Текст книги "Возвращение росомахи (Повести)"

Автор книги: Камиль Зиганшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 5
Сушь Бескормица

За два месяца нещадно палящего солнца земля так иссохла, что даже вся трава пожухла. Местами она вообще исчезла, как будто спряталась от зноя. За все это время на выбеленном небосводе не появилось ни облачка. Изредка налетавший ветерок не ослаблял жары. Речка превратилась в длинную галечную ленту. Лишь кое-где среди камней сочились вялые струйки.

Умолкли птицы. Одни лишь стрекозы неподвижно висели в полуденном мареве, да звенели на высохших стеблях неугомонные кузнечики. Разогретые солнцем кедры источали густой смоляной дух. А над куртинами болотного багульника стоял такой дурман, что человека, попавшего в эти невысокие заросли, вскоре начинал одолевать сон. Задержись на такой полянке на пару часов – останешься на ней навеки.

Зато исчезли комары и гнус. Правда, на смену им появились кровососы похлеще: тучи слепней и оводов. Но эти атаковали только днем. С наступлением сумерек они исчезали.

Пышка спасалась от жары на дне тесного ущелья, заваленного обломками скал. Поскольку солнце заглядывало в него мимоходом, здесь всегда царили полумрак и прохлада. Росомаха выбиралась из этого природного холодильника лишь для того, чтобы утолить голод. К сожалению, вылазки все чаще оказывались безрезультатными: изнывающая от зноя и безводья тайга почти опустела. И весной, задолго до засухи, живности было меньше обычного. Зимой небывалые морозы и затяжные снегопады основательно подкосили численность животных и птиц. Боровую же дичь добил случившийся ранней весной обильный дождь. Следом, как это часто бывает в этих краях, ударил мороз, закупоривший большую часть ночевавшей в снегу птицы. Пережившие зиму олени откочевали на восток. Рыба, предчувствуя засуху, скатилась в большую реку.

У Пышки, правда, было два праздника для желудка. Первый – весной, когда начал таять снег. Росомахи по своей природе санитары: не брезгуют ни падалью, ни мясом с душком. И когда стали вытаивать туши погибших в зимнюю бескормицу зверей – оленей и более мелких животных, – Пышка каждый день наедалась до отвала. Понимая, что подобное изобилие не вечно, она часть падали разнесла по «кладовым». Чтобы мясо дольше сохранялось, устраивала их в тенистых местах.

Второй такой праздник случился, когда с юга полетели к северным гнездовьям утки. Они шумными стаями садились ночевать на мелководные заводи. Пернатых порой было так много, что над водой стон стоял. Вот уж попировала тогда росомаха! Ловила просто: ночью сталкивала в воду кусок коряги и, спрятавшись за ней, незаметно подплывала к дремавшим птицам. Оказавшись рядом, хватала ту, что поближе. Но никто из пернатых так и не остался в этих краях, не свил гнезда – чуяли надвигающуюся сушь. Пышку какое-то время выручали сделанные весной запасы. Когда они кончились, росомаха, рыская по тайге, обнаружила на дне ямы под речным прижимом – все, что осталось от речки – вяло плескавшуюся рыбешку. Но ее хватило всего на три дня.

Пышка поняла, что из этой пустыни пора уходить. Подчиняясь внутреннему голосу, она направилась к синеющему вдали острозубому хребту, за которым каждый вечер пряталось раскаленное светило.

Перевальной седловины достигла за два перехода. С нее открылась обнадеживающая картина. В отличие от оставшейся за спиной иссушенной, выжженной солнцем тайги, здесь все зеленело, в прогалах между деревьями колыхалось на ветру густое разнотравье, цвели ромашки, иван-чай. Хрустальный перезвон воды, текущей под камнями, вплетался в пение лесных птах. Пышка повеселела – дожди не обошли эти места.

По дну тенистой ложбины она спустилась к роднику, бегущему на север. Жажда так измучила ее, что она пила и пила без остановки, словно боялась – вдруг вода исчезнет. Напившись, продолжила путь не сразу. Переведя дух, еще раза два припадала к роднику. Только после этого пошла по берегу бойко лопотавшего ключа. Торопливо сбегая по дну ущелья, он собирал дань с каждого распадка и как-то незаметно окреп до размеров речушки.

Довольная Пышка прилегла на берегу рядом с вытекавшим из распадка ручейком. В месте его впадения в речку вымыло чашеобразную заводь. На ее дне, в кутерьме ярких солнечных бликов, угадывался массивный топляк. Приглядевшись, росомаха различила колышущиеся по его бокам плавники. Неужели таймень? Выступающий из воды краешек хвоста подтвердил: точно, он! Да какой здоровый!

Лениво пошевеливаясь, «северный крокодил» охлаждался в прохладной ключевой воде. Но, как вскоре выяснилось, затаился он тут неспроста.

На берег опустилась стайка куропаток и принялась склевывать мелкие камешки. В какой-то момент вода вспучилась и из нее вылетела зубастая пасть. Схватив зазевавшуюся птицу, она тут же исчезла. Куропатки дружно перелетели на соседнюю излучину и, как ни в чем не бывало, продолжили прерванное занятие. Вскоре одна из них перекочевала в желудок Пышки.

Сытая росомаха весело поскакала по берегу речки дальше. Под вечер лесистые склоны раздвинулись, и взору странницы открылась гладь большого озера. Слева в него обрывались высокие гранитные кручи с зелеными островками кедрового стланика. Правый, пологий берег покрывал сумрачный ельник.

Скалы, деревья, отражаясь в зеркале озера, казались опрокинутыми в него – до того тиха была вода, неподвижен и ясен воздух. Золотистые блики солнечной дорожки делили водоем на две части. Нет-нет да кое-где плеснет рыба. В самом устье табунились, касаясь спинными плавниками поверхности воды, ленки. Росомаха облизнулась, но понимала, что их не достать.

За озером, на противоположном берегу виднелось несколько надломленных ветром белых столбиков. Приглядевшись, Пышка сообразила, что это дым и поднимается он из таких же, как у лишившего ее хвоста двуногого, построек, только большего размера. По открытой воде оттуда доносились крики птиц, блеяние коз, густое и протяжное мычание, напоминающее рев сохатых.

«Вот где можно поживиться!» – обрадовалась росомаха и поспешила на разведку. В низменном чернолесье наткнулась на пахучие метки сородича. Вон и отпечатки его лап. Самец! Крупный!

Неплохо бы познакомиться![48]48
  Брачный сезон у росомах, как и у соболей, растянут с мая по август, но максимальная интенсивность спаривания приходится на июль. Потомство же, благодаря паузе в развитии эмбрионов, рождается в феврале-марте.


[Закрыть] Но Пышка не стала отвлекаться и продолжила путь.

Логова двуногих уже были хорошо видны. Первый ряд тянулся вдоль берега, остальные, разделенные широкими тропами, проходили в отдалении. Возле каждого большого строения были еще и поменьше. Многие дворы огорожены тонкими сухостоинами. Росомаха взобралась на разлапистую сосну и стала наблюдать за крайним, самым ближним к ней.

Возле небольших построек прохаживались утки, копошились похожие на капалух птицы. За оградой паслись козы.

«Как много еды», – радовалась, предвкушая богатую добычу, Пышка. Правда, настораживало то, что по двору то и дело сновали двуногие.

Наконец солнце послало последний луч света и скрылось за обугленными зубцами. Сумеречная мгла незаметно заполняла, растворяла все вокруг. Когда совсем стемнело, монотонно зарокотал какой-то, похоже, очень большой, зверь. И сразу из проемов построек полился золотистый свет. Но больше всего росомаху изумили ярко вспыхнувшие на макушках высоких «сухостоин» маленькие солнышки. Когда рокот прекратился, они погасли, и все погрузилось во тьму. Дождавшись полной тишины, Пышка, вглядываясь в черные силуэты построек, опасливо прокралась к ограде, переплетенной цепкими, шершавыми плетями хмеля. Среди доносившихся со двора запахов свежего навоза, душистого сена, псины – один показался ей особенно знакомым. Так пахло от двуногого, который своей огнебойной палкой лишил ее хвоста. Пышка вспоминала его с неприязнью всякий раз, когда надо было укрыть нос от кровососов.

Это встревожило росомаху. Она замерла в нерешительности, но близость поживы приглушила страх. Найдя в ограде удобную лазейку, Пышка осторожно протиснулась в нее и оказалась… у собачьей конуры. Чутко дремавшая Динка высунула голову. Кольнув росомаху острым взглядом, она признала зловредную вонючку, но атаковать не решилась.

Ограничилась оглушительным лаем. Ее тут же поддержали соседские псы. Заливистый гвалт волной покатился по селу. Росомаха тоже опознала старую знакомку: это ее она зимой обрызгала струей мускуса.

В человечьем логове тем временем затеплился огонек. Пышка, юркнув обратно, поспешила под защиту леса. Она была не столько испугана, сколько расстроена постигшей ее неудачей. Но вскоре эти чувства сменились злобой: сначала ее лишили хвоста, а теперь испортили охоту. Остаток ночи росомаха провела на мысу, клювом уткнувшимся в воду. Вытянувшись на щербатой плите, еще хранящей дневное тепло, она раздраженно слушала, как перебрехиваются встревоженные псы. Чем дольше слушала, тем сильнее крепло желание досадить обидчикам.

Когда восходящее солнце позолотило морщинистую кору вековых кедров и заставило свечами вспыхнуть стволы берез, Пышка вернулась на свой наблюдательный пункт и весь день терпеливо наблюдала за происходящим в селении. Самцы двуногих по большей части сидели у ограды, самки же мыли на реке разноцветные шкуры или колотили землю палками вокруг зеленых кустиков. Колотили так, что поднимали клубы пыли. Одни детеныши двуногих копошились на куче с песком, другие с визгом и криками гонялись друг за другом на поляне.

Вон и белоголовый обидчик вышел из своего логова. Пройдя мимо построек к заросшему невысокой травой холму, он ненадолго скрылся и появился уже с чем-то красноватым в руках. Сколько ни напрягала зрение росомаха, она никак не могла разглядеть, что это. Подсказку принес ветер.

«Ого! Мясо! – Пышка судорожно сглотнула обильную слюну. – Оказывается, двуногие тоже устраивают схроны в земле! Ну что ж, ночью наведаюсь!» – «улыбнулась» росомаха.

Человек исчез в логове, но ненадолго. Вышел с миской и поставил ее перед конурой. Рыжая псина с жадностью набросилась на еду. Белоголовый, походив по двору, вышел за ограду и сел на бревно под березой. Засунув в рот белую палочку, стал время от времени выпускать изо рта клубы дыма.

Пышка была поражена: «У этого двуногого даже маленькая палочка изрыгает дым и огонь! С ним надо быть поосторожнее».

Ночью, когда стихла вялая собачья перебранка, росомаха спустилась на землю и прокралась при дрожащем свете звезд к холму на поляне. Ей не терпелось добраться до мяса. Обойдя схрон, нашла спуск. Он вел к обитой шкурой двери. Сквозь узенькую щелочку сочился будоражащий аромат. У Пышки внутри все затрепетало. Она была готова на любой подвиг, лишь бы проникнуть в скрытый за дверью мясной склад. Осторожно спустившись по трем дощатым ступенькам, хищница толкнула дверь. Та не поддалась. Навалилась плечом – и это не помогло. Как быть?

Запустив в щель когти, росомаха потянула дверь на себя. Она чуть сдвинулась, но дальше не пускала кривая железка. Росомаха осторожно дотронулась до нее. Убедившись, что та не опасна, потихоньку, чтобы не разбудить собаку, стала толкать ее во все стороны. В какой-то момент железка вышла из скобы и безвольно повисла.

Щель сразу расширилась. В образовавшийся проем на Пышку хлынула такая густая волна заячьего духа, что у нее перехватило дыхание. Голодный зверь был вне себя от счастья – за дверью оказалось столько мяса, что будущее представилось в самом радужном свете…

Глава 6
Грабежи

Царил полдень – знойный, тихий. Погруженный в маревую дымку лес как будто колыхался. На скамейке у ворот, под ажурной тенью березы привычно сидел, небрежно зажав между двух пальцев самокрутку, дед Ермил. Лоб и заросшие колючей щетиной щеки блестели от пота, словно намазанные салом. Изнывая от жары, он то и дело отирал рукавом рубахи выступающий бисер пота и отмахивался от налетавших слепней.

Попыхивая дымом сквозь густые, прокопченные до желтизны усы, старик поглядывал то на копошившихся в пыли куриц, то на осанистого петуха, то на щиплющих траву ослепительно-белых гусей, то на пробегавшую с гиканьем ребятню. От всех этих картин в душе Ермила Федоровича царило умиротворение, которое враз разрушило приближающееся причитание:

– Господи, за что ж така напасть?! Убыток-то какой!

Калитка распахнулась: к нему семенила разгневанная старуха.

– Токо знаешь дымить! Ты почто дверку в ледник не затворил? Уж все запотело, отмякло.

Старик недовольно вскинул глухариные брови:

– Че расшумелась! Не был я седня там!.. Сама, небось, не заперла… Докурю – гляну…

Спустившись по ступенькам в ледник, Ермил сразу почувствовал, что в нем и впрямь заметно потеплело. Запалил свечку. Когда глаза привыкли к полумраку, оглядел запасы. У дальнего края за дощаной стенкой лежала вперемежку со льдом нарубленная кусками лосятина – сын дал. Ближе к двери возвышалась гора набитых зимой тушек зайцев. Вот только брезент, прикрывавший их для лучшего сохранения холода, почему-то лежал в проходе. Подняв его, промысловик увидел погрызенную заячью голову. Самой тушки не было.

– Вот это да тебе! Кто ж так похозяйничал? – выругавшись, старик вышел и, накинув на ушко крючок, для верности подпер дверь еще и колом.

Утром, выгнав корову в стадо, он заторопился к леднику. Все запоры на месте, следов на росной траве нет. Вот и славно!

В следующие два дня дед не выходил из дома: ноги опять отказали. Беспокоясь за припасы, он отправил к леднику старуху. Слава богу, все было в порядке. На третий, как только полегчало, поковылял сам. И тут его взору предстала картина возмутительного по наглости набега: дверь снизу прогрызена, на земле желтели щепки, кусочки древесины, а заячьих тушек явно поубавилось. По мускусному запаху было ясно: хозяйничала росомаха.

– У-у-у, паскуда! – загудел Ермил Федорович, потрясая костлявым кулаком. – Ну погоди, мы тоже не лыком шиты! Посмотрим, кто кого!

Исторгая все известные ему мудреные выражения, он принес из сарая двухпружинный капкан с цепочкой и потаском на конце. Спустившись к двери, заткнул дыру пуком сена, а капкан установил в выкопанную перед ней ямку. Слегка притрусил его травой.

Росомаха повторила набег лишь на четвертый день. В этот раз погром был еще более ужасным: дверь прогрызена теперь с другого края, а из дыры сочится тошнотворный запах. Распахнув дверь, Ермил увидел на заиндевелых заячьих тушках несколько расплывшихся желто-коричневых пятен. От ярости он заскрежетал остатками зубов.

– Чего она прицепилась ко мне? Неужто та, что зимой подранил? Надо Динку тута привязать. И как это я раньше не смякитил? Эх, старость не радость!

Но лишь только он подвел собаку к леднику, та, жалобно скуля, стала что было сил упираться. Вырвавшись, убежала и не появлялась во дворе до следующего дня.

Проклиная все на свете, старик зашагал прямо через огороды к дому сына, Степана, работающего в госпромхозе охотоведом. Поспел в самый раз: сын, сидя на нижней ступеньке высокого крыльца, натягивал кирзовые сапоги. При этом уворачивался от поджарого, белой масти кобеля с черными «сапожками» на лапах, пытавшегося лизнуть его лицо. Когда псу это удалось, загнутый кренделем хвост от восторга заходил ходуном.

Степан потрепал загривок Мавра с нежностью, никак не вязавшейся с его суровым обликом. Ястребиный нос, густая черная, с едва наметившейся сединой борода и усы придавали его лицу угрюмое выражение. Взгляд зеленоватых глаз из-под нависших косматых, точь-в-точь как у отца, бровей был настороженным и цепким. Степан был до того высок, что в иные избы ему приходилось входить пригнувшись.

– Доброго здоровья, сынок. Дело есть! – Ермил зачем-то помял мясистый, с красными прожилками нос и продолжил: – В общем, так: росомаха повадилась зайцев таскать из мово ледника. А ноне вообще все мясо испоганила. Така вонь – дышать не можно! Без мяса оставила! Подсоби изловить али пристрелить воровку. Хитрющая, зараза, ничего не боится! Запор поставил – дверь прогрызла. Капкан насторожил – обошла.

– Да-а, батя! Не повезло тебе. Признавайся, где ей насолил?

– Да было дело… Ранил в конце сезона одну.

– Вот она и сводит счеты.

– Так тем паче изловить надо.

– Ладно, поймаем твою обидчицу. У меня с прошлого года заявка на живоотлов росомахи лежит. На семинар съезжу и займусь…

Отец недовольно закряхтел, сдвинул ершистые брови:

– Япона мать! Так она ж к тому времени не токмо припасы, но и всех курей кончит, а бабка – меня. Коль страх потеряла, скока еще напакостит… Знаешь же, росомахи на башку отмороженные, хуже медведя. Отец рассказывал, как-то собака ему склад росомаший нашла. Сорок куропаток в нем насчитал… И эта не успокоится, покамест не перетаскает все.

– Извини, батя, но по-другому никак. Семинар важный, по новому учету – не поехать не могу. А чтоб кур не трогала – не запирай ледник. Мясо все одно испорчено.

Ермил в сердцах затоптал брошенный окурок и, махнув рукой, ушел.

Глава 7
Охота

Выходить на летний учет зверя и дичи следовало затемно: припечет солнышко – и следы на росной траве исчезнут. Посему Степан встал задолго до рассвета. Осторожно, чтобы не разбудить семью, пробрался на кухню. Выпил вприкуску с хлебом простокваши. Снял со стены ружье. Отработанным движением приложил его к плечу и, прижавшись правой щекой к ложу, мгновенно поймал мушку. Подхватив приготовленный рюкзак, вышел во двор.

– Чего, брат, грустишь?! Вставай, в тайгу идем, – весело скомандовал охотовед своей собаке.

Остромордая лайка недоверчиво приподняла голову. Увидев на плече хозяина ружье, преобразилась: глаза загорелись, закрученный в кольцо хвост заплясал из стороны в сторону. Теперь уже Мавр поторапливал: поскуливая и нетерпеливо переминаясь с лапы на лапу, подталкивал Степана к калитке.

Заря едва подсветила восточный край неба, а промысловики уже собрались возле бревенчатой конторы госпромхоза. Мужики курили, оживленно обсуждая наболевший вопрос: будет дождь или нет? Наметившаяся с вечера облачность давала робкую надежду на положительный ответ.

Недовольные затянувшимся ожиданием собаки грызлись между собой. Особенно старался черный кобель Михаила Макаровича, одного из старейших штатных охотников. Правое разорванное пополам ухо драчуна свисало к надбровью, а второе высоко торчало. Это придавало его морде обманчиво-добродушное выражение. Оно-то и сбивало всех с толку. Когда он начинал чересчур буйствовать, Макарыч одергивал: «Уймись, Тайфун! Кому говорю! Уймись!» Тот в ответ подбегал и с виноватым видом терся о голенища сапог. Вторая лайка Макарыча, гордая своими шароварами и закрученным в полтора кольца хвостом, в грызне не участвовала, держалась особняком.

Самого промысловика селяне зачастую величали Поддубным. Природа скроила этого человека по особому заказу: широкая грудь, кряжистый торс, узловатые руки, бычья шея.

На учет вышло семь бригад. Каждая должна пройти три маршрута и отметить на карточках обнаруженные следы и места визуальных встреч с животными, боровой птицей. Степан, кроме Макарыча, включил в свою бригаду прибывшего на практику долговязого студента Васю – голубоглазого, по-мальчишески нескладного паренька с огненно-рыжими вихрами.

* * *

Похожие на взгорбленных медвежат росомахи бежали, приныривая, вверх по долине ручья. Судя по размерам – самец с самкой.

Увидев людей, они проворно скрылись.

– Подождем. Если сразу гнать, могут бежать весь день, – тормознул спутников охотовед.

– Странно, что две… Ты про одну говорил, – обернулся к Степану Макарыч.

– Так гон начался. Вот и спарились. Когда вдвоем, они не так чутки. Потому нас и зевнули. Похоже, пришлые, из-за хребта – там нынче сушь небывалая.

– Верно. Как это я сразу не смякитил, – подосадовал промысловик. – Степан, мне показалось али нет? Одна, кажись, без хвоста.

– Точно! А я подумал: поджала, что ли?

– А разве росомахи без хвостов бывают? – удивился студент.

– Всякое бывает. Есть же люди без ноги или без руки, – откликнулся охотовед. – Могла в драке потерять. Ведь для этого зверя авторитетов нет. Прет, как танк: или победит, или погибнет. Одна может у стаи волков добычу отнять.

– Нам на лекции говорили, что росомаха страшно прожорлива. С латыни ее название так и переводится – обжора!

– Ну, как сказать, – замялся Степан. – На мой взгляд, это утверждение ошибочно. Судя по размеру желудка, она вряд ли способна съесть за раз больше четырех килограммов. Так про росомаху говорят, скорее всего, потому, что она большую часть добычи сразу растаскивает по схронам. Кстати, названий у нее много. У норвежцев – «горный кот», у финнов – «обитатель скал», у шведов – «отважная». Вот и решай – кто же она на самом деле.

Охотовед подвел Мавра к месту, где скрылась парочка, и дал команду:

– След!

Пес старательно все обнюхал и молча понесся в чащу. Собаки Макарыча бросились вдогонку.

– Студент, слушай, как лает. Лай о многом говорит. Умная собака, когда нагонит зверя, лает сначала негромко и редко, чтобы не напугать его и в то же время привлечь внимание хозяина. Когда хозяин подходит, лай становится громким, азартным и злобным, – на бегу наставлял Степан.

Вскоре донеслось позывистое подвывание с нотками охотничьей страсти. Учетчики, привычно лавируя между деревьями, бросились изо всех сил на голос: знали, что медлить нельзя, – когтистая, верткая росомаха способна серьезно покалечить собак.

Загнанных в бурелом зверей псы облаивали, давясь от ярости. Вдруг все трое с визгом отпрянули. Это угрюмый кавалер Пышки, задрав хвост, выпустил в собак желто-коричневую струю. Псы от едкого, нестерпимого смрада принялись, жалобно скуля, тереться мордами о траву. Больше всех досталось Мавру: часть жидкости угодила ему прямо в нос.

Вонючки же, пользуясь моментом, скрылись. Собаки, чувствуя вину, прятали от стыда глаза, заискивающе виляли хвостами, но по следу пошли только после грозного окрика.

Весь день, изнемогая от духоты, они мотали звероловов по буреломному лесу. Сами измучились – дышали надсадно, словно запаленные жеребцы, – и хозяев уморили. Возьмут след, пробегут сто-двести метров и теряют.

– Штоб вас волки съели! – сердился Макарыч.

– Чего зря ругаешься? Росомахи же им нюх попортили, – вступился за собак Степан.

Не забывая об основной работе, учетчики на ходу обозначали карандашом в карточках встречавшиеся следы зверей и дичи. Кого-то видели визуально, кого-то определили по следу, кого-то по свежему помету. Чаще всего появлялись пометки «рябчик», «заяц».

– Медвежьи задиры! Степан Ермилович, смотрите: медвежьи задиры! – восторженно завопил Вася, показывая на разодранную когтями сверху вниз кору пихты с потеками смолы.

– Приметливый! Хвалю! – одобрительно похлопал его по плечу охотовед. – Только не надо так шуметь: зверь пугается. В нашем деле главное – выдержка… Глянь, а на этом стволе задиры еще выше. Представляешь, какой громила тут ходит! Правда, случается, что менее рослые конкуренты хитрят: подтаскивают к меченому стволу коряжину и с ее помощью оставляют поскребы выше имеющихся – чтобы принудить хозяина освободить участок. Однако опытный медведь обычно легко различит подвох по малой глубине царапин и, подкараулив, задаст трепку нарушителю границ владений.

Под вечер сплошь облепленные репейниками собаки уверенно вывели охотников на галечную излучину, но тут опять скололись со следа и растерянно забегали по прогретым за день камешкам. Сделав несколько кругов, каждый шире предыдущего, лайки, вывалив языки, встали. Мавр вообще был близок к отчаянию: тошнотворный запах росомашьей струи заглушал все прочие. Собакам Макарыча тоже повсюду чудился запах росомах.

– Эх вы, пустобрехи! Облапошили вас росомахи! – подтрунивал Степан.

– За речкой озеро с островом, вокруг зыбуны. Место крепкое, скорей всего, туда и умотали, – предположил Макарыч.

– С утреца проверим, а сейчас ночевку пора ладить.

– Степан, может, ко мне – тут недалече? Версты две, не боле.

– А что? Хорошая идея! Пошли.