Текст книги "Приключения бравого солдата Швейка в русском плену"

Автор книги: Карел Ванек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

ПРЕДПРИЯТИЕ БЕЗ КОНЦЕССИИ

Если бы после войны не осталось памятников, вдов, сирот, туберкулёзных, спекулянтов и революций, нищеты и богатства, хозяйственного хаоса и кризиса во всем мире, костылей инвалидов, искусственных рук, упростившейся жизни и проституток, то кроме всего этого ещё остались бы две вещи, характеризующие войну: солдатские записные книжки со стихами и песнями и солдатские перстни.

В то время как в тылу люди, богатевшие с каждым днём, снимали с пальцев золотые кольца с дорогими камнями и обменивали их в пользу Австрии на плоские кружочки с надписью: «Гольд фюр эйзен», а для тех, кто не воспринимал по национальным соображениям этой немецкой надписи, существовали кружки с чешской надписью: «Я отдал золото за железо», – на фронте солдат брал кусок алюминия, осколок от шрапнели, который раздробил черепа его товарищей, вытачивал в куске кирпича форму кольца, расплавлял металл и отливал перстень.

И, страдая в окопах, он долгое время ножом вырезал и обтачивал перстень со знаменательной датой «1914».

Позже солдаты стали обзаводиться напильниками и выплавлять перстни для членов своей семьи и своих знакомых, чтобы привезти им подарок с фронта, как привозят гостинцы с ярмарки. Тогда уже начали вытачивать даты: 1914 – 1915, а когда война все не прекращалась, к этим годам добавили и 1916. В этом 1916 году многие уже превратились в кустарей и регулярно снабжали рынок перстнями. Они не вытачивали на них уже даты ужасных лет, ибо эти даты обесценивали их товар. Производство с каждым годом совершенствовалось; из алюминия уже лили целые трубки, которые затем разрезали на куски пилкой, перстни изнутри обкладывали медью и выпиливали змей, державших во рту черепа, в которые стали вкладывать голубые камни из целлулоида и красные сердца.

Но скоро в шрапнельных осколках стал ощущаться недостаток, и на литьё пошёл менее ценный материал, который не был непосредственно обрызган человеческой кровью и мозгом. Плавили пуговицы с шапок, алюминиевые ложки и куски металлов, собранные с машин. И наконец металл начали покупать у евреев, если не представлялось возможности его где-либо украсть.

И как фронтовик таскал всюду с собой ружьё, двести патронов и сумку на спине, так пленный таскал с собой мешок, в котором у него был чайник, ложки, чугунок, кусок алюминия, напильник и стекло для шлифовки перстней, позвякивавших у него в связке.

Когда Швейк пришёл в дом, в котором два его приятеля занимались упомянутым ремеслом, пискун сидел под окном возле швейной машины, подрубая какую-то юбку, а Горжин нагибался над плитой, держа клещами железную ложку, в которой он растапливал кусок цинка.

– Да, пожалуй, оно бы пошло, – сказал он, как только Швейк рассказал ему о своём решении, – перстни сейчас в цене, и я знаю, где их можно продавать дороже. Но нет материала! Сейчас нигде не достанешь куска алюминия, я уж вот отливаю из цинка.

– А этот старший унтер-офицер Головатенко, – сказал пискун, – этот лодырь как только узнает, что ты не идёшь на работу и живёшь самостоятельно, так он захочет с тебя рубль в день, – с меня он просил два, – а если ему не дашь, то он грозил отослать на железную дорогу таскать рельсы. Прямо ужас! – выругался он и высморкался на пол.

– Об алюминии я, пожалуй, позабочусь, – сказал Швейк, – с фронта возят разбитые аэропланы, и на вокзалах иногда по целым ночам стоят вагоны, а алюминия на аэропланах много.

Горжин навострил уши, глаза его заблестели.

– Вот это бы подошло, вот это бы вышло ловко!

– Если вас поймают, вам, конечно, всыплют, – невинно заметил пискун, – это вам может обойтись столько, сколько мне стоила баронесса.

Горжин вылил расплавленный цинк в приготовленные формочки и, ковыряя в носу, продолжал:

– Вот если бы этого алюминия раздобыть с кило! Мне заказаны хорошие перстни разными проститутками. Женя бы взяла дюжину, Ксения тоже, Нюша – это та новая, у этого колченогого еврея, двадцать человек сразу мне за это заплатят; Лида, Лиза, Катя, Зина, Саша, Фрося и черт ещё знает кто мне заказывал!

– Да ведь это весь православный календарь, – заметил портной, а Горжин, оскорбившись, встал:

– Да, попробовал бы ты пролезть во все эти притоны! Они раздают перстни на память русским офицерам, чтобы каждый из них помнил, что она любит только его, и чтобы он благополучно вернулся домой. Ох, какие же эти офицеры ослы!

Он презрительно плюнул и вопросительно посмотрел на Швейка. Вся его фигура спрашивала: «Что делать?»

– Вечером я пойду на вокзал на разведку! – решительно заявил Швейк. – А ночью попробуем… Что может случиться? «Дерзни, и Бог тебя благословит», говаривала моя бабушка, а «без воли божьей ни один волос не упадёт с головы человека», – сказал раз ксёндз, когда с крыши костёла слетел кровельщик.

Горжин смерил взглядом своего нового компаньона, а портной, притворившись, что ему до этого нет никакого дела, принялся насвистывать:

Моя красавица Барука…

Когда стало темно, Швейк просунул голову в барак и, не говоря ни слова, закивал Горжину. Тот забрал мешок, одним прыжком соскочил с нар и вышел во двор, где его ожидал Швейк.

– Что, есть? Везут? – уже на вокзале шёпотом спросил он Швейка, а тот кивнул головой:

– Да-да, несколько вагонов.

Они осмотрели поезд. Кроме машиниста и кочегара, на паровозе – никого, нигде – ни живой души. Они вернулись к вагонам-платформам, на которых лежали части аэропланов в разобранном виде, залезли наверх и стали ощупывать руками отдельные части, стараясь узнать, из какого они отлиты металла.

– Так ведь это же новые аэропланы! – зашептал Горжин, вывернув откуда-то алюминиевый стержень.

– А не все ли равно – ответил Швейк, – разобьём мы их или разобьют немцы?

Ударом каблука он отбил какую-то литую часть. В это время кто-то из другого вагона закричал сдавленным голосом:

– Туда не лезь, там уже занято! Вот за мной ещё стоит свободный вагон.

Горжин ахнул. На каждой платформе кто-нибудь работал: отвинчивал, ломал или отбивал молотком. А один парень, уже наломавший полмешка металла, сказал:

– Ребята, спешите, скоро отправляемся. Эх, эти русские, разве можно такие вещи оставлять без охраны?

И полный справедливого возмущения, он поднял мешок на плечи и исчез в темноте. Остальные последовали за ним.

Пискун, увидевши утром добычу ночной экспедиции и узнав, что все это взято с новых аэропланов, заломил руки и сказал:

– Вот это настоящий саботаж войны: уничтожать военный материал.

И он широко развил свою теорию о войне, о том, как её можно сделать невозможной: для этого надо разворовать все государственное имущество. А затем добавил:

– Да, так едва ли русские выиграют войну!

– Да, не выиграют, – согласился Швейк. – Войну не выиграет никто – ведь всюду же крадут. Вот в нашем полку был один капрал, так тот все домой посылал: бельё, сапоги, портянки – все, что ему попадало под руки. Я его спрашиваю: «Зачем ты воруешь?» А он отвечает: «Австрия – прогнившее государство, а поэтому оно должно быть уничтожено!» Тогда я заехал ему по физиономии, потому что и у меня он украл обмотки.

А потом в запертой комнате Моисея Гута, который законно продавал чай, булки и разные сладости и покупал все, что попадётся, в том числе и краденое, они сидели и работали. Вместе с шумом швейной машины посвистывали два напильника, а изредка повизгивала стальная проволока, которой они очищали перстни. Так продолжалось целую неделю, а в субботу Горжин решил:

– Сегодня не работаем. Пойдём торговать. Они собрали все, что приготовили за неделю, нанизали кольца на проволоку и отправились. На улице любви Горжин вошёл в лавочку и принялся расспрашивать еврея:

– Лиза дома? Одна? Войти можно?

– Ещё спит, – загундосил еврей. – Ну, войди. На старой железной кровати в чулане, где вонь от грязи состязалась с запахом одеколона и пудры, лежала перезрелая красавица неопределённого возраста. Когда дверь скрипнула, она открыла глаза и сонно сказала:

– А, австрийцы! И сразу два. Деньги есть, ребята?

– Мы перстни принесли, мадам, – ответил Горжин, кланяясь ей.

Дама оживилась. Из-под грязного красного одеяла она показала ноги и спустила их на пол. Затем отбросила одеяло и, оставшись в одной рубашке, проговорила небрежно:

– Простите, я не ожидала таких редких гостей. Покажите перстни. Хорошие, да? А почём штука? Да ну, покажи! – улыбнулась она Швейку. – Почём кольца-то отдашь?

– Для вас, мадам, по полтине, – опять поклонившись, сказал Горжин, и Лиза, перебирая их, лениво зевала.

– Дорого; по сорока отдай, десять штук возьму. Другие австрийцы носят по сорока.

Швейк кивнул головой в знак согласия. Горжин отсчитал кольца, и красавица, играя, разбросала их на коленях. Затем кокетливо улыбнулась:

– Ну хорошо. А я два рубля беру; значит, оба можете. Кто будет первым? Ты, голубчик? За красивые кольца и я хорошо поработаю.

И, положив кольца на одеяло, она бросилась на постель.

– Вот это здорово! – заговорил Швейк. – Если у них у всех такая манера, так мы здорово заработаем.

Горжин толкнул его в бок:

– Замолчи! – и, уже не кланяясь, сказал: – Мадам, мы просили бы деньгами. Нам надо четыре рубля. Лиза опять так же лениво встала.

– Нет у меня, голубчик, денег. Ни одной копейки. Если хочешь, я отлюблю за это: товар за товар!

– Чтоб тебя, тварь, черти взяли! – начал ругаться Горжин, собирая свой товар.

Когда они проходили мимо лавочки, еврей заверил их, что Лиза действительно православная, и просил, чтобы они рассказали своим друзьям о её достоинствах. Кроме того, к их услугам его магазин, в котором можно найти лучший чай марки: «Попов и сыновья».

– Пойдём к Ксене! – скомандовал Горжин, направляясь вдоль улицы. – Начнём с другого конца.

Ксения – яркая блондинка с крашеными волосами, – когда они вошли, как раз пудрилась и мазалась. Она просмотрела кольца и, когда узнала, что купить их можно только за наличные, опечалилась.

– Нет ни копейки. Но, голубчик, возьми за них мой крем «Метаморфозу». Мне её принёс аптекарь, он иначе не платит. Обворовывает меня, подлец! Сам покупает за пару гривенников, а мне даёт вместо рубля. Ах, жалко, дети, что у меня нет денег!

Третья богиня любви предлагала им за кольца одеколон и старый корсет. Горжин плюнул с досады.

– Больше я никуда не пойду! Пойдём на базар и продадим их солдатам и бабам!

А там, когда они показали свои сокровища, их моментально окружили девушки, подростки и бабы. Швейк продавал, Горжин получал разорванные пятикопеечные и грязные двадцатикопеечные – похожие на почтовые марки деньги.

Поздно ночью в барак влетел пискун. Он был избит, изорван, окровавлен, поцарапан ногтями. Взобрался на нары. быстро разделся и зашептал:

– Ну, как ходили?

– Столько мы не нахватали, сколько ты, – двусмысленно сказал Горжин.

А пискун, тяжело дыша, жаловался:

– Я был у Зины. Она мне была должна сто рублей. Пятьдесят отдала, а пятьдесят должна была со мной отоспать до самого утра. И вдруг к ней приходят офицеры, и она давай меня выгонять, а я – ни за что. Ну и подрался с этими офицерами. Они мне всыпали.

Пискун погладил свою голову, подул на ссадины на руках.

– Ах, как жаль, что мы не взяли эту «Метаморфозу» и одеколон; было бы чем привести тебя в благородный вид, – сказал ему Швейк в утешение.

В понедельник утром полиция и солдаты произвели обыски по всему городу и пойманных в городе пленных согнали в барак. Бараки были оцеплены, и никто не мог выйти в город. Вечером замкнутые в кольцо казаков пленные двинулись на вокзал.

Сам генерал Чередников, сопровождаемый капитаном Бойковым, смотрел за тем, как казаки гонят пленных и распределяют их в вагоны по сорока человек.

– Я меньше бы обрадовался ордену Екатерины, чем избавлению от этой нечисти, – сказал он. – Я говорил вам, Василий Петрович, что командование Западным фронтом прямо указывает, что аэропланы, посланные на позиции, были разбиты здесь. Полковник Николай Кузьмич из-за этого идёт под суд. Никто, кроме этой твари, не мог натворить таких бед. Они воспитаны-то л патриотическом духе.

– А я, ваше превосходительство, позволю себе заметить, что между ними есть чехи – элемент неприязненный Австрии. Но и они все равно крадут. У меня есть сведения от приятеля из Гомеля: шесть прикомандированных на службу в воздухоплавательное отделение пленных разрезали двадцать баллонов и отнесли их на базар. Они люди образованные, но крадут, сволочь паршивая! – И добросовестный Василий Петрович вытер рукою лоб. – Чем человек образованней, тем он больше крадёт, – сказал он.

– Да, да, это правда, – подтвердил генерал Чередников, наблюдая, как к вагонам прицепляют паровоз.

– Вы, Василий Петрович, человек, повидавший свет и бывалый. Вы окончили с наградой?

– Я, ваше превосходительство, учился довольно плохо, – ответил капитан, добавляя про себя: «А за тобой, мошенник, в воровстве не угонюсь».

На вагон, в котором находились Ванек и Марек, Швейк прибил гвоздями знак Красного креста, для того чтобы в него «не трахнул немец». А когда поезд тронулся и прошёл вокзал, Швейк высунул голову из окна и помахал рукой капитану.

У ФРОНТА

Никому не представляется такой возможности повстречаться с новыми людьми и приобрести новые знакомства, как обитателям городов и деревень, расположенных в районе военных действий.

Иногда до четырех раз за день занимают их избы новые отряды войск, а иногда несколько раз они переходят из рук в руки. Никто никому не говорит своего имени, никто ни с кем не обменивается визитной карточкой, но со стороны гостей наблюдается по отношению к хозяевам большая доверчивость, а интимная дружба при этом подразумевается сама собою. Гости нисколько не стесняются и ведут себя как дома.

Офицеры нисколько не считают себя виновными в нарушении супружеских прав, если они ложатся в постель вместе с женой владельца дома, который устраивается здесь же, с другой стороны, беспокойно ворочаясь, чтобы напомнить своей жене о её долге, и щипля себя, чтобы не уснуть, причём, как только ночлежник начинает переворачиваться, глава семьи перестаёт дышать…

То же самое не считается нарушением семейных прав, если располагается с десяток солдат в спальне дочери хозяина дома или в кухне, где на печи спят две женщины и выглядывают несколько детских голов.

Все это делается потому, что страна в опасности, и всякий разврат, насилие и безнравственность, совершенные в одну ночь, утром смываются орудийным выстрелом, раздавшимся с противоположной стороны: да здравствует защита народа и оборона отечества!

Офицер Алексей Прокофьич Баранов, командовавший 208-й рабочей ротой, отправленной на позиционные работы из Витебска, уже в поезде убедился, что такого счастья, как располагать ротой пленных и быть их неограниченным властелином, больше в его жизни никогда не представится и что это обстоятельство нужно использовать как можно полнее. Поэтому сейчас же в Молодечно, где они остановились, выжидая дальнейших распоряжений от штаба, он продал еврею половину лопат и кирок, топоров и мотыг, которые, по его мнению, были излишни.

За это он получил восемьсот рублей. Но так как он был поклонником круглых цифр, то прибавил к этому два мешка сахару и ящик чаю, за что евреи ему добавили ещё двести рублей.

В восторге от своих способностей, проявленных в том, что он быстро освоился со своей задачей начальника, он обходил поезд, ожидая солдат, которых должны были назначить ему в Молодечно в качестве конвоиров.

Солдаты пришли, заглянули в каждый вагон и заявили, что всякого, кто попытается бежать, они расстреляют на месте. Это были старые ратники ополчения, сибиряки, в общем хорошие люди, которые впервые увидели железную дорогу, когда их везли на позиции, и пленных они на самом деле боялись.

Сейчас же вслед за этим был получен приказ: роте отправиться походным маршем в Будслав, на постройку дороги, о расквартировании заявить на месте, где комендатура для этой цели назначит свободную деревню.

В этот день чиновник возымел благие намерения послать в интендантство за хлебом, но приказ требовал немедленной отправки, а раздача хлеба задержала бы роту не менее чем на час. Поэтому было решено:

– Вон из вагонов, выступать в поход! Одновременно он приказал раздать на руки инструменты. При этом оказалось, что даже на одну треть ни лопат, ни кайл не хватит и что работать будет нечем. Однако офицер не унывал:

– Ничего, зато не будет тяжело в походе, а при работе будете меняться.

И действительно, за весь переход, продолжавшийся четыре дня, никто не предъявил особого желания нести десятикилограммовые железные ломы, а позже во время работы никогда не происходило драки из-за инструментов. Те, которым их недоставало, говорили:

– Мы здесь не для того, чтобы работать: самое большее – это мы можем советовать вам.

От поезда рота тащилась, как караван верблюдов через Сахару. Мартовское солнце вонзало свои молодые лучи в снег, под которым хлюпала вода. Ванек ещё на вокзале заявил, что его ботинки промокли, и едва вошли они в местечко, как он забрался на прогнившие доски, служившие тротуаром, и вытряхнул из ботинок набившийся в них снег.

– Тает, – заявил Швейк, – а вон посмотри, какая прошла, вот бы её пощупать!

Ванек забурчал что-то о глупости, а Швейк продолжал:

– Таких женщин я, собственно, не люблю. Она ничего не стоит, нарумянена, губы накрашены, то ли дело девка из деревни, совсем иначе сложена; она натуральна, вот как та Дуня, что влюбилась в Марека.

И Швейк стал красочно рассказывать о Дуне, Наташе и своих приключениях на работах у крестьянина.

Так они тащились четыре дня до Будслава, располагаясь на отдых в сёлах, набитых солдатами. Шли без обеда, без хлеба, без чая, расходуя по две копейки из денег, сэкономленных в Витебске на ворованных вещах, а Баранов знай потирал себе руки.

– Ей-Богу, большего счастья я и не желаю. Я все сэкономлю, они ничего не требуют. Они, наверное, никогда не едят!

Так он сказал в Будславе своей сожительнице на улице перед комендатурой и смело вошёл в барак. Пленные разбежались в разные стороны по селению, чтобы разыскать себе еду.

Местный комендант ничего не знал о том, что в его районе будет строиться дорога и что на постройку пригонят австрийцев. Он протелефонировал в разные места и, не получив разъяснения, безнадёжно пожал плечами:

– Никто ничего не знает, делайте с ними, что хотите. Деньги на содержание роты вам дали в Витебске?

– Дали на две недели, – ответил Баранов, и капитан успокоился.

– Хорошо, очень хорошо, отведите их в Вилейку, двадцать вёрст будет отсюда. Там батальон Тверского полка. Через неделю он оттуда уйдёт. Там как-нибудь расположитесь, а я запрошу телеграммой Витебск о том, что с вами делать.

Погружаясь в снег, медленно превращавшийся в воду, ночью они пришли в Вилейку, но деревня оказалась набитой солдатами, пришедшими сюда с фронта на отдых.

– Даже и нога сюда не войдёт! – сказал офицер Баранову. – Но вот четырнадцать вёрст отсюда есть деревня Островок, вы, наверное, шли через неё; самое большее там окажется железнодорожная рота, да кроме того, Островок расположен ближе к месту вашей работы: дорога пойдёт на запад из Будслава к фронту.

– Ну, ребята, вернёмся немножко назад, – понукал свою уставшую роту Баранов, – а потом будем отдыхать целую неделю.

И среди ночи они потащились обратно в Островок. Эта деревня тоже оказалась занятой, но начальник рабочей роты обещал утром потеснить своих солдат и дать возможность разместиться и пленным.

– А до утра мы должны подождать, – сладко сказал Баранов, выходя из хаты на площадь.

В ответ на это он услышал хруст плетня, ломаемого для костра, и бешеный крик мужиков и баб, жаловавшихся на новую напасть, посланную на них Богом.

В ту неделю, когда одни утверждали, что в Будславе должна строиться какая-то дорога, а другие этот слух энергично отрицали, в заботах о своей роте Баранов не знал отдыха.

У русской роты он занял на один день хлеба, а на вокзале раздобыл котёл для варки воды. Он показал пленным посылаемую им телеграмму в Молодечно о том, чтобы оттуда прислали походную кухню, в которой для них будет вариться обед, а вместе с этой кухней должен прибыть чай и сахар:

– Будьте только терпеливы, все получите, я вас не обокраду.

Марек с Ванеком заняли целую комнату в избе, в которой они открыли амбулаторию, тогда как в другой части этой же избы, где помещался крестьянин с семьёй, расположилось около десяти пленных, и нельзя было ни пройти, ни пошевелиться.

Баранов относился к пленным по-дружески и внимательно. Каждый день он обходил избы и сообщал пленным, что они ещё могут лежать, так как сегодня хлеба опять не будет, а кухня все ещё не прибыла. Заглядывая к «докторам», он никогда не забывал спросить, какие появляются болезни, и заботливо предостерегал против цинги.

– Цинга – это самая ужасная болезнь, – убеждал он, – она разъедает все тело так, что потом мускулы отпадают от костей. Возникает от употребления солонины, а в интендантстве другого мяса, кроме солёного, нет. Поэтому я его лучше не буду брать, так люди сохранят здоровье. Бог даст, голубчики, скоро и война кончится, и вы поедете домой!

Естественно, что при таком положении топоры и лопаты стали быстро переходить к мужикам в обмен на картошку и хлеб. Когда наконец в селе появились инженеры с десятниками и осмотрели людской материал, посланный для работы, то выяснилось, что ввиду отсутствия инструментов работу начинать нельзя.

– Ведь вам же должны были дать инструменты в Витебске, – утверждал главный инженер, а Баранов разводил руками:

– А вот и не дали. Я даже не знал, что рота будет делать.

А на следующий день конвоиры забегали по хатам:

– Ну-ка, ребята, поскорей на работу! Выходи, выходи, а то скандал будет!

На улице уже ждал Баранов с десятниками, которым он отсчитывал людей. В одной руке он держал записную книжку, а в другой – большой кнут с ручкой в виде оленьей ножки. Он весело кричал:

– Ну что, ребятушки, позавтракали? Чаю с сахаром напились? Ну, теперь пойдём немножко поработать.

– Дать бы тебе по уху, – сказал пискун.

– Для такой работы я не гожусь. Я предпочёл бы в августе сгребать снег или лучше поливал бы цветы в саду, – добавил Горжин.

– А вы кто? Чехи? – отозвался на это старый десятник и, когда услышал в ответ громкое: «Чехи», радостно зачмокал. – А специалисты среди вас есть?

– Есть! – ответило ему двадцать человек. Он попятился назад.

– А ну-ка, специалисты, выйдите вперёд. Все выступили. На месте остался только один бравый солдат Швейк. Старик громко рассмеялся.

– Вот все чехи каменщики, плотники, портные, столяры – одни специалисты, а один среди них цыган. – Он весело подбежал к Швейку. – Ты что, тоже чех?

– Я чех из Праги, – важно сказал Швейк. Старик от радости всплеснул руками.

– Он говорит, что чех! И не стыдно тебе? Ведь ты же чёрный, а выдаёшь себя за чеха? У нас такие только цыгане. Послушайте! – закричал он пленным.

– Прогоните от себя цыгана, пускай он идёт к другим!

Тем временем подошёл к ним Баранов и спросил Швейка:

– А ты какой профессии?

– Парикмахер.

– Цыган – и парикмахер! – весело воскликнул старик. – Прямо не верится! – И он толкнул Швейка к другим, говоря ему: – В воскресенье побреешь меня и инженеров. Получишь на чай. А вы, голубчики, хотя вы и специалисты, но будете работать чёрную работу. Будете копать, носить и разбивать камни, ссыпать песок – в общем, строить железную дорогу, – закричал он уже злобно. Затем, становясь во главе, он скомандовал: – Ну, в поход! В ногу!

Эта была чудесная работа, которая началась после получения «орудий производства». От вокзала по полю бегали инженеры, натягивая шнур, а десятники по линии расставляли пленных и приказывали им рыть насыпь. Но едва принимались за работу, как инженеры, ругаясь, протягивали шнур в другом направлении, и десятники вели пленных в другое место.

– Ну, скорей, вот здесь начинай рыть. Что же ты, не видишь, что начальство отыскало лучшую дорогу?

– Я им не работник. Пойду посмотреть, что делается на вокзале, – сказал Горжин, втыкая лопату в землю.

Приблизительно через час он вернулся и попросил пискуна и Швейка следовать за ним. Они незаметно исчезли в то время, когда другие рубили в лесу берёзы, и направились к вокзалу. За вокзалом Горжин показал на большой стан-палатку.

– Что это – цирк? – спросил Швейк.

– Кое-что получше, – улыбнулся Горжин, – это наш новый питательный пункт.

И он уверенным шагом направился в палатку. Он остановился у окошка, где в кожаной тужурке сидела сестра милосердия, которой он протянул руку. Та улыбнулась и подала ему три миски. Затем стоявший в углу бородач налил им густой лапши с нарубленным мясом и показал на столы. Они принялись есть. Затем Горжин снова направился к окошечку и принёс девять кусков сахару.

– Мы побудем здесь. Работа не заяц, в лес не убежит.

Так они просидели до самого вечера, а когда уже начинало темнеть, пришли к работавшим товарищам; в это время на лошади подъехал Баранов.

– Эй, эй, ребята, кухня приехала. Завтра щи получите!

Дорога прямо росла. Сотни крестьян из окрестных деревень, согнанных полицией, возили песок для насыпей. Насыпь проводилась прямой, ровной линией, длиной в два километра, без каналов, и на поверхности сейчас же закапывали шпалы и прокладывали колею. Инженеры исчезли, а через четырнадцать дней все увидели другую роту, прокладывавшую дорогу по направлению к ним.

Затем начались дожди, снег исчез. На полях образовались озера. Возле насыпей скопилась вода в огромном количестве.

Всю ночь лило, а утром в непогоду пленных вновь погнали на работу. Но когда они пришли к полотну, то у всех от ужаса пораскрывались рты, а Швейк сказал:

– Ну вот, как раз в аккурат! Работа тысяч людей и лошадей исчезла в течение одной ночи. На полях из болота печально торчали одни шпалы, поддерживаемые перегнувшимися рельсами, а возле этих рельс разъезжали верхом русские инженеры и орали на пленных.

– Сукины дети, канавы не провели, сукины сыны, водостоков не проложили!

И секли плетьми по спинам пленных, обвиняя их в измене русскому правительству и грозя расстрелом.

Но ни одна из этих угроз не была приведена в исполнение. В течение следующих четырнадцати дней выросла новая насыпь, в которой были сделаны поперечные канавы, а от Будслава по вновь проложенным рельсам шёл паровоз и тащил за собой несколько пустых вагонов.

Но далеко с ними он не ушёл. В одном месте дорога так круто поднималась в гору, что паровоз не мог одолеть подъёма. Потом приехал какой-то генерал с техническими значками, осмотрел дорогу, назвал инженеров идиотами и приказал на подъёме срыть всю насыпь.

Итак, снова раскапывалось размокшее поле, в то время как русские солдаты, к которым путь из-за весеннего половодья был отрезан, голодали. Вместе с ними голодали и двести человек пленных, приходивших с работы в сумерках и уходивших на работу до рассвета.

Доктора пленных неожиданно столкнулись с новой, неизвестной для них болезнью: как только садилось солнце, люди становились слепыми, ничего не видели и не могли идти домой. Ванек и Марек обанкротились со своим искусством. Эта болезнь заключалась в том, что какой-то глазной нерв, ослабевший от голода, уже не имел возможности при слабом свете расширить зрачки настолько, чтобы в них проникло достаточное количество световых лучей. Эта болезнь захватывала пленных одного за другим, и казалось, что она растёт эпидемически. Поэтому, когда ночью два человека упали в яму, служившую вместо уборной, а один в ней утонул, Ванек пришёл заявить Баранову, что состояние здоровья роты угрожающе, что люди почти все ослепли.

Баранов заломил руки.

– Что же я могу сделать? Я старался уберечь их от болезней, не давал им солёного мяса, в щи приказывал класть побольше лука, остаётся написать об этом в Витебск! – Он задумался. – Ну, доктор, послушайте, я уже нашёл выход: пленные будут ходить позже на работу и раньше с неё возвращаться. Кроме того, сейчас дни будут длиннее. – И он опять задумался. – Признаться, я ничего не понимаю, что у нас творится. Как это люди могут днём видеть, а ночью быть слепыми? Я поеду в Будслав и спрошу об этом докторов.

Эта болезнь была известна в русской армии. Когда чиновник вернулся, то сейчас же послал за своими докторами.

– Ну вот наше лекарство! Каждый день нужно давать по ложке. Это только куриная слепота: человек, как курица, в сумерках ничего не видит. Ну а после употребления этого лекарства болезнь как рукой снимет. – Он дал им бутылку рыбьего жира, отвратительно пахнущего, и сказал: – Вечером приведите слепых в кухню, я ещё приказал, чтобы, кроме того, привезли другое лекарство. Повара сварят говяжью печёнку, и слепые будут над ней парить глаза! Так посоветовал мне доктор. Русский доктор – человек учёный.

Терапия слепоты началась сейчас же. Людей тошнило от отвратительно пахнущего жира, но из страха совсем потерять зрение, они глотали жир из ложек.

Вечером пришёл солдат и приказал всем больным идти по десятку на кухню в порядке очереди. Там, в плоском тазу, положенном на горячие угли, повар разложил говяжью печёнку.

– Наклоняйтесь все сразу над тазом, а одеялом закройтесь сверху, чтобы пар шёл в глаза! А ты потом эту печёнку поджарь мне с луком, – сказал Баранов повару уходя.

Десятки сменялись десятками, ослепшие пялили глаза на таз и на печёнку, а изо рта у них текли слюни, вызванные аппетитным запахом. И повар, заметив, что надежда на удивительное лекарство готова исчезнуть в желудках пациентов, сказал уходя:

– Смотрите, пока я не вернусь, не сожрите лекарство!

– Он хочет его сожрать сам, – сказал задумчиво пискун, на что Горжин ответил:

– Такая печёнка с луком вовсе не плоха! В Праге порция стоит пятнадцать крейцеров. Но её можно есть и без лука.

– Только она не горячая, – отдал должное печёнке Швейк и продолжал: – От неё уже пар не идёт. А глаза ближе к печёнке я наклонить не могу, придётся её поднести к глазам, да кроме того, мы ведь последняя десятка, после нас уже нет никого. – Он взял кусок и поднёс его к глазам: – Вот, если так, то это помогает. Я теперь хорошо вижу!

– Видимо, – сказал пискун, – и мне придётся сделать так, чтобы спасти свои глаза. А что ты жуёшь, Швейк?

– На одном куске оказалось сало, а сало вредит глазам, так я его съел.

– Братцы, подносите печёнку поближе к глазам! – закричал Горжин.

И под одеялом раздался равномерный хруст пожираемой печёнки, головы стукались друг о друга, все нагибались над тазом. А когда Швейк через секунду попробовал взять ещё кусок и полез в таз, то его рука встретилась там с девятью другими руками, вылавливавшими в воде остатки.

– Это мне напоминает случай с пани Гузвичковой, – сказал Швейк. – Её муж был выбран городским советником, и она решила отпраздновать это событие устройством большого вечера. Она пригласила десять гостей, купила двенадцать котлет, приказала прислуге изжарить их и подать на стол к ужину с картофельным салатом. Из приглашённых пришло только девять. Ну, каждый взял себе по котлетке, а двенадцатая осталась сирота сиротой на тарелке, и хозяйка ею угощает каждого. Но гости, все люди интеллигентные, с хорошим воспитанием, отказывались. Конечно, они были голодны. Ведь известно, что такое городские советники – им по быку мало! Но они не подавали и вида и только рассказывали о том, как они будут работать на благоустройство Праги, и вдруг – хлоп! Электричество потухло. Пани Гузвичкова звонит прислуге, чтобы та принесла лампу, ну, а пока что им пришлось сидеть в темноте. И вдруг в столовой раздаётся страшный крик. В этот момент вспыхивает электричество, и перед глазами всех предстала ужасная картина: пани, прикрывая котлету, держала на тарелке руку, в которую было воткнуто десять вилок! Да, такие вещи в темноте случаются; вот так и у нас – темно, да к тому же мы – слепые. Теперь, братцы, тихонько давайте расходиться.