Текст книги "Жизнь после жизни"

Автор книги: Калле Каспер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

6

Говорят, лучшая сделка та, при которой обе стороны убеждены, что надули своего визави, и именно так обстояло дело с только что подписанным договором. Конечно, еврейка радовалась, что я уступил права бесплатно, однако и я не горевал – не горевал потому, что обошелся без затрат, тогда как еще месяц назад готов был выложить кругленькую сумму, лишь бы эту рукопись напечатали. Рипсик на нее давно махнула рукой, и, признаться, я тоже. Кого в нашем оглохшем от рока мире может интересовать опера? Идея, вообще-то говоря, принадлежала мне, когда Рипсик впервые заболела, я, чтобы отвлечь ее от дурных мыслей, посоветовал: «Напиши-ка книгу об итальянской опере!» До этого она два-три года лихорадочно старалась улучшить наше сомнительное материальное положение, сочиняя детективы – с ее стилем! Мне достался труд переводчика, и действительно, детективы на эстонском напечатали, однако особенного дохода они не принесли, и в итоге единственная заметная польза от этой авантюры заключалась в том, что Рипсик сформулировала афоризм: «Эстонцы – это народ, предпочитающий плохие стихи хорошим детективам». К тому моменту, когда я заговорил об опере, она и сама уже поняла тщетность своих потуг, и вняла моему совету – она вообще очень аккуратно выполняла все мои «руководящие указания», помню, после того, как она написала дюжину новелл, я сказал: «А теперь очередь за романом», и она его написала, да еще какой! Именно за него она получила из Германии гонорар, какого ни один из писателей Восточной Европы ранее не удостаивался, мы отремонтировали квартиру и обзавелись той кроватью, под которой сейчас покоятся ее книги. Книгу об опере я тоже перевел, но ни одно эстонское издевательство ее опубликовать не пожелало. Тогда я стал искать издателя в России, названивал в разные издевательства – без толку. Однажды нам предложили заплатить самим, в таком случае они напечатают, естественно, мы отказались – откуда у нас такие возможности, мы же сами жили на гонорары. А потом Рипсик не стало. И мне даже в голову не пришло в день ее смерти обещать, что я эту книгу, чего бы мне это ни стоило, издам, – не пришло, ибо я сам не верил, что такое возможно. А дальше случилось вот что. В Феррару я смог взять с собой лишь несколько записей, и среди них – «Чужестранку» Беллини. Я слушал там эту оперу на компьютере – слушал и плакал, так как это была, как я ее называл, «самая печальная опера в мире», Рипсик записала ее незадолго до нашего отправления в Барселону, мы разок ее послушали, но главу о ней она написать не успела. И я решил, что сделаю это сам, а потом помещу всю рукопись на ее сайте, мало ли, возможно, какой-нибудь сумасшедший меломан прочтет. Но когда я вернулся из Феррары домой, к нашим медведям, я вдруг передумал. К этому моменту я уже пришел к выводу, что долго жить не собираюсь – а зачем тогда экономить? Рипсик оставила кое-какие деньги, дай-ка я их использую, найду издательство, заплачу и издам эту книгу. Мне пришлось его искать довольно долго, но наконец, благодаря тому доктору философии, который являлся третьим читателем романов Рипсик в Эстонии, я на одну издательницу, здесь, в Петербурге, вышел, и уже почти договорился – однако сумма, которую она у меня потребовала, оказалась макаберной, я бы остался совсем без штанов, перед самой смертью я бы согласился, но сейчас еще не был готов. Так что в последний момент я заколебался, попытался торговаться – неудачно, конечно, этого я совсем не умею, и чуть было не отложил затею вообще – но тут мне помогла та самая издательница, заломившая неподъемную цену, оказалось, что девушка она, несмотря на практический ум, честная, увидев, что я удручен, сказала: «Вам бы лучше найти издательство, которое специализируется на музыкальной литературе». И даже назвала одно; оно и оказалась «еврейской лавочкой».

Но сейчас, выходя из «лавочки», я отнюдь не ликовал, что так ловко «обманул» евреев, наоборот, я с трудом сдерживал слезы, с одной стороны, от счастья, что книга будет, я ведь давно потерял надежду, а с другой – от грусти, что Рипсик ее не увидит, и даже не узнает о ней. А как бы она обрадовалась! В оглавлении она записала в авторы нас обоих, я не возражал, потому что знал – она хочет, чтобы мы везде были вместе, в том числе на обложках книг, однажды нам довелось находиться рядом в титрах фильма, но его быстро забыли, и еще дважды – как переводчикам, должно было быть даже трижды, но одна издевательница не поверила, что Рипсик способна переводить на эстонский, и самовольно сняла ее фамилию с титульного листа, сказав мне, когда я увидел книгу и стал возмущаться: «Ну, не будем же мы уничтожать тираж!» Рядом мы с Рипсик стояли еще на обложках детективов, но там значились псевдонимы, так что получилось, что именно эта – наша первая совместная книга. Раньше наличие моей фамилии меня смущало, ведь работу проделала она, но теперь, когда я написал ту недостающую главу, я успокоился, однако от грусти это меня не спасло, на мой взгляд, было несправедливо, что вся радость за книгу достанется мне одному.

Часть вторая

1

Когда я после смерти Рипсик поселился в Ферраре, в течение полугода я почти ни с кем не разговаривал, кроме, как с кассиршами в супермаркете: «Una busta?“ – „No, grazie, ho gìa“[4]4
  «Мешок?» – «Нет, спасибо, у меня есть.»


[Закрыть]. Единственный человек, который знал о моей трагедии и с кем я несколько раз, что называется, общался, была моя хозяйка, скульпторша Фульвия. От покойной бабушки ей досталась, как итальянцы говорят, вторая квартира (это – термин; первая квартира не облагается налогами, а вторая – да), сперва в ней жил ее брат, но потом он переехал в Рим, и Фульвия начала ее сдавать, сама она обитала в другом месте, в старом городе, в странной трехэтажной квартире с высокими потолками, представляю себе, как там было неудобно – тащись все время вверх-вниз по крутой лестнице – но зато возникало ощущение славного ренессансного прошлого, чему способствовали античная мебель и множество картин и скульптур. Со вкусом была обставлена и бабушкина квартира – художница есть художница –, вот почему мы с Гаяне на нее клюнули, мы уже в Барселоне, сразу после смерти Рипсик, стали искать, где бы мне в Италии поселиться, после похорон я был не в силах вернуться домой, я бы сошел там с ума; сначала следовало выбрать город, я колебался между Луккой, Вероной и Феррарой, все три я знал, мы с Рипсик там побывали, тихие симпатичные городишки, в одном амфитеатр, в другом площадь Амфитеатра, в третьем тени Ариосто и Тассо, но Лукка находилась далеко от Венеции, а Верона оказалась заметно дороже Феррары; и вот, определившись, мы стали уже целенаправленно изучать квартиры и наткнулись на фульвину, сравнительно недорогую и точно того же размера, что наша с Рипсик таллиннская. Приехав в Феррару, я отправился в бюро недвижимости, и стал уточнять условия. Оказалось, что все обстоит примерно так же, как в Барселоне: меньше чем на год никто квартиру сдавать не хочет, а я не был уверен, хватит ли у меня на такой срок денег и выдержу ли столь долго один в чужой стране. Моей целью было выполнить обещания, данные Рипсик – написать роман об ее смерти и найти издателя для итальянского перевода «Гермионы», что необязательно должно было занять так много времени. «Но вы можете заключить договор на год, а потом его прервать, следует только сообщить об этом за три месяца,» сказала маклерша с лукавой улыбкой, когда я простодушно признался ей в своих сомнениях. Конечно, это был обман, но не полный, потому что теоретически я был не прочь оставить квартиру за собой на год, даже на два-три, чтобы время от времени сюда наезжать, но для этого нужно быть миллионером, а я им не был, мои небольшие сбережения, и те таяли словно гипотетический снег, которого я в течение той зимы так и не увидел, (зато все время стоял туман и я понял, почему его так много в фильмах Антониони – он родом из Феррары) и в итоге мне пришлось все-таки расторгнуть договор; единственное, чем я мог немного утихомирить угрызения совести – это то, что я прожил здесь именно те месяцы, в течение которых Фульвии все равно пришлось бы платить за отопление, с жильцом ли, без жильца, все равно – скорее, без, потому что вся Феррара была полна пустых квартир, лучшие дни этого города остались в далеком прошлом, во временах Лукреции Борджии и других обаятельных женщин и сильных мужчин, то ли убийц, то ли жертв клеветы, но в любом случае людей, благодаря которым наше бездарное поколение имеет возможность лицезреть прекрасное, ибо на Возрождении искусство, можно сказать, закончилось; а я платил аккуратно за коммунальные услуги и избавил Фульвию хотя бы от этой мороки. До того наши с ней отношения развивались, как поездка по кочкам – сперва мы были удивлены тем совпадением, что оба принадлежим к одному и тому же «задорному» цеху вольных художников, и она сразу сказала, что скоро пригласит меня в гости – но все не приглашала и не приглашала, и я даже начал подозревать, почему: отдав мне ключи от квартиры, она, как женщина, то есть, существо любопытное, наверняка побежала, или, вернее, поехала – она передвигалась по Ферраре на велосипеде – домой и уселась там, где проводила дни и ночи напролет – у компьютера, чтобы посмотреть в интернете, кто я такой: ну и обнаружила статью в Википедии, в которой какой-то эстонец написал про меня (на английском), что я симпатизирую президенту Путину, а это, сами понимаете, жуткая крамола. Что я выпустил десяток с лишним романов и несколько поэтических сборников, об этом автор статьи, можно сказать, умолчал – в современном мире важны только твои политические взгляды, и вот они обязательно должны совпадать. С чем? С мнением большинства, естественно. Фульвия, тоже естественно, принадлежала именно к нему, к большинству, ну а я всегда был отщепенцем, как в советское время, так и сейчас. На самом деле, вера в чудодейственную силу демократии не намного отличается от веры в такую же силу мощей какого-нибудь великомученика, но что тут поделаешь, если люди не читали Геродота. Зато реплику Черчилля знают все, и поскольку ее вызубрить легче, чем изучить предмет, то этим все и сказано. Со временем, видя, как я аккуратно плачу по счетам, заметив на моем комоде – на ее комоде – сборники стихов – и Рипсик, и мой, узнав про мои романы и поняв, что я разбираюсь в итальянской опере заметно лучше нее, образованной итальянки, Фульвия, правда, потихоньку подзабыла свои первоначальные суспекции, и я даже дождался чести быть приглашенным на cena[5]5
  ужин (по итал.)


[Закрыть], в ходе которой мне удалось поразить мужа Фульвии, дантиста, увлеченного игрой на трубе, тем, что я назвал ему с ходу два замечательных соло для этого инструмента, в увертюрах к «Стиффелио» и «Дон Паскуале», и спросил, входят ли они в его репертуар? Конечно, Джакомо о них и не слышал, и даже застеснялся, что я, какой-то иностранец, могу компетентно говорить об итальянской опере, в то время как он выдувает диксиленд и думает, что это музыка. До него как-то раз уже пришлось смутиться Фульвии: в моей квартире в прихожей висела репродукция, манера мне показалась знакомой, такое скуластое, немного как бы квадратное женское лицо, и, когда она как-то зашла по делам, я спросил, не Синьорелли ли это? Она промолчала, сделав вид, что не поняла вопроса, но для меня было очевидно, что ответа она попросту не знает (потом в Таллине я заглянул в альбом – да, Синьорелли). В ходе cena я всячески норовил перевести разговор на искусство ваяния, чтобы понять, хоть «Голову Брута» Фульвия помнит или нет, но она так ловко увертывалась от этой темы, что стало ясно – она опасается меня, моих познаний. Кстати, сама она работала с деревом и весьма интересно, анатомии, в отличие от Рипсик, не знала, но настроение передавать умела, так что способности у нее были, ничего не могу сказать – но когда она на все том же комоде – ее комоде – увидела скульптурку Рипсик, которую я взял в Феррару с собой – «Голову варвара», как я ее называю, то откровенно позавидовала, и потом, уже перед моим отъездом, фотографируя меня для интервью в местной интернет-газете, тщательно следила, чтобы скульптурка не попала в кадр. Макароны, которыми меня угостили во время cena, она, кстати, умудрилась пересолить, и потом целый месяц изводила меня извинениями, пока я не потребовал прекратить самоуничижение.

На мое решение прервать договор на полгода раньше Фульвия сказала только: «Очень жаль, но я тебя понимаю». Я был потрясен, когда она с первого дня стала мне тыкать и требовала, чтобы я к ней обращался точно так же, до того я думал, что обращение на «ты» – специфическое свойство северных народов, в советское время эстонцы, подражая русским, говорили посторонним «вы», но как только обрели независимость, перешли на беспардонную финскую манеру – тыкать всем – ну, финны дикие, подумал я тогда – оказалось, увы, все кончено, Гораций, и итальянцы стали такими же хамами, как финны и мы. Демократия. Но я сейчас не об этом. В тот самый, первый день, когда мы шли от бюро недвижимости в сторону квартиры, я, Гаяне и белобрысая, с кудряшками, совсем не похожая на итальянку – наверно, потомок лангобардов – Фульвия, толкавшая рядом велосипед, я сказал ей, что приехал, «чтобы написать роман» – теперь это помогло мне оправдать скорый отъезд: роман готов (я не врал, черновик я действительно закончил), и больше мне в Ферраре делать нечего, то есть, я бы с удовольствием оставался и дальше, но денег нет, Италия страна дорогая, намного дороже моей – и привел конкретные примеры, в том числе, цену за отопление. Фульвия никоим образом не показала, что она разочарована, тем более обижена, а спросить, не замышлял ли я нечто подобное с самого начала, ей, наверно, и в голову не пришло, это была интеллигентнейшая женщина, дочь известного в свое время сенатора, и она никогда не стала бы открывать чужому свои настоящие чувства – ну а что она подумала, я, конечно, не знаю. Чтобы немного сгладить неприятное впечатление, я пригласил их с Джакомо в гости, в ее же, фульвину квартиру – тоже на cena, сварил для этого мероприятия армянский обед – бозбаш –, название которого (в переводе) понравилось гостям заметно больше самой еды[6]6
  бозбаш – обед шлюхи (по арм.)


[Закрыть], сдобрил столичный салат купленными в русском магазине солеными огурцами и украсил стол приобретенной там же банкой латышских шпротов, которые Джакомо сожрал до последнего. До меня в этой квартире обитал, как я уже сказал, брат Фульвии, умотавший в Рим и сделавший там сногсшибательную карьеру, став самым молодым министром, да еще каким – по культурным ценностям, то есть, по всем колизеям, микеланджелам и проч. – и вот после того, как я уже поднял тост и за Фульвию, и за Джакомо, я предложил выпить за Франческо – я уже понял, что Фульвия страшно гордится братом, что, возможно, немного раздражало Джакомо, но этим можно было и пренебречь – сказав буквально следующее: «Франческо занимает в правительстве наиважнейшую должность, потому что у вас, итальянцев, нет ни настоящего, ни будущего, есть только прошлое». Фульвии тост понравился настолько, что она попросила меня его повторить, записала на смартфон и тут же отправила брату – на следующий день я получил от него ответ, такой же обтекаемый, как любой другой из уст политика. А ведь до этого Франческо был писателем, и даже удостоился некоей международной премии! Фульвия на прощание подарила мне его роман, и он был написан на таком простом итальянском, что я понял почти все даже без словаря – в то время как в переводе романа Рипсик, несмотря на то, что оригинал я знал наизусть, разобраться мне было очень сложно. Роман Франческо рассказывал о человеке, который, решив основать собственное дело, начинает предлагать людям исполнение их мечты, например, продирижировать – естественно, за деньги – оркестром, и я сказал Фульвии, что если вдруг случится беда, то бишь, политическая пертурбация, и братишка лишится должности, не надо о нем беспокоиться, потому что бизнес-идея для новой жизни готова. Она промолчала, и я так и не понял, то ли она не уловила юмора, то ли обиделась за знаменитого брата. Но что касается тоста, то сказал я его с одной целью – наведения мостов, с прицелом на тот день, когда удастся издать итальянский перевод романа Рипсик – чтобы министр тоже почтил своим присутствием презентацию, которую я решил устроить даже в том случае, если издательство сочтет это лишним.

С этим переводом произошла странная история. Права на «Гермиону» – так назывался роман Рипсик – в свое время приобрело одно весьма известное итальянское издательство, приобрело через агента Рипсик, так, что мы с издательством вообще контакта не имели. Они выплатили аванс, не такой большой, как немцы, но тоже немалый, и мы стали ждать выхода книги. А книга все не выходила и не выходила. Прошел год, кажется, даже два, наконец, я написал агенту и спросил, в чем дело. И агент, или, вернее, агентша – не понимаю идиосинкразии российских морфологов к женским окончаниям профессий – ответила, что итальянское издательство отказалось от договора. Конечно, это было для нас ударом, аванс, правда, остался при нас, вернее, был уже растрачен, но мы-то ждали книгу… Главное, мы не могли понять, в чем дело, агентша ничего объяснить не соблаговолила, она хотела, как я понял, превратить Рипсик в рабыню, чтобы та только писала книги, при этом ни с кем не общаясь, ни с издательством, ни даже с переводчиком, наверно, боялась, что Рипсик может найти другого агента, ведь она за свои услуги сдирала жуткий процент. Так все и осталось. А потом, когда мы с этой агентшей порвали – или она с нами, трудно сказать, в один прекрасный день она просто перестала отвечать на письма, наверно, поняла, что на Рипсик не разбогатеешь – я стал искать нового агента, делом это оказалось трудным, но наконец, уже через несколько лет, я вышел на одну русскую еврейку, обосновавшуюся в Милане. Я написал ей – и немедленно получил восторженный ответ. Оказалось, что именно она в свое время рекомендовала «Гермиону» тому итальянскому издевательству (заслужило!), она тогда трудилась на них в качестве рецензента. Еврейка и сейчас оставалась при своем мнении, что это замечательный роман, и даже сделала еще одну попытку, разослав перевод, благо он был готов, по издательствам, но дело не выгорело. Проблема в том, что в Италии существует идиотский закон, согласно которому права на перевод даже при разрыве договора все равно остаются у издевательства, так что если кто-то другой заинтересуется романом, он должен для начала выкупить права у этой «собаки на сене» – а кто ж на такое пойдет, во-первых, непонятно, какую цену заломят, а, во-вторых, сразу возникает подозрение, что это «некачественный товар», раз уж однажды был отвергнут. Так что еврейке переломить ситуацию не удалось, но у нее мы хотя бы узнали, кто переводчик. До этого мы думали, что, возможно, причиной отказа был плохой перевод, однако еврейка уверила нас, что все как раз наоборот – перевод хороший, и что Антонио – так звали переводчика – даже съездил в Ереван, чтобы ознакомиться с городом, по которому шлялась Гермиона в поисках доказательств измены мужа. И когда однажды мы с Рипсик и Гаяне собрались в Рим, я написал Антонио и предложил встретиться. Он приехал за нами и отвез к себе, в какой-то странный современный поселок недалеко от Рима, странный, поскольку был расположен по периметру шоссе, без центра, без магазина и даже без церкви. В общем, нечто американское – местечко, где без машины жить невозможно. У Антонио была жена, русская, которую он очень любил, как и сына, замкнутого мальчугана лет двенадцати, и, как мы поняли, эта большая любовь в некотором смысле испортила Антонио жизнь: женившись, он должен был кормить семью, а денег на то, чтобы снять квартиру в Риме, где он закончил факультет славистики, у него не было, вот он и поселился у своих родителей, которым принадлежала часть особняка в этой дыре – именно и увы, что «часть», потому что другую половину дома занимала пиццерия, где вечно гремело то, что современное человечество считает музыкой и что Антонио, интеллигентнейшего человека, жутко нервировало. В Риме он наверняка нашел бы со временем нормальную работу, например, в каком-нибудь издевательстве, а здесь ему приходилось вкалывать в фирме сантехники – это была большая фирма, она экспортировала свою продукцию в Россию, и Антонио переводил инструкции по использованию ванн, душевых кабин и унитазов, что нам с Рипсик напомнило начало девяностых, когда мы, чтобы выжить, переводили с разных языков на эстонский и русский тоже инструкции, только кухонных комбайнов, микроволновых печей и автомобилей. Но мы от этого ига все-таки избавились, а Антонио нет, посему постоянно находился в состоянии уныния. Правда, с литературой он не распрощался и время от времени получал от издевательств заказы на переводы, но в основном это были детективы. Так что то, что случилось с «Гермионой», было ударом не только для нас, но и для Антонио. Мы провели у него очень приятный день, он показал нам Кастелли Романи – Дженцано, где он родился и ходил в школу, Неми, с роскошным видом со скалы на озеро, Гроттаферрату, где когда-то жил Стендаль, и даже Кастель-Гандольфо (хорошо, без Папы). Нельзя сказать, что мы так уж крепко подружились, в нашем возрасте это в принципе невозможно, но добрые отношения завели и стали изредка переписываться. А потом Рипсик заболела, и когда она уже лежала в Барселоне в больнице, я, чтобы ее немного приободрить, попросил Антонио прислать мне перевод «Гермионы», чтобы прочитать Рипсик несколько страниц вслух: я хотел, чтобы она услышала, как ее роман звучит по-итальянски. Но я опоздал, текст прибыл за день до смерти Рипсик, и у нее уже не было сил слушать. Однако обещание сделать все возможное, чтобы издать итальянский перевод «Гермионы», я ей дал, и, устроившись в Ферраре, стал размышлять, как это осуществить. Из писем еврейки я понял, что на этих условиях ни одно издательство заманить не удастся, поэтому и решил, что для начала надо мне самому выкупить права. Я написал «собаке на сене», но ответа не получил. Не зная, что делать, я посоветовался с еврейкой. Она к тому времени уже оставила работу агента и начала сама писать книги, в основном кулинарные, но поскольку в наше время пользуются популярностью именно кулинарные книги, то, можно сказать, свое место в жизни она нашла; однако агентство она на всякий случай сохранила, там работала ее коллега, другая еврейка, и вот к этой второй первая меня и послала – мол, она, скорее всего, сможет мне помочь. И ведь помогла: вдруг я получил письмо от «собаки» с предложением – сумма, которую они требовали, была внушительная, но я решил не торговаться, мне показалось, что это тот случай, когда нельзя думать о деньгах. И я выкупил у них права. Но что дальше? Идей на этот счет у меня не было, и я написал той самой второй еврейке и спросил, не захочет ли она заняться поиском издательства для «Гермионы», ну и вообще начать представлять Рипсик. К этому моменту выяснилось одно странное обстоятельство. Когда первая еврейка дала мне адрес второй, я сразу не сообразил посмотреть, где находится агентство, то есть, я был уверен, что оно – миланское, раз первая еврейка обитала в Милане. Оказалось, нет – мы живем в эпоху не только глобализации, но и электронной почты, и та вторая еврейка жила и работала в Барселоне. Я удивился, и даже написал ей – дескать, вы обитаете именно в том городе, где умерла она. Вряд ли именно это совпадение побудило ее согласиться стать агентом Рипсик, скорее, ее впечатлила решимость, с которой я, не торгуясь, выкупил права, да и наверняка ей просто нравилось, как Рипсик пишет, но как бы то ни было, она согласилась.