Текст книги "Артистическое кафе"

Автор книги: Камило Хосе Села

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

IV

Сирило один перед столом с ворохом исписанной бумаги, исписанной часто, с двух сторон, думает об этих трех элементах, традиционных, классических, основополагающих.

– Да, дон Серафин прав. Без экспозиции, завязки и развязки нет романа. Достоевский первым делом набрасывал в тетради экспозицию, завязку и развязку. Потом садился писать, и все выходило наилучшим образом. Критики всегда отмечали, что он очень старался. Жена говорила ему: Федор Михайлович, как там у тебя с завязкой? И Достоевский отвечал: хорошо, Мария Дмитриевна, кажется, получается.

За соседним столиком молодой человек из провинции наблюдает за Сирило.

– У этого лед уже тронулся. Будем надеяться, что скоро тронется и у меня.

Сирило, последовательный во всем, не удостаивал его даже взглядом. Как будто его тут и не было.

– Да, несомненно. В морозные московские вечера Достоевский, устремив взор на самовар, боролся с завязкой, пока она не подчинялась ему. Мария Дмитриевна, налей мне еще чашку ароматного чая из нашего старого, дымящего самовара; кажется, эта завязка наконец далась мне в руки. И Мария Дмитриевна, заботливая, как нежная мать, вставала и наливала чай Федору Михайловичу. Пей, Федор Михайлович, подкрепи свой измученный работой организм ароматным чаем из нашего старого, дымящего самовара. Я счастлива, что ты прибрал к рукам эту завязку, больше она от тебя не уйдет. Прикрути ее покрепче, Федор Михайлович, на веки вечные! С этими словами Мария Дмитриевна опускалась на колени перед византийской иконой и долго молилась.

За тем же столиком, что молодой человек из провинции, сидел слюнявый, харкающий господин, который действовал Сирило на нервы.

– Какой негодяй! Если он не перестанет, придется идти в другое место. Так работать невозможно!

На больших листах бумаги Сирило вверху написал четким почерком: «экспозиция, завязка, развязка», каждое слово на отдельном листе.

– Это будет скелет, каркас, так сказать. Когда каркас построен, все пойдет как по маслу, знай себе пиши, пихай туда всякую всячину! Главное – иметь крепкую основу. Это вроде фундамента у здания. Нельзя строить дом с крыши!

От этой фразы про дом и крышу Сирило почувствовал угрызения совести.

– Ладно, общее место, согласен, но все-таки это правда и еще какая!

Молодой человек из провинции не спускал с него восторженных глаз.

– Скоро и я буду таким! Погруженным в размышления под пристальным взглядом моих поклонников!

На бумаге у Сирило дело шло довольно хорошо, уже почти созрело. Заглавия он еще не выбрал. У него было пять вариантов: «Невозможная любовь», «Участь двух сердец», «Неопознанная сестра», «За грехи отцов расплачиваются дети», «Голос крови», – но лучше пусть выберет дон Серафин. Что стоит показать, какой ты покорный и прилежный?

Экспозиция, завязка и развязка плыли при попутном ветре. Сирило окончил коммерческое училище и был скрупулезно аккуратен. Сервантес тоже был аккуратен; про него рассказывают знаменитый анекдот… Ладно, бог с ним!

На листке, озаглавленном «экспозиция», было написано:

ОНА.

Имя: Эсмеральда.

Фамилия: дель Валье-Флоридо.

Возраст: двадцать лет.

Внешность: высокая, белокурая, изящная, но скромная; глаза голубые, глубокие и мечтательные,

Родители: сирота.

Братья и сестры: одиннадцать, маленьких и склонных к туберкулезу. (По причине лишений.)

Профессия: стенографистка-машинистка. (Иногда, но не слишком часто, можно писать «стенмаш».)

Место работы: Национальный институт страхования, отдел охраны кормящих матерей.

Поведение: хорошее; начальники ее уважают и видят в ней образец испанской женщины.

ОН.

Имя: Карлос.

Фамилия: (придумать).

Возраст: двадцать четыре года.

Внешность: высокий, сильный, брюнет, волосы вьющиеся, глаза черные, грустные.

Сирота?: да, тоже.

Братья и сестры: замужняя сестра в Нью-Йорке.

Профессия: студент инженерно-строительного института.

Место работы: (не имеет, пока еще студент).

Поведение: хорошее; благороден и щедр, хотя немного злоупотребляет спиртными напитками.

ДЕЙСТВИЕ.

Они встречаются однажды в американском кафетерии «Girls of Wisconsin»[5]4
  Девушки Висконсина (англ.).


[Закрыть]. Он через официантку посылает ей записочку, где говорится: «Стоило мне увидеть вас, как я сразу был покорен вашим очарованием. Если я смею надеяться, закажите клубничный мусс. Я пойму. Ваш смиренный обожатель К. Постскриптум: клубничным муссом угощаю я. Vale». Эсмеральда потупилась и заказала клубничный мусс. Из кафетерия они вышли, держась за руки. Сирило сиял от счастья.

– Официант, клубничный мусс, пожалуйста. Ой, что я, кофе с молоком!

Радость Сирило сочилась изо всех его пор, словно пот.

V

Актеры, закутанные в шарфы, приходят в кафе ночью, после работы.

– Что, много работы?

– Хватает!

Пакито не отказался бы стать режиссером. Среди искусств ото все равно что плавание в спорте. Но актером он бы не хотел стать, потому что в глубине души Пакито очень стеснителен.

В коллеже ему однажды сказали:

– Пакито, мы ставим знаменитую драму Соррильи «Дон Хуан Тенорио».

– Ну и что?

– Отец настоятель, человек умный и опытный, не хочет, чтобы на сцене выступали девушки, даже если это будут сестры воспитанников. Поэтому мы подумали, что ты сыграешь роль доньи Инес.

– Нет, не сыграю.

– Стесняешься?

– Не в том дело. Просто не сыграю и баста. Не сыграю, потому что не хочу. Вовсе я не стесняюсь.

На самом деле Пакито был очень застенчив и чуть что краснел как помидор.

Однажды, когда он был уже подростком, кузина Рената, которая за три года успела сменить двух мужей, сказала ему:

– Послушай, Пакито, хочешь поиграем в жениха и невесту?

Пакито отказался и потом проплакал всю ночь.

Кузина Рената была розовощекая толстушка. Первый раз она вышла замуж за ветеринара, по любви; за толстого большеголового ветеринара, от которого пахло потрохами. Во второй раз она вышла замуж по расчету за дантиста с красивой фигурой, от которого приятно пахло зубным элексиром. Это была нашумевшая история, но рассказывать ее слишком долго.

Актеры приходят в кафе в половине второго. Если они являются раньше, это плохой признак. Актеры, прежде чем заговорить, прочищают горло; некоторые даже харкают. Пакито восхищался тем, как запросто они харкают, и завидовал им.

– Я хотел бы иметь грубый голос, чтобы лучше отхаркивать. И двойной подбородок, чтобы лучше отхаркивать. И темно-серый вязаный жилет, чтобы лучше отхаркивать.

Кузина Рената хвасталась своим нейлоновым бельем, которое можно выстирать над умывальником, а сохнет оно так быстро, что и моргнуть не успеешь. Кузина Рената, несмотря на полноту, была чистюля, и в доме у нее все блестело.

– Говорю вам, у меня в доме все блестит. Пакито восхищался своей кузиной.

– Сеньорита дома?

– Да, сейчас подойдет. Кто ее спрашивает?

– Кузен Пакито.

– Подождите минутку, сейчас она подойдет.

Рената подходила к телефону и любезничала с кузеном.

– Ты прочистил горло?

– Нет.

– Написал тетушке?

– Нет.

– Желудок у тебя в порядке?

– Нет.

За одним из столиков кафе старый худой актер с удоволь-ствием харкает. У пего грубый голос и жилет из темно-серой шерсти.

– Будь у меня двойной подбородок, я бы лучше харкал. Еще бы!

Пакито, как вы уже догадались, зовут вовсе не Пакито. Его зовут Кандидо Кальсадо Бустос, это молодой человек из провинции, немного художник, приехавший завоевывать Мадрид неизвестно каким оружием. В коллеже некоторые называли его Канкальбус. Это было в том дурашливом возрасте, когда подростки забавляются, складывая начальные слоги слов (Кан-каль-бус), как фармацевты, подбирающие названия лекарствам, фармацевты, которые носят очки и у которых вьющиеся волосы.

– Канкальбус, отважный воин, капитаном быть достоин и т. д.

К этому прибавлялось:

– Канкальбус, тореадор, выходи скорей во двор. Пакито поджидали во дворе и избивали. В этом дурашливом возрасте подростки также сочиняют стихи.

– Что я тебе сделал?

– Ничего.

У кузины Ренаты был малыш, от которого пахло пипишка-ми; мыли его редко.

– Ты хочешь, чтобы твой сын, плод моего чрева, умер от воспаления легких?

– Нет, нет, я хочу, чтобы мой сын, жил и рос, а потом стал выдающимся человеком.

– Да будет тебе!

Малыша кузины Ренаты звали Хустинианиы, у него была мордочка крота. Пакито очень жалел малыша Хустинианина. Однажды, разговаривая с Росауритой, он сказал:

– Я так жалею Хустинианина, прямо сердце разрывается.

– Но почему же?

– Право не знаю. Он такой маленький и беззащитный!

– Не говори глупостей! Знаешь, что сказал Шатобриан?

– Нет, не знаю. Что же?

– Что беззащитны мы, взрослые. Пакито задумался.

– Какая глубокая мысль!

Мы иногда зовем Кандидо Кальсадо Бустоса Пакито, а иногда Хулито; главное – договориться.

Росаура, думая о чем-то приятном, ответила:

– Еще какая глубокая!

В кафе, в ночном пестром кружке актеров, обычно усаживается дон Мамед, воробей, которого ничем не проймешь.

– Хе-хе! Полицейских сказал няньке: хе-хе, послушай, мое сокровище, как с тобой обращается сеньорито?

Актер в темно-сером вязаном жилете перебивает его:

– Послушайте, дон Мамед, какого черта вы не заткнетесь раз и навсегда?

Дон Мамед очень удивился.

– Я мешаю?

– Конечно, ужасно мешаете, говоря по правде. Не хотелось мне говорить вам это, но вы несносны со своим полицейским и нянькой.

Дон Мамед умолк и загрустил, как сирота, которого бранят и колотят соседи.

– Ладно, я замолчу, если мешаю; простите, я не хотел вам мешать.

Актер в вязаном жилете тайком улыбнулся, почти ехидно, и снова смачно отхаркнул.

Секунда скорбного молчания повисла в тяжелом воздухе кафе.

Дон Мамед больше чем когда-либо похож на жареную птицу, но теперь уже не хочется схватить его за лапки и съесть с головой и всеми потрохами; он пережарился, как та долька чеснока, которую кладут на сковородку, чтобы отбить горечь оливкового масла.

VI

Сирило, раздобрившись, допустил до себя молодого человека из провинции. Мало-помало он стал находить его симпатичным и наконец – какая загадка человеческая душа, сказал бы дон Серафин, – даже привязался к нему, разумеется, продолжая глядеть на него сверху вниз; то была, так сказать, любовь с высоты птичьего полета, но сильная и покровительственная, как любовь старших братьев к младшим, особенно если младшие слабенькие, болезненные и рахитичные,

– Будем говорить друг другу «ты». Среди товарищей обращение на «вы» неуместно. Оно слишком холодное и казенное, чувствуешь себя, как будто приехал с официальным визитом и застегнут па все пуговицы.

Молодой человек из провинции оробел и взволновался: его назвали товарищем!

– О, большое спасибо! Для меня это большая честь, незаслуженная честь, но не знаю, осмелюсь ли я! Вряд ли я привыкну. У вас уже есть имя, а я… я всего лишь бедный ученик, скромный соискатель!

Сирило почувствовал себя счастливым, но как-то смутно, неопределенно, расплывчато.

– Нет, приятель, нет. Еще чего не хватало! В великой

республике литературы все мы должны побрататься и стоять друг за друга!

– Черт побери!.. Простите, это у меня нечаянно вырвалось!

Молодой человек из провинции постарался хорошенько запомнить прекрасную фразу о великой республике литературы и сплоченности ее граждан.

«При первом удобном случае пущу ее в ход, – думал молодой человек из провинции, – какая великолепная фраза!»

Потом молодой человек из провинции задумался над тем, как писать в статье эту великую республику, с большой или маленькой буквы.

– С большой, я думаю… Сирило поглядел на него.

– Ты что-то сказал?

Молодой человек из провинции вернулся к действительности. Романист милостью божьей, с его вспышками поэзии, с экспозицией, завязкой и развязкой, сказал бы: молодой человек из провинции спустился с заоблачных высот… и сидел невозмутимый, как ни в чем не бывало.

– Нет, нет, ничего, я подсчитывал…

– А!

У Сирило был большой кадык. Молодой человек из провинции отвлекся, думая о кадыке Сирило.

«Наверно, он наполнен кофе с молоком. Нет, я не должен так думать о кадыке Сирило! Сирило – хороший друг! Более того, Сирило может быть моим учителем. Крокетки из трески застревают в кадыке. Выгоним эти мысли из головы!»

У посетителей Артистического кафе были, как правило, торчащие кадыки. Молодой человек из провинции однажды ни к селу ни к городу сказал Сирило:

– Послушай, Сирило, как тебе покажется моя классификация кадыков?

Но Сирило был не в духе и ответил ему:

– Нет, нет, оставь меня в покое с твоими кадыками, я ничего не смыслю в кадыках и не желаю смыслить. Вот у моей тетушки Ампаро – вдовы дона Аполинара, про которого я тебе рассказывал, – было шесть пальцев на каждой руке! И она-то уж разбиралась в кадыках и в зобных железах! Врач ее деревни, каждый раз, как у кого-нибудь воспалялась зобная железа, приходил к ней и говорил: послушайте, донья Ампаро, не пойдете ли вы со мной завтра утром к Антонии, жене Мигеля Лобито, что живет на дороге к кладбищу? У бедняжки, кажется, воспаление зобной железы. И моя тетушка Ампаро никогда не отказывалась. Еще чего не хватало, Гонса-лес! Еще чего не хватало, Гутьеррес! Еще чего не хватало! Вы знаете, что в добрых делах на меня всегда можно рассчитывать. Еще чего не хватало! Врача звали дон Симеон Гонсалес Гутьеррес. Его отец был из Вича, а мать из Сальседы, и потому врач в деревне моей тетушки Ампаро, когда был молод и тщеславен, подписывался Симеон Гонсалес-Вич-и-Гутьеррес-де-Сальседа, но годы сбили с него спесь, и он стал именоваться попроще.

Сирило внезапно осекся, как будто его щелкнули по кадыку.

– Какого черта я тебе все это рассказываю! Ты, наверно, и не понял ничего!

Молодой человек из провинции улыбнулся почти умоляюще. У него текли слюнки, как у обедающего за табльдотом, которого оставили без десерта (апельсина или компота из айвы и т. п.).

– Продолжай, Сирило, я у тебя учусь! Но Сирило не захотел продолжать.

– Послушай, Маноло, принеси еще кофе.

Маноло, который на то здесь и был поставлен, ответил:

– Сейчас, дон Сирило, на то мы здесь и поставлены! Сирило уставился на молодого человека из провинции; он смотрел ему в глаза. Глаза у молодого человека из провинции были самые обычные, карие.

– Когда я получу гонорар за роман, который заказал мне дон Серафин, я угощу тебя крокетками из трески.

Молодой человек из провинции тайком потрогал свой кадык, придав лицу важное выражение фокусника.

– Спасибо.

– Не за что. Я это сделаю с большим удовольствием…

VII

Исиндро Хиль Сируэло, он же Кандидо Кальсадо Бустос, Канкальбус, Пакито, Хулито, молодой человек из провинции, разносторонне одаренный, который борется за свой триумф в Мидриде, и т. д., состоит в любовной связи с Росауритой Руис де Ласаро, пенсионеркой, вдовой дона Леонсио Кироса Родри-геса, коммерсанта, бывшего владельцем салотопенного завода и лавочки бакалейных и колониальных товаров высшего качества. Кузина Рената выходила из себя.

– Но, дорогая, тебе-то какое дело?

– Как это какое дело, разве ты мне не кузен?

В Артистическом кафе любовь Исидро и Росауриты никого особенно не волнует.

– Врач велел ей жить половой жизнью, иначе у нее заболит щитовидка.

– По-моему, она поступает правильно. Главное – здоровье.

Исидро Хиль Сируэло подарил Росаурите акварель, которую ему, в свою очередь, подарил бородатый художник, похожий на служку-еретика. Этот художник приходил иногда в кафе и клянчил дуро у первого попавшегося посетителя.

– Нравится тебе?

– Очень, моя прелесть.

Акварель изображала тореро, делающего веронику перед быком, у которого вместо головы был человеческий череп. Очень оригинальная акварель.

– Правда, она в высшей степени оригинальна?

– Разумеется! Какой может быть разговор!

Росаурита подарила Исидро Хилю Сируэло запонки с эмблемой футбольной команды «Реал Мадрид».

– Нравится тебе?

– Очень, моя кошечка.

Несмотря на разницу в возрасте, Исидро обращался с Ро-сауритой запросто.

– Правда, они в высшей степени оригинальны?

– Разумеется, какой может быть разговор!

– Я купила их для тебя, моя любовь, все время думая о тебе. Как только я получила пенсию, я отложила несколько песет и сказала себе: эти деньги священны, на них я куплю подарок моему милому, скромный подарок, но который всегда будет при нем.

– Росаурита…

Росаурита склонила голову на груду пальто рядом с ней. От пальто пахло сырым курятником.

– Любовь моя…

По утрам у чистильщиков обуви вид почти домашний, вид бедных родственников, которым надо выхлопотать путевку в туберкулезный санатории для старшей девочки.

– Почистить? Наведу блеск!

Чистильщики обуви по утрам проверяют свою совесть и не находят больших грехов.

– Чищу ботинки! Прикажете?

По утрам, до часу или до полвторого, чистильщики отворачиваются и сморкаются звучно, но стыдливо.

Кузина Рената однажды утром явилась в кафе и попросила у чистильщика пачку сигарет.

– Нет, «Честерфилд».

– Пожалуйста, сеньорита.

– Хорошо, передайте их вон тому господину. Тому, что сидит с толстухой, у которой жирная кожа и которая могла бы быть моей матерью, если бы господь не избавил меня от такой горькой судьбы.

У чистильщика комок застрял в горле.

– Отнесите, сказала я вам!

Исидро Хиль Сируэло вспыхнул, получив пачку. Росаурита, напротив, побледнела.

– Кто эта девица, которая угощает тебя сигаретами?

– Моя кузина.

У Росауриты задрожала верхняя губа с усиками.

– Как же, как же, твоя кузина. А как ее зовут? Исидро Хиль Сируэло проглотил слюну.

– Ну… Рената. Рената ее зовут.

Светлячок ревности заблестел на лбу Росауриты.

– Итак, Рената. Другого имени ты не смог придумать?

– Дорогая, уверяю тебя, ее зовут Рената. Росаурита стала заикаться.

– Да, да, Рената.

– Да, дорогая. Рената. Чем же я виноват? Клянусь тебе, это моя кузина.

Росаурита вспотела.

– Да, да, твоя кузина…

У Росауриты зазвенел голос.

– Да, да, твоя кузина…

Росаурита зарыдала. Кузина Рената встала и удалилась, почти вызывающе покачивая бедрами.

– Вы заказывали кофе, сеньорита.

– Уже не надо; сколько с меня?

– Три шестьдесят.

Исидро Хиль Сируэло сорвался с места одним прыжком, как кот, и заперся в уборной.

– Вот заварилась каша! Ну и скотина эта Рената! Ужас!

Чистильщики обуви, утренние ангелы с ваксой, пастухи мертвых телят, превращенных в ботинки, пытались утешить Росауриту. Исидро между тем, сидя на унитазе, курил сигарету за сигаретой.

– Что-нибудь случилось, дон Исидро?

– Вы угадали, приятель!

Исидро Хиль Сируэло говорил сквозь запертую дверь уборной. Его было слышно довольно хорошо, потому что окошечко в двери осталось полуоткрытым.

– Вы не могли бы принести мне газету от понедельника?

– Может быть, туалетную бумагу, дон Исидро?

– Нет, газету за понедельник, я хочу посмотреть итоги футбольных матчей.

VIII

Ваше превосходительство, дамы и господа!

Для меня огромная и незаслуженная честь занимать эту высокую трибуну, с которой я изложу вам… ладно, тему лекции вы знаете сами: единство изобразительных искусств Испании перед нападками наших вековых врагов, которые являются также врагами христианской западной цивилизации. Это для меня огромная честь, дамы и госиода, во-первых, потому что честь, и во-вторых, потому что огромная честь для меня излагать мои взгляды перед многочисленными избранными представителями искусств, политики, юриспруденции, науки, военного дела, литературы, церкви, промышленности, торговли, мореплавания, финансов и т. д. и т. д.

Лекция, которую так и не удалось прочитать Энрике Косен-тайне-и-Пратсу, длилась свыше трех с половиной часов, около четырех.

– Не находишь ли ты, что она слишком длинна?

– Что тебе сказать, приятель! По-моему, если лекция интересная, она не будет слишком длинной, вот увидишь.

Дон Мамед приложил сверхчеловеческие усилия, чтобы вновь соединить Росауриту и Кандидо. Узнав о выходке кузины Ренаты, он позвонил Пакито по телефону.

– Здесь живет дон Энрике Косентайна-и-Пратс?

– Да, сеньор, здесь.

– А можно его к телефону?

– Обождите минуточку, я посмотрю, дома он или вышел.

В коридоре гостиницы, где жил Хулито, раздался громкий голос служащей.

– Сеньорито Эстебан! Вас к телефону!

Молодой человек из провинции направился в угол, где от запаха капусты гнил телефон.

– Слушаю…

– Кандидо? Это я, дон Мамед.

– А, слушаю вас, дон Мамед!

– Я хотел бы повидать вас, Кандидо.

– Когда вам угодно.

– Да, дружище, это дело надо уладить, так нельзя оставлять. Так больше не может продолжаться!

– С превеликим удовольствием, дон Мамед!

Благодаря посредничеству дона Мамеда Росаурита и Кандидо помирились.

– Я не могла бы жить без тебя, любимый, душа моя…

– И я не мог бы, Росаурита… Как мы обязаны дону Мамеду!

– Золотые слова, моя прелесть! Дон Мамед для нас, мое сердечко, был добрым гением, который вернул нам радость жизни….

Росаурита и Кандидо купили дону Мамеду галстук за восемнадцать песет.

– Важно доброе намерение, дон Мамед, а не цена. Мы хотели бы иметь возможность подарить вам лучший галстук…

– Лучший? Да вы с ума сошли! Лучше этого? Я думаю, лучше этого не бывает! Еще лучше?

Дон Мамед в новом галстуке приосанился и осмелился подсесть к актеру в темно-сером жилете.

– Где вы пропадали?

– Вы видите, я здесь!

Актер, который, будь у него двойной подбородок, отхаркивал бы лучше, уставился на галстук дона Мамеда.

– Черт побери! Новый галстук!

Дон Мамед пополнел. Дон Мамед снова стал аппетитной жареной птичкой, которую хочется схватить за лапки и съесть с головой и всеми потрохами.

– Да, сеньор, я его только что надел…

– Так-так, дела идут хорошо?

– Не жалуюсь.

Актер в темно-сером жилете едва не улыбнулся дону Мамеду. Но усилием воли подавил улыбку. Актер в темно-сером жилете не сводил глаз с дона Мамеда.

– Послушайте, вам сколько лет?

– Семьдесят шесть, а что?

Актер в темно-сером жилете еще пристальней вгляделся в дона Мамеда.

– Ничего, вы кажетесь старше.

Дон Мамед вдруг превратился в гадкую жареную птицу, в чучело воробья. Потом он вышел на улицу, темную и холодную, и начал лить слезы – круглые, плотные, желтоватые – слезы, вместе с которыми из него выходил дух.

Актер в темно сером жилете был в этот вечер очень разговорчив и любезен.

– Что такое сегодня с Санчесом? Наверное, выиграл в лотерею.

Придя домой, Санчес уснул особенно крепким сном.