Текст книги "Повесть о прекрасной Отикубо. Записки у изголовья. Записки из кельи (сборник)"
Автор книги: Камо-но Тёмэй
Соавторы: ,Ёсисигэ-но Ясутанэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Меченосец отправил Акоги записку:
«Я скоро буду. Молодой господин тоже собирался к вам и очень огорчен тем, что дороги стали непроезжими».
Все хлопоты Акоги кончились ничем. В жестокой досаде она ответила меченосцу:
«Ах, вот оно что! Дождь, видите ли, помешал! А разве не говорит старая песня:
Пусть льется дождь еще сильней.
Я встречусь все равно
С моей любимой.
Но у господина сакон-но сёсё нет сердца! Ты пишешь самым беззаботным образом, что явишься к нам один. Навлек на мою госпожу такое несчастье, а самому и горя мало! О, недаром поется в песне:
Но если этой ночью
Ты не придешь ко мне,
Что ждать тебя напрасно?
Так он не изволит прийти даже на третью ночь! Ну и пусть!»
Отикубо написала только:
Ах, часто и в былые дни
Роняла я росинки слез
И смерть звала к себе напрасно,
Но дождь печальной этой ночи
Сильней намочит рукава.
Письма эти были доставлены поздно вечером. Уже минул час Пса.
Когда Митиёри при свете огня увидел стихотворение Отикубо, его сердце переполнилось жалостью к ней.
Прочтя письмо жены меченосца, он заметил:
– Здесь много несправедливых упреков, но ведь нынче и в самом деле третья ночь! Пропустить ее не предвещает ничего хорошего.
Дождь полил еще сильнее. В печальной задумчивости юноша полулежал, опершись щекой на руку.
Меченосец, тяжело вздохнув, собрался было отправиться в дорогу один, но Митиёри окликнул его:
– Подожди немного! Ты что хочешь делать? Идти туда?
– Да, я хочу сказать им несколько слов в утешение.
– Ну, в таком случае и я с тобой.
– Вот это отлично!
– Достань мне большой зонт. Я сейчас переоденусь. – И с этими словами Митиёри прошел в глубь дома, а меченосец отправился искать зонт.
Между тем Акоги, не зная, что Митиёри решился прийти пешком, несмотря ни на что, громко жаловалась:
– Ах, проклятый дождь!
Отикубо увидела, что Акоги выходит из себя от досады, и, стараясь скрыть огорчение, спросила:
– Отчего ты так бранишь его?
– Да, если б он еще моросил понемногу! Так вот нет же, как назло, хлынул потоком, противный!
Отикубо еле слышно прошептала слова из одной песни о любви:
Узнав о печали моей,
Дождь пролил потоки слез…
«Что у нее на сердце?» – смутилась Акоги и молча прилегла, подперев голову рукой.
Между тем Митиёри скинул с себя верхнюю одежду, надел взамен простое некрашеное платье и пустился в дорогу в сопровождении одного только меченосца. Спрятавшись от дождя вдвоем под одним огромным зонтом, они потихоньку открыли ворота и крадучись вышли на дорогу.
Стояла непроглядная тьма. Спотыкаясь, путники еле брели по скверной, усеянной выбоинами дороге, как вдруг на перекрестке им попалась навстречу ватага каких-то челядинцев с факелами в руках.
Крича во все горло, они сгоняли прохожих с дороги; видно, должна была проехать важная персона.
Улица была такая тесная, что укрыться от них было негде. Митиёри и меченосец попробовали было пройти незамеченными вдоль стены, прикрываясь зонтом, чтобы их не узнали в лицо, но стражники загалдели:
– Эй вы там, прохожие люди! Куда это вас несет ночью в темноте под проливным дождем? И почему вы только вдвоем? Хватай их!
Что было делать! Пришлось остановиться, как было приказано, на самом краю дороги. Стражники, размахивая факелами перед самым их носом, орали:
– Гляньте-ка, да у них ноги совсем белые! Выходит, это не грабители с большой дороги.
Но один возразил:
– Так что же! У домушников ноги всегда белые.
Митиёри с меченосцем попробовали было пройти дальше, но стражники крикнули:
– Наглецы! Как вы смеете стоять во весь рост! А ну, кланяйтесь в землю, живо! – и давай молотить кулаками по зонту.
Хочешь не хочешь, пришлось бить челом на грязной, покрытой навозом дороге.
Но грубияны не унимались:
– А-а, вы еще нарочно зонтом загораживаетесь! – и потянули зонт в сторону, так что оба молодых человека свалились прямо на груду навоза.
А стражники, освещая их огнем факелов, издевались над ними:
– Вон на том, глядите, шелковые штаны. Это какой-нибудь бедняк вырядился так, чтобы пойти к своей любовнице.
Наконец они ушли, и путники могли подняться на ноги.
Это, видно, начальник дворцовой стражи делал ночной обход, – разговаривали они между собой смеясь. – Душа в пятки ушла от страха. «Домушники с белыми ногами». Ловко придумали. Вот потеха!
– Ну, идем скорее домой! – воскликнул Митиёри. – Мы перемазались в навозе. От нас дурно пахнет. Если явимся в таком виде к нашим возлюбленным, то нас ждет плохой прием. Еще, чего доброго, отвернутся от нас.
Меченосец прыснул от смеха.
– О нет! Если мы придем в такой проливной дождь, то докажем нашу преданность. Им покажется, что от нас исходит не вонь, а сладчайшее благоуханье. К тому же мы уже прошли более половины дороги. Домой возвращаться – дальше. Прошу вас, будем продолжать наш путь.
Митиёри согласился с ним в душе, что жалко будет упустить такой случай доказать Отикубо, насколько глубока его любовь, и снова пустился в дорогу.
Ворота были уже закрыты на ночь, и они с трудом достучались.
Меченосец провел молодого господина в свою комнату.
– Прежде всего нам нужна вода, – сказал он и, обмыв ноги Митиёри, помылся сам.
– Встанем утром пораньше и уйдем затемно. Нечего мешкать. Вид у нас самый плачевный, – решил Митиёри и постучал в окно комнаты своей возлюбленной.
Отикубо была полна печали, думая, что ее покинули, – так скоро и так жестоко! Но больше всего она боялась, что строгая мачеха все узнает…
Бедняжка глаз не могла сомкнуть.
Уткнувшись в свою подушку, она заливалась слезами. Акоги, огорченная тем, что все ее труды пропали даром, лежала, опершись на руку, напротив своей госпожи. Услышав стук, она проворно вскочила.
– Что это? Кажется, в окно постучали…
– Отоприте! – послышался голос.
Изумленная Акоги подняла решетчатую створку, и Митиёри появился в комнате, но в каком виде! На нем сухой нитки не было.
«Неужели пешком?» – подумала Акоги. Чувство радостной благодарности переполнило ее сердце до краев.
– Как случилось, что вы так промокли? – спросила она.
– Да вот твой муж, Корэнари, все тревожился, что ему предстоит строгий расчет с твоей госпожой, и мне стало его жаль. Я тоже закатал свои хакама до самых колен, подвязал шнурками – и в путь! Но по дороге упал прямо в грязь, – говорил он, торопливо раздеваясь. Акоги накинула на него одежду своей госпожи.
– Дайте сюда, высушу! – сказала она, принимая от него сырое платье.
Митиёри подошел к своей возлюбленной и сказал с упреком:
– Разве я не заслужил того, чтобы меня крепко обняли и сказали мне: «Ах, в каком виде вы пришли, бедный мой!» Он протянул к ней руки и почувствовал, что рукава ее слегка влажны. «Так, значит, она плакала!» Митиёри был тронут и сложил такую начальную строфу:
О том, что грустила ты,
Без слов говорят
Твои рукава.
Отикубо закончила танку, молвив в ответ:
Ах, это печалится дождь,
Узнав о моей судьбе.
– Вы говорите, что дождь печалится о вашей судьбе? Но тогда зачем же он льет понапрасну? Ведь я здесь! – И он опустился на ложе рядом с ней.
Акоги красиво уложила печенье на крышке ларца и подала со словами:
– Отведайте, пожалуйста! Митиёри отозвался:
– Сил нет, как спать хочется.
– Ах, что вы! Нынче вечером непременно надо съесть немного этого печенья.
– Почему? – поднял он голову и увидел «печенье третьей ночи». «Кто это так красиво его приготовил? – подумал Митиёри. – Значит, меня ждали!» Ему вдруг стало смешно. – Ах, это мотии! Я слышал, что новобрачных угощают этим печеньем, согласно старинному обряду. Что за обряд такой?
– А вы будто до сих пор не знаете? – ехидно заметила Акоги.
– Конечно, нет. Когда же одинокому холостяку случается пробовать свадебное печенье?
– Новобрачный должен съесть три штуки.
– Просто-напросто? Как это обыденно! Три штуки? А сколько же должна съесть новобрачная?
– Сколько ее душе хочется, на это нет правил, – засмеялась Акоги.
– Ну, тогда и вы отведайте, – сказал он Отикубо, но она смущенно отказалась.
Митиёри с торжественным видом съел три штуки.
– А что, молодой муж Саннокими тоже ел это печенье, как я?
– Уж само собой, ему тоже подавали, – улыбнулась Акоги.
Было уже поздно, и молодые скоро уснули.
Акоги пошла к меченосцу. Он был еще совсем мокрый и сидел, съежившись в комок от холода.
– Как ты промок! Зонта, что ли, не было?
Меченосец тихим голосом рассказал ей про встречу с ночной стражей.
– Ну, что ты скажешь? О такой пылкой страсти мир не слыхал ни в наше время, ни в седую старину, – смеясь, заметил он. – Согласись, что такая любовь беспримерна!
– Да, конечно, он увлечен, – ответила Акоги. – Это правда! Но любит он далеко еще не так сильно, как надо бы.
– «Не так сильно»! Сказала тоже! Женщина всегда тем и досаждает, что никак не возьмет в толк, к чему обязывает человека его положение в свете. А по мне, любую обиду можно простить за один такой сердечный порыв, какой был у него этой ночью.
– Это ты в свою пользу говоришь, – отозвалась Акоги, засыпая. И вдруг у нее вырвалось: – Нет, правда, какой был бы ужас, если б он сегодня не пришел!
Беседуя так, они уснули.
Ночь близилась к концу. Забрезжил рассвет. Митиёри не хотелось расставаться со своей возлюбленной.
– Зачем торопиться домой? Кругом все еще тихо, – говорил он.
Акоги места себе не находила от беспокойства. Ведь именно сегодня ее господа должны были вернуться из поездки в Исияма. Соберется много людей, кто-нибудь и сюда может заглянуть по дороге. Она торопливо хлопотала, чтобы подать поскорее завтрак и воду для умывания.
Меченосец заметил встревоженный вид Акоги.
– Ты что суетишься?
– Как же мне быть спокойной? Он в такой тесной комнатке, там негде спрятаться, все на виду… Я в ужасном страхе, вдруг кто-нибудь придет.
– Велите подать мой экипаж. Я сейчас тихонько выйду, – сказал Митиёри. Но в эту самую минуту послышался шум голосов. Это вернулись господа и слуги, ездившие на поклонение в Исияма. Теперь экипаж ни к чему. Митиёри уже не мог покинуть дом.
У Отикубо сердце разрывалось от страха при мысли, что сейчас кто-нибудь заглянет в ее каморку. Акоги тоже не помнила себя от испуга. Но даже в таком смятении чувств она не забыла подать молодому господину поднос с хорошо приготовленным завтраком и воду для умывания. А между тем прибывшим господам понадобилась служанка. Не успела мачеха выйти из экипажа, как начала кричать во весь голос:
– Акоги! Акоги!
– «О, несчастье!» – Акоги поспешно отодвинула сёдзи, которые отгораживали ее клетушку в маленьком домике, и выбежала, даже не закрыв за собой скользящую дверь. Когда она пришла на веранду главного дворца, госпожа Китаноката язвительно сказала ей:
– Все наши спутники устали с дороги и пошли отдохнуть. Ты все время ничего не делала, а между тем даже не сочла нужным выйти нам навстречу. Помни: самые неприятные слуги – это те, которые держат чью-нибудь сторону против своих господ и умеют только досаждать. Можешь отправляться к своей Отикубо.
Акоги в душе обрадовалась, но постаралась сделать виноватое лицо.
– Простите, пожалуйста! Вы так внезапно приехали, что я не успела переодеться.
– Хорошо, хорошо. Подай скорее умываться.
Акоги поторопилась уйти, не чуя под собой ног от радости. Тем временем поспел завтрак. Она сбегала на кухню, выпросила у стряпухи немного разных лакомств в обмен на белый рис, полученный ею от тетки, и подала Митиёри отличный завтрак. Митиёри, знавший, что его возлюбленная во всем терпит недостаток, изумился такому изысканному угощению. «Где только Акоги все это раздобыла?» – думал он.
Юноша еле притронулся к кушаньям, а Отикубо совсем отказалась от еды. Акоги положила завтрак в лакированную чашку с крышкой и угостила меченосца на славу.
– Я уж давненько сюда хожу, а так лакомо едать мне здесь еще не приходилось. Наверно, все это на радостях, что молодой господин изволил прийти прошлой ночью, несмотря ни на что, – поддразнил свою жену меченосец.
– Это «дорожный посошок», чтобы ты со мной простился поласковее…
– Ах, даже страх берет, до чего хитра!
Так обменивались шутками Акоги с меченосцем.
Молодые не вставали с ложа до самого полудня. И надо же было случиться, что мачеха зашла в домик Отикубо. Она редко заглядывала к падчерице, а тут вдруг ей с чего-то пришло в голову отодвинуть сёдзи в глубине покоев. Сёдзи двигались очень туго.
– Отворите! – повелительно крикнула госпожа Китаноката.
При звуках этого голоса молодые женщины пришли в ужасное смятение.
– Впустите ее! Если она отодвинет занавес и заглянет сюда, я накроюсь с головой, – успокаивал их Митиёри.
Они-то отлично знали, что мачеха способна заглянуть во все углы, но спрятать юношу больше было негде. Отикубо, замирая от страха, села перед занавесом.
– Отчего так долго не открываете? – сердилась мачеха.
– Барышня затворилась и будет два дня, сегодня и завтра, совершать «обряд поста и воздержания», – отозвалась Акоги.
– Что за лишние церемонии! Напускает на себя важность! Где же это слыхано – совершать такой обряд в чужом доме!
– Открой! Пусть войдет! – приказала Отикубо.
Акоги отодвинула сёдзи, и мачеха ворвалась, кипя от ярости, уселась на самой середине комнаты, подняв одно колено кверху, и стала водить вокруг зорким взглядом. Ей сразу бросилось в глаза, что комната убрана совсем по-новому. Перед постелью висел занавес. Сама девушка была принаряжена, а в воздухе носился тонкий аромат. Мачехе это показалось подозрительным.
– Почему здесь все по-новому? Что-нибудь случилось в мое отсутствие? – спросила она.
Отикубо залилась румянцем.
– Нет, ничего особенного.
Митиёри захотел узнать, как выглядит мачеха, о которой он столько наслышался. Он поглядел на нее в щель между двумя полотнищами занавеса. На мачехе было платье из белого узорчатого шелка, а под ним еще несколько из светло-алого шелка, не лучшего качества. Лицо довольно плоское, – настоящая Госпожа из северных покоев.
Рот у нее был не лишен приятности, так что мачеха могла бы казаться даже довольно привлекательной, если б не густые брови, придававшие ее лицу злое выражение.
– Я к тебе с просьбой. Сегодня я купила прекрасное зеркало, и мне кажется, что оно как раз подходит по размеру к твоей шкатулке. Одолжи мне ее на время.
– С удовольствием, пожалуйста, – ответила Отикубо.
– Ты всегда охотно соглашаешься, очень мило с твоей стороны. Так я возьму шкатулку.
Она придвинула шкатулку к себе, вынула из нее зеркало Отикубо и попробовала вставить свое новое зеркало. Оно как раз подошло к шкатулке.
– Отличное зеркало я купила! И шкатулка хороша, такого лака макиэ теперь не делают, – говорила мачеха, любовно поглаживая шкатулку.
Акоги стало нестерпимо досадно.
– Но у моей барышни теперь не будет шкатулки для зеркала. Как же без нее?
– Ничего, я куплю ей другую, – сказала мачеха, вставая с места. Вид у нее был очень довольный.
– А откуда у тебя такой красивый занавес? И другие появились вещи, которых я раньше не видела… Ох, боюсь, что это неспроста! Нет, неспроста это…
При мысли, что Митиёри все слышит, Отикубо готова была умереть от стыда. Она ответила только:
– Я попросила прислать эти вещи из дома моей матушки, без них комната выглядит неуютно.
Эти слова не рассеяли подозрений мачехи. Как только она вышла из комнаты, Акоги дала волю своему возмущению:
– Ах, до чего же обидно! Мало того что эта скупердяйка никогда ничего вам не дарит, так еще и последнее норовит отобрать. Когда праздновали свадьбу барышни Саннокими, она у вас забрала ширмы и много других хороших вещей, будто бы на время. И как она уверяла: «Я починю их для тебя и снова верну». Но только и сейчас эти ширмы стоят у вашей мачехи, будто ее собственные. Все забрала: и чашки, и разную другую посуду, и утварь… Вот попрошу у господина, чтобы он велел все вернуть, и заберу обратно. Ведь она все эти вещи без зазрения совести отдала своим дочерям. У моей барышни добрая душа, вот бессовестная мачеха и пользуется этим. Но дождешься от нее благодарности! Как же!
– Что ты, матушка непременно вернет все вещи, когда минует в них надобность, – успокоительно сказала Отикубо, которую позабавила гневная вспышка Акоги.
Митиёри слушал и думал: «Как она добра!» Отодвинув занавес, он притянул к себе Отикубо и спросил:
– Мачеха ваша еще довольно моложава на вид. А что, дочери похожи на мать?
– О нет, все они очень хороши собой, – ответила Отикубо. – Матушка выглядела сегодня хуже обычного и потому могла показаться вам безобразной. А на самом деле она совсем не такая!
Отикубо немного оттаяла и показалась ему такой милой, что он подумал: «Как горько пришлось бы мне пожалеть, если б я отказался от этой любви, не ожидая многого. Счастье, что этого не случилось!»
Вскоре мачеха в самом деле прислала другую шкатулку для зеркала. Это был покрытый черным лаком ящичек старинного фасона – размером девять вершков в ширину, восемь в высоту, – обветшалый до того, что местами лак с него облупился. Но мачеха велела сообщить: «Это шкатулка очень ценная. Она не расписана золотом, зато лак старинной работы».
Акоги, посмеиваясь, попробовала вложить зеркало в шкатулку, но оказалось, что они совсем не подходят друг к другу по размеру.
– Ах, какая гадость! Уж лучше пусть зеркало так лежит, без шкатулки. Смотреть не хочется, до чего безобразна!
Отикубо мягко остановила ее:
– Не говори так, прошу тебя. Я с благодарностью принимаю эту прекрасную вещь.
И отослала молодую служанку обратно. Митиёри взял в руки шкатулку и усмехнулся:
– Где только ваша мачеха отыскала такую древность? Если все ее вещи похожи на эту, то в мире нет им подобных. Я даже чувствую нечто вроде священного трепета перед этой почтенной реликвией старины.
На рассвете он вернулся к себе домой.
Отикубо поднялась с постели.
– Как удалось тебе так искусно скрыть от людских глаз мой позор? Ведь это счастье, что у нас был занавес!
Акоги все ей рассказала. Она еще была молода годами, а уже умела придумывать разные хитрые уловки! Отикубо почувствовала к ней и жалость и нежность. «Видно, недаром ее раньше звали Усироми – “Оберегающая”», – подумала она.
Рассказав со слов меченосца обо всем, что случилось с молодыми людьми прошлой ночью, Акоги воскликнула:
– Подумайте, как сильно любит вас молодой господин! Ах, если только сердце его окажется постоянным, какое это будет счастье! Никто на свете не посмеет больше унижать и презирать вас.
Но Митиёри не смог прийти на следующую ночь, потому что ему пришлось нести караульную службу в императорском дворце.
Утром он прислал письмо, в котором все объяснял.
«Прошлой ночью я должен был нести стражу во дворце государя и потому не мог посетить вас. Уж, наверно, Акоги накинулась с упреками на беднягу Корэнари. Воображаю себе эту сцену! От кого только она научилась так браниться? При этой мысли у меня перед глазами, как живая, встает ваша мачеха, – даже становится жутко!
Какой теперь мне кажется ничтожной
Бывалая любовь моя к тебе, —
вспоминал я ночью слова старинной песни. А от себя скажу:
Когда-то было не так!
Когда-то вдали от тебя
Все ночи я спал безмятежно.
Теперь на одну только ночь
С тобою мне грустно расстаться.
Не думаете ли вы, что пора вам покинуть дом, где вы терпели одни только притеснения? Я поищу для вас такое укромное убежище, где жизнь ваша станет радостной».
– Я мигом доставлю ответ, – пообещал меченосец. Прочитав письмо Митиёри, Акоги сказала своему мужу:
– Ну и болтун же ты! Намолол обо мне всякую всячину. Я-то говорила с тобой откровенно, думая, что ты никому на свете не скажешь… А ты надо мной посмеялся!
Отикубо написала ответ:
«Прошлой ночью вы не посетили меня. В старой песне говорится:
Еще безоблачно небо,
Но влажен конец рукава,
Конец любви предвещая…
Ах, верно, в сердце твоем
Осень уже настала!
А от себя скажу вам:
О, я узнала теперь:
Нет на свете сердец,
Способных любить неизменно!
Что мне готовит моя
Грустная участь, но знаю…
Вы зовете меня покинуть дом моего отца. Но как сказал один поэт:
Закрыты наглухо врата.
Не убежать из мира скорби.
Я не вольна уйти отсюда. А вам, должно быть, неприятно бывать здесь. Правду, видно, сказала мне Акоги: «Человек, виновный перед вами, теперь страшится вас…»
Как раз когда меченосец собирался отнести это письмо, куродо вдруг позвал его к себе. Меченосец поспешил на зов своего господина, сунув впопыхах письмо за пазуху.
Куродо приказал причесать себя. Когда надо было распустить волосы на затылке, он наклонил голову, меченосец тоже поневоле наклонился вперед и не заметил, как письмо выскользнуло у него из-за пазухи. Куродо незаметно схватил его. После того как прическа была закончена, он прошел во внутренние покои и, полный любопытства, сказал Саннокими:
– Погляди-ка на это письмо. Корэнари потерял его. И передавая письмо жене, заметил:
– Прекрасный почерк.
– О! Да это рука Отикубо! – воскликнула Саннокими.
– Как ты сказала? Отикубо? Чудное имя! Какой же это женщине дали имя Каморка?
– Есть у нас такая… Шьет на нашу семью, – коротко ответила Саннокими и взяла письмо, которое показалось ей очень подозрительным.
Между тем меченосец убрал сосуд, в котором находилась вода для смачивания волос, и, собираясь уходить, пошарил рукой у себя за пазухой: нет письма! В испуге он стал перетряхивать свое платье, развязал шнур на груди, искалискал, письмо исчезло, как будто его и не было. «Куда ж оно делось?» При этой мысли вся кровь бросилась ему в лицо. Но ведь он никуда не уходил из дома, письмо могло выпасть только здесь. Корэнари обыскал все кругом, поднял подушку, на которой сидел куродо, – нет нигде письма. Неужели кто-то его нашел? «Что ж теперь будет?» – думал в отчаянии меченосец. Подперев рукой голову, он сидел как потерянный.
В это время вдруг вошел куродо и сразу заметил, с каким расстроенным лицом сидит меченосец.
– Что с тобой, Корэнари? Ты сам не свой. Уж не потерял ли что-нибудь? – спросил он со смехом.
«Вот кто нашел письмо!» При этой мысли меченосец так и обмер! Он принялся умолять куродо:
– Прошу вас, отдайте мое письмо.
– Я-то ничего не знаю… А вот моя жена сказала насчет тебя: «Видно, не удержала его гора Суэ-но Мацуяма…»
Меченосец вспомнил песню:
Скорей волна морская
Перебежит через вершину
Суэ-но Мацуяма,
Чем изменюсь я сердцем
И для другой тебя покину!
Он понял, что его подозревают в измене Акоги ради Отикубо.
Совестно ему было признаться жене в своей ребяческой оплошности, но что оставалось делать! Он пошел к ней и стал рассказывать, вне себя от волнения:
– Только что я собирался отнести письмо по назначению, как меня позвал мой господин куродо и приказал сделать ему прическу, а пока я его причесывал, он незаметно вытащил у меня письмо. Вот какая беда случилась!
Акоги ужаснулась:
– Ах, какое несчастье! Может выйти большая беда. Старая госпожа и без того глядела на мою барышню так, будто подозревала что-то. Она поднимет ужасный шум.
Обоих от волнения даже пот прошиб.
И в самом деле Саннокими показала это письмо своей матери.
– Посмотрите, какое письмо попалось мне в руки.
– А-а, так и есть. Я сразу заметила что-то неладное. Но кто же ее любовник? Письмо, ты говоришь, было у меченосца? Наверно, это он и есть. Он, должно быть, пообещал выкрасть ее отсюда, ведь в письме говорится, что из этого дома трудно уйти. А я-то думала не выдавать ее замуж. Досадное вышло дело! Если она возьмет себе мужа, то ей уже нельзя будет жить здесь по-прежнему. Она поселится с ним где-нибудь. Поэтому ты смотри – никому ни слова!
Госпожа из северных покоев спрятала любовное письмо, решив потихоньку следить за падчерицей. Меченосцу и Акоги показалось очень подозрительным то обстоятельство, что, против их ожидания, никакого шума в семье не поднялось.
– Ваше письмо украли! Стыдно признаться в этом, но что делать, приходится. Пожалуйста, напишите другое, – попросила Акоги свою молодую госпожу.
Словами не выразить, как встревожилась Отикубо. При мысли о том, что мачеха, несомненно, видела письмо, ей сделалось дурно.
– Ах, я не в силах писать еще раз! – простонала она. Отчаянию ее не было предела!
Меченосец со стыда не посмел показаться на глаза Митиёри и спрятался в комнате своей жены.
Митиёри так и не узнал ни о чем и поспешил прийти, как только стемнело.
– Почему вы мне ничего не ответили? – спросил он.
– На беду, письмо мое попало в руки матушки, – ответила Отикубо.
Митиёри думал уйти, как только начнет светать, но, когда он проснулся, на дворе уже стоял белый день, кругом сновало множество людей, нечего было и надеяться проскользнуть незамеченным. Он снова вернулся к Отикубо.
Акоги, как всегда, принялась хлопотливо готовить завтрак, а молодые люди стали тихо беседовать между собой.
– Сколько лет исполнилось вашей младшей сестре Синокими? – спросил между прочим Митиёри.
– Лет тринадцать – четырнадцать. Она очень мила.
– Ах, значит, это правда! Я слышал, будто отец ваш – тюнагон – хочет выдать ее замуж за меня. Кормилица Синокими знакома кое с кем из моих домашних. Она принесла письмо из вашего дома, в котором идет речь о сватовстве. Мачеха ваша тоже очень хочет, чтобы этот брак устроился, и кормилица стала вдруг осаждать моих домочадцев просьбами помочь в этом деле. Я собираюсь попросить, чтобы вашей семье сообщили мой отказ, поскольку я уже вступил с вами в брачный союз. Что вы об этом думаете?
– Матушке это, верно, будет очень неприятно, – проговорила Отикубо, и ее детски наивный ответ пленил Митиёри.
– Ходить сюда к вам на таких правах кажется мне унизительным. Я бы хотел поселить вас в каком-нибудь хорошем доме. Согласны ли вы?
– Как вам будет угодно.
– Вот и прекрасно.
В таких беседах коротали они время.
* * *
Наступил двадцать третий день одиннадцатого месяца.
Муж третьей дочери, Саннокими, – куродо внезапно получил весьма лестное для него назначение. Он должен был вместе с другими молодыми людьми из знатнейших семейств принять участие, как один из танцоров, в торжественных плясках на празднике мальвы в храме Камо. До этого праздника оставались считанные дни. Госпожа Китаноката голову теряла, хлопоча, чтобы все наряды поспели вовремя.
«Вот еще напасть!» – тревожно думала Акоги, опасаясь, что Отикубо опять засадят за шитье. Опасения ее не замедлили сбыться. Китаноката скроила для зятя парадные хакама и велела слуге отнести их Отикубо. А на словах приказала передать:
– Сшей сейчас же, немедленно. У нас много спешной работы.
Отикубо еще не вставала с постели. Акоги ответила за нее:
– Барышне что-то нездоровится со вчерашнего вечера. Я передам ей приказ госпожи.
С тем слуга и ушел. Увидев, что Отикубо хочет сейчас же приняться за шитье, Митиёри стал ее удерживать.
– Одному мне будет скучно. Китаноката между тем спросила у слуги:
– Ну что, начала она шить?
– Нет, Акоги сказала, что барышня еще изволит почивать.
– Что такое? «Изволит почивать»! Выбирай слова с оглядкой, невежа! Разве можно о какой-то швее говорить так, как ты говоришь о нас, господах. Слушать противно! И как только этой лежебоке не стыдно спать среди белого дня!
Совсем не знает своего места, до чего глупа, просто жалость берет, – презрительно засмеялась Госпожа из северных покоев.
Скроив для зятя ситагасанэ, она сама понесла шитье к падчерице. Отикубо в испуге выбежала к ней навстречу.
Увидев, что девушка еще и не принималась шить парадные хакама, мачеха вышла из себя:
– Да ты к ним еще и не притрагивалась! Я-то думала, что они уже готовы! Для тебя мои слова – звук пустой! Последнее время ты словно с ума сошла, только и знаешь, что вертишься перед зеркалом и белишься!
Сердце у Отикубо замерло. При мысли, что Митиёри все слышит, она чуть не лишилась сознания.
– Мне немного нездоровилось, и я отложила шитье на час-другой… Но скоро все будет готово!
И Отикубо торопливо взяла в руки работу.
– Смотрите-ка пожалуйста, не подступись к ней, словно к норовистой лошади! Нет у меня другой швеи, а то разве я стала бы просить такую заносчивую гордячку. Если и это платье не будет скоро готово, то можешь убираться вон из моего дома.
В гневе она бросила шитье на руки Отикубо, но только встала, чтобы уйти, как вдруг заметила, что из-за полога высунулся край шелковой одежды Митиёри.
– Это еще что? Откуда это платье? – спросила Китаноката, остановившись на ходу.
Сообразив, что вот-вот все откроется, Акоги ответила:
– Это одни люди дали барышне шить.
– А-а, вот как! Выходит, она шьет для чужих в первую очередь, а свои, дескать, подождут! Для чего же, спрашивается, держать ее в доме! Ах, нынешние девицы не знают стыда!
И мачеха вышла, не переставая ворчать. Сзади вид у нее был самый нелепый. От частых родов волосы у нее вылезли. Жидкие прядки – числом не более десяти – висели, словно крысиные хвостики. А сама она была кругла, как мяч. Митиёри внимательно разглядывал ее сквозь щелку занавеса.
Отикубо, вся дрожа от волнения, принялась за шитье. Митиёри потянул ее к себе за подол платья.
– Идите сюда ко мне!
Отикубо поневоле пришлось подчиниться.
– Что за противная женщина! Не шейте ничего. Надо еще больше ее разозлить, пусть совсем потеряет голову… А что за грубые слова она себе позволила! Неужели и раньше она так с вами разговаривала? Как же вы это терпели? – с негодованием спросил Митиёри.
– Увы, я – «цветок дикой груши», – печально ответила Отикубо словами из песни:
Печален наш мир…
Где искать спасенья?
Нет горы такой,
Чтоб укрыла от горя,
О цветок дикой груши!
* * *
Настали сумерки. Опустили решетчатые створки окон, зажгли огонек в масляном светильнике. Как раз когда Отикубо собиралась взяться за шитье, чтобы поскорей от него отделаться, в дверь потихоньку заглянула сама Госпожа из северных покоев. Ей не терпелось узнать, как подвигается работа.
Видит, куски ткани разбросаны в беспорядке, как попало, огонь зажжен, а перед постелью – занавес. Что же это! Спит она мертвым сном, что ли? Мачеха вспыхнула от гнева и принялась вопить:
– Господин мой супруг, пожалуйте сюда! Эта Отикубо издевается надо мной, совсем от рук отбилась. Выбраните ее хорошенько! У нас в доме такая спешка, а она не выходит из-за полога – и откуда только взялся такой! Я его раньше и в глаза не видела…
В ответ послышался голос тюнагона:
– Не кричи на весь двор. Иди сюда поближе!
Постепенно их голоса стали удаляться, так что последних слов нельзя было разобрать.
Митиёри первый раз услышал имя Отикубо.
– Что это за имя? Она, кажется, назвала вас «Отикубо»? Смущенная Отикубо чуть слышно прошептала:
– Ах, не знаю…
– Как можно было дать своей дочери такое имя – «Отикубо» – «Каморка»… Бесспорно, оно годится только для девушки самого низкого звания. Не очень-то красивое прозвище! А мачеха ваша не помнит себя от ярости! Могут случиться большие неприятности. – С этими словами Митиёри снова лег на постель.
Отикубо кончила шить хакама и взялась за ситагасанэ. Опасаясь, что она не кончит к сроку, мачеха подступила к тюнагону с неотвязными просьбами, чтобы он сам пошел и как следует отчитал девушку.
