Текст книги "Телеграмма"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Карел Чапек
Телеграмма

– Это так только говорится – пустяки, – рассудил пан Долежал. – По моим наблюдениям, естественно и непринужденно люди ведут себя лишь до тех пор, пока речь идет именно об этих незначительных и будничных вещах, а стоит им оказаться в исключительной, патетической ситуации, тут их словно кто подменяет; и говорить-то они начинают необыкновенным, я бы сказал, драматическим голосом, и слова употребляют высокие, и доводы, и чувства у них прорываются какие-то ненормальные; откуда-то берется у них отвага, властность, самоотверженность и прочие характерные свойства натуры героического склада. Впечатление такое, словно они надышались озона и теперь не могут не делать широких жестов; вполне возможно, что они даже испытывают некое удовольствие, очутившись в необычайной и трагической ситуации. У них словно распрямляются плечи, они будто любуются собой, короче, люди начинают вести себя как герои на сцене. А лишь только эта драматическая обстановка разрядится, они тоже возвращаются к обычным своим привычкам, но потом чувствуют себя малость неловко, словно их обманули и теперь приводят в чувство.

У меня есть кузен, фамилия его Калоус, вполне добропорядочный, лояльный гражданин, этакий почтенный чинуша и глава семейства, немножко тряпка, чуть-чуть педант – одним словом, обыкновенный человек, как и мы все. Жена его, пани Калоусова, добрая и простодушная, добродетельная клуша, послушная жена, домашняя раба, ну и все прочее, что по этому поводу обычно говорится. У них хорошенькая дочь Вера, но в тот момент она как раз находилась во Франции – училась французскому на тот случай, если не выйдет замуж и ей придется сдавать экзамены. Ну и, наконец, сын, оболтус-гимназист, по имени Тонда, отличный форвард и весьма посредственный ученик. Одним словом, приличная, нормальная, дружная семья среднего достатка.

Однажды Калоусовы сидели за обедом, и вдруг кто-то позвонил: пани Калоусова, вытирая руки о передник, отворила двери и говорит оттуда отцу, вся красная от волнения:

– Господи Иисусе, отец, нам телеграмма?

Вы, наверное, знаете, как пугаются женщины при виде телеграмм; тут, наверное, все дело в их душевном устройстве, в привычке ждать ударов судьбы.

– Ну-ну, мамочка, – проворчал пан Калоус, пытаясь сохранить приличествующее ему спокойствие, а у самого руки тряслись, пока телеграмму разворачивал. – От кого бы это могло быть…

Все члены семейства, включая прислугу, замешкавшуюся в дверях, затаив дыхание, уставились на главу семьи.

– Это от Веры, – произнес наконец Калоус каким-то чужим голосом. – Но, черт подери, я не понимаю тут ни одного слова.

– Ну-ка, покажи, – потребовала пани Калоусова.

– Погоди, – строго остановил ее Калоус. – Сумбур какой-то. Значит, так: Gadete un ucjarc peuige bellevue grenoble vera.

– Да что же это такое? – вырвалось опять у пани Калоусовой.

– На вот, смотри сама, коли думаешь понять лучше меня, – съязвил Калоус, – ну как, уже разобрала?

Из глаз пани Калоусовой закапали горючие слезы, размывая злополучную телеграмму.

– С нашей Верой что-то случилось, – прошептала она. – Иначе она ни за что бы не послала телеграмы.

– Это мне и без тебя ясно, – выкрикнул Калоус, натягивая пиджак: куда же это годится – в такую ответственную минуту оставаться в одной рубашке?!

– Отправляйтесь на кухню, Андула! – приказал он слу жанке и потом трагически произнес: – Телеграмма из Гренобля. Скорее всего, Вера с кем-нибудь убежала.

– С кем?! – ужаснулась пани Калоусова.

– А я откуда знаю? – взревел пан Калоус. – Разумеется, с каким-нибудь бездельником, либо художником. Вот она, ваша эмансипация! Именно такого конца я и ждал! Ведь с каким тяжелым сердцем отпускал я ее в этот окаянный Париж! А ты, ты вот все за нее канючила…

– Это я-то канючила! – вскипела пани Калоусова. – Да не ты ли бубнил: дескать, девушке нужно чему-то учиться, чтоб она сама могла себя прокормить.

Пани Калоусова разрыдалась и бессильно опустилась на стул.

– Господи Иисусе, несчастная Вера! Конечно, с ней что-то стряслось… Может, лежит одна, больная…

Пан Калоус в волнении принялся расхаживать по комнате

– Больная! – вскричал он. – С чего бы это ей заболеть? Лишь бы не пыталась наложить на себя руки! Небось негодяй этот сперва ее совратил, а потом бросил…

Пани Калоусова торопливо начала развязывать фартук.

– Я поеду за ней, – объявила она, подавляя рыдания. – Одну я ее там не оставлю… я…

– Никуда ты не поедешь! – вскричал Калоус.

Пани Калоусова поднялась. Никогда еще *не видели ее преисполненной такого достоинства.

– Я мать, Калоус, – сказала она. – И я знаю, что велит мне мой долг.

Произнеся эти слова, пани Калоусова с какой-то даже торжественностью удалилась.

Мужчины, то есть Калоус и гимназист Тонда, остались в одиночестве.

– Надо приготовиться к самому худшему, – глухо произнес Калоус. – Может, Веру впутали в дурную историю. Ты матери не говори, но в этот Гренобль поеду я сам.

– Отец, – проговорил Тонда на самых глубоких нотах своего голоса (обычно он называл отца «папой»), – позволь это сделать мне, туда поеду я; я немножко умею по-французски…

– Кто там испугается такого пацана, – заупрямился папаша Калоус. – Но я спасу свою дочь! Отправляюсь ближайшим поездом… Только бы не оказалось слишком поздно!

– Поездом! – усмехнулся Тонда. – Хорошо еще, что ты не хочешь отправиться туда пешком! Если бы ты отпустил меня, я полетел бы самолетом до Страсбурга…

– А я, по-твоему, не полечу? – бушевал отец Калоус. – Ну так знай, что я тоже собирался лететь! И этого мерзавца, – произнес он воинственно, грозя кому-то кулаком, – я со-тр-р-у в порошок! Бедная девочка!

Тонда положил руку отцу на плечо; это походило прямо-таки на чудо, скажу я вам; мальчик, перенеся внезапный удар, возмужал просто на глазах.

– Отец, – произнес он как можно мягче, – это тебе не по силам, ты уже в возрасте. Положись на меня; ты ведь знаешь, что ради сестры я сделаю все, что только в человеческих силах.

До сих пор, разумеется, младший брат высказывал сестре только свое полное пренебрежение.

Отец Калоус покачал головой.

– Нет, – мрачно сказал он, – это дело мое. Дочери не от кого ждать настоящей помощи, кроме как от отца. Я еду, Тонда. А ты пока будешь опорой матери. Знаешь, женщины, они…

Тут в переднюю вошла пани Калоусова, одетая в дорожный костюм. К удивлению, она никак не походила на человека, нуждающегося в опоре и помощи.

– Куда это ты, скажи на милость? – не выдержал Калоус.

– В банк, – отчужденно ответила мужественная женщина. – За своими сбережениями. Чтобы поехать к дочери за границу.

– Глупости! – взбеленился Калоус.

– Никакие не глупости! – холодно парировала пани Калоусова. – Я знаю, что делаю и зачем.

– Жена, – решительно объявил Калоус, – да будет тебе известно, что к Вере поеду я сам.

– Ты?! – с некоторым даже презрением переспросила пани Калоусова. – Какой там от тебя прок? Да и к чему бы тебе лишать себя привычных удобств? – с убийственной иронией добавила она.

Отец Калоус расправил плечи и побагровел.

– Это уж не твоя забота – будет от меня прок или нет. Я все взвесил и знаю, что там может произойти. Я готов ко всему. Передай прислуге, чтоб она собрала мне чемоданчик, ладно?

– Я же тебя знаю, – возражала пани Калоусова. – Начальник не даст тебе разрешения – и никуда ты не поедешь.

– Чихал я на начальника, – разбушевался Калоус. – Плевать мне на службу! Пусть выгоняют! Уж как-нибудь перебьюсь и без них! Я всю жизнь посвятил семье, принесу ей и эту жертву, понятно?!

Пани Калоусова присела на краешек стула.

– Муж, ты все-таки возьми в толк, – сокрушенно проговорила она, – о чем теперь идет речь! Ведь я еду ухаживать за больной! У меня такое предчувствие, будто Вера – на грани жизни и смерти! Я обязана быть возле нее…

– А у меня такое предчувствие, – воскликнул Калоус, – что она – в лапах какого-то прохвоста. Если бы хоть знать, что там, в телеграмме, можно бы подготовить себя…

– … к самому худшему… – всхлипнула пани Калоусова.

– Не исключено и такое, – угрюмо согласился Калоус. – Я просто боюсь и подумать, о чем, собственно, эта телеграмма.

– Послушай, – неуверенно предложила пени Калоусова, – а может, спросить лана Горвата?

– О чем нам его спрашивать? – удивился Калоус.

– Ну, что там, в телеграмме, написано. Ведь пан Горват разгадывает всякие шифры…

– Пожалуй, – облегченно вздохнул Калоус. – Он вполне может разгадать! Андула! – гаркнул глава семьи, – бегите на шестой этаж к пану Горвату, передайте, хозяева, мол, очень просят зайти!

Во избежание недоразумений, сразу же поясню, что этот пан Горват служит в нашей разведывательной службе, – главная его забота – дешифровка тайнописи. Говорят, что в своем деле он чуть ли не гений, этот пан Горват, и, если ему дать время, он разгадает любые знаки; только это очень уж кропотливая работа, поэтому все они, дешифровщики, как бы малость не в себе.

Так вот, значит, вскоре пан Горват заглянул к Калоусовым; к слову сказать, был это тщедушный, нервный человек, и от него страшно пахло чем-то вроде нафталина.

– Пан Горват, – начал Калоус, – я тут получил одну странную телеграмму; вот мы и подумали, не будете ли вы так любезны…

– Покажите, – попросил пан Горват, прочитал телеграмму да так и остался сидеть, полуприкрыв глаза. Воцарилась гробовая тишина.

– Так-так, – немного погодя раздался голос Горвата, – а от кого телеграмма?

– От нашей дочери Веры, – пояснил Калоус. – Она учится во Франции.

– Ага, – отозвался пан Горват и встал. – Тогда пошлите ей телеграфом двести франков или около того в отель «Бельвю» в Гренобле – и все.

– Вы разобрали телеграмму? – выдавил Калоус.

– Какое там, – буркнул пан Горват. – Никакой это не шифр, а просто – искажение текста. Но посудите сами, о чем может телеграфировать молодая девушка? Наверное, потеряла сумочку с деньгами. Всякое бывает.

– А не могло ли… не могло ли в телеграмме содержаться чего-нибудь более страшного? – с сомнением спросил Калоус.

– Да почему в ней должно быть что-нибудь более страшное? – возразил удивленный пан Горват. – Послушайте, ведь чаще всего случаются вполне обычные вещи. Да и сумочки эти никуда не годятся…

– Так благодарствуйте, пан Горват, – сухо поблагодарил пан Калоус.

– Не на чем, – буркнул пан Горват и удалился.

В квартире Калоусов на некоторое время воцарилась тишина.

– Послушай, – смущенно обратился Калоус к жене. – Не очень-то он мне нравится, этот Горват; гм… грубиян какой-то…

Пани Калоусова расстегивала крючки и пуговки своего выходного платья.

– Он гадкий, – ответила она. – Ты пошлешь Вере деньги?

– Ничего не поделаешь – пошлю, – разворчался Калоус. – Гусыня несчастная, потерять сумочку, а? Что, деньги-то у меня – ворованные? Влепить бы ей пару…

– Я жмусь как последняя дура, – добавила в сердцах пани Калоусова, – а наша фрейлейн не может быть поосмотрительней… Горе мне с этими детьми…

– А ты что глазеешь по сторонам, садись за книги, лентяй! – прикрикнул Калоус на Тонду и поплелся на почту. Никогда еще он не испытывал такой досады, как сейчас. А Горвата с тех пор считал циником, неделикатным и прямо-таки непорядочным человеком, словно тот нанес ему смертельное оскорбление.