Текст книги "Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака"
Автор книги: Карина Демина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Пока ничего…
Глава 10,
где речь идет о неких странностях, которые пока кажутся мелкими, не имеющими особого значения
Настоящие друзья никогда не осуждают друг друга. Они осуждают других людей. Вместе.
Из книги «О настоящем друге», писанной неким паном В., вынужденным покинуть королевский двор после одного неосторожного высказывания
Аврелий Яковлевич в покойницкой гляделся этаким случайным гостем, каковой направлялся в клаб либо же иное место, более соответствующее благообразному его обличью, однако свернул не туда. И ему бы раскланяться да убраться восвояси, выкинув из памяти пренеприятнейший эпизод, а он не спешит, прохаживается по зале, тросточкой постукивает да головою вертит, не иначе как из любопытства.
Сии мысли с легкостью читались по лицу молодого медикуса, которого только-только к госпиталю Святой Бонифации приписали, и оттого был он счастлив, что в неведении своем относительно неурочного гостя, что в раздражении, возникавшем единственно от неспособности гостя оного выставить прочь.
– Примите, милейший. – Аврелий Яковлевич скинул кротовую шубу, оставшись в черном фраке, и вправду несколько неуместном в нынешних обстоятельствах. Однако же покойники были чужды этикету, а медикус, вспыхнув маковым цветом, шубейку взял.
– Знаете, – произнес он, гордо вздернувши остренький подбородок. И реденькие усики, отпущенные, вестимо, солидности ради, вздыбились, отчего медикус сделался донельзя похожим на помойного кота.
– Не знаю, – почти благодушно ответил Аврелий Яковлевич и подал медикусу перчатки. Белые. Театральные.
Пальцы сплел, потянулся так, что косточки захрустели… подумал было скинуть и фрак, но все ж в покойницкой было прохладно.
Аврелий Яковлевич помнил еще те времена, когда место сие располагалось в подвалах госпиталя Святой Бонифации, где и стояли огромные ванны с зачарованным льдом. В лед трупы и скидывали, порой по два, по три… порой и поболе, особливо если то были трупы бродяг, каковые надлежало передать университету. За этими хирурги спускались самолично, желая выбрать, что получше. И устраивали свары прямо там, не чинясь покойников, а бывало, что и до кулаков дело доходило.
Нынешние медикусы те послабей будут. Небось этот вот, что суетится зазря, едва из костюмчика своего не выпрыгивая, вряд ли б осмелился могильщиков нанять, чтоб принесли труп-другой-третий помимо положенных от больнички…
Аврелий Яковлевич покачал головой и взмахом руки отогнал назойливые воспоминания. Славные были времена… все времена в чем-то да славные.
– Вы… вы…
– Из управы я. – Аврелий Яковлевич втянул тяжелый воздух, в котором мешалось множество запахов, и в совокупности своей не способных перебить один – мертвечины.
Остались в прошлом ванны со льдом. И холодные столы. Ныне чары лежат на самой стене, в которой и обустроили ячейки для хранения тел. Морозят их крепко, оттого и на вскрытие загодя извлекают, позволяют оттаять. Либо же вовсе не морозят, ежели труп свежий, как тот, что должны были уже доставить.
– Извините, – буркнул медикус, щипая себя за ухо. – Вы не похожи на полицейского.
– А я не полицейский.
От того тела пахло свежей кровью, и Аврелий Яковлевич вынужден был признать, что запах этот куда более соответствовал месту, нежели его собственная кельнская вода с ее сандалом и цитроновыми нотами.
– Ведьмак.
– Извините, – повторил медикус и отступил, а руки за спину спрятал, небось кукиш крутит, наслушавшись бабьих сказок про то, что кукиш от сглаза самое верное средство.
– Извиняю. – Аврелий Яковлевич был настроен благодушно. – Покажи тела… сегодняшнее и вчерашнее заодно уж… и можешь быть свободен. Хотя нет…
Он огляделся.
– Инструмент подай. И пошли кого в управу. Пусть князя Вевельского сюда пришлют… могут и еще кого, но князя – точно…
– Х-хорошо.
Медикус отступил еще на шажок.
– Инструменты мы здесь храним. – Двигался он бочком, верно стесняясь кукиша и все же не решаясь остаться без этакой надежной защиты. – В шкафчике… вот…
Он попытался открыть шкафчик левой рукой, но хлипкие дверцы проявили вдруг неожиданное упрямство, и медикус покосился на Аврелия Яковлевича, подозревая в том упрямстве его ведьмаковскую злую волю…
– Иди уж. – Аврелий Яковлевич шевелил пальцами, разминая. Давненько ему уже не случалось вскрытий проводить. – Про князя не забудь…
А сам спиной повернулся и тоже кукиш скрутил. Из вредности.
– Сердце красавицы… – В опустевшей зале, освещенной троицей новомодных эдиссоновских ламп, голос звучал глухо, некрасиво.
И Аврелий Яковлевич замолчал… в воцарившейся тишине стало слышно, как возится ветер где-то там, наверху, где стояли еще древние хрупкие оконца в истлевших рамах, как стрекочут электрические сверчки, грозясь темнотой…
– Уж я тебе, – мигнувшей было лампочке Аврелий Яковлевич погрозил пальцем.
И та послушно вспыхнула, загудела, точно оправдываясь.
Следовало признать, что свет, рождаемый ими, был ярким, пусть и несколько желтоватым, но для работы он подходил куда лучше газового или же свечного.
Начал Аврелий Яковлевич со свежего тела.
– Сердце красавицы… – забывшись было, начал он, но осекся. Сердца в груди как раз и не нашлось. – От же затейник… а фрак следовало бы снять… испортится теперь. Но ничего… фрак – это по сути ерунда… многое тут ерунда, но понимать это начинаешь не сразу.
Он привычно заговорил с покойницей, которая лежала смирнехонько, тихая, некрасивая.
– Вот ты поняла? Вряд ли… о вас плохо говорить не принято, но кто скажет о тебе хорошо? То-то и оно… впрочем, сомневаюсь я крепко, что есть тебе ныне дело до людей с их разговорами. А божий суд, говорят, справедлив…
Аврелий Яковлевич работал неспешно, в свое удовольствие и к появлению Себастьяна с покойницей уже закончил.
– Развлекаетесь? – Ненаследный князь спускался бегом.
– Да и ты, вижу, не скучаешь…
– Есть такое… с Лихо неладно.
– Зовет?
– Зовет. – Себастьяну в покойницкой было неуютно. Сразу возникали мысли о высоком, духовном… тянуло перекреститься и помолиться, просто на всякий случай, авось в милости своей Вотан и попридержит слепую жницу… или сама она отступится, потом-то, конечно, вернется, но…
Сразу заныли старые шрамы.
– И с Евдокией… вот, – Себастьян протянул ботинок, из которого вытряхнул платок.
– Хоть бы раз ты, Себастьянушка, чего хорошего принес… – Ведьмак платок тронул тросточкой, хмыкнул и, присевши, ладонью над ним провел. Ткань полыхнула, рассыпалась пеплом. – Гнилица… та еще пакость… зерно чернит, к скотине мор приманивает… да и в доме, ежели прицепится, не будет людям жизни.
– Проклятие?
– Кабы так просто было… на проклятие проще всего сказать, да вот… ежели народу верить, сама она заводится, там, где крепко во внутрях прогнило…
– Я ее спалил.
– И правильно. А крестничка я завтра гляну. – Аврелий Яковлевич запустил пятерню в бороду и поскребся. – Неладно что-то в Познаньске…
– Да я уж понял. – Стол, на котором возлежали останки, аккуратненько простыночкой прикрытые, Себастьян обошел стороной. – Хреновый из вас предсказатель…
– Какой уж есть…
Простыночку ведьмак сдернул.
– Посмотри, что видишь?
– Трупы.
И весьма неприглядные, пусть и случалось Себастьяну всякого повидать, но до сих пор не сумел он привыкнуть к виду мертвых тел. Все удивительным казалось, как это так, что вот еще минуту, час или день тому жил человек, ходил, разговаривал, а вот уже его и нет, но есть груда мяса.
– Себастьянушка, ты нос не вороти, гляди хорошенько. – Аврелий Яковлевич пальцы переплел, вытянул руки так, что косточки премерзко хрустнули.
Вспомнились сразу и привычки его нехорошие, заставившие Себастьяна отступить.
– Вы… это… с оплеухами погодите.
Аврелий Яковлевич голову к плечу склонил.
– Я, может, еще не до конца здоровый… потравленный, между прочим…
Ведьмак хмыкнул.
– Трупы я вижу! Два трупа! Женских… это вот, – Себастьян вытянул палец и ткнул в замороженный, – панна Зузанна Вышковец, сваха… сорок три года. Вдовая. Сватовством занимается уж десять лет как, переняла опыт от матушки, а та… в общем, потомственная сваха. А это – Нинон… некогда была известною особой, да и теперь славы не утратила. Правда, сама уже старовата стала для работы с клиентом, но для сводни – самое оно… на нее мы давненько заглядывались…
– Что ж не брали-то?
– Да не за что! Почтенная вдовица… живет наособицу, тихо… просто благостно. В храм вот ходит каждую неделю, свечи ставит, голубей покупает… а заодно и девчонок, которые в Познаньск за лучшей жизнью едут. Она им курсы обещает… рекомендации… место хорошее…
Нинон некогда была красива, Себастьян видел магснимки: крупная статная женщина, с копною светлых волос, с раскосыми диковатыми глазами, в которых даже на снимках сохранилась этакая характерная кошачья ленца.
Нинон была из центровых, из особых, пока не завязалась с Яшкой Соловьем… а тот уже, одуревши от любви, и полетел по красной дорожке. Банду собрал, беспредельничать начал… да в кровавом угаре много крови полиции попортил.
Но и на плахе Нинон в любви клялся, просил, чтоб передали… и перед казнью письмо слезливое писал, умоляя помнить «сваво Яшаньку». Нинон, верно, помнила или хотя бы поминала недобрым словом, поелику свои десять годочков, от судейской милости перепавших, отбыла до самого распоследнего дня.
А после нашла олуха из ссыльных, оженилась да, супруга в Вотановы выси спровадив – ссыльные народец слабый, сплошь чахоточный, – вернулась в Познаньск честною бабой.
Везло ей, шлендре этакой… правда, вынужден был признать Себастьян, любому везению конец приходит. И ныне от той легендарной красоты, что Яшку с ума свела, остались лишь полные, налитые губы. И, пожалуй, глаза, которые Нинон подводила густо, выбиваясь из созданного кем-то благообразного образа. Краска размазалась, смешалась с кровью, и ныне лица Нинон было не разглядеть за буро-черной маской.
– В последний раз нам удалось найти свидетеля… уже надеялись, что все…
– Помер?
– Скоропостижно… почечная колика.
– Экая незадача. Следить за здоровьем надобно.
– А то… Аврелий Яковлевич, хоть вы мне хвост оторвите, но она это заслужила… и значит, есть в жизни справедливость.
Хвост щелкнул по каменным плитам, и Себастьян поморщился. Все ж таки плиты были, во-первых, холодными, а во-вторых, твердыми.
– Есть, – почти добродушно согласился ведьмак. – Где-то справедливость наверняка есть… но мы не о том, Себастьянушка. Вот представь, что ты волкодлак.
Представлять себя волкодлаком Себастьяну совершенно не хотелось. Все ж воображением он обладал не в меру живым, а спать предпочитал спокойно, без кровавых кошмаров.
– И подумай… в городе этом тьма-тьмущая народу… а ты выбираешь двух костлявых теток преклонного возраста…
– Не такого уж преклонного, – возразил Себастьян, обходя Нинон с другой стороны.
– Но все одно: не то что молодая девица…
– Молодые девицы не имеют обыкновения разгуливать по ночам… хотя…
– Именно, Себастьян. Если б он хотел жрать, сожрал бы кого… посочней. Только сердце и выдрал. – Аврелий Яковлевич постучал по краю стола. – Хотел бы убить… убил бы не двоих…
– Ясненько. – Себастьян погладил хвост. – Убивал нехотя. Жрал вообще через силу…
Аврелий Яковлевич, каковой к покойникам имел куда больше расположения, полагая, что смерть сама по себе многие прегрешения списывает, хмыкнул:
– Вроде того…
– И если так, то выбрал он их неспроста…
Себастьянов хвост метался, касаясь то одного стола, то другого.
– Но ладно бы сваха… может, она ему такую жену сосватала, что я этого волкодлака первым оправдаю, когда найду…
– Смотрю, весело тебе.
– Да… Аврелий Яковлевич, сами понимаете… при моей-то работе лучше веселиться, чем печалиться… от печали до винца зеленого короткая дорожка. А от вина до револьвера…
А у свахи лицо нетронутое… или уже тут, в покойницкой, обмыть успели? Ледяное, синюшное и будто бы нечеловеческое, до того перекрутила, перекосила его гримаса боли. Хорошо, что глаза закрыты. Себастьян старался в глаза мертвецам не смотреть: мало ли, запомнят, после вернутся…
Детский страх. Или уже взрослый? Всякое ведь случается, Себастьяну ли не знать.
– Лихо не убивал. Вторую точно не он… он сегодня со мной был.
– Всю ночь?
– Нет. Но до того с братьями, и… он ведь не мог. Вы сами говорили, что пока на нем ваш ошейник, то не обернется…
– Угомонись ужо. – Аврелий Яковлевич ногой подвинул табурет и сел, тяжко вздохнул, сунул пальцы под узел галстука-бабочки, показавшегося вдруг неимоверно тугим. А ведь только-только научился сам завязывать, чтобы прилично. – Крестничек тут ни при чем, хотя на него подумают… сделано так, чтобы подумали… но у крестничка пасть поширше будет. Да и зубы подлиньше… это легко доказать.
– Тогда зачем…
– Себастьянушка, не пугай старика… помнится, прежде ты посообразительней был…
– А трава позеленей, небо синьше и далее по списку.
От затрещины спасло лишь то, что Аврелий Яковлевич сидел и вставать ему было лень. Пальцем погрозился, да только эта угроза больше не пугала.
Пугало другое.
Прав ведьмак. Доказательства нужны королевскому суду, который Лихо оправдает… скорее всего оправдает, да только кто в Познаньске поверит, будто бы убивал не волкодлак.
Убивал не этот волкодлак.
– Проклятие… – Себастьян тряхнул головой, пытаясь отделаться от липкого страха.
Толпа.
И волнения.
Король пойдет на все, чтобы их унять… а многого не потребуют… всего-то казнь… одна жизнь за многие… хороший размен… и даже если тот, другой, продолжит убивать.
– Погоди впадать в меланхолию, – сказал Аврелий Яковлевич. – Это завсегда успеется. Найти его надобно… и на костер.
– Костры уж лет сто как отменили.
– Это они поторопились. – Аврелий Яковлевич покачал головой, сетуя на этакую неразумную поспешность. – Костер супротив матерого волкодлака – первейшее средство, а то гуманизму развели, костры не жгут, голов не секут. Вешают, чтоб их… а нам опосля бегай, лови упырье, проводи разъяснительную работу…
Тяжкий вздох увяз в каменных стенах, и ежели был здесь кто, способный посочувствовать ведьмаку, то виду не подал.
К счастью.
Все ж таки Себастьян предпочитал мертвяков, которые лежат себе спокойно, сообразно натуре.
– Ну что встал? – Сам Аврелий Яковлевич поднялся, руки потирая. – Иди работай… и мне не мешай…
– Так вы ж меня…
– Знаю. В шубе, в кармане, возьми книженцию… занятная весьма.
Кожаный блокнотик явно принадлежал не Аврелию Яковлевичу, хоть и любил он всякие интересные штукенции, да вряд ли впечатлился бы алою кожей с тиснеными розанами. Да и почерк, мелкий, бисерный, принадлежал не ему.
– Подарок, – сказал ведьмак, выдвигая нижний ящик, где тоже хранился инструмент, но, судя по черным коробкам, иного, не хирургического свойства. – От красавицы нашей. Подумалось, тебе интересно будет глянуть.
– Аврелий Яковлевич! Вы… вы что, взяли его с места преступления?!
– Взял.
– Это же улика!
– А то.
– Ее же в опись не внесли… и в суде не предъявить будет…
Аврелий Яковлевич вытащил черные свечи, перевязанные кружевною подвязкой – Себастьян не хотел даже думать, откуда она взялась, – и произнес:
– Радуйся, бестолочь. И иди… братцу своему отпишись. Пусть сгинет на недельку-другую…
Уже поднявшись – после покойницкой червеньский воздух покажется горячим, влажным, словно пар в бане, – Себастьян пролистает книжицу.
Имена.
И снова имена… женские и мужские… женских больше. И эти имена нарочито вычурные, выдуманные, но за каждым – чья-то переломанная жизнь. Имен много, оттого уже и не кажется смерть Нинон достаточной карой.
Справедливость?
Прав был Аврелий Яковлевич: где-то она есть, знать бы еще, где именно. Тогда б Себастьян сходил бы, поглядел… а он листает блокнотик. И водит пальцем по именам, первые – затертые, почти исчезнувшие… а некоторые вычеркнуты. И гадай теперь, что стало с теми девушками, то ли погибли, то ли перепродала их Нинон…
А ночь, того и гляди, закончится, вон и небо забронзовело, плеснуло зыбким светом. Вот-вот вынырнет из-за горбатой крыши раскаленный шар, поползет на небо по реденьким ступеням из облаков. И, вскарабкавшись, плеснет жаром щедро, от души.
Себастьян закрыл блокнот.
Не в этих именах дело… иное что-то увидел Аврелий Яковлевич, важное, что заставило его преступить закон. А у Себастьяна в голове вот солнце, и ночь бессонная, и душный аромат чубушника, кусты которого у покойницкой разрослись особо буйно.
Надо бы поспать. Час или два… или сколько получится, потому как на свежую голову и думается легче. Да только нет у него ни часа, ни двух. И, открыв книжицу на заломанной странице, Себастьян пробежался по именам, уже не девичьим, но…
…князь-волкодлак…
…вот как она его обозвала… князь… волкодлак… и шесть имен. Рядочком. Знак вопроса. И десять тысяч, стало быть, злотней…
– Чтоб тебе… – Себастьян облизал пересохшие губы и книжицу убрал во внутренний карман. Он вернет улику.
Позже.
Когда сумеет с этим делом разобраться… и от Лихо беду отвести.
До управы он добрался, аккурат когда каемка солнечного шара поднялась по-над тополиной аллеей. Коляска катилась по мостовой, дремал извозчик, самим видом своим дразня Себастьяна этакой недоступной ныне роскошью. И ненаследный князь, сколь ни боролся с собой, а проиграл, поддался на секундочку, смежил веки, он не спал, пусть и качало, что в колыбели. И колеса по горбылю катили мягко, и мерно шаркали дворницкие метлы… старые грачи, что давно облюбовали тополя, и те по утреннему часу переговаривались тихо, вполголоса, будто бы не желая мешать княжескому сну.
А сна все одно не получалось.
Кому выгодно?
Велеслав… на лошадь его хватит, а вот человека убить… да и не волкодлак он, и навряд ли хватит сил, чтобы с истинным волкодлаком управиться.
Богуслава? Колдовка… пусть проверяли ее, и Старик глянул, поморщился, сказав, что гниль из души вычищать надобно, но то личное, Богуславы дело… а так – нет в ней силы… но ведь сумела же как-то Евдокии голову заморочить.
И не только ей.
Тянуло от Богуславы падалью. Пусть и никому, кроме Себастьяна, запах этот не слышен, а все одно… не верит он ей.
Но неверы недостаточно, чтобы обвинить. Могла? Могла. Ей человека убить просто…
Но где она волкодлака нашла? Весь последний год новоявленная княжна Вевельская жила под присмотром. И образ жизни самый благочестивый вела… храмы… комитеты… благотворительность.
Не сходится… если бы желала Лихославовой гибели, то… иначе можно было бы. Проще. Действенней. Ядом или нанять кого… против пули в голову и волкодлак не устоит, особенно если пуля заговоренная. А она все так хитро… Зачем?
Скандал нужен, тут Аврелий Яковлевич прав. И выйдет скандал… вон прошлая смерть мути со дна газетного подняла изрядно, а новая волна грядет…
Газеты остановить?
Так слухи пойдут, один другого краше… Надо искать и волкодлака, и того, кому это представление понадобилось… Наверное, за этими мыслями Себастьян все же уснул, потому как не заметил, как пролетка свернула с аллеи. Он очнулся от вежливого покашливания извозчика и долго тер глаза, не способный сообразить, где же находится и как в этом месте оказался.
Шея затекла, руки левой он и вовсе не чувствовал, а хвост давно уж собственной жизнью жил, метался, мел тротуар, который, пусть и выметенный дворником, но все не отличался чистотой.
По ступенькам Себастьян поднимался покачиваясь.
Дверь управления, отличавшаяся крайне паскудным характером, и вовсе заклинило.
– Чтоб тебя… – Себастьян пнул ее, и от сего действия, напрочь лишенного смысла, полегчало. – Спать… надо поспать…
Он закрыл глаза, живо представив себе даже не кровать в меблированных комнатах панны Вильгельмины, кровать солидную, с железным панцирем да медными шишечками на спинке, о трех пуховых перинах, о груде подушек, самая крупная из которых была едва ли не с Себастьяна размером. Нет, эта кровать ныне была несбыточной мечтою, в отличие от узенького диванчика, в прошлом годе списанного судейским приказом за старостью лет, но чудом и скопидомством главного эконома управы после списания диванчик сей дивный оказался в Себастьяновом кабинете.
Он был хромоног, потрепан, и деревянная спинка его несла множество следов – свидетельств судейской бурной жизни, большей частью бранных, вырезанных неблагодарными подсудимыми. Пожалуй, человек сведущий сумел бы прочесть по ним многое о сомнительном моральном облике королевских судей, о строгости прокуроров и общей жизненной несправедливости.
Мысль о диванчике не отпускала.
Напротив, с каждой ступенькой Себастьян все яснее осознавал свою глубокую сердечную привязанность к сему предмету мебели. И, ведомый этой привязанностью, он не обратил внимания, как слетела с брюк белая тонкая нить, верно привязавшаяся еще в пролетке… и как нить эта, коснувшись порога, вспыхнула и осыпалась белым пеплом, который в порог и впитался.
Но заклятие было слабым, оттого и не шелохнулись тревожные колокольцы над стойкой дежурного. Сам же он, с тоской перелистывавший последний нумер «Охальника», каковой держали в управлении исключительно порядка ради, встрепенулся:
– Пан Себастьян, вам тут письмецо доставили.
И конверт подал.
А Себастьян принял, с трудом сдерживая зевок. Спать по-прежнему хотелось неимоверно… и образ верного дивана маячил пред внутренним взором. Оттого и письмо Себастьян читал в неподобающей спешке.
«Дорогой брат.
По здравом размышлении я все же решил воспользоваться твоим советом и временно покинуть Познаньск. Засим ставлю тебя в известность, что мы с супругой отбываем утрешним поездом на Барвино, а оттуда – до моря. Полагаю, в нынешних обстоятельствах смена обстановки будет более чем уместна. А морской воздух благоприятно скажется на здоровье Евдокии.
Желаю тебе всяческих успехов в расследовании.
Лихослав».
Письмо покажется несколько странным, и Себастьян прочтет его во второй раз… а в третий – присядет на диванчик, который покажется куда более мягким, нежели утром.
– Потом. – Лист Себастьян сунет под голову и, стащив ботинки, кое-как на диванчике устроится. В конечном итоге, что такое пара часов?
Ничего.
И многое… сон, в который он провалится, будет глубок, но тревожен.
