция моего организма на встречу птички «перепил».
– Апельсинку? – с издевкой (возможно, существовавшей лишь в моем воображении) спросил Кошар, когда я ввалился, взъерошенный и квелый, в кухню.
Он поддел когтем оранжевую кожуру, прорезал ее ровнее, чем я бы сделал с помощью ножа, и выложил на блюдце нарезанный на четвертинки фрукт.
– Ни квашеной капустки, ни рассолу огуречного в хозяйстве не имеется, а бить клин клином я тебе не советую.
– Это подарки вообще-то, – хрипло выговорил я, поморщившись: дыхание ощутимо отдавало винной бочкой.
А «клин клином» – это заревой батюшка обнаружил, по всей видимости, пару бутылок абсента, непочатых, дареных и запыленных.
Я распахнул окно, подхватил с блюдца сочную четвертинку, чтобы случайно услышать, как соседский магнитофон спрашивает меня голосом Земфиры:
Рассказов на болящую голову я не хотел, апельсин ел по рекомендации. А вот когда песня дошла до строчки с соседями, что мешают спать, заподозрил неладное. Понимаете, при работе по ночам, на сон отводится дневное время, шумное в любом многоквартирном доме. А у меня один сосед – любитель послушать музыку погромче, другой – запойный алкаш, поколачивающий жену, скандалы с воплями и грохотом со стороны их семейства мало уступают в частоте выходам программы «Время». На их фоне иногородняя соседка-скрипачка, снимающая комнату в той же двушке в конце коридора, где живут пьянчужка с женой, сыном и чьей-то матерью (не в обиду, я действительно не в курсе, кем приходится суровая громкоголосая дама, мамой алкашу или тещей), смотрится сущим одуванчиком. Другие соседи тише и потому для меня незаметнее. С момента появления Кошара на моих квадратных метрах я перестал просыпаться от громкой музыки, от громыханий, от визгов…
– Кошар, – было тепло, день еще не перетек в вечер, но меня холодком пробрало. – Ты ничего не предпринимал по отношению к нашим соседям? Они больше не будят меня днем.
– Ты меня с хапуном путаешь? – возмутился Кошар. – Дом твой укрепляю помалу, как обещался. Это с хмелю ты мыслишь криво, не иначе. Тебе бы живой огонь да сквозь тело пропустить – враз бы сняло хворь эту бражную.
Стоит ли говорить, что с таким стимулом я возжелал обучиться лечебному приему как можно скорее? А уж то, что при моем неумении обращаться с даром техника безопасности велит держаться подальше от легковоспламеняющихся предметов, как раз и привело меня в парк. Он довольно-таки обширен и не очень хорошо обустроен, да что там, откровенно плохо обустроен парк. Найти в нем уединенное местечко не проблема, особенно в будни. Собак, к которым прилагаются их владельцы, способен отгонять Кошар, и о приближении ко мне кого угодно предупредить он тоже может.
К сожалению, к собакам прилагаются не только владельцы, но и производимые четвероногими натуральные удобрения. Так что кеды для прогулки я надел поплоше, а когда пришло время сойти с пешеходной дорожки на зеленую травку, пустил вперед манула с его потрясающим нюхом. И топал вслед за ним. Как же забавно было глядеть на вытянутые лица собачников, когда их здоровенные псы жались к хозяйским ногам, жалобно поскуливали, пропуская величественно вышагивающего Кошара с задранным вверх хвостом!.. Разумеется, без всяких пошлостей вроде шлейки выгуливался мой «котик». И он не походил больше на испускающего дух, это был гордый, уверенный в себе серый представитель семейства кошачьих (и славянского фольклора по совместительству).
Легкая прогулочная часть закончилась на расстилании туристической пенки за группой насаждений, удачно скрывающей меня от досужих взглядов. Пенка, как и боксерские перчатки, переехала со мной с родительской квартиры. Я полагал, что буду заниматься, но кроме как на пробежки по парку в погожие дни и посещения спортклуба раз в неделю-полторы-две ни на что меня после переезда не хватало.
С глаз людских мы ушли подальше. Беспокоило меня, что будет, если я в процессе освоения антипохмельного… то есть, живого огня, полыхну ненароком, и кто-нибудь заметит за кустами да деревцами иллюминацию. На высказанные опасения Кошар махнул лапой, то, мол, не моя забота, а его.
А потом пошла тягомотина: непросто убедить себя в том, во что веришь с оговорками, донести убежденность эту до того, во что и веришь, и не веришь. Еще и на больную голову… Да, сам видел, держал на ладони сияние. Да, не считал говорящего манула и босоногого малорослика своими воображаемыми собеседниками. Но что-то внутри противилось, мешало, ставило палки в горящее колесо.
Когда же эти внутренние «палки» под напором (я упорный, местами упертый, говорил ведь уже) сломались, абстиненция уже выветрилась ветерком. Подозреваю, на то Кошар и рассчитывал.
Волна тепла прокатилась по телу, окутала, будто пледом в холодную ночь, обняла, как живая. Она – эта часть стихии, огонь живой – с того первого объятия в парке ассоциировалась у меня только с женским образом.
– Ох-хо! – после этой волны у меня не только в голове прояснилось, по всему организму ощущалась такая бодрость, какого никакими дозами кофеина не добиться.
Кошар сдержанно похлопал подушечками передних лапок.
– А как часто можно такое проделывать? – спросил я.
Кошар подернул плечами, прям как человек.
– Малыми шагами достигать единства я б тебе советовал, Андрей. Лихо будет, ежели возобладает огонь над тобой. То говорил, говорю и говорить буду: он – твой, не ты – его.
– Ладно, – согласился я. – Вот над каким малым шагом думаю со вчера: мне б научиться огонек вызывать, небольшой, как от свечи или зажигалки. И наука, и контроль, и польза.
Тот случай у Фонтанки, когда я пригрозил неведомому обладателю синюшной конечности «высечь искру малую», неоднократно всплывал у меня в памяти. Вроде пустяк, а неприятно. Мне по Фонтанке ходить, не переходить. Блеф с зажигалкой – чистой воды шарлатанство (или правильнее в моем случае сказать: чистого огня?) – а я пустые угрозы терпеть ненавижу. Повторись кулачонку высунуться снова, мне бы страсть как хотелось ответ давать не выдуманный.
– Контроль и наука – дельно, важно, – согласился Кошар. – Слушай тогда…
Ясность ли мысли, от живого огня оставшаяся, то ли, что не впервые обратился к «встроенной паранормальщине» (мне это определение больше по нраву, чем пресловутая «сила»), но огонек на ладони нужного вида и размера зажегся скоренько. Я тренировался, доводя до автоматизма вызов язычка пламени, покуда не зажегся в небе закат.
– В дом пора, – высказал Кошар нашу общую мысль.
– Согласен. И в магазин бы забежать, есть охота. И твоих овсяных печенек прикупить, я видел, что закончились.
Он степенно кивнул, обойдясь без нравоучений об опасностях хождения после захода солнца. Либо рассудил, что я успею сбегать и вернуться до того, как солнышко окончательно за кромку закатится, либо пристрастие к овсяному печенью перевесило вероятные неприятности.
Сначала я завел в дом Кошара и взял денежку. Без бумажника, сунул в карман джинсов одну пятисотрублевую купюру. Без изысков и лишнего шика я в эту сумму из расчета на пару дней обычно укладывался, а считать ценники, чтобы не выйти за предел, дело несложное.
Задержался, очередь была на всех кассах. Тетушка на той кассе, что я наугад выбрал, и вовсе работала со скоростью мороженой камбалы. Ей бы точно не повредил заряд бодрости.
Бравурно насвистывая, с раздутым пакетом в руке, я подошел к парадной. Улыбнулся: для парадника сладенького я тоже прикупил, чтобы не серчал за сегодняшнее хождение овинника по лестничной клетке.
Перед дверью мялась девочка, какая-то потерянная на вид. Две русые косички, голубенькие бантики у основания косичек, пронзительно-голубые глазки. Открытое, милое личико.
– Заходишь? – придержал дверь я.
Девочка кивнула, зашла в парадную следом за мной. Дверь лифта для нее тоже пришлось придержать.
– Какой этаж? – спросил я участливо: дети не должны грустить и походить на брошенных котят.
Малышка захлопала ресницами. Я нажал на свой – седьмой. Спросил:
– Тебе выше?
Она отрицательно покачала головой. Лифт со скрежетом пополз вверх. Я закатил глаза: что мог, я сделал, вести эту потеряшку к себе или в милицию – нет, спасибо, хватит с меня добрых дел. Особенно непрошенных.
И тут малышка резко мотнула головой, по моей руке скользнул кончик косички. Сверкнула голубыми глазами, запела. Звук из ее рта шел такой странный, будто не живая дошкольница поет, а старая патефонная пластинка, с шумами, щелчками, поскрипыванием и царапающим слух выделением буквы «ц».
– Плацет облаце,
Льеца водица.
Льеца водица,
Неугодица.
И снова, тот же набор слов, как на повторе.
Банты расплелись, полились водными струями по беленькой блузке девочки, хлынула и изо рта вода, косички теперь были, как бегущие ручейки.
Я открыл было рот, чтобы выкрикнуть какую-то нелепость вроде: «Какой Ибицы хрень тут творится?!» – но язык не ворочался.
– Плацет облаце,
Льеца водица.
Льеца водица,
Неугодица.
Повторял распахнутый рот, из которого лилась вода. Распустились ручьи-косички…
Тело задеревенело, попытка протянуть руку, чтобы остановить лифт, дала только боль в конечности.
– Плацет облаце,
Льеца водица.
Льеца водица,
Неугодица.
Двумя потоками хлынула вода из голубых глаз.
В воде мое непослушное тело стояло уже по колено.
«Что естественный противник огня?» – вспомнил я вопрос служивого.
«Что естественный противник воды?» – с пронзительной ясностью подумал я.
– Плацет облаце,
Льеца водица.
Льеца водица,
Неугодица.
«Сварюсь», – осознал я четко и безальтернативно, обращаясь к тому немногому, что успел узнать о своей «встроенной паранормальщине».
Вода при удерживаемом живом огне разогрелась, вскипела неестественно быстро, паром заволокло все лифтовое пространство.
– Плацет… Пла… Пла… – заело, наконец, эту живую пластинку.
Девочка начала уменьшаться, будто таять, начиная с нижних конечностей.
Я орал – орал мысленно, безумно – моим нижним конечностям приходилось не легче. И держал бьющий из меня живой огонь, из последних сил, а как те кончились, так на одной незамутненной боли. Из моего носа что-то лилось, вряд ли водица, скорее, кровушка.
Вода перестала прибывать, когда в пузырящейся жидкости скрылась макушка моей несостоявшейся убийцы.
Когда лифт остановился, с треньком и скрежетом разошлись его двери, боли в ногах уже не было. Я их – ног – не чувствовал ниже колена, как и не было их вовсе.
Топот маленьких ножек, всклокоченные волосы и шерсть дыбом – вот, что встретило мое рухнувшее тело. Упал я, когда остатки горячей воды вытекли из кабины, заструившись весело по железобетонной лестнице вниз.
Меня вытянули на лестничную клетку в пару рук и пару лап, и только тогда к телу начала возвращаться подвижность. По чуть-чуть, сверху вниз.
О том, что с тем низом, я не хотел думать.
– Ведро! – скомандовал Кошар. – И ни одна дверь не должна распахнуться!
Парадник метнулся, пропав из моего поля зрения.
«Зачем?» – вяло подумалось мне. – «Водица уже утекла, по семи этажам собирать теперь капли»…
Манул же когтями, как днем с апельсином, начал резать на мне одежду.
«Мне огонь не вредит, но одежда? Почему одежда целехонька?» – предавался я бесцельным измышлениям.
Шок – штука действенная, я его порцию выхватил порядочную.
Раздался скрежет металла по полу.
– Волосы проверь, – велел Кошар, вприпрыжку мчась с моими вещами в лапах к большому эмалированному ведру.
По голове зашарили маленькие ручки.
Туда и одежда, и белье, и кеды отправились. И промокшие продукты, рассыпавшиеся при падении, и даже полиэтиленовый пакет. Лапа манула щедро выхватила горсть собственных шерстинок, те искрами упали на вещи. Полыхнуло.
Шерстистый поскакал обратно, осматривать и обнюхивать меня с головы до ног.
Мне осталось лишь апатично подумать, что как же я удачно не взял с собой бумажник, а мобильный брать не стал перед парком, так как незачем он мне там был.
Что они ищут, я понял, когда Кошар с шипением вытянул из царапины на руке, куда пришелся скользящий удар косичкой, рыбью чешуйку. Я и не заметил ту царапину.
– Теперь огонь живой по телу пускай! – спалив завонявшую стоялой водой чешуйку, потребовал от меня Кошар.
Что странно, пока вещи горели, ничем не пахло, хотя от паленых кед вонь должна была быть несусветная. Видимо, овинный хозяин как-то и на дым влиять был способен.
Я промычал что-то, сам не знаю что.
– Скорее же! – прикрикнул Кошар. – Нет воды, ее всю невелик собрал и выплеснул. Ну же!
«Хуже уже некуда», – подумал я и попросил проявиться свое живое пламя еще раз.
Объятия в этот раз вышли нежнее, теплее, стихия словно извинялась передо мной.
«Пустое», – мысленно изобразил улыбку я.
И понял, что чувствую свои ноги, все, целиком. Свои не сваренные ноги.
Так я узнал, что такое слезы облегчения.
Слезы по морщинистому лицу парадника катились, не переставая, при этом само лицо лучилось счастьем.
– Если б жешь… Кабы край… Я бы… Ох! – причитал Мал Тихомирыч, шмыгая носом.
Вот же: я в него при первой встрече полотенцем бросал, «тыкал», голос повышал, а в ответ такая искренность. Мне было стыдно. Очень. Поэтому я отводил глаза, высматривая что-то неведомое в глубокой тарелке, да работал ложкой.
Жор напал на меня после всего пережитого. Я как умылся да оделся, сразу ринулся на кухню, заранее зная, что мало что найду. Видел ведь, как в большом эмалированном ведре в огне пропал свежезакупленный провиант. Так что на предложение Кошара отреагировал без раздумий:
– Овсянку? Холодную? Буду! – хотя сроду в любви к овсяной каше замечен не был.
Еще я подумывал откупорить-таки одну из бутылок с зеленым напитком, но попозже.
Ел я, кстати, стоя. Ощущать саму возможность стоять, вышагивать по небольшой кухонке – это было как бальзам на сердце. Оба табурета заняли мои уставшие, не меньше меня перенервничавшие спасители. Особенно утомленным выглядел Кошар, он даже лупил хвостом в замедленном темпе.
Мой информационный голод Кошар уже начал утолять, ответив на животрепещущий вопрос: «Не бессмертен ли я часом с встроенным живым огнем?» По словам его, не все так восхитительно, как хотелось бы: очень скоро после повреждения тела надо обращаться к живому огню; серьезные повреждения он не исправит, руку, например, отрубленную не пришьет, не говоря про голову; от старения не убережет. Много побочных условий, не во всем мне понятных, но и то, что есть – бонус существенный.
– Живот натешил? – когда я донес до раковины пустую тарелку, спросил заревой батюшка, снова переключившись на речь, понятную мне в основном интуитивно. – Теперь рот свободен, говори говором. Что-то мы учуяли, что-то услыхали, но и тебя послушать охота.
Вздохнув, расписал словесно все события от парадной до седьмого этажа, максимально детально. Эти двое мне жизнь спасли, да и я сильно не прочь услышать их мысли о произошедшем.
– Невелик, поспрошай у своих про девчонку, хоть и зряшнее это, но поспрошай, – покачал головой Кошар. – Одежу, кроме бантиков с блузою, запомнил?
Это он уже мне.
– Юбка темная, вроде черная, – напряг я память: глаза ясные и банты эти все внимание на себя перетянули. – Или темно-синяя, не скажу точно. Обувь не помню. Гольфы еще были белые с двумя синими полосками, по верху широкая, пониже узкая.
Как с тем кактусом: не заметить что-то важное, но выцепить какую-то малозначимую деталь – это про меня.
– Мигом обернусь, – пообещал парадник и пулей метнулся к угловому кухонному шкафчику.
Лицо его к этому моменту уже высохло, что сбавило градус моей неловкости.
– Ненашенская девка, да то мы знали уж… – махнул рукой малорослик, открыв изнутри дверцу гарнитура, как и обещался, через пару-тройку мгновений. – Рыбень чешуйчатая, тьфу! И ты, ротозей, хорош! Сам своим словом, своей волей в дом ее впустил. То-то мялась она под дверьми, тряпками б ее отлупасили, ежели б не ты со своим доброхотством. То с помойки, вон, подберешь, то водяного дочу впускаешь в дом… Добрый ты да бедовый, Андрей.
– Самоуверенный, неопытный неслух, – присоединился к обругиванию меня Кошар, пропустив невзначай мимо ушей выпад про «с помойки, вон».
– Русалку, что ли? – решил я по примеру шерстистого не заметить выговор моим умственным способностям, догадался уже, что сам подставился.
– Темень темная, – попенял мне представитель давно забытых мифических сущностей. – Сказки в детстве читал? Как мужик к речке губами прильнул, чтоб напиться, да его за бороденку водяник хвать и не пущает? Нет? Темень… Слушай, значит. Мужичонка в испуг, колошматит по водице, брызги летят. Вопит: «Отпусти меня, не топи меня, хозяин вод! Что хошь отдам, что угодно проси, токмо не губи!» Водяной соглашается, но с зароком: отдать то, о чем не ведаешь, но что в доме тебя ждет.
– Так один ведьмак добавил себе немало приключений и опеку над не рожденной еще Цириллой, – не сдержавшись, вставил я. – С весьма схожей формулировкой.
– Поперебивай мне тут! Но ты прав, в доме мужичонки жена сына прежде срока родила. Тут сказы обычно расходятся. В одних говорится, что мужик тот – царь, и подменяет свою кровинку на дьякова или рыбакова сына, да жена, устыдившись обмана, вертает в обратную детей, не сказавши мужу. Тогда в срок отрока кидают в колодец, да следом за ним другой отправляется, выручать. Там испытания, суть да дело, добрый отрок женится на дочке водного хозяина, злой наказан. Другие бают, что сын в срок пошел к реке, исполнять слово даденое. Увидал там золотую уточку, залюбовался. Уточка на бережок, перья смахивает, оборачивается красной девицей. Вьюнош крадет перышко, знакомится с нареченной, влюбляется, там опять испытания и свадебка. Про тот сказ, что с царевым сыном, даже киноленту сделали, я на экране видел сам. На третьем мамаша одна с малым, так его оставляет смотреть фильму, а сама работать. Я и приглядываю, чтобы, значится, не стряслось чего.
– Меня за годы помотало по землям, – вздохнул Кошар. – Люд много где сказ такой имеет. Испытания разные: где-то по пути к невесте руки-ноги отрезать жениху приходилось, одной головою докатываясь до дома водяного, где среди дев али птиц выбирать нужно верную. И есть сказ об озерной деве, что полюбила человека, родила ему дитя, но тосковала на суше об озере. Тоска пересилила, и она поделила дитя, разорвав его на две части: половину оставила мужу, с половиной спустилась под воду.
– Жесть какая! – непритворно схватился я за сердце. – Про половины особенно.
– Люд где прибалтывает, где примысливает, – продолжил Кошар. – Но много что – чистая правда.
– Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок, – заговорил Мал Тихомирыч неожиданно для меня строками из Александра Сергеевича, причем не своим голосом, явно кому-то подражая, не иначе, припомнил какую-то «фильму». – От девок отсуленных чаще всего родятся дочурки водников. Точно говорю, дочка водного хозяина с тобой разговаривала.
– Не назвал бы это разговором… – я поежился, воспоминания были свежи. – Это что получается, она ко мне с Фонтанки шла?
– Что ты уже успел сделать тамошнему водяному? – на Кошаре – не иносказательно, натурально – потемнела шерсть. – Бестолковщина, он же большак среди водников града всего! Живо, без утайки, говори, что вытворил?!
Я, как-то вдруг засмущавшись тогдашней своей уверенности в собственной правоте, рассказал про монетки, кулак и мою грозную реплику, с бензином и искоркой. Чтобы ничего не упустить, пересказал и эпизод на Литейном мосту.
– Не удивлюсь, если они связаны, события эти, – присовокупил к «делу» свое подозрение.
– Это – нет, забудь, – отмахнулся Кошар. – По граду водяных немало, Нева на участки поделена, у притоков с каналами свои хозяева. Ты всем им не по нраву, всем. И шалить с тобой станут – все. Но какой же ты балбесина…
– Я никому кулаками не махал, – возмутился я и тут же понял, как глупо выгляжу со стороны.
Как мальчишка, кричащий: «Он первый начал! Нещитово!»
– Ты швырял блескушки в его дом. До блескушек охочи русалки, особенно те, что малого срока под воду ушли. А блескушки – с твоих рук – жглись. Забыл, кто ты теперь? Тебе указали на неправоту, невместность, ты же возбух. Красный молодец! Лицом красив, умом непрозорлив. Но нет, не думаю, что оттуда пришла к тебе вестница. Сказано: водица – неугодица, а не водица – гневица, и не водица – мертвица. Нет, дойти бы она дошла. Доплыла б рыбкою, канализация всюду раскинулась. Но не стал бы большак на мелкую мошку волну гнать. Ты потом ума поскреби по сусекам, извинения принеси, как положено. Но – неугодица…
– С прудов, чай, кладбищенских, мнишь, притащилась рыбеха? – встрепенулся парадник. – Неугоден им пламень у их вонючих луж? Две полосы: две воды да пена белая… Дела… С одного краю – правила не нарушены, с другого – огневик в своей земле.
Я выпал из их диалога, окончательно перестав что-либо понимать. Вроде не дурак, но слишком много аллегорий, и речь их, местами далекая от современности… Про полосы с трудом, но догадался: полосы на гольфах, две, по числу прудов на близком к нам Пискаревском мемориальном кладбище, один водоем больше, другой меньше, плюс канал еще. До этого дойти – много ума не надо, как и знаний.
