Текст книги "Ода утреннему одиночеству"

Автор книги: Калле Каспер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Влияние архитектуры на историю может, кстати, быть не меньшим, чем влияние истории на архитектуру. Если бы Россия в свое время продолжила строительство шатерных церквей, может быть, ее повседневная жизнь была бы другой, более ренессансной. Но наверно, тогда недоставало бы чего-то другого, подумал я несколько часов спустя, когда московская дама застонала уже не от эстетического, а обычного удовольствия. На следующее утро, оставив на моей щеке отпечаток помады, не уступающий по яркости некоторым храмам своего народа, она уехала в сторону Риги, и я подумал, что не увижу ее больше никогда.

У меня был выбор: то ли заняться сбором материала для очерка, то ли позвонить в театр и попробовать связаться с интересовавшей меня актрисой. Пока я попивал слабенький кофе (варить кофе эстонцы наверняка научились только в этом веке), мне пришла в голову идея соединить эти две вещи. На проходной театра долго не могли разобрать имя, которое я старательно пытался произнести правильно, но в конце концов я все же услышал глубокий женский голос, проговоривший «алло». Мы, армяне, даже говоря о служебных делах, общаемся с женщинами именно, как с женщинами, а не существами среднего рода. Но если при общении с соотечественницами под понятием «женщина» мы подразумеваем, в первую очередь, супругу и мать, то к иностранкам мы относимся, в основном, как к любовницам. Спустя несколько лет, когда снимали мультфильм по моему сценарию, меня как-то подвез из студии домой некий ассистент оператора, который в отличие от меня автомобиль имел. Он рассказывал мне всю дорогу, как на Всесоюзном кинофестивале провел вместе с приятелем ночь в постели известной русской актрисы. Это был явный вымысел, но характерно то, что про армянку подобный тип ничего подобного наплести не осмелился бы. Меня такая двойная мораль всегда злила, я старался вести себя одинаково со всеми женщинами, несмотря на их национальность. Вот и сейчас я стал для начала говорить о том, как приятно мне услышать голос, который в увиденном мной недавно фильме исчез из-за дубляжа. Телефон это то средство общения, при котором тебе не помогают ни мимика, ни жесты, в твоем распоряжении только слова. Мне это подходило, хотя я и встречал коллег, имевших большие трудности с устным выражением своих мыслей. Тот же Ивар Юмисея мог довольно бегло говорить о вещах заученных, например, об истории, но как только речь заходила о чем-то личном, он словно воды в рот набирал. Кюллике по телефону тоже показалась мне косноязычной, что было удивительно для женщины, но я не посчитал это за национальную особенность, а скорее связал с недостаточным знанием ею русского языка. Когда же она поняла, кто с ней говорит, и что у нее хотят взять интервью, она тут же пригласила меня в театр.

До сих пор я с эстонками почти не соприкасался. Только раз я в Москве попал в комнату Ивара Юмисея, когда к нему приехала в гости жена. С взлохмаченными светлыми волосами и немножко мужеподобными чертами лица, она сидела на диване, поджав под себя ноги, и курила. Докурив одну сигарету, она сразу взяла другую и посмотрела на меня выжидающе. Я понял, что от меня ждут так называемого джентльменского поведения, и чиркнул спичкой, чего для Анаит или Жизель и не подумал бы сделать, потому что мне противно, когда женщины курят. Курение – одна из немногих свобод, отвоеванных армянками в последние десятилетия, и они предаются этому занятию с каким-то особым порочным экстазом. Выполнив свою миссию, я почувствовал на себе холодный оценивающий взгляд жены Ивара, примерно такой, каким у нас в Армении мужчины в магазине присматриваются к мясу: годится на шашлык или нет.

Поскольку я видел Кюллике на экране, я уже знал, что она не соответствует тому северному стереотипу, во имя которого средний армянин готов пожертвовать половину месячной зарплаты. Ее волосы были заметно темнее, чем у Катрин Денев, глаза отнюдь не голубые, как тот поезд, что привез меня из Москвы в Таллин, а зеленые, и только ноги такие, какие все мои одноклассники вслух славили, длинные и стройные. Но меня самого стандарт никогда не манил. Единственное, чего я по-настоящему боялся, что я не вызову в Кюллике ни малейшего интереса и вынужден буду мириться с мучительным безличным интервью.

Но именно в этой части все пошло вразрез с моим тревожным ожиданием, можно сказать, совершенно наоборот, и к концу дня я был буквально на грани шока. Я приехал, чтобы соблазнить труднодоступную женщину, и был соблазнен сам за несколько часов. Когда Кюллике у проходной театра, здороваясь, прямо-таки обожгла меня взглядом, полным романтической страсти, я счел сперва, что она меня просто с кем-то спутала. Когда она повела меня к себе в гримуборную и там тет-а-тет продолжала откровенно и вызывающе глазеть на меня, я подумал, что она то ли прямо с репетиции и все еще находится под ее впечатлением, то ли отрабатывает на мне свою новую роль. Но когда я, в конце концов, не выдержал и отважился на, как сам полагал, безумно смелый поступок, а именно, прикоснулся как бы случайно к ее плечу, и она, вместо того, чтобы рассердиться или хотя бы отодвинуться, немедленно положила голову уже на мое плечо, моя фантазия иссякла. Зеркала на трех стенах гримуборной умножали нас, отражая бессчетное количество Кюллике и Трдатов, и поскольку, сидя на одном диване, рядом, почти обнявшись, продолжать разговоры об эстонском кинематографе было как-то странно, то я поцеловал ее, и она ответила мне так страстно, будто я предложил ей руку и сердце.

Но это было еще не все. Из коридора постоянно доносился звук шагов, кто-то мог каждую минуту войти, даже не постучавшись, поэтому оставаться здесь в такой ситуации было немыслимо. Однако, надо было как-то продолжить развитие отношений, и я сделал Кюллике формальное, как я думал, предложение пойти ко мне в гостиницу. Я был уверен, что она откажет под каким-то предлогом, и я смогу назначить новое свидание, а там уже посмотреть, как и куда, но она немедленно поднялась и стала одеваться. Вообще-то я не отношу себя к тому сорту мужчин, при виде которых женщины теряют рассудок, но что главное, Кюллике ведь тоже была не петеушница. У Коли Килиманджарова я встречался и с такими, но даже их, перед тем, как они без претензий на возвышенные чувства, чисто из спортивного интереса и личной потребности начнут проделывать вместе с тобой энергичные телодвижения, надо было какое-то время позабавлять, потанцевать с ними, поболтать. За Анаит мне пришлось ухаживать полгода, пока она впервые разрешила себя поцеловать, а любовницы у меня в Ереване не было до сих пор и не потому, что у меня не хватало на это желания. Вот что значит Европа! – подумал я потрясенно, шагая под руку с Кюллике в сторону гостиницы.

В итоге мне довольно скоро пришлось, как интеллигентному человеку, изображать наивысшее наслаждение, потому что когда между мужчиной и женщиной возникает романтическая страсть, вначале это никак не отражается в телесных удовольствиях. Зато при отсутствии страсти удовольствие возможно и при первой близости, или, если быть совсем точным, именно тогда лишь оно и возможно, ибо с каждым следующим разом оно будет уменьшаться, пока не превратится во взаимную холодность, презрение и ненависть, однако, несмотря на подобный неизбежный исход, такая, развратная по сути, связь имеет одно любопытное свойство: когда-то потом в будущем, когда эротические воспоминания начинают преобладать над эротическими грезами, наисладчайшими кажутся именно беглые отношения, без чувств, в то время как любовные романы, сопровождающиеся романтическими порывами, вызывают задним числом скорее неловкость, чем волнение. Как мораль или, вернее, аморальность двадцатого века не старалась соединить любовь, как чувство, и любовь, как похоть, ей это не удалось и не удастся, потому что скотское, непристойное, грубое удовольствие мы получаем только с теми женщинами, которые и сами непристойны или хотя бы вульгарны, и которых мы поэтому любить не можем. Зато с женщинами, которых мы любим, мы никогда не получаем сильного животного удовлетворения, что, конечно, не означает, что мы не получаем никакого удовлетворения вообще, но это просто другое, эмоциональное, можно даже сказать, божественное наслаждение. Каждая женщина способна вызвать в душе мужчины звон струн только одного тембра, потому что женщина это существо неизменяемое, она то, что она есть, или наседка или шлюха, в то время как становление мужчины зависит от того, какую жену он себе выбрал.

Поскольку в этих записках я и так уже перешел все границы, которые мое армянское чувство пристойности должно было передо мной поставить, то открою и то, как при первой близости с Кюллике я вообще сумел достичь хоть какого-то удовлетворения, пусть и показного. А именно, судорожно думая о той самой московской даме с сильно накрашенными губами, для достижения соответствующих результатов с которой я, кстати, наоборот представлял Кюллике – такой, какую я ее видел на экране. Как только я немножко расслабился, в голову мне сразу полезли совсем другие мысли. Во-первых, меня охватил страх, что Кюллике учует запахи совсем недавно побывавшей тут москвички. Потом я стал удивляться тому, как она себя ведет в постели. Генри Миллер (которого я тогда еще не читал, потому что советская власть считала его для нас неподходящим) пишет, что все парижские проститутки на любовном ложе немедленно начинают вопить. То ли армянки в предыдущих жизнях были парижскими жрицами любви, то ли наоборот, но, по крайней мере, Анаит своей вокальной партией вполне в эту категорию вписывалась. Кюллике же все то время, пока я добросовестно изображал удовлетворение, была нема, как рыба. Сперва я подумал, что ее смущают тонкие гостиничные перегородки, но потом в соседнем номере включили радио на такой громкости, что перекричать его было бы совершенно невозможно, однако, Кюллике только закрыла глаза и тихо сопела. И это не единственное, на основе чего я осмеливаюсь утверждать: женщина чужой национальности похожа на джунгли, входя в которые, ты никогда не знаешь, что тебя там ожидает.

5

Влияние, которое выбор спутницы оказывает на внутреннюю жизнь мужчины, я испытал уже на следующий день, гуляя с Кюллике по тем же улицам, где ранее фланировал с московской дамой. Теперь окружающее казалось мне куда красивей. Освоился я и со стремительным началом наших отношений, воспринимал это как нечто стоящее и единственно правильное, по сравнению с чем наши армянские обычаи выглядели олицетворенным лицемерием. Я показался себе вдруг ужасно старомодным, словно явился из последнего захолустья, и стеснялся этого. Я спросил у Кюллике, как она осмелилась вот так прийти со мной в гостиницу, не боялась ли она, к примеру, того, что в дверях у нее потребуют паспорт, как это принято в Советском Союзе. Меня вот в Ереване однажды не пустили в номер одной русской поэтессы, несмотря на заявление, которое мы с ней написали на имя директора, в конце концов, нам надоело скандалить, и мы пошли в «Козырек». Кюллике согласилась, что да, боялась, но не могла же она мне отказать. У меня создалось впечатление, что она что-то скрывает, и я стал донимать ее вопросами. В итоге она покраснела и призналась, что уже какое-то время предчувствовала мой приезд и даже видела меня во сне. Я был точь-в-точь как настоящий, даже голос тот же самый, и акцент, вот почему она с первых слов по телефону поняла, что это я. Я отношусь к мистике еще более скептически, чем к женскому полу, поэтому я спросил у нее, возможно, даже слишком иронично, а были ли у Трдата из ее сновидений такой же горбатый нос, кривые ноги и лысина, как у меня? Кюллике ответила, что шевелюру мою она не видела, потому что я был в том самом черном берете, в котором пришел в театр, но что касается носа, то тут все правильно. Во сне она спросила, из какой я страны, на что я подошел к окну, повернулся в профиль и сделал рукой какие-то пассы – примерно, как Кио – после чего на стекле появилось изображение горы с двумя вершинами, покрытыми снегом.

О чем мы между собой говорили? Больше всего, конечно, о кино и театре. Я рассказывал Кюллике про фильмы, которые показывали у нас в Академии. Помню, что ее рассмешила моя классификация женщин разной национальности, которую я создал на основе того, что видел на экране. Я ведь до сих пор, кроме Болгарии, нигде за границей не был, и для расширения кругозора должен был пользоваться косвенными средствами. Уже в детстве я с интересом читал Жюль Верна и Майн Рида, а в юности какое-то время собирал открытки с Виа Аппиа и Триумфальными арками. Но с помощью кино, конечно, можно было в том, что касалось природы, архитектуры и женщин, составить картину более ясную. В том числе и антропологическую, если учесть, что фильмы, демонстрируемые в Академии, цензуре не подвергались. Американки, например, оказались спортивными, хорошего телосложения, пошлыми и глупыми. Француженок характеризовали тонкая талия и чуткая натура, склонность предпочитать остроумных мужчин и аморальность. Итальянки были больше прочих похожи на армянок: театральные и истеричные, но с большими глазами и пышной плотью. Кюллике весело смеялась, слушая меня, потом сказала, что у меня, наверно, есть целая картотека. Я признался, что она права, я действительно могу в любой момент извлечь из памяти улыбку, линию ноги или очертания груди любой известной актрисы. Тут Кюллике посерьезнела и сказала, что она быть у кого-то в картотеке не хотела бы. Я ответил, что тут уже ничего не поделаешь, об этом надо было думать до того, как выбрать профессию. Она покраснела – у нее вообще была странная манера стесняться самых обыденных вещей. Я утешил ее тем, что если б она не играла в том фильме и не сняла бы свое мешковатое платье, мы никогда не встретились бы. Это подняло ее настроение, и мы долго обсуждали, насколько все-таки бедно человеческое воображение – большинство людей ведь, как правило, влюбляется в тех, кого видит вокруг себя: одноклассников, коллегу или соседа. А если с возлюбленным встречаются при столь будничных обстоятельствах, то и создается впечатление, что любовь есть вещь будничная. И наверно, большинство так и считает, почему иначе поговорка гласит: с глаз долой, из сердца вон. Все проистекает из физиологии: двое, чьи организмы созрели более-менее одновременно, замечают друг друга (что перед глазами, то и в сердце) и начинают вместе делать то, что до этого делали поодиночке, чувствуя ужасный стыд и вину. Мы порадовались, что мы-то нашли любимого таким сложным образом и на таком большом расстоянии, и я уже буквально восхищался отвагой Кюллике, которая, ни на секунду не усомнившись, бросилась в настигшее ее чувство; у нас в Армении такое соотношение свободы и любви было бы немыслимо.

Но затем случилось нечто, что вызвало в моей душе беспорядок наподобие того, какой обычно царил на моем письменном столе – только, если, что касалось стола, я все-таки всегда знал, где какая бумага лежит, то тут я на какое-то время совсем потерял ориентацию. Все началось с того, что то ли на третий, то ли на четвертый день нашего знакомства я уже почти традиционно пришел за Кюллике в театр и увидел ее разговаривавшей у стола в проходной с мужчиной примерно моего возраста. Судя по оживленной жестикуляции, он тоже был актером, то есть в подобной беседе не было ничего чрезвычайного, болтовня коллег, но несмотря на это я почувствовал порыв ревности. Я знаю, почему Отелло убил Дездемону: она принадлежала к другой расе, в таких случаях ревнуешь сильнее, ведь твоей возлюбленной все люди ее нации или расы в определенном смысле ближе, чем ты. Когда мы уже вышли на улицу, я спросил у Кюллике, с кем это она столь дружески беседовала. Я постарался придать своему голосу шутливо-иронический оттенок, но все равно почувствовал, как мой вопрос словно утонул в ней и видоизменился в тоне, стал серьезным. Помолчав секунду, Кюллике взяла меня под руку покрепче и сказала своим глубоким, напоминающим звук виолончели голосом: «Видишь ли, Трдат, это был мой муж».

Раньше я из деликатности не спрашивал про личную жизнь Кюллике, мне казалось, что она может быть разведена; во всяком случае, мне с самого начала было понятно, что она «антер», то есть без хозяина. Как уже было сказано, до сих пор мы больше говорили о театре и кино, чем друг о друге. Я знал только, что она родом из маленького городка «в горах», как она выразилась (и что меня ужасно насмешило), что ее отец заведует строительным управлением, а мама работает в исполкоме. Я спросил, единственный ли она ребенок в семье, и Кюллике ответила, что нет, их три сестры («как у Чехова», – добавила она, улыбаясь), старшая замужем за математиком («за очень умным мужчиной»), а младшая еще ходит в школу; сама она была средней. Я ей в ответ рассказал в нескольких словах о своей семье, об отце-инженере, маме-медсестре и о старшем брате Вазгене, по профессии химике (теперь он им уже не является, потому что несколько лет назад эмигрировал в США, лишился работы по специальности и должен зарабатывать на хлеб сторожем в порту, чего, кстати, вполне хватает, чтобы кормить жену и детей, а заодно и поддерживать родителей, так что я могу, как всегда, жить только для самого себя). О своем браке я до сих пор молчал, не потому что я хотел это скрыть, а поскольку Кюллике – возможно, тоже из деликатности – ничего не спрашивала. Теперь неожиданная новость словно затекла мне за воротник, как талая вода с карниза, что во время прогулок по улицам тоже случалось, но если в случае с водой можно отступить на шаг в сторону и вытереть затылок носовым платком, то от этого сообщения мне уйти было некуда. Перед отъездом Коля Килиманджаров ознакомил меня с этимологией имени Кюллике: он как-то иллюстрировал финский эпос и сообщил мне, что это молодая женщина, недавно вышедшая замуж, которая вскоре после свадьбы идет без мужа в деревню на диско. Я даже подумал на миг, а вдруг Кюллике шутит, испытывая таким образом глубину моего чувства. Я постарался себе представить ту же ситуацию в Ереване, например, как мой приятель актер Амбарцум, красавец и любимец девушек, прощается перед театром со своей женой Каринэ, провожая ее на свидание с неким эстонским писателем, но не смог. Конечно, Амбарцум был ревнив, как все армяне, и не позволял жене, тоже актрисе, флиртовать ни с кем даже на сцене, но мне его поведение было более понятным, чем это здесь.

Я хотел спросить у Кюллике, знает ли ее супруг, чем мы занимаемся вдвоем в гостинице, но не успел, так как она сообщила, что Артур приглашает нас обоих завтра на обед. Казалось некрасивым иронизировать над человеком, который собирается тебя угощать, и я не стал узнавать даже, куда он нас зовет, не домой же. Зато я уже в тот же день рассказал Кюллике о том, что женат. Она выслушала меня со спокойным любопытством, примерно так, как будто я говорил об экскурсии в римские термы, затем поинтересовалась, чем занимается Анаит, попросила показать фото Геворка и восхитилась тем, какой у меня красивый сын. Это все произошло уже в гостинице, и нам пришлось торопиться, потому что тем же вечером в театре давали «Гамлета», Кюллике играла Офелию, и я хотел посмотреть спектакль.

Странно было слушать текст, который я знал почти наизусть, на незнакомом языке. Чуждой и малопонятной оказалась и постановка. Все мужские персонажи выглядели одинаково вялыми и безвольными, Данией правила как будто и вовсе Гертруда, единственная сильная личность, а ее соперницей была никто другая, как Офелия Кюллике. Словом, действующие лица разделялись не по классовой принадлежности, чертам характера или родству, а по полу. Все мужчины, Гамлет, Клавдий и даже Полоний были не преступниками или героями, а скорее, жертвами, увязшими в паутине интриг, которую вокруг них плели женщины. Офелия, переодевшись духом отца, подстрекала Гамлета отомстить, а Гертруда нашептывала Клавдию на ухо, что тот должен делать или говорить. Когда план Офелии столкнуть Клавдия с трона при помощи Гамлета, выйти замуж за принца и стать королевой провалился, она сошла с ума и покончила с собой. Уже до этого чувствовалось, что она и сексуально неудовлетворена. Ссора Лаэрта с Гамлетом была всего лишь дракой двух плаксивых мальчишек. Власть женщин в замке Эльсинор подчеркивала особая утонченная придворная атмосфера – все были друг с другом чрезвычайно вежливы, без конца улыбались и кланялись, так что слова Гамлета, что можно улыбаться и быть мерзавцем, звучали особенно сильно. В итоге получилось, что все персонажи воспринимали жизнь, как игру.

Торжественный обед, на который я был приглашен, состоялся в подвальном ресторанчике, где мы пили пиво и ели эстонское национальное блюдо: соленые бобы. Муж Кюллике Артур был очень гостеприимен, и у меня ни разу не возникло ощущения, что между нами что-то не так. Артур несколько раз ездил на Кавказ и выучился искусству тостов, что он с воодушевлением демонстрировал; у меня даже создалось впечатление, что он потому и хотел со мной встретиться. Мы пили и за нас, и за наших родителей, и за дружбу народов, и даже за мой очерк. Артур от всего сердца поблагодарил меня за то, что я уделяю столько внимания его супруге, как актрисе. Это звучало уже почти как сводничество, но было сказано так невинно, что мне даже стало неловко. Во французских фильмах я видел мужчин, которые были отнюдь не глупы, но словно нарочно закрывали глаза на то, чем занимались их жены. Я так и не понял, то ли Артур тоже из них, то ли он просто нас ни в чем не подозревает.

Перед концом обеда Артур вдруг засуетился и попросил официанта принести два винных бокала. Он перелил в них пиво и затем взялся за бокал – не за ножку, а сверху, накрыв его ладонью. «Я хочу вам показать, Трдат, как стучат карельские камни», – сказал он. Мы чокнулись, и действительно вместо нежного звона послышался глубокий глухой звук.

На улице Артур со мной сердечно попрощался, и мы с Кюллике пошли в гостиницу. Там, уже на простынях, я не выдержал и спросил, неужели ее муж не догадывается, где мы сейчас находимся и что делаем. Кюллике засмеялась и сказала, чтоб я не принимал это близко к сердцу. Она объяснила, что у них с Артуром свободный брак – не в том смысле, что они не зарегистрированы, как раз напротив, но они предоставили друг другу полную свободу. Вот это было уже интереснее интересного, и я буквально разинул рот. Правда, у Коли Килиманджарова мне случалось читать в либеральных американских журналах о разных фокусах, которые там вытворяют некоторые супружеские пары, вплоть до группового брака, но я всегда полагал, что подобные пикантные истории пишутся больше для приманивания читателей. Теперь выяснилось, что бывает всякое и не где-то далеко на аморальном Западе, а прямо тут, в нашем собственном Советском Союзе, где даже стриптиз был запрещен. Я не могу сказать, что никогда в жизни ни с чем таким не соприкасался, бывало. У Коли Килиманджарова тоже была привычка время от времени устраивать оргии. Однажды он даже довел находившуюся у него смешанную компанию до того, что все друг за дружкой разделись. В другой раз, проснувшись утром, я обнаружил, что рядом со мной лежит совсем не та девушка, которая лежала там вечером, а та, которую Коля увел в соседнюю комнату. Но все это были, так сказать, чудачества богемы, не имевшие ничего общего с обычной совместной жизнью мужчины и женщины. Свобода и брак, как я до сих пор думал, это вещи взаимоисключающие. Правда, физиология мужчины такова, что в определенных условиях, как, например, у меня в период длительной учебы, многое может произойти, но это же не принципиально. Конечно, в Советском Союзе свободы, как таковой, не существовало вовсе, и мне даже пришла в голову мысль, что, может, такое поведение людей это как бы вызов системе. Раз так, это было интересно, но опасно, потому что спальня не терпит экспериментов. Есть чувства, подавлять которые в себе примерно то же самое, что бить собаку – она становится послушной, но злой.

Я хотел узнать, бывают ли у Артура такие же любовные истории и услышал, что, конечно, бывают. Я боялся, что причинил Кюллике этим вопросом боль, но ее голос, отвечая мне, совсем не дрожал. Она объяснила, что они с Артуром не только предоставили друг другу свободу, но и взаимно честны, то есть не скрывают друг от друга своих приключений. Я сразу очень живо себе представил, как Кюллике является домой, и Артур у нее спрашивает: ну как твой армянский любовник? Кюллике, кажется, угадала мою мысль, так как сообщила, что в подробности они не вдаются. Я хотел уже спросить, почему они вообще живут вместе, если оба ищут счастья на стороне, но побоялся показаться старомодным и промолчал. Однако, мне не давало покоя другое, и в конце концов, я не удержался и высказался, а именно, поинтересовался, много ли подобного рода отношений было у Кюллике до меня. Задавать такие вопросы было, конечно, с моей стороны очень бестактно, но Кюллике совсем не рассердилась и даже не покраснела, а смело посмотрела мне прямо в глаза, подняла брови настолько высоко, насколько возможно, и произнесла ясным мелодичным голосом: «Трдат, я предпочла бы об этом не говорить, потому что ничего особенного до тебя они мне не дали». Это можно было счесть комплиментом, но вместо того я снова почувствовал мучительную ревность. Неужели я был дикарем, который прячет за благоприобретенными манерами цивилизованного человека бушующие в глубине инстинкты? Ведь в отличие от Артура, я не имел на Кюллике никаких прав, но несмотря на это, не мог сохранять спокойствие, представляя, как эта благовоспитанная женщина до меня проделывала с двумя, тремя, даже десятью мужчинами то же самое, что только что со мной. Она лежала между мятыми простынями, как Даная на полотне, только волосы потемнее и ноги, конечно, стройнее, современнее, курила, словно Мари Дюбуа в «Жюле и Джиме» одну сигарету за другой (она мне так нравилась, что это меня почти не раздражало), и мне даже не надо было перевоплощаться в золотой дождь, потому что у нее был Артур, да и она сама тоже более или менее прилично зарабатывала. В Советском государстве имущественные различия между людьми были ведь относительно невелики, выделялись только партийные вожди и подпольные предприниматели, но много ли их было. Комнату в модной гостинице мне оплатил провинциальный киножурнал, и чтобы купить Кюллике букет цветов, я не должен был интервьюировать, как теперь, брокеров, рокеров и прочих джокеров, спрашивая с серьезным видом, какое средство предпочитает для передвижения своего бесценного тела многоуважаемый господин, «Хонду» или «Маконду», ест ли он к коктейлю устрицы или дождевых червей, и какую позу считает наилучшей в охватившей весь мир забаве, в которой у псов, в отличие от людей, нет нужды выделяться особой находчивостью.

Мы тоже не были олицетворением добродетели, но я должен сказать, что не обнаружил в Кюллике ни малейшего признака распущенности или испорченности. Ее движения были скорее неумелыми, чем привычно машинальными, как у слишком опытных женщин, и я вполне мог поверить ее словам, что она ни с кем раньше удовольствия не получала. Прогуливаясь под руку со мной по городу или по берегу моря, она держалась уверенно, не делала неуклюжих жестов и не говорила ничего лишнего, зато в наиестественнейшем для женщины состоянии – без одежды, она неожиданно становилась стеснительной. Для девочек, навещавших Колю Килиманджарова, обнажаться было чем-то само собой разумеющимся, они были бы удивлены, если б их отправили обратно на улицу, не сняв с них на некоторое время одежду; доставляло ли им удовольствие прочее, мне сказать трудно (получить друг от друга удовольствие удается только немногим), но они рассматривали это, как необходимый ритуал, примерно, как православное богослужение, нечто относящееся к отношениям мужчины и женщины, как яблоко к дереву; но с Кюллике все было сложнее. Ее эмоциональная жизнь казалась тонкой и богатой, со мной она легла в постель по собственной воле, не из-за денег или карьеры, она откровенно признавалась в прежних опытах и все-таки в каком-то странном смысле была словно невинна.

Неожиданно Кюллике бросила на меня быстрый взгляд и спросила: «Трдат, а откуда ты знаешь, с кем сейчас веселится в Ереване твоя жена?» Я онемел. Было совершенно невозможно представить Анаит с кем-то в постели, я даже попытался, но не смог и, наконец, засмеялся. Кюллике следила за мной сперва удивленно, потом удивление плавно, как луна исчезает за облаками, перешло в обиду. Ей, наверно, показалось, что я смеюсь над ней. Чтоб разрешить ситуацию, я объяснил ей, почему ее вопрос был абсурдным, а именно, что у нас женщины мужьям обычно не изменяют. Армянский муж, сказал я – это не просто муж, это и тер, то есть хозяин, словом, кто-то, в чьи руки женщина полностью вверяет свою судьбу. Это освобождает жену от многих обязанностей, по сути от всего, что происходит вне дома, ее единственная задача – заботиться о муже и детях. Конечно, жена может быть образована, она может работать и в нынешних советских условиях обычно и работает (хотя место ей, кстати, находит, как правило, муж), но все это неважно – главное, чтобы она была любящей женой и матерью.

«Но это ведь ужасно! Значит, женщина у вас как рабыня!» – ответила Кюллике, но сделала это так же оживленно, с блеском в глазах, как и все другие женщины, которым мне случалось рассказывать об армянских обычаях. На словах они были против подобного положения дел, но в душе все хотели того же. Я был даже немного разочарован, потому что сам относился к нашим традициям отнюдь не столь одобрительно, а всегда предпочитал эмансипированных женщин. Даже Анаит я выбрал потому, что она хоть и родилась в армянской семье, но вне Армении, на юге России и впитала в себя до своей так называемой репатриации немало от независимости россиянок. Она была смелее и непосредственнее, чем ее ровесницы родом из Еревана, это меня в ней и привлекло, так же как в Кюллике меня привлекали ее прямота и свободомыслие.

Вдруг Кюллике сказала:

«Ты врешь, мужчина никогда не может быть уверенным в женщине. Тебя уже почти целый год нет дома, наверняка твоя жена полагает, что у тебя кто-то есть, почему же тогда сама она должна отказываться от того, от чего ты не отказываешься? Ты просто защищаешься от мысли, что именно сейчас кто-то идет через двор, входит в дом, едет на лифте наверх и звонит в твою дверь» – «Геворк дома», – пожал я плечами. «Геворк спит», – сказала Кюллике. «Соседи все видят, – возразил я спокойно. – Анаит понимает, что уже через пару дней кто-то позвонит моей матери и скажет: а ты знаешь, чем занимается твоя невестка, пока сын учится в Москве?» – «У вас такие плохие люди?» – спросила Кюллике. – «Почему плохие? Это же не выдумка.» – «Некрасиво вмешиваться в жизнь других.» – «А разве твои коллеги не интересуются, с кем ты встречаешься?» – «Нет.» – «Значит, они равнодушны.» – «Или деликатны», – ответила Кюллике и мягко улыбнулась.