Текст книги "Охота на охотника (СИ)"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 15

Глава 15

– Вы должны осознавать, что я, несмотря на весьма близкие отношения со многими из тех, кто вошел в состав Временного правительства, была прежде всего супругой великого князя, – лицо Брасовой слегка разгладилось, однако не стало более красивым. – И я уговаривала Михаила немедленно принять власть. Не потому, что желала примерить венец императрицы, в тот момент я меньше всего думала о подобном, но... мною двигал страх. Я весьма остро ощущала разрушительные настроения, охватившие город. И понимала, что крови не избежать, все дело в том, какой она будет.

Старуха положила дрожащую руку на колени и слегка согнула пальцы.

– Видите... я и перо-то держать не способна... а тогда... тогда я уговаривала мужа... не только я... многие понимали, что грядут перемены и желали, чтобы были они не столь радикальны. Что стоило ему объявить себя императором? Все же знали, что мальчишка Аликс болен, что он не справится со страной, не сейчас... Господи, да хватило бы, если бы он объявил себя регентом, за ним бы пошли. Его любили военные, да и народ жаловал, полагая, что уж он-то сумеет... и сумел бы, но эта его проклятая преданность семье... он не мог! Понимаете? Страна задыхалась, а он не мог назвать себя императором. Однажды ночью в нашем доме появились вооруженные люди и нам предложено было отправиться... они это назвали вынужденным отдыхом. Как же, в городе становится небезопасно. Начались погромы. Люди требуют ответа, и как знать, не придут ли они за этим ответом к нам. Но я-то понимала, что нас просто хотят отрезать от союзников... императора с семьей тоже спрятали. И я просила... умоляла не поддаваться... его силы хватило бы, чтобы разметать этих... но он подчинился. Сказал, что мы должны ждать, что все образуется и...

И ничего не вышло.

На морщинистую ладонь села бабочка.

– Я чувствовала, что мы стоим на краю. Они... на них мне было плевать. Но я не собиралась умирать вместе с ними. Ко всему я поняла, что стараниями Затокина нахожусь в том положении, которое принято называть интересным. Хотя, помилуйте, ничего-то интересного в нем не было. Отвратительно, когда тебя постоянно мутит, голова кружится, а сила то уходит, то вдруг накатывает так, что сдержать ее нет никакой возможности.

– И вы...

– Я решила уйти. У меня были знакомые за границей, и я здраво полагала, что смогу устроиться.

– А ребенок...

– Не буду лгать, мое состояние пугало меня, поэтому я всерьез рассматривала возможность от него избавиться.

– И почему...

– Потому что он и без того дорого стоил. Я не привыкла просто отказываться от цели.

...и наверняка все-таки где-то в глубине души верила, что, вполне возможно, все еще продолжала надеяться на что-то большее...

Не ответит.

Брасова разглядывает бабочку с видом пресосредоточенным, и только губы беззвучно шевелятся. Заглянуть бы в ее мысли...

– Я говорила ему, что если мы останемся, как он того желает, то погибнем... ждать? Чего? Дивизий, которые увязли на западном фронте? Генералов, во многом довольных переворотом? Они давно желали реформ и, получив реальную власть, вряд ли были готовы с нею расстаться. Это позже к Гостомыслу стали присоединяться якобы из верноподданических чувств, а в реальности просто поняли, что по одиночке их уничтожат. Вспомни хотя бы Северинцова. Сколько за ним пошло... объявил свободными земли, золото с Ахтюнских приисков изъял, только куда оно подевалось? А сам Северинцев? Не важно... главное, нельзя было ждать. Не здесь во всяком случае. Выехать за границу. Получить поддержку. Да, за нее пришлось бы платить, не без того, но что бывает даром? Он же уперся... без брата никуда не двинется... и да, он был рад моей беременности... и согласился переправить меня в безопасное место. Имелся у Затокина человек со связями на границе.

Она замолчала и молчание это тянулось нитями тягостных воспоминаний. Бабочка поднялась с ладони, закружилась, роняя капли пыльцы с крыльев. И в неровном полете ее виделось нечто исключительно важное. Димитрий моргнул, избавляясь от наваждения.

– За что вы его убили?

– Полагаете, убила?

– Практически уверен. Если бы не это, то вы бы, думаю, не стали скрываться. Явились бы к Александру. Вы бы взяли все, что можно, а вместо этого притворяетесь старухой.

– Я не притворяюсь. Я и разговариваю-то с вами лишь потому, что никто, даже эта тварь Одовецкая, мне не поможет....

– Отчего же тварь?

– Она жива. И проживет еще долго... она старше меня вдвое, а проживет... и ведь помочь в ее власти. Мне Затокин рассказывал, на что способны старые рода...

– Она не убивала того, с кем связана кровью.

– И это верно, – согласилась Брасова, – однако это еще не повод не ненавидеть ее. Знаете, когда кого-то да ненавидишь, становится легче. Достаточно выбрать себе человека, сказать, что вот он, истинный виновник, и сразу появляются причины... а заодно уж на сердце отпускает... по-своему я привыкла к Михаилу. Он был хорошим человеком. Доверчивым безмерно, конечно... он снял ограничительный браслет, который на него повесили. Он сумел создать портал до Сунецких пустошей, а оттуда оставалось всего-то пару прыжков до побережья...

Она закашлялась, и кашель сотрясал исхудавшее это тело. Но когда Димитрий покачнулся было, желая лишь помочь, старуха подняла руку.

Не след мешать.

Она размазала по губам темную кровь, будто дешевую помаду, сплюнула на землю и продолжила.

– Мы остановились у знакомой Затокина. Ее отец был далек от мира сего. Да и она сама сперва показалась мне женщиной исключительно бестолковой... правда, вскоре я поняла, насколько ошибалась.

– Речь идет о Марене Витрохиной, как я полагаю? Той, которая Быстрицким приходилась троюродной племянницей?

– И до того докопались? Но да, мне вновь стало дурно... в моем положении не следует переутомляться, да и нервы... я прилегла. Я не собиралась его убивать. Помилуйте. Я прекрасно осознавала, что мой нестабильный дар вряд ли защитит в случае реальной опасности. Я могу подчинить человека, двух, трех, но чтобы справиться с толпой нужна грубая сила. У Мишки ее было с избытком. Да и... мне казалось, я убедила его. Мы отправимся на побережье. Сядем на корабль, а там... тетушка Аликс пусть и не слишком будет рада этаким гостям, но от дома не откажет. Потом... потом останется собрать армию и... вернуться... восстановить справедливость... наказать виновных. Подавить смуту...

– И занять престол?

– Верно, – не стала лукавить Наталья.

– В ваших рассуждениях имеется один изъян, – Димитрий все же подал платок, не то, чтобы вид старухи его смущал, просто... раз уж беседа столь светская. – Чтобы занять престол надобно, чтобы иных претендентов не осталось... и выходи, вы знали?

– Догадывалась. Вернее... скажем так, разговоры о целесообразности сохранения жизни императору ходили давно, а я не глуха и не глупа. Я знала, что казнят... и не только Николая. И моя вина лишь в том, что я сказала Михаилу. Понимаете, я была слаба, подвержена эмоциям. Это неприятно, когда любая малость вызывает потоки слез. Я порой сама не понимала, что со мною происходит, и говорила... говорила... мне казалось, что слова это важно, что пока я говорю, он меня не оставит.

Она дала ощутить свою обиду.

Разочарование.

Вот только Димитрий подозревал, что разочарована она была отнюдь не супругом, которого все же успела изрядно изучить, но самой жизнью, сложившейся столь неудачно.

– Он решил, что должен их спасти... Боже мой, он был настолько же упрям, насколько и наивен. Спасти. Зачем? И кого? Своего брата, который даже корону удержать не сумел? Его несчастного сынка, жившего лишь пока целители это позволяли? Он всерьез решил объявить его императором... сам станет регентом, будет служить верой и правдой. И мне полагается. Служить. Этой бриттской потаскушке, которая сидит на заднице и ждет чуда.

Гнев вернул ее к жизни.

Почти.

– Как вы его убили?

– Ножом. Ударила удачно... или не удачно... у меня был с собой... всегда был... порой женщине никуда без оружия, а я... я устала быть слабой и зависимой.

– Вы могли бы...

– Воздействовать? Думаете, я не пыталась? А он просто отмахнулся, сказал, что терпел мои шалости исключительно из любви ко мне, но сейчас речь идет о спасении империи. И что ему всегда были понятны мои устремления, они его забавляли, но ситуация изменилась. Все стало слишком опасно... и я поняла, что, если драгоценный брат потребует, он избавится от меня. Как же... за слабым наследником не пойдут, а вот за сильным Михаилом – вполне... и быть может, он действительно позволит уговорить себя на корону, но...

– Без вас.

– Именно, – она перебралась в кресло. – Без меня... мне позволено будет умереть в родах. Или удалиться в монастырь, а ему подыщут партию получше. Менее скандальную, с чистой репутацией и изрядными связями. Я прочла это в его глазах, как и согласие. От семьи он примет все. Будет страдать молча, но примет... ничтожество.

– И вы...

– Я плохо помню, что произошло. Мы говорили, потом ругались... я кричала, он сперва успокаивал, после пощечину отвесил. Меня никто никогда не бил... и я... я просто ударила, от обиды, от... от усталости. А он упал. Он был воином, проклятье, он мог бы отмахнуться, отстраниться, сделать хоть что-то, а он упал. Мне сказали, я попала в шею. Крови было много. На руках, на одежде... вся эта комната, помню, была залита кровью... и когда Марена зашла, она сказала, что надо уходить, что оставаться небезопасно. А тело... она помогла мне переодеться. Она вымыла. Расчесала мне волосы. Она напоила теплым молоком и успокоила, сказала, что он заслужил свою смерть. Второй раз я очнулась уже в лесу. Маленький такой домишка, затерянный в местных болотах... там кругом болота и только. И Марена рядом. Она долго была рядом. Она и еще Затокин. Ему... было любопытно, а еще, кажется, ему нужна была та самая кровь. Я... от меня было мало толку. Не знаю, почему клятва не уничтожила меня сразу... я впала в какое-то странное оцепенение. Я жила и в то же время плохо осознавала, что происходит вокруг. А потом исчез Затокин. И Марена тоже... она появилась спустя несколько дней. На поместье напали. Все мертвы, а само оно сгорело.

Еще одна случайность, из тех, которые случаются на войне вопреки здравому смыслу?

– Мы остались вдвоем... – старуха вновь закашлялась, но на сей раз управилась с приступом быстро. – И обе были беспомощны. Марена впала в полное оцепенение. Сидела, смотрела в окно на снег, и все повторяла, что это она виновата, а мне мерещилась кровь на руках. Я выходила во двор и терла их, терла, пока не растерла до крови. Нам суждено было погибнуть там, в этом чертовом доме, но мы почему-то выжили. Сперва пили снег, клали куски в рот и глотали воду, заглушали голод... нам было страшно. Когда Марена собралась в город, я пошла вместе с ней. То ли пережитое помогло, то ли просто срок таков был, но дар мой успокоился, окреп. Мне легко было внушать людям... мы уходили и возвращались, когда с хлебом, когда с ветчиной, когда... с разными вещами. Однажды мы встретили разъезд, и Марена спросила, помогу ли я ей убить их. Я помогла. Это не так сложно... просто приказать. Когда приказывают два менталиста... они сами друг друга перерезали.

Старуха говорила о делах дней прошлых спокойно, даже с улыбкой.

– И ей понравилось. Тела мы утопили в болоте, но она забрала оружие и стала тренироваться. Она многое умела, оказывается, но тогда все было в шутку, ей нравилось играть в героя, а теперь взаправду... там, в лесу, время тянулось иначе. Однажды я родила ребенка.

– И провели обряд, верно?

Брасова моргнула, будто вопрос ее удивил. Пожала плечами. Прислушалась то ли к себе, то ли к птичьему гомону. Затем сказала осторожно:

– Если вы говорите о той глупости, то не думаю, что она как-то повлияла...

– Какой глупости?

В этой истории глупостей было совершено изрядно, и Димитрий не знал, какие еще отзовутся спустя годы.

– Марена решила, что мы с нею связаны, что это дитя и ее тоже. Обряд же... то ли ее отец вычитал, то ли сама она выдумала, не знаю, но она искупала его в своей крови. Буквально измазала с головы до пяток, и выпить заставила, мол, так в свой род принимает. Я не мешала. Я не знала, что мне делать с этим ребенком, роды были тяжелыми, мучительными, да и сама я изрядно ослабела. Мне сперва казалось, что из-за родов, но... потом... потом я поняла... Мишина кровь не собирается меня отпускать. Я ведь все-таки убийца. Мы связали жизни, а я его убила... нехорошо. Видишь клеймо?

Брасова коснулась переносицы.

– Нет.

– А оно есть. Порой долго о себе знать не дает, спит, убаюкивает, мол, исчезло, исполнило назначение, а потом просыпается и жжет огнем. Оно мою жизнь выпило. И ты был прав, я поэтому не показывалась на глаза Сашке. Он единственный, пожалуй, мог бы принять меня, но никогда-то не простил бы... а кровь... ее не отмыть, поверь, я старалась.

Она замолчала, но Димитрий остро ощущал, как уходит время, и потому потребовал:

– Дальше.

– А что дальше? Дальше... Марена перевезла меня с сыном... нашлись люди, готовые помочь...

– К примеру, Ветрицкие?

– И они... хотя не самый лучший вариант. Пронырливы. И бестолковы. Самонадеянны без меры. Полагают, что все-то им известно, все-то... древняя кровь опять же, на такую куда как сложнее воздействовать.

– Поэтому он умер?

– Не знаю... я давно отошла от дел.

– И как вы...

– Он мне, к слову, то ли четвероюродным, то ли пятиюродным дядькой приходится, но учили его плохо... а может, поверил, будто сама сила защитит. Я его не убивала, хотя могла бы. Велела бы умереть, он бы и умер... веришь, и с тобою могу так.

Димитрий поверил.

Сможет.

И кольнул запоздалый страх: следовало не одному сюда явиться, но с десятком-двумя охраны и каретою тюремной. А он тут разговоры разговариват.

– Не бойся, убивать не стану... Марена тоже с Ветрицкими в родстве была. Матушка ее из младшей ветви, собственно, потому к ним и направились. Я не особо возражала... скажу более, я тогда лишь начала осознавать, что отныне жизнь моя закончена, что бы я ни сделала, в какой бы монастырь ни пошла грехи отмаливать, перед кем бы ни каялась, ничего не поможет. Клеймо пило силы, а ребенок... он был уродлив. И это не преувеличение. А еще вечно хотел есть, только оказалось, что тело мое, пусть и получившее возможность выносить дитя, выкормить его было не способно. Марена где-то нашла кормилицу. Та женщина имела целый выводок грязных ребятишек, в который охотно приняли и моего. Она возилась с ним... это было странно. Понимаете, я смотрела на дитя, пыталась найти в себе хоть каплю любви, но...

Старуха развела руками.

– Возможно, это было моим настоящим уродством. Кто-то рождается кривым, кто-то глухим, а я вот уродилась не способной любить. К Ветрицким мы все же добрались... и Марена обнялась с теткой... они были весьма близки. Скажем так, куда более близки, нежели позволяли приличия, но Катарина оказалась женщиной спокойной, достойной, а главное, готовой взвалить на себя весь груз забот о младенце. И если сперва она делала это исключительно из извращенной любви к племяннице, то после смерти той... нелепая, к слову, смерть... Марена сама заигралась, возомнила себя умнее прочих... ее предупреждали и не раз, что игры опасны, а месть ни к чему хорошему не приведет. Однако Катарина вбила себе в голову, что ее драгоценную девочку убили, и что убийце следует отомстить.

Димитрий слегка склонил голову. А еще дал себе слово проверить и удвоить охрану, потому как обида, которую столько лет холили и лелеяли, не может быть остановлена парой казаков. Стрежницкому везло, но на одно везение рассчитывать не след.

– Некоторое время мы жили вместе... я, Катарина и ребенок, про которого она вдруг решила, будто бы рожден он ее драгоценной Мареной, что было нелепостью и, поверьте, к этой безумной мысли я отношения не имею. Я лишь не стала разубеждать, как и Ветрицкий старший... мы... заключили сделку. Потом. Позже. Когда до той глухомани, где мы все прятались, дошли чудесные новости. Арсийская империя обрела императора. Бунтовщики повержены, вот-вот воцарится мир и чудесное благоденствие. Тогда-то Ветрицкий и объявился. Мне была предложена помощь... в обмен, скажем так, на то, что я просто-напросто исчезну из жизни Михаила... что? Я решила почтить память мужа.

Надо будет спросить Лешека про обряд, но пока выходит, что крови и желания оказалось достаточно, чтобы новорожденное дитя признали принадлежащим иному роду.

Ах, до чего...

– Я знаю, что ребенка пристроили в хорошую семью. Какую, не спрашивайте. Я не интересовалась, да и не сказали бы. Мне вернули этот дом, благо, оказалось несложно. На счетах скопилась вполне приличная сумма. Отошли ко мне и деньги, и некоторые драгоценности. Этого хватило бы, чтобы уехать.

– Но вы решили остаться.

– Не сказать, чтобы это было добровольное мое решение. Получив свободу, я отправилась к морю, я думала, что сяду на первый попавшийся корабль, лишь бы прочь из империи... но чем дальше я уходила от Арсинора, тем тяжелее мне становилось. И я поняла, что за морем я просто-напросто умру. Здесь же мне позволено было жить... и я вернулась.

...ее не искали.

Кому она была нужна, связанная с императорским родам узами весьма сомнительного брака.

– Сперва я боялась, что... кто-то узнает, донесет... понимала, что ему хватит и взгляда... я не хотела умирать. Должно быть, я кажусь вам жалкой? Мне все равно. Мне оставили эту жизнь будто в насмешку. Когда-то я блистала, а теперь... жалкая старуха... вам кажусь я древней, а я стала такой на седьмом году после смерти Михаила, и все ждала, когда же... откажет сердце или не сердце, но... я живу. Живу и живу изо дня в день...

Глава 16

Глава 16

...он мало изменился, этот отвратительный человек, который взглянул на Лизавету сверху вниз, будто заранее определив, где место ее. И место это отнюдь не было почетным.

Он пошевелил губами.

И сказал:

– Как-то вы староваты для конкурса, – он отвел лорнет и поинтересовался. – Мы с вами прежде не встречались?

– Нет, – соврала Лизавета.

И ей поверили. Вернее этот человек и мысли-то не допускал, что кто-то, к примеру девица сомнительных достоинств, приставленная за непонятною надобностью, будет ему лгать.

Девица ему не нравилась.

Он предпочел бы кого помоложе и, что уж говорить, повосторженней. А эта смотрела мрачновато, будто подозревала за благообразным господином недоброе. Впрочем, на девиц он давно научился не обращать внимания.

– Постарайтесь просто не попадаться мне на глаза, – велел Вольтеровский, раздумывая, следует ли немедля явиться в канцелярию, доложить о прибытии, что было бы разумно, хотя и скучновато, либо же все-таки обождать. Людям при чинах суетливость излишняя не к лицу.

– Боюсь, – девица, вместо того, чтобы отступить и сделать вид, будто ее нет, улыбнулась, правда, как-то неискренне. Или почудилось? Или это у нее от нервов? Девицы вечно нервничают по-за пустякам... – Это не в моих силах. Я, несомненно, была бы рада доставить вам этакое удовольствие, однако...

...его хотелось отравить.

И билась мыслишка, что в кофре Одовецкой сыщется какой-нибудь зловещего вида пузырек. Пару капель в бокал и...

...он ведь виноват. Если не во всем, то во многом...

Ишь, холеный.

Лицо круглое, нос с благородною горбинкой. Бачки седоватые, стриженные аккуратно. Белые брови, взгляд орлиный. Хоть портрет пиши. И одет по моде, и держится так, будто бы каждый день при дворе бывает. Идет неспешно, тросточкой постукивает, но этак, с ленцою, мол, она исключительно для виду и необходимости.

– Знаешь, – Авдотья тоже гостя оценила. – Такого в саду убивать надо...

– Почему в саду?

– Здоровый больно, поди-ка, до саду доволоки, а если там, то только яму подходящую выкопать останется.

И пойми, со смехом сказано сие было или всерьез.

Лизавета вздохнула.

И поспешила за гостем, которого и вправду хотелось убить. Можно даже в саду, хотя... действительно здоровый, и яму придется копать немалой глубины. И если так, то проще, может, выманить...

...нет, она не всерьез.

Отца это не вернет, а... он свое получит. Соломон Вихстахович ведь не навсегда отбыл, иначе продал бы газетенку, а не ставил бы вместо себя редактора. Стало быть, вернется. А как вернется, то у Лизаветы и материал будет подходящего толку.

Так думать было легче.

И Вольтеровский вызывал уже не злость, но вполне определенный интерес.

Что о нем вообще Лизавета знает?

То есть, знает немало, у нее дома целый альбом остался со всякою всячиной, вырезки там, упоминания... про него писали нечасто.

...родился в Малжовецкой губернии, в семье помещика средней руки, вторым сыном. Оттого и в наследство ему досталось двести рублей и батюшкино благословение. А еще оплаченный курс в университете, что, конечно, было куда как важнее.

Учился хорошо.

Удостоен был похвальных листов и военного чина. Служил... где только не служил. На всех границах побывал, и кровь лил, и медали получил. Смута его задела, но самым, что ни на есть краешком, позволивши сыскать славу воинскую славу, а с нею и расположение.

...женился на девице Прозоровской, из мещан, но состоятельных, получив за нею и поместье, и десять тысяч рублей, которые вложил с немалой выгодой в Ост-Зендийскую компанию. Далее благостояние росло, чины тоже не обходили Вольтеровского стороной, и к пятому своему десятку представлял он собою воплощение человека степенного, состоятельного и немалыми связями обладающего.

Но ведь и у такого грехи имеются.

Не может быть, чтобы человек вовсе безгрешен оставался. Лизавета знает. Лизавета... она умеет смотреть и слушать, замечать многое, что иным людям кажется неважным.

– Отпусти, – свяга встала за спиной и положила ладони на Лизаветины плечи. – Не мучай...

– Я не...

– Держишь их, – на душе стало холодно, будто ветром ледяным подуло. – А если будешь за мертвых держаться, то и сама жить не научишься.

– Так что теперь, простить? Забыть? – кольнуло под сердцем и отпустило.

– Это тебе решать, просто... позволь помочь.

– Помоги.

Свяжьи руки легли на волосы, скользнули по щекам, и холод отступил, унося с собой... тяжесть? Пожалуй что, дышать вот легче стало. И ощущение такое, словно Лизавета ото сна очнулась, тягостного, муторного.

– Спасибо...

– Это не надолго, – покачала головой Снежка. И спросила. – Тот человек болен. Ему немного осталось. И он знает об этом. Как думаешь, легко ли ему умирать?

Лизавета не знала.

Умирать, наверное, всегда нелегко, но ей ли думать о Вольтеровский, этак она и вовсе жалостью к нему проникнется. Э нет, не бывать подобному... она уже все решила, а раз так, то...

И Лизавета поспешила за гостем.

А то ж еще заблудится. Дворец царский преогромен. Мало ли, что с человеком незнакомым в нем произойти может.

Во дворец Димитрий возвращался в преотвратном настроении. Велевши Брасовой дома не покидать, – она усмехнулась только, мол, столько лет не покидала, и теперь не станет, – он все же испытывал определенные сомнения. Может, стоило взять старуху с собою?

Определить куда...

К примеру, в подземелья. Там ныне места хватает, может, конечно, удобства не те, однако же всяк безопасней. Он даже порывался вернуться, но махнул рукой: жизни в Брасовой оставалось на донышке. Вреда она не причинит, а польза весьма сомнительна будет.

...или все же...

Послать кого, чтобы привезли?

А кого?

Помощника верного, который до власти добравшись, надулся, что индюк. Вон, и пиджачишко новый справил, по бриттской моде, узенький да тесненький, зато с двумя рядами пуговок. Платочек шейный. Булавка с камнем синим поблескивает, а на мизинчике ей в пару перстенек подмигивает, заговоренный. И сам-то держится важно, степенно.

– Туточки спрашивают, – при виде помощника всякие иные мысли из головы Навойского вылетели, – когда Стрежницкого судить будут.

И табакерочку с крышкой откидною поднял, к носу поднес, вдохнул...

– Никогда, – мрачно сказал Димитрий.

Это ж где он так ошибся-то?

Паренек казался ему претолковым, несколько гонористым, да иных при дворце отродясь не случалось. Казалось, пообживется, пообтешется, поймет... понял, да что-то явно не то понял.

– И кто спрашивает? – уточнил Димитрий.

– Так это... сродственники покойной... дюже переживают. К императору грозятся пойти, за справедливостью...

– За справедливостью я их и дальше послать могу, – философски заметил Димитрий и вздохнул. – Ладно... сам поговорю, а ты... возьмешь людей и поедешь, привезешь сюда одну почтенную даму. Даже если ехать не захочет, все одно привезешь... и будешь вежлив, почтителен, как со своею матушкой.

Первецов прижал к ноздре оттопыренный мизинчик и чихнул, что, надо полагать, было согласием.

...а с родственниками встретиться стоило.

Вот только при одной мысли о том вновь начинала болеть голова...

...они были разными.

Он – невысокий плотно сбитый толстячок с личиком розовым, с кожею по-детски гладкой. И рыжая редкая бородка гляделась краденою, о чем Лужнин или знал, или всяко догадывался, а потому и дергал, щипал, тормошил эту разнесчастную бородку, того и гляди, рискуя вовсе выдрать ее. Супруга же его, надо полагать, в девичестве была прехороша, о чем знала и знанием этим гордилась. Она держалась за свою память, не желая признавать, что лучшие годы прошли. Со временем она сделалась поразительно худа, если не сказать, тоща. Кожа ее обрела тот нехороший желтоватый оттенок, который явно свидетельствует о проблемах с печенью. А темное платье узкого кроя лишь подчеркивало неправильность, излишнюю даже для нынешней моды угловатость фигуры. На завитых ровными волнами волосах держалась шляпка с черной вуалью, которая, впрочем, не скрывала резких черт лица.

Димитрий отметил чересчур длинный нос, узкие глаза и узкий же почти безгубый рот.

А вот третья особа, стоило признать, была прехороша. Она пошла ростом в маменьку, однако от отца сумела взять круглость и мягкость.

Кукольное личико.

Синие очи.

Рот сердечком. И даже темное платье ей было к лицу.

– Мы... – заговорила женщина голосом трубным низким, – желаем знать, когда казнят этого мерзавца.

– Не только вы, – миролюбиво произнес Димитрий.

Девица потупилась, взмахнула ресничками... на убитую горем она не похожа, скорее уж на любопытствующую, вон, исподтишка разглядывает комнату, будто прицениваясь.

– Присаживайтесь, будьте добры, – Димитрий дождался, когда дамы сядут. И самого-то ноги едва держали. Одовецкая вновь ругаться будет, а может, и затрещиной пожалует, с нее станется. И за дело: ему бы вылежаться, хотя бы сутки еще, а лучше недельку-другую.

Нет у него этой недельки.

И суток нет.

– Боюсь, беседа у нас с вами будет не самою приятной... какие отношения вас связывали с Весницкими.

– А они тут при чем? – Лужнина удивилась, но как-то не слишком искренне, что ли.

– При том, что... – Димитрий потер переносицу и вздохнул. Вот и как им рассказать про менталистов и заговор, про то, что невинная их девочка была вовсе не так уж невинна, про...

...обыкновенно.

Словами.

И он заговорил, уже не стараясь щадить чьи-то чувства, – его бы хоть кто пощадил, – а его слушали. Сперва недоверчиво. И Лужнина кривилась, взмахивала руками, будто всполошенная курица, порывалась встать, но оставалась на месте, лишь вздыхала громко, горестно. А супруг ее горбился и бороду драл.

– Не верю! – тихо произнес он.

– А я вот верю, – Стефания топнула ножкой. – Я же вам говорила, что эта ужасная женщина совсем Элизке голову заморочила! Только кто меня слушает.

Она надула губки, однако ни отец, ни мать вновь не обратили на нее внимания, что было преобидно.

– Расскажите, – попросил Димитрий, цепляясь за взгляд синих очей. – Что вы о ней помните?

...немного.

Девица старалась, вполне искренне, вот только... хороший менталист умел работать с чужой памятью, да и амулет, внимание рассеивающий, эта самая Катарина наверняка использовала. И девица, сколь ни пыталась, не смогла точно сказать, была ли Катарина молода или же нет.

Темные волосы имела.

Или светлые.

Или вовсе рыжие... которые завивались бы...

– Знаете, – голос Лужнина звучал тихо, раздавленно. – Это я виноват... я не хотел, чтобы моя девочка мучилась...

– Она...

– Помолчи. Ты никогда ее не любила... сына хотел. Я хотел сына, а родилась дочь. И еще одна... Стеша у нас красавица, сами видите, а Элиза получилась так себе... и Наточка рожала ее долго, целители сказали, что больше детей не будет... я ж никогда не винил ее. Дочки тоже хорошо, а она вбила себе в голову, что виновата...

– Я не виновата, – тихо возразила Лужнина.

– Конечно, я ж тебе говорил... а она все одно... простить не могла Элизе, что та не мальчик... а она умненькая, живенькая, никогда-то спокойно на месте усидеть не могла. То с кухаркиными детьми сбежит да весь день по улице носится, пацан пацаном, то котов бродячих в дом таскает. Однажды и вовсе собаку приволокла огроменную, и та бархатные шторы пожрала.

Лужнин неловко усмехнулся, будто удивляясь, что и вправду такое было.

– Платья на ней горели прямо-таки... бывало, только оденет, и тут же уже подрала или там залила чем... а девице положено тихою быть, послушною. Вышивать она не любила, и музыцировать не умела, и вовсе... – он махнул рукой. – Мне-то что? Я ж ее и такой любил... а Наточке хотелось, чтоб все было красиво, чтоб соседи не смеялись.

– И что в этом плохого? – Лужнина всхлипнула и прижала к носу платок. – Я просто... я ей счастья желала!

– А потом этот дар открылся... сперва-то я вправду подумал, что будет легче, если его чутка... ну... закрыть... ненадолго... она ж дитё горькое, а дар-то опасный... я видел, чего они с людьми утворить способны, порою сами того не желая. Я... я не думал, что так оно... просто Элиза погасла будто... ходит, глаза в пол... говорит шепотом, и все одно ей стало, что с нею будет. Тогда-то я Весницкому и отписался. Служили мы вместе... и Смуту вместе прошли. Он мне должный за один раз. Спас я его...

– Почему учиться не отправили?

– Забоялся от себя отпускать, – Лужнин понурился, потер раскрытою ладонью грудь. – Понимаю, что дурак, только... порядки в Университете вашем всем известные... а она дитё... вдруг бы голову задурили, заморочили, а после бросили одну и с дитём... знал бы, как оно, пусть бы и бросили, дитё, чай, свое, вырастили б...

– Что ты такое говоришь?!

– Правду... помолчи уже... Весницкому написал, совета хотел, он же ж тоже, из этих, которые в голову влезут, думал, подскажет, как нам быть. А он сам заявился. Сказал, что хочет глянуть, сперва-то издали... а потом сказал, мол, если и дальше браслетки те носить станет, то дара лишится, а с ним и ума...

– Соврал, – зло сказала Лужнина, комкая несчастный платок.

– Нет, – Димитрий потер ногу, которая тоже заныла, хотя видит бог, никогда-то он на ноги не жаловался. – Если долгое время блокировать дар, он выгорает. А с ним зачастую и маг... дар это... сложно объяснить, это больше, чем рука или нога там. Без руки жить можно, а вырежьте сердце... хотя некоторые и умудряются выдерживать. Но это редко... часто перегоревшие маги сами на себя руки накладывают.