Текст книги "Скворечник, в котором не жили скворцы"

Автор книги: Камил Икрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

"На что мне эта мышеловка!" – подумал я и повернулся к сундуку. В отличие от поломанного шкафа, сундук был целый, только замок сорван вместе с толстыми кольцами, на которых он висел. Надо иметь силу, чтобы сорвать такой замок.

Я приподнял крышку. Чего только там не было! Прежде всего модели самолетов, бумажные и схематические; потом какой-то прибор с радиолампами; груда ученических тетрадей; связка толстых общих тетрадей в коленкоровых обложках и несколько журналов. Один из журналов был иностранный. На обложке самолет, под самолетом надпись: "Капрони-Кампини". Такого самолета я никогда раньше не видел, хотя до автомобильного кружка занимался в авиамодельном и даже сделал модель французского самолета "Кадрон-Рено-713" А этот – какой-то Капрони да еще Кампини...

Я стал листать журнал. Рисунок с обложки повторялся и на одной из страниц. Под рисунком была статья на непонятном языке, а на полях статьи красным карандашом по-русски написано: "Керосин!!!" Просто керосин, но с тремя восклицательными знаками.

"Керосин – это по части Андрея Глебовича, – сообразил я. – Надо сказать тете Лиде".

Тут я услышал, что Барыня вышла из кухни и топает по коридору. На всякий случай я сунул журнал в штаны за ремень и захлопнул крышку сундука.

– Нашел? – спросила Ольга Борисовна, появившись в двери.

– Нет, – сказал я. – Не так быстро. За шкафом я нашел только мышеловку. Может быть, карбюратор в этом сундуке?

– Маловероятно, милый Фриц. Почти невероятно. Он этот сундук и сам не часто открывал.

– Кто?

– Мой Вова. Он мне запрещал заглядывать в него. Здесь его реликвии и вся техника. Однажды я порвала какую-то ненужную бумажку, так он устроил целый скандал. Потом я подарила детям серебристые лампочки, которые у него валялись без дела, – оказалось, что это для радио. Опять была сцена. Тогда я отдала ему во владение этот сундук. По-моему, это было, когда он перешел в седьмой класс. Кто бы мог подумать, что будет такое несчастье!

– Какое? – с деланной наивностью спросил я, понимая, что в словах Барыни заключена какая-то тайна. – Разве у вас какое-нибудь несчастье?

Наверно, я выдал себя. Барыня сразу прикусила язык.

– Я тебе потом все расскажу. Со временем. Между прочим, сколько мудрости в народной пословице: "Не было бы счастья, да несчастье помогло". Представляешь, сегодня ночью я говорила с Вовой по телефону. Правда, Вова был ужасно огорчен, что у нас такие неприятности?

– Ну что вы, – сказал я, – какие у нас неприятности?

– Ты очень любопытный, Фриц. Я же тебе сказала – со временем узнаешь. А пока, милый, найди, пожалуйста, этот радиатор.

– Карбюратор, – поправил я, – и аккумулятор.

– Будь любезен, посмотри за сундуком, – сказала Барыня и опять зашлепала на кухню.

Я стал осматривать пространство за сундуком. Там стояла велосипедная рама без колес, какие-то гнутые трубы, видимо от глушителя, тяжелая динамо-машина. Все это я выложил на крышку сундука и на самом полу увидел карбюратор. Я вытащил его и в освободившемся пространстве заметил два провода. Два обыкновенных электрических провода, которые выходили из стены возле плинтуса и вели в сундук.

"Зачем здесь эти провода?" – не успел подумать я, как сразу все понял: в сундуке сидел шпион и нажимал кнопку, которая включала лампочку и звонок в скворечнике!

Только мог ли шпион там уместиться?

Я поднял крышку сундука, и все, что на ней лежало, попадало на пол. Нет, в сундуке было так много хлама, что уместиться в нем мог разве только ребенок.

А вдруг этот хлам положили туда после истории со скворечником? И я живо представил себе, как шпион, похожий на Андрея Глебовича, лежит в сундуке и нажимает кнопку.

Нужно только найти эту кнопку. Я стал перебирать в сундуке все, что там было, и в это время услышал в коридоре знакомые голоса. Это проснулись и разговаривали Доротея Макаровна и Андрей Глебович. Из долетавших до меня слов трудно было понять что-либо определенное.

– Кто бы подумал... – говорила Доротея Макаровна.

– ...мыльница? – спрашивал из ванной Андрей Глебович.

– Посмотри хорошенько, – отвечала ему жена. – Только этого не хватало! Могло бы кончиться весьма плачевно...

– Я оптимист... – доносилось из ванной.

– Тебе надо помириться с Фрицем, у него в голове каша, – говорила Доротея Макаровна.

Я слушал этот разговор и, хотя ничего важного для существа дела не услышал, все-таки разозлился. Лицемеры проклятые! В глаза зовут Федей, за глаза – Фрицем. "Я оптимист"! Шпион ты, а не оптимист!

В дверях кладовки опять появилась Барыня.

– Может быть, ты не знаешь, как выглядит этот самый сепаратор? спросила она. – По-моему, он такой железный.

– Не сепаратор, – сердито возразил я, – не радиатор, а аккумулятор и карбюратор.

Пока я произносил эти слова, мне пришла в голову блестящая мысль.

– Я прекрасно знаю, как выглядят карбюраторы и аккумуляторы, – сказал я, – но неплохо бы посоветоваться со специалистом. С Гавриловым, например. Если можно, я поднимусь к нему. Вдруг он пришел!..

Придерживая рукой журнал, чтобы не выскользнул вниз, я пулей выскочил из квартиры. Мне очень хотелось спуститься к себе домой – попросить тетку, чтобы она посмотрела журнал и подтвердила, что он принадлежит Андрею Глебовичу. Тогда это улика, и в сундуке сидел именно он. Еще мне очень хотелось все рассказать Шурке. Сейчас поднимусь к Гаврилову. Постучу. Его, конечно, как всегда, нет дома. Тогда со спокойной совестью побегу по своим делам.

Я постучал в дверь семнадцатой квартиры и собирался бежать вниз, как вдруг услышал, что кто-то идет отворять. Пришлось подождать.

– Ты ко мне? – удивился Егор Алексеевич Гаврилов. Сегодня он был выспавшийся и побритый.

– Нет, – смутился я. – Я только хотел сказать, что Барыня...

– Ольга Борисовна, – поправил Гаврилов.

– Да. Она просила, чтобы я нашел у нее в кладовке карбюратор для "харлея", который...

– Заходи, – сказал Гаврилов. – Не тараторь, объясни все по порядку.

В светлой комнате за накрытым клеенкой столом, к моему удивлению, сидел сапожник Кобешкин. Когда я вошел, он встал и заковылял к выходу.

– Чего ты заторопился, Павел Иванович? – спросил его Гаврилов. – Я бы чаек поставил.

– У меня от чая деревянная нога преет, – хмуро усмехнулся Кобешкин. Даже эти вот пионеры норовят чего покрепче схватить. Между прочим, я его тоже там видел.

Где он меня видел, я не понял.

– Критик ты хороший. Сам бы примера не подавал, – сказал Кобешкину Гаврилов и добавил: – Так что я все понял. Буду иметь в виду. Яворским напишу сам.

– Ты еще к участковому зайди, Егор Алексеевич, – сказал Кобешкин. Может, что важное сообщишь.

Гаврилов проводил хромого сапожника до двери и вернулся ко мне:

– Слушаю тебя.

Если бы не разговор об участковом, то есть об участковом уполномоченном милиции, я не стал бы выкладывать Гаврилову все, кое-что придержал бы для себя. Но тут другое дело. Он пойдет к уполномоченному и все толково расскажет, его выслушают. Меня же, возможно, и слушать не будут. Между тем, как я уже говорил, в иных случаях промедление смерти подобно.

– Егор Алексеевич, – начал я, – я давно подозревал и Матишину и Андрея Глебовича. Но до сегодняшнего дня у меня не было точных фактов. Теперь же я все знаю. Вообще-то мне нужно бы сейчас самому побежать в милицию, но лучше, если это сделаете вы. Вам больше поверят. Если вы мне не верите, можете сами убедиться.

Я рассказал про то, как Барыня попросила меня найти карбюратор и аккумулятор для мотоцикла "харлей-давидсон", как я оказался в кладовой и обнаружил два провода, уходящие в сундук. Кнопку, на которую нажимал шпион, я пока не нашел.

Я рассказывал очень подробно, и у меня не было основания думать, что Егор Алексеевич Гаврилов не понял. Однако первое, что он сказал, выслушав мой рассказ, сами понимаете, не могло меня не удивить.

– А карбюратор-то ты нашел?

– Нет, – сказал я. – То есть нашел, но он упал обратно за сундук.

– Придется мне, – сказал Гаврилов, – найти карбюратор и аккумулятор и помочь женщине сдать мотоцикл в военкомат.

– Егор Алексеевич, как вы не понимаете! Ведь наш дом находится недалеко от военных объектов, и если в нем шпионское гнездо...

– В сундуке? – спросил Гаврилов. – Значит, по-твоему, шпион специально залезал в сундук, чтобы нажимать кнопку? А не проще бы ему было нажимать кнопку в комнате? Технической смекалки у тебя маловато!

– Но вы же знаете, что произошло этой ночью?

– Знаю, – сказал Гаврилов. – Мне Павел Иванович Кобешкин только что рассказал.

– Если вы мне не верите, сами пойдите и все увидите. Провода ведут в сундук. Электрической лампочки там нет. Зачем провода в сундуке? И хитро так проведено – от плинтуса в сундук. Я больше чем уверен (мне тогда нравилось говорить "я больше чем уверен"), что эти провода дальше идут к скворечнику.

– Ладно, – сказал Гаврилов, – мне скоро опять на работу. Ты иди гуляй и не волнуйся. Делом этим занимаются люди поумней тебя. Впрочем, давай выйдем вместе. Я зайду помогу Ольге Борисовне.

Гаврилов остался у дверей Матишиной, а я спустился вниз к подъезду.

Егор Алексеевич появился минут через двадцать. В одной руке он нес карбюратор, в другой – маленькую мотоциклетную аккумуляторную батарею.

– Егор Алексеевич, вы к участковому?

– Нет, – сказал он. – Сначала вот поставлю на мотоцикл, а потом, если останется время...

– Вы ж хотели пойти к участковому!

– Ну и пойду, если время будет.

– А вы видели?

– Посмотрел. Там ничего интересного нет. Простая звонково-световая сигнализация. Реле стоит. В общем, как у сейфов. Это еще до революции изобретено.

– Егор Алексеевич, – взмолился я, – но ведь шпионы и до революции были!

– Знаешь, – сказал мне Гаврилов, – о шпионах в другой раз поподробнее поговорим, я сам до смерти люблю говорить о шпионах. – И он спокойно повернул во двор, чтобы заняться мотоциклом, принадлежащим сыну Барыни.

– Фридрих! – позвала меня тетка, высунувшись из окна. – Домой иди, да поскорей, пожалуйста, мне нужна твоя помощь!

Это кстати. Я пощупал журнал. Он был на месте, за ремнем.

Тетка сразу впрягла меня в работу. Нужно было вытащить зимние вещи и вывесить их для проветривания. Сама тетка боялась запаха нафталина – у нее мог начаться приступ астмы. Я понял, что сейчас говорить о журнале бесполезно.

Мороки с зимними вещами много. Одних газет, в которые они были завернуты, целый ворох. Возился я часа два. Думал – все.

– Тетя Лида, – сказал я, – я вот тут журнальчик достал. Не можешь ты перевести одну статейку?

Тетка взяла журнал, не глядя положила его к себе на стол и сказала:

– Хорошо, я переведу тебе все, что надо, если ты заклеишь окна.

У нее, оказывается, был уже припасен клей, но нужно резать бумагу на полоски. В общем, возился я почти дотемна. Потом мы чем-то перекусили, выпили чаю. Тетка села в кресло, взяла в руки журнал и спросила:

– Где ты его взял?

– Нашел, – сказал я.

Тетка посмотрела на меня подозрительно. Я показал ей нужную страницу, она стала читать и сказала:

– Это же итальянский журнал! А тебе следовало бы знать, что итальянский я знаю плохо.

– Тетя Лида, – взмолился я, – я же сделал все, что ты просила.

– Кроме того, – сказала тетка, – это технический текст, я этих терминов не знаю. Тут какие-то параметры. Сказано, что фюзеляж алюминиевый обтекаемый. Это тебе интересно?

– Нет. А там есть что-нибудь про керосин?

– Тут сказано: "В качестве горючего керосин обладает свойствами..." Тебе журнал дал Андрей Глебович? Вот страсть у человека к керосину! И потом, почему он не мог сам зайти? Ты же не сумеешь пересказать этот текст. Это он тебя просил?

– Нет, – честно сказал я.

– А журнал он тебе дал?

– Нет, – сказал я. – Это военная тайна.

После истории с Гавриловым я не мог доверять взрослым. Меня не понимают, как глухонемые не понимают человека, говорящего простым и ясным языком. Для меня было понятно главное: здесь замешан Андрей Глебович. Как только запахнет керосином, так без Андрея Глебовича не обойтись.

Тетя Лида пыталась вытянуть из меня что-нибудь еще, потом заговорила о пользе изучения иностранных языков, и это меня спасло, а то я, может быть, и проболтался бы. И еще меня выручило то, что объявили воздушную тревогу.

ПОСЛЕ ОТБОЯ

В тот раз тревогу объявляли дважды – одну с вечера, а вторую среди ночи. После отбоя первой воздушной тревоги я уснул, и мне снился длинный, мучительный сон. Я понимал, что это все неправда, что это только сон, я очень хотел проснуться, но не мог.

Я четко видел, как ночью низко над городом появляются фашистские бомбардировщики. Летчик ведущего самолета напряженно вглядывается в кромешную тьму под крылом и поворачивает бледное лицо к штурману.

"Не вижу, – говорит он, – ничего не вижу. Где же наши шпионы? Почему нет их сигналов?"

"Может быть, шпионов разоблачил этот проклятый пионер Крылов?" отвечает штурман.

"Не может быть, не может этого быть, – качает головой летчик. Крылов тоже наш шпион. Его зовут Фридрих, Фриц. Понимаете?"

Я хотел крикнуть, что я Федя, Федя! Что меня все зовут Федей, но язык не слушался, я мычал и плакал.

Фашистский летчик продолжал рассуждать:

"Он не Федор, не Теодор, как думают многие, он просто Фридрих. Фридрих и Федор – разные имена".

Получалось так, что разговор фашистских летчиков слышу не только я, но и Ольга Борисовна, Барыня. В длинной ночной рубашке она ползает на коленях по полу в своем чулане и бормочет:

"Фридрих, Фридрих... Куда же он задевал ключ? Куда этот несчастный маленький негодяй задевал ключ?"

Но вот она находит ключ, вставляет в замочную скважину сундука: сразу же раздается звонок и вспыхивает свет. Из мрака в прожекторном белом свете возникает Кремль, собор Василия Блаженного и трубы Могэса. В это время из своего окна Андрей Глебович Кириакис наводит стеклянный глаз на собор Василия Блаженного, и я ясно вижу, что это не глаз, а объектив фотоаппарата с диафрагмой, которая вдруг открывается.

"Самое пикантное, – говорит он, как бы про себя, – что могут получиться вполне приличные снимки. Равномерность освещенности каждого квадратного метра снимаемого объекта – вот главное".

А через стенку от Кириакиса почему-то расположился сапожник Кобешкин. В коленях у него зажата отстегнутая деревянная нога. Вот сапожник нажал в ней какую-то кнопку. Щелкнула и откинулась потайная крышка, под которой оказался миниатюрный радиопередатчик.

"Немцы! Немцы! – громким шепотом заговорил в микрофон Кобешкин. – Я ваш, немецкий шпион! Вы молодцы, немцы. Знаете, в нашем доме много ваших шпионов. Передайте привет Гитлеру, Герингу и Геббельсу. Перехожу на прием".

"Битте шён, герр Кобешкин!" – кивает головой фашистский летчик и переводит самолет в пике.

Меня разбудила тетка. За окном выли сирены. Я оделся потеплее, нахлобучил пожарную каску и опять полез на крышу. Я оказался там первым. Потом появились Сережка с Шуркой.

Ночь была холодная. Спросонья меня бил озноб, но двигаться не хотелось. Мы сидели в слуховом окне.

– Ребята, вы меня не будите, я подремлю, – попросил Сережка. Он привалился к стенке и засопел.

Действительно, ему труднее чем нам. Мы могли отсыпаться днем, а он должен еще вкалывать на заводе.

Шурка повертелся немного и тоже застыл, сунув руки в рукава телогрейки.

Я был рад, что не надо разговаривать. Расследование мое находилось на таком сложном повороте, что трудно было предвидеть, куда оно меня заведет. В моей голове сейчас скопилось слишком много идей одновременно, а когда слишком много идей, лучше всего помалкивать.

Сундук с проводами звуко-световой сигнализации мной обнаружен. Он находился в той самой квартире, которую я подозревал. Но ведь ее обследовали до меня. Наверняка вместе с командой МПВО приезжал специалист. И если эти провода шли непосредственно от скворечника, не заметить их было невозможно.

А что, если к скворечнику шли другие провода из другого места и эта сигнализация так и осталась необнаруженной? Странно и то, как вел себя Гаврилов. Говорил Кобешкину, что зайдет к участковому, а сам не пошел. О чем он говорил с Барыней-Матишиной? А может быть, он и с Андреем Глебовичем перекинулся парой словечек?

Матишина просила меня подождать. А чего ждать? Может быть, шпион скроется и заметет следы. Я вспомнил про сон, который мне снился между двумя налетами. Конечно, все это глупости, но зачем и куда увозили сапожника Кобешкина? Почему он пришел к Гаврилову? О чем Гаврилов собирается писать Яворским? Они же в эвакуации. Кобешкин интересный тип, я бы даже сказал, загадочный. А про деревянную ногу – это мне здорово приснилось. Ведь в ней внутри что угодно можно спрятать, и никто не догадается. Может, он в ней поллитровку прячет!

В бедной моей голове все путалось. Сегодня я показал тете Лиде этот иностранный журнал с русским словом "керосин", написанным на полях непонятного текста. Сегодня-то мне удалось увернуться от ответа, откуда у меня журнал, но на завтра надо придумать, что можно ей соврать.

Главная загадка все-таки – Кириакис. Хорошо бы попросить Сережку, чтобы он поговорил с Галей, как комсомолец с комсомолкой. Жаль, что он меня не понимает.

Налет был не сильный, особенно возле нас. Видимо, фашистов задержали на подступах. Изредка стреляли ближе к Павелецкому вокзалу, где-то у Таганки, и все.

Тучи висели низко. Прожектора упирались в них, как в стену. Там за тучами на ближних подступах к Москве, наверно, ползали по небу фашистские бомбовозы. Но тучи были сплошные, тяжелые. Сквозь такие тучи днем и солнца не увидишь. Ох, если бы такие тучи всегда закрывали наш город от прицельного бомбометания! Я знал, что там, над тучами под звездным небом, встречали фашистов наши ястребки, там шли бои. Для нас на земле налет был скучный.

– Хоть бы зажигалки сбросили, – неожиданно сказал Шурка.

После того налета, когда мы погасили несколько зажигательных бомб, на наш дом упало всего еще две. Я даже не считаю нужным об этом специально рассказывать. С зажигалками мы теперь управлялись, как дворник с навозом, – на лопату и в ведро.

– Да ну их, – ответил я Шурке про зажигалки, – ничего интересного в них нету.

Стрельба над Москвой совсем утихла, даже на окраинах не стреляли. Но и отбоя почему-то не было.

Начало светать. Сережка Байков посапывал за моей спиной. Изредка кряхтел от холода Шурка. Тишина. Наконец возле кинотеатра щелкнул репродуктор:

"Угроза воздушного нападения миновала..."

Мы сразу поднялись и направились к лестнице.

"Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!"

Когда диктор в третий раз произнес эти слова, мы уже спускались вниз. Сквозь мутные окна на лестницу падали пятна бледного осеннего рассвета. Тучи на небе сгустились еще больше.

– Может, сегодня от бати письмо придет, – сказал Шурка. – Мать места себе не находит. Говорит, у нее предчувствия плохие. Я не верю.

– Конечно, придет письмо, – сказал Сережка. – Мало ли что может быть! Может, ему некогда или почта плохо работает.

Я замер, боясь, что Сережка расскажет про смерть своего отца. Но он ничего больше не сказал.

Мы спускались молча, и когда были на третьем этаже, где-то совсем рядом со стороны переулка раздался взрыв. Несильный взрыв. Но это был взрыв, и вслед за ним мы услышали чей-то пронзительный крик и звон стекол. Стремглав бросились мы во двор и вокруг дома. Оказывается, обежать его не так просто.

Жильцы, вышедшие из бомбоубежища, чтобы подышать чистым воздухом, не стояли сейчас спокойно рядком у подъезда. Они как-то странно сгрудились и смотрели на что-то страшное. Мы пробились сквозь толпу.

Первой, кого я увидел, была Василиса Акимовна Одинцова, командир звена охраны порядка. Она лежала на носилках, которые поднимали с земли Галя Кириакис и тетя Катя Назарова. С носилок капала кровь. На единственной ступеньке подъезда сидел, раскачиваясь и ругаясь на чем свет стоит, сапожник Кобешкин.

– Контузили, паразиты! – кричал он. – Контузили, гады!

Рядом с подъездом валялась его деревянная нога, расщепленная осколком.

Чуть подальше, на сером асфальтовом тротуаре, лежала Галина мама. Она была мертва.

Около нее на коленях, вся в слезах, стояла Ольга Борисовна Ишина. Когда Ольга Борисовна перекрестила убитую и встала, мы увидели, что из-под плеча у Галиной мамы растекается лужица крови.

Мы узнали, что Дарья Макаровна (мне очень не хочется называть ее теперь Доротеей) и Павел Иванович Кобешкин первыми после отбоя вышли к подъезду, где стояла командир звена охраны порядка Василиса Акимовна Одинцова. В этот самый момент прямо против подъезда упала маленькая – не то двадцатипяти-, не то пятидесятикилограммовая – бомба. Такие бомбы могут носить истребители или разведчики-корректировщики – те, которые тогда назывались "рамами".

Сбрасывать такие осколочные бомбы на город, и тем более куда попало, – бессмысленно. Но, видимо, злоба фашистов, не могущих прорваться к Москве, была такова, что какой-то бандит на маленьком самолете нарочно задержался в небе, когда бомбардировщики ни с чем повернули назад. И вот хоть как-нибудь досадить, хоть как-нибудь! – три человека оказались жертвами этого стервятника.

Дарью Макаровну убило наповал – осколок попал в грудь. Галя бросилась к ней, но увидела, что помощь здесь не нужна. На пороге дома истекала кровью Василиса Акимовна Одинцова. Тете Кате Назаровой не удавалось наложить жгут, а Галя сразу сумела это сделать. Меньше всех пострадал Павел Иванович Кобешкин. Осколок, видимо, крупный, попал в его деревянную ногу. Нога раскололась, а Павла Ивановича контузило.

Потом, во второй половине октября 1941 года, я видел, как днем фашистский летчик-истребитель сбросил такую же осколочную бомбу на очередь за картошкой возле Москворецкого моста. Там было много убитых и раненых...

Сколько лет прошло, а я все не могу забыть то пасмурное и холодное утро, толпу у нашего подъезда, кровь, капающую с носилок, сапожника Кобешкина, на чем свет стоит ругающегося возле расколотой в щепы деревянной ноги, и Галину маму.

Она лежит мертвая на тротуаре, из-под плеча у нее по серому асфальту растекается лужица крови. Лицо у нее бледное-бледное, губы ярко накрашены, красные как кровь.

С тех пор я не люблю, когда красят губы.

ФАШИСТ

Я не хочу рассказывать, как женщины нашего дома подняли на носилки тело Дарьи Макаровны и понесли вверх по лестнице на пятый этаж. Галя шла сзади; она не плакала, а все говорила: "Осторожнее... Пожалуйста, осторожнее..."

Я не хочу рассказывать об этом, потому что я стоял, обняв тетю Лиду, и меня трясло, и я плакал громче всех в переулке.

Я не хочу рассказывать, как прибежал с завода Андрей Глебович, и, увидев на тротуаре расплывшееся красное пятно, кинулся к нам, людям, стоявшим вокруг, и заглядывал в глаза, и никто не мог выдержать его взгляда.

Я не хочу об этом рассказывать, потому что это невыносимо трудно, потому что всем людям, видевшим это, было очень плохо, но я должен рассказать об этом, потому что мне было хуже всех.

Весь день я не выходил из дому, лежал на кушетке, пытался читать какую-то книжку. Глаза мои бегали по строчкам, я листал страницы, но в голове ничего не оставалось. Тетя Лида включила трансляцию на полную мощность, но и радио мне не мешало. В тот день я не слышал ничего – ни песен, ни маршей, ни даже сводок Информбюро.

Часов в пять вечера вошел Шурка Назаров. Он вошел тихо. Плечи опущены, говорит и двигается медленно, голос хриплый. На щеке у Шурки был длинный красный рубец.

– Пойдем, тебя участковый вызывает.

Мы молча вышли на улицу и пошли в домоуправление.

– Откуда у тебя? – показал я на рубец.

– Мать. За Петына, – хрипло ответил Шурка.

Наше домоуправление объединяло несколько домов в переулке и еще два с соседней улицы. Оно находилось в подвале четырехэтажного дома, разгороженное на мелкие клетушки.

Участковый уполномоченный Зайцев сидел в одной из таких клетушек за обшарпанным канцелярским столом. Перед ним был лист бумаги и стеклянная чернильница-непроливайка.

Зайцев – новый уполномоченный. Раньше у нас был другой, его взяли в армию и прислали Зайцева – кажется, отозвали с пенсии. Он никого как следует еще не знал, и мы тоже толком не знали его. Седой такой человек, почти дедушка.

– Садись, Крылов, – сказал он мне. – Будем разговаривать.

– Мне идти? – спросил Шурка.

– Выйди в коридор и жди.

– Долго? – робко спросил Шурка.

– Сколько надо, столько и жди, – хмуро сказал Зайцев.

Шурка вышел и притворил за собой дверь. Мы остались вдвоем.

Я понял, что разговор пойдет о скворечнике. Мне сейчас вообще ни с кем не хотелось разговаривать. Особенно с милиционером. Особенно о скворечнике.

Участковый начал издалека.

Он спросил, где я был во время налета, за день до истории со скворечником.

– Как – где? – сказал я. – На крыше, конечно. Мы всегда на крыше – от тревоги до отбоя.

– Кто – мы?

– Я, Сережка и Шурка.

– Все время на крыше?

– Да, – сказал я. – Мы – противопожарное звено.

– И никто из вас ни разу никуда не отлучался?

– Никто.

– А Назаров?

– И Назаров никуда, и я, и Сережка Байков.

– Это ты правду говоришь про Назарова?

– Я всегда говорю только правду.

– Допустим, что так, – сказал Зайцев. – А в ночь, когда засветился скворечник, Назаров тоже никуда не отлучался?

Я рассказал подробно про эту ночь и хотел уже сказать, что и сам теряюсь в догадках насчет скворечника, но Зайцев остановил меня:

– Петра Грибкова ты видел в те ночи?

Я вспомнил, что фамилия Петына – Грибков и зовут его Петр Петрович.

– Видел, когда он вылез из окна, чтоб сорвать скворечник.

– И только? А накануне?

– Нет, накануне не видел.

– На крышу к вам не поднимался?

– Один раз днем, когда налета не было. Мы показывали ему наше хозяйство. Он же в звене охраны порядка.

– Про жильцов дома Грибков у вас спрашивал?

– Много раз, – сказал я. – Первый раз – как только с фронта вернулся, а потом – когда проверял светомаскировку в квартирах. Он же отвечал и за порядок и за светомаскировку.

– Что он спрашивал про жильцов?

– Кто сейчас в Москве, кто в эвакуации, кто в какую смену работает.

– Он вас вместе с Назаровым спрашивал?

– Когда вместе, когда меня одного.

– Кто из вас больше дружил с Грибковым?

– Больше Шурка, но я его тоже уважал.

– Так, – сказал Зайцев, – уважал... Заходил к нему покурить, выпить водки, песни послушать.

– Я совсем не курю, Шурка тоже, – соврал я. – А выпить нам Петын не давал. Мы и не просили.

– Скромные, – едва усмехнулся Зайцев. – Непьющие. А за водкой для него бегал?

– Нет, – сказал я.

– Назаров показал, что по поручению Грибкова он бегал за водкой к Кобешкину.

– Да, – вспомнил я, – мы заходили к Кобешкину один раз, только не решились спросить, он злой был.

– Назаров показал, что был и другой раз, когда он бегал для Грибкова за водкой на рынок.

Об этом случае я ничего не знал и не понимал, почему это так интересует Зайцева? И дальнейшие его вопросы были странные, к скворечнику никакого отношения не имеющие.

Он спросил, видел ли я у Петына кожаное пальто и хромовые сапоги. Я сказал, что не видел. Бывал ли я в комнате Яворских после их эвакуации? Я сказал, что не был. Наконец он встал и, выглянув в коридор, позвал Шурку.

– Назаров, – сказал он Шурке, – твой друг Крылов говорит, что он не видел у Грибкова ни кожаного пальто, ни хромовых сапог. Как это может быть?

– Не знаю, – опустил глаза Шурка. – Ну, сапоги он, допустим, не заметил в тот раз, может, не обратил внимания – они под кроватью валялись, а насчет пальто не знаю, как получается.

– Шурка, – сказал я, – никогда я не видел, чтобы Петын ходил в кожаном пальто и хромовых сапогах.

– Он и не ходил в пальто. Он его принес откуда-то, а потом отдал Толику-Ручке. Как же ты не видел? Толик его надел, когда уходил. Это в тот раз, когда Петын с ним выпивал и песни пел про "наш уголок нам никогда не тесен". Ты же был...

– Я не знал, что это Петына пальто. Я думал, Толик в нем пришел! удивился я.

– Правду он говорит, – вспомнил Шурка. – Крылов в тот раз позже меня к Петыну пришел.

– Какое у твоего Толика было пальто? – спросил меня участковый Зайцев. – Опиши, что помнишь.

– Хорошее, новое кожаное пальто, какие бывают у летчиков и у танкистов, – сказал я, – пальто с поясом. Я такое видел раньше у сына Яворских.

Сын у Яворских был командир-танкист. В таком пальто я действительно видел его в день парада 7 Ноября прошлого года.

– Ну вот, – сказал Зайцев, – теперь приедет командир-танкист с фронта за этим пальто, а в том пальто ваш Толик ушел. Что вы, ребята, ему скажете?

Намек Зайцева был вроде бы очень ясный, но неожиданный. И пока я соображал, что все это значит, наш седой участковый опять спросил меня:

– Помогал Грибкову скрыться?

– Как – скрыться?

– Вещи ему нес?

– Он Петына не провожал, – вмешался Шурка, – я один. Я хотел Крылова позвать, а Петын сказал: "Не надо этого интеллигентика". Он его не любил, говорил: "Не люблю интеллигентиков".

– А тебя он любил?

– Любил, – опустил глаза Шурка, и рубец на его щеке стал краснее.

– За что любил? – спросил Зайцев, зло глядя на Шурку.

– Ты, говорит, простой человек, пролетарий...

– Лопух ты, а не пролетарий, – обозвал Шурку Зайцев. – Слово "пролетарий" у нас на гербе написано. Мало тебе мать врезала.

Шурка еще ниже опустил голову. Казалось, он сейчас заплачет.

Участковый, не глядя на нас, макнул ручку в чернильницу и стал писать. Писал он долго.

Я стал соображать, что Петын, наверно, кого-то обокрал и смылся. А может быть, он никого и не обокрал, может быть, его просто подозревают, потому что он раньше был вором. Но ведь он же исправился!

И еще мне стало неприятно, что Петын, оказывается, меня не любил. Я ведь его очень уважал и ничего плохого ему никогда не сделал.

– Теперь перейдем к тому дню, когда замигал скворечник. – Зайцев поднял глаза от бумаги.

Я подумал, что сейчас должен буду рассказать, что обнаружил в кладовке у Ольги Борисовны, про журнал со словом "керосин", про Андрея Глебовича, про все. И понял: после сегодняшнего утра я не смогу сказать об этом ни слова. У меня сразу пересохло во рту.

– Знал Грибков, что Кириакис в ночную работает?

– Наверно, знал, – сказал Шурка. – Он еще раньше знал, что Кириакис в ночную.

– Откуда?

– Мы ему сказали.

Шурка говорил неточно. Я помнил, что Петын об этом спрашивал меня.

– Это я сказал.

– Наводчики... Оба хороши! И вы оба видели, что из окна срывать скворечник вылез он?

– Да, – вместе сказали мы. – И еще Сережка Байков видел.

– Подонок! Фашистское отродье! – зажмурясь от ненависти, выругался участковый. – Своими руками пристрелил бы гада!

– Кого?! – вскрикнул я.

– У людей горе, слезы, кровь, смерть, а он лазает по квартирам, мародерничает. Это чистый фашист! Чистый фашист! Только фашист может на чужой беде строить свое благополучие. А вы ему помогали, были его разведчиками! Назаров даже помог ему вещи нести.

– Я же не знал! – взмолился Шурка. – Я же думал – он с фронта, раненый. Вы ведь тоже не знали.