Текст книги "Художник зыбкого мира"

Автор книги: Кадзуо Исигуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я устроился в крохотной мансарде, которую сдала мне одна старая женщина, жившая внизу вместе с неженатым сыном. Комнатка эта совершенно моим потребностям не соответствовала. Электричества в доме не имелось, и рисовать по вечерам приходилось при свете масляной лампы. Для мольберта едва хватало места, и я невольно брызгал красками на стены и татами. Старуха постоянно ворчала по поводу того, что я, работая по ночам, мешаю им спать. Но самое неприятное – настолько низкий потолок, что выпрямиться в полный рост было совершенно невозможно, и приходилось часами работать в полусогнутом состоянии, то и дело стукаясь головой о балки. Тем не менее, в те дни я чувствовал себя безмерно счастливым: меня приняли на фирму мастера Такэды, и я теперь зарабатывал себе на жизнь как художник, а потому все прочие невзгоды казались мне пустяковыми.

Днем, разумеется, я работал не у себя на чердаке, а в «студии» мастера Такэды. Студия тоже находилась в Фурукаве и представляла собой длинное, как кишка, помещение над рестораном, в котором всем нам, пятнадцати юным художникам, вполне хватало места, чтобы расставить свои мольберты в ряд. Потолок здесь, хотя и был значительно выше, чем в моей комнатушке, сильно проседал в центре, и мы, входя в мастерскую, всегда шутили, что со вчерашнего дня он опустился, пожалуй, еще на несколько сантиметров. В длинной стене студии имелся ряд окон, призванных обеспечивать нам хорошее освещение; но свет, действительно потоками вливавшийся в окна, отчего-то казался всегда слишком резким и ярким, и возникало ощущение, что находишься не в студии, а в каюте корабля. Второй существенной проблемой было то, что владелец ресторана, расположенного внизу, не позволял нам задерживаться в мастерской после шести вечера, когда начинался наплыв посетителей. «Вы там, наверху, топаете, как стадо коров!» – заявлял он, выгоняя нас, и не оставалось ничего другого, как продолжать свою работу дома.

Тут, видимо, следует пояснить, что выполнить норму, не работая по вечерам, было совершенно невозможно. Фирма гордилась своей способностью производить в кратчайшие сроки огромное количество картин, а мастер Такэда, в свою очередь, постарался, чтобы до нас дошло следующее: если мы не сможем выполнять заказ точно в срок – то есть к отплытию корабля, – то очень быстро растеряем всех заказчиков, уступив их фирмам-конкурентам. В результате нам приходилось в поте лица трудиться до поздней ночи и при этом на следующий день испытывать чувство вины, ибо от графика мы все же отстали. Очень часто, когда приближался крайний срок сдачи работы, мы спали не больше двух-трех часов в сутки, все остальное время проводя за мольбертом. Порой, если поступало несколько заказов один за другим, у нас от изнеможения и постоянного недосыпания начинала кружиться голова. Но несмотря на все это, я не могу припомнить, чтобы мы хоть раз не успели закончить работу в срок; по-моему, это достаточно красноречиво свидетельствует о том, в каких ежовых рукавицах держал нас мастер Такэда.

Я проработал на фирме уже около года, когда к нам поступил новый художник. Его звали Ясунари Накахара – хотя вряд ли это имя вам что-то скажет; да и откуда вам знать, ведь ему так никогда и не удалось добиться признания. Самое большое его достижение – место преподавателя рисования в средней школе района Юяма, которое он получил за несколько лет до войны. Мне говорили, что он и до сих пор там работает, поскольку власти не видят причин увольнять его, как уволили многих других учителей. Да я и сам поминаю его больше под кличкой Черепаха, которую мы дали ему в те дни, когда вместе трудились на фирме мастера Такэды, и которую впоследствии, в течение всех долгих лет нашей с ним дружбы, я всегда произносил с приязненным чувством.

У меня сохранилась одна из картин Черепахи – автопортрет, который он написал вскоре после того, как мы ушли от Такэды. На портрете изображен очень худой молодой человек в очках и в рубашке с короткими рукавами; он сидит в тесной темноватой комнате в окружении мольбертов и шаткой мебели; его лицо с одной стороны освещено лучом света, падающего из окна. Это лицо очень серьезного и застенчивого человека, что полностью соответствует характеру Черепахи, – и он, на мой взгляд, в этом отношении нисколько не польстил себе. Глядя на его портрет, легко можно себе представить, что такого человека пассажиры в трамвае запросто отталкивают локтями, пробираясь к освободившемуся месту. Но, видимо, каждый из нас тщеславен по-своему. Если скромность Черепахи и не позволила ему попытаться приукрасить свою робкую натуру, то она все же не помешала ему придать себе этакий величественно-интеллектуальный вид – черточки, которых я в нем абсолютно не помню. Но, честно говоря, я не припомню никого из моих коллег, кто смог бы нарисовать автопортрет с абсолютной правдивостью. Как бы точно он ни старался воспроизвести на холсте черты своего отражения в зеркале, характер, проступающий на полотне, редко походил на представление о нем окружающих.

Черепаха заслужил свое прозвище тем, что, поступив на фирму в период выполнения нами одного из наиболее трудоемких заказов, упорно продолжал сдавать не более двух-трех холстов за то же время, за которое остальные успевали сделать шесть или семь. Сперва его медлительность отнесли на счет неопытности и прозвище Черепаха произносили только у него за спиной. Но неделя шла за неделей, а скорости в его работе не прибавлялось, и окружающих это начинало откровенно злить. Вскоре его уже, не стесняясь, называли Черепахой в лицо, и он, прекрасно понимая, что в этом прозвище нет ни капли доброжелательности, изо всех сил делал вид, что воспринимает это как милую шутку. Ему, например, могли крикнуть через всю мастерскую: «Эй, Черепаха, да ты, похоже, все тот же лепесток рисуешь, который еще на прошлой неделе начал?», и он очень старался непременно рассмеяться в ответ. Помнится, мои коллеги часто относили столь явную неспособность защитить собственное достоинство на тот счет, что Черепаха родом из Нэгиси – тогда, да и сейчас, пожалуй, бытовало не вполне справедливое мнение, что родившиеся в этой части города неизменно вырастают людьми слабохарактерными, бесхребетными.

Я помню, как-то утром мастер Такэда на минутку вышел из студии, и двое моих приятелей, подойдя к мольберту Черепахи, принялись дразнить его из-за вечной медлительности. Мой мольберт стоял неподалеку, и я хорошо видел, какого ужасного нервного напряжения стоил ему такой ответ:

– Умоляю вас, проявите ко мне терпимость! Больше всего на свете я хотел бы научиться у вас, моих старших и более умелых коллег, делать все быстро и хорошо. В последнее время я изо всех сил старался работать быстрее, но из-за спешки мне пришлось выбросить несколько рисунков, иначе я просто опозорил бы высокую репутацию нашей фирмы. Но я сделаю все, чтобы завоевать ваше уважение. Очень прошу, простите меня и проявите ко мне еще немного терпения!

Черепаха еще несколько раз повторил свою просьбу, но его мучители все продолжали издеваться над ним, обвиняя в лености и желании переложить свою работу на плечи других. Теперь уже почти все, перестав рисовать, собрались у мольберта Черепахи. И когда нападающие принялись как-то особенно грубо оскорблять несчастного Черепаху, а остальные слушали это с явным удовольствием, даже не собираясь хоть чуточку за него вступиться, я не выдержал, шагнул вперед и заявил решительно:

Хватит! Вы что, не способны понять, что перед вами натура истинно художественная? Если художник отказывается жертвовать качеством во имя скорости, то именно за это его нам всем и следует уважать. Неужели вы настолько здесь одурели, что даже таких простых вещей не понимаете?

Конечно, с тех пор прошло много лет, и я не могу поклясться, что произнес в то утро именно эти слова. Но я совершенно уверен, что, защищая Черепаху, сказал что-то в таком роде, ибо отчетливо помню благодарность и облегчение, написанные на лице Черепахи, когда он повернулся ко мне. Помню я и изумленные взгляды своих коллег. Сам-то я занимал высокое положение в здешней «иерархии»; среди учеников Такэды никто не мог сравниться со мной ни в качестве, ни в количестве производимой продукции, так что, по-моему, мое вмешательство положило конец истязаниям Черепахи. По крайней мере, до конца дня.

Вам, возможно, покажется, что я слишком выпячиваю свою роль в этом маленьком эпизоде; в конце концов, совершенно ясно, почему я бросился защищать Черепаху, – любой из тех, кто с уважением относится к серьезному искусству, на моем месте поступил бы точно так же. Но нужно помнить и о той атмосфере, что царила в мастерской Такэды, – ведь нас объединяло ощущение того, что мы все вместе как бы ведем бой со временем, желая сохранить тяжким трудом завоеванную репутацию фирмы. И при этом мы прекрасно понимали, что главное в нашей работе – это сделать так, чтобы наши «творения», которые мы сотнями тиражировали для увозящих их за тридевять морей иностранцев, – все эти гейши, вишневые деревья в цвету, золотые рыбки в пруду, старинные замки – выглядели достаточно «японскими», а подлинные тонкости стиля все равно, скорее всего, останутся незамеченными. Так что я вряд ли слишком завышаю оценку своего тогдашнего поступка, ибо, осмелюсь предположить, он стал ярким проявлением того моего качества, за которое меня впоследствии стали очень уважать, – способности самостоятельно думать и рассуждать, даже если это означает вызов всему твоему окружению. Во всяком случае, остается фактом: я был единственным, кто в то утро встал на защиту Черепахи.

И хотя Черепаха как-то умудрился поблагодарить меня и за это маленькое вмешательство, и за иные проявления солидарности, жизнь наша текла в те дни в таком бешеном темпе, что лишь какое-то время спустя мы с ним сумели как следует поговорить в относительно спокойной обстановке. Думаю, не менее двух месяцев промелькнуло с того дня, который я только что описал, когда в нашем лихорадочном графике наступило наконец некоторое затишье. Я гулял возле храма Тамагава, что часто делал, когда у меня появлялась свободная минутка, и увидел Черепаху, сидевшего на скамейке и явно задремавшего на солнышке.

Я и по сей день остаюсь большим поклонником этой местности и готов признать, что насаженные там зеленые изгороди и ряды деревьев действительно помогают создать атмосферу, подобающую месту поклонения богам. Но все же теперь, когда бы я ни пришел туда, в душе моей пробуждается ностальгия по тем временам, когда ни деревьев, ни живых изгородей там еще не было и место казалось куда более просторным и полным жизни; там и сям прямо на траве – ларьки, торгующие сластями и воздушными шариками, и балаганы с жонглерами и фокусниками… А еще там, помнится, всегда можно было сфотографироваться – буквально на каждом шагу попадались фотографы под черной накидкой и с аппаратом на треноге. Тот воскресный полдень, когда я случайно наткнулся на Черепаху, пришелся на самое начало весны, так что вокруг так и кишели дети, пришедшие сюда с родителями. Я подошел к скамье и сел рядом с Черепахой, отчего он, вздрогнув, проснулся, но тут же просиял, увидев меня.

– Неужели это вы, Оно-сан! – воскликнул он. – Как хорошо, что мы сегодня встретились! А ведь всего несколько минут назад я говорил себе: будь у меня немного денег, я бы непременно купил что-нибудь вам в подарок – просто на память, в знак благодарности за вашу доброту. Но, увы, в настоящее время мне по карману только грошовые безделушки, что, на мой взгляд, выглядело бы просто оскорбительно. И пока что, Оно-сан, я могу лишь поблагодарить вас от всей души, если позволите, за все, что вы для меня сделали!

– Не так уж много я и сделал! – возразил я. – Просто пару раз высказал вслух то, что думаю, вот и все.

– Нет, Оно-сан, такие люди, как вы, встречаются очень редко! И для меня большая честь – работать рядом с таким человеком. Уверяю вас: как бы далеко в будущем ни разошлись наши пути, я никогда не забуду вашей доброты!

Помнится, я еще несколько минут слушал его похвалы моему мужеству и стойкости, потом не выдержал и сказал:

– А я ведь тоже давно собирался поговорить с вами. Понимаете, меня не слишком устраивает сложившаяся ситуация, и я, наверное, в самом ближайшем будущем покину мастерскую господина Такэды.

Черепаха с превеликим изумлением уставился на меня и с комической опаской огляделся, словно опасаясь, что мои «крамольные речи» могут подслушать враги.

– Мне здорово повезло, – продолжал я, – моя работа привлекла внимание Сэйдзи Мориямы, живописца и графика. Вы о нем, наверное, слышали?

Черепаха, по-прежнему глядя на меня в упор, покачал головой.

– Господин Морияма – настоящий художник! – с жаром пояснил я. – Действительно великий! Это невероятное везение, что он обратил на меня внимание и даже кое-что посоветовал. В общем, он сказал, что, если я останусь у мастера Такэды, это нанесет мне как художнику непоправимый вред. И пригласил меня к себе в ученики.

– Да неужели? – осторожно заметил мой приятель.

– И знаете, – продолжал я, – сейчас, бродя по парку, я подумал: «А ведь господин Морияма совершенно прав. Для простых рабочих лошадок очень даже неплохо трудиться в поте лица под руководством мастера Такэды и тем зарабатывать себе на жизнь. Однако художник, имеющий действительно серьезные намерения, должен смотреть дальше и метить выше».

Я помолчал, выразительно глядя на Черепаху. Он продолжал пялиться на меня, но на его лице появилось озадаченное выражение.

– Боюсь, я допустил некоторую вольность, упомянув о вас господину Морияме, – объяснил я. – Но я говорил лишь о том, что вы, на мой взгляд, являетесь исключением среди прочих моих коллег, ибо только у вас есть и настоящий талант, и серьезные устремления.

– Право, Оно-сан… – он нервно засмеялся. – И как только у вас язык повернулся сказать такое! Я понимаю, вы мне только добра желаете, но это уж чересчур…

– В общем, я намерен принять любезное предложение господина Мориямы, – решительно заявил я. – И настойчиво прошу вас разрешить мне показать ему и ваши работы. Если вам повезет, вы тоже сможете стать его учеником.

На лице Черепахи отразилось полное отчаяние.

– Ах, Оно-сан, что вы такое говорите? – Он перешел почти на шепот: – Мастер Такэда взял меня к себе благодаря рекомендации одного из самых уважаемых знакомых моего отца. И действительно был чрезвычайно терпелив со мной, несмотря на все мои проблемы. Как же я могу теперь совершить подобное предательство – уйти, проработав у него всего несколько месяцев? – И почти сразу, сообразив, видимо, что он такое ляпнул, Черепаха стал торопливо оправдываться: – Разумеется, Оно-сан, я ни в коем случае не хотел сказать, что и вы совершаете предательство. Ни в коем случае! У вас-то ведь обстоятельства совершенно иные. Нет, мне бы и в голову никогда не пришло… – Он совсем смутился, растерянно хихикнул, но все же постарался взять себя в руки и спросил: – А вы это серьезно – насчет того, чтобы уйти от мастера Такэды, Оно-сан?

– На мой взгляд, – сказал я, – мастер Такэда и не заслуживает верности людей, подобных нам с вами. Верность ведь еще заслужить нужно! Слишком многое в жизни делается из чувства верности. И слишком часто люди ей следуют слепо. Но я не имею ни малейшего желания подчинять свою жизнь подобным принципам.

Возможно, в тот день я использовал и несколько иные слова; ведь мне довелось впоследствии не раз пересказывать эту сцену, а при многократном повторении любой рассказ неизбежно начинает жить своей собственной жизнью. Впрочем, даже если в тот день я и не столь четко выразил перед Черепахой свою жизненную позицию, то все же можно допустить, что приведенный выше пассаж вполне отражает мое тогдашнее настроение и твердую решимость идти к намеченной цели.

Кстати сказать, чаще всего мне приходилось рассказывать о днях, проведенных на фирме Такэды, за нашим излюбленным столиком в «Миги-Хидари». Моим ученикам, похоже, страшно нравилась эта давнишняя история о моем расставании с мастером Такэдой – возможно, им просто хотелось узнать, как их учитель поступал, будучи в их возрасте. В общем, так или иначе, а тема моей службы на фирме часто всплывала во время наших посиделок в «Миги-Хидари».

– А ведь кое-какой полезный опыт я там действительно приобрел, – помнится, сказал я им как-то. – Именно Такэда научил меня некоторым весьма важным вещам.

– Простите, сэнсэй, – прервал меня кто-то, скорее всего, Курода, как всегда перегнувшийся ко мне через стол, – но с трудом верится, что в таком месте, как эта фирма, художник может вообще хоть чему-то научиться.

– Я тоже так думаю, сэнсэй, – послышался еще чей-то голос – Объясните, пожалуйста, что именно вам дала работа на фирме Такэды? Судя по вашим описаниям, обстановочка там была вроде как на производстве упаковочных картонок.

Так оно всегда и получалось в «Миги-Хидари»: я беседовал с кем-то одним, а остальные вроде бы заняты были совсем другими разговорами, но явно держали ушки на макушке. И стоило им услышать, что мне задали какой-то интересный вопрос, как все прочие разговоры разом смолкали и мои ученики поворачивались ко мне, а в глазах у них так и светилось любопытство. Похоже, они старались не упустить ни крохи из тех сведений о жизни, которые я мог им дать. И при этом никак нельзя сказать, что они слушали меня не критически. Это были очень яркие, блестящие молодые люди, и бросаться необдуманными словами в их присутствии явно не стоило.

– Работая у Такэды, – сказал я им тогда, – я довольно рано получил один очень важный урок: даже если на своих учителей и полагается смотреть снизу вверх, все же не менее важно научиться подвергать их авторитет сомнению. Опыт, полученный в мастерской Такэды, научил меня никогда не следовать слепо за толпой и всегда тщательно обдумывать, а правильным ли является то направление, куда меня толкают. И если уж я что-то и старался вам всем внушить, так это необходимость обрести способность подниматься над привычным ходом вещей, над всякими нежелательными, разлагающими воздействиями, ибо мы потонули в декадентстве, как в болоте, сильно ослабив дух нашего народа за последние десять-пятнадцать лет.

Я, наверное, был немного пьян и говорил несколько напыщенно, но таков был стиль наших традиционных посиделок за угловым столиком.

– Это верно, сэнсэй, – сказал кто-то. – И все мы должны об этом помнить. И должны приложить все силы, чтобы подняться над привычным ходом вещей!

– И, на мой взгляд, мы, собравшиеся за этим столом, имеем полное право гордиться собой! – продолжал я. – Вокруг господствуют уродство и разврат. Но теперь – наконец-то! – в Японии начинает возрождаться более возвышенное, более мужественное начало, и все вы – часть этой новой духовной жизни. И я мечтаю, чтобы вы пошли еще дальше, чтобы вас повсюду воспринимали как разящее острие нового японского духа! И я искренне считаю «Миги-Хидари», – с этого момента я, пожалуй, обращался уже не только к сидящим за столом, но и ко всем, кто прислушивался к нашему разговору, – это прекрасное кафе, где мы так любим собираться, ярким свидетельством возрождения нашей духовной жизни. И все мы имеем право гордиться тем, что к этому причастны!

Часто, чем веселее становилось за нашим столом, тем больше собиралось вокруг нас других посетителей кафе; они либо тоже участвовали в спорах, либо просто стояли и слушали, впитывая идеи. В целом мои ученики с готовностью выслушивали мнения незнакомцев, хотя, конечно, если какой-нибудь зануда или тип с совершенно неприемлемыми взглядами уж очень начинал наседать, ребята довольно быстро оттирали его в сторону. Но, несмотря на жаркие споры и громкие речи, продолжавшиеся порой за полночь, настоящие ссоры в «Миги-Хидари» случались редко, ибо нас, завсегдатаев этого заведения, объединяла некая общая, основополагающая идея. В этом отношении кафе стало именно таким центром, о каком когда-то и мечтал Ямагата: царившую там атмосферу всегда отличала некая возвышенность чувств, там даже напиться можно было, не теряя при этом гордости и достоинства.

У меня дома сохранилась картина Куроды, самого одаренного из моих учеников, на которой как раз изображен один из вечеров в «Миги-Хидари». Картина называется «Дух патриотизма». Прочитав такое название, вы, наверное, подумаете, что Курода нарисовал солдат на марше или что-нибудь в этом роде. Нет, с точки зрения Куроды, дух патриотизма зарождался где-то глубоко в повседневной рутине и выражался, например, в том, где именно люди собираются, чтобы выпить и побеседовать, и с кем они при этом общаются. Эта теория была его личным вкладом – а он тогда верил в подобные вещи – в создание той атмосферы, что царила в «Миги-Хидари». Картина написана маслом; на ней изображены несколько столиков и очень похоже переданы колорит и обстановка заведения Ямагаты – особенно выразительны патриотические транспаранты и лозунги, свисающие с потолочных балок. За столиками сидят и беседуют посетители кафе, а на переднем плане официантка в кимоно спешит куда-то с подносом, уставленным напитками. Картина, по-моему, очень хороша. Куроде удалось весьма точно передать шумливую, пьяноватую, но в то же время очень достойную, даже несколько возвышенную атмосферу «Миги-Хидари». И когда я порой смотрю на эту картину, всегда испытываю определенное удовлетворение, вспоминая, что именно я – с помощью того небольшого влияния, которое давала мне тогда моя репутация в нашем городе, – помог созданию такого замечательного места.

Я и сейчас довольно часто, особенно засидевшись вечерком у госпожи Каваками, замечаю, что вновь возвращаюсь в своих воспоминаниях к былым дням и славному «Миги-Хидари». Ибо есть что-то в заведении госпожи Каваками, где мы с Синтаро обычно являемся единственными посетителями, в том, как мы сидим с хозяйкой за стойкой бара под низко висящими фонарями, что пробуждает в нас ностальгические настроения. Мы с Синтаро можем, например, вдруг начать обсуждать кого-то из нашего прошлого – сколько он мог выпить и какой он был смешной и манерный. А потом изо всех сил стараемся заставить и госпожу Каваками вспомнить этого человека и, пытаясь пробудить ее память, сами припоминаем все больше и больше забавных черточек этого человека. Вчера, к примеру, когда мы уже вдоволь посмеялись за чередой подобных воспоминаний, госпожа Каваками, как всегда, заключила:

– Хорошо, хорошо, но имени его я все равно не помню, хотя наверняка узнала бы его при встрече.

– По правде говоря, Обасан, – сказал я, припоминая, – он никогда и не был в числе завсегдатаев вашего заведения. А выпивать ходил обычно в кафе напротив.

– Ах, да, разумеется! В то большое кафе! И все-таки я, возможно, узнала бы его, если б увидела. А впрочем, кто знает? Люди так сильно меняются. Я то и дело встречаю кого-то на улице и думаю: да я ж его знаю, нужно поздороваться. А потом присмотрюсь, и всякая уверенность пропадает.

– И не говорите, Обасан, – вставил Синтаро. – Вот и я на днях так же поздоровался с кем-то на улице, думая, что это мой знакомый, а человек этот, видно, решил, что я не в своем уме, и поспешил прочь. Даже на приветствие мне не ответил!

Синтаро, похоже, был уверен, что это очень смешно, и громко расхохотался. Госпожа Каваками вежливо улыбнулась, но смеяться не стала, а повернулась ко мне и сказала:

– Сэнсэй, вы все-таки должны попытаться убедить ваших друзей снова начать приходить сюда! В самом деле, каждый раз, как встретится нам кто-то знакомый по старым временам, надо его остановить и предложить ему зайти в наш маленький бар. Может, тогда нам и удалось бы хотя бы отчасти восстановить атмосферу былых дней.

– А ведь это прекрасная мысль, Обасан! – воскликнул я. – Постараюсь все время об этом помнить. Я, пожалуй, действительно буду останавливать людей на улице и говорить: «А ведь мы когда-то были знакомы. Вы тогда частенько в наши места заглядывали. А теперь, наверно, считаете, что там больше ничего нет? Ошибаетесь! Бар госпожи Каваками по-прежнему на месте, и все потихоньку налаживается».

– Вот именно, сэнсэй, – закивала головой госпожа Каваками. – Надо им говорить, как их тут не хватает! Тогда и дела пойдут гораздо лучше. В конце концов, это ведь ваш долг, сэнсэй, вернуть сюда ваших старых приятелей. Здесь ведь вас всегда за вожака считали.

– Это точно, Обасан, – заметил Синтаро. – В стародавние времена сёгун, видя, что войско его после битвы рассыпалось по полю, всегда спешил вновь собрать своих воинов вместе. Вот и вы, сэнсэй, сейчас примерно в таком положении.

– Чушь какая! – засмеялся я.

– Да нет, он совершенно прав, сэнсэй! – поддержала Синтаро госпожа Каваками. – Вы просто разыщите своих старых приятелей и скажите им, чтоб возвращались. А я вскоре прикуплю соседнее помещение, и будет у нас большое кафе, как раньше, как то, что когда-то стояло напротив.

– Действительно, сэнсэй, – снова сказал Синтаро, – сёгун должен вновь собрать свое войско.

– Идея неплохая, Обасан, – согласился я. – Вы же знаете, ведь и «Миги-Хидари» было когда-то всего лишь крошечной забегаловкой. Не больше этого бара. Но со временем нам удалось превратить его в то роскошное кафе, которое вы с Синтаро помните. Что ж, наверное, придется еще раз сделать то же самое, но уже с вашим заведением. Теперь все понемногу возвращается на круги своя, вернутся и старые традиции и привычки.

– Вы могли бы снова приводить сюда своих друзей-художников, сэнсэй, – сказала госпожа Каваками, – а за художниками, глядишь, и газетчики потянутся.

– И это неплохая идея. И можно было бы попробовать ее осуществить. Вот только интересно, Обасан: а что, если вы просто не в состоянии будете управиться с таким большим кафе? Вдруг вам это окажется не по зубам? Нам бы очень этого не хотелось!

– Что за ерунда! – обиделась госпожа Каваками. – Если вы, сэнсэй, поторопитесь и выполните свою часть работы, то сразу увидите, как я все прекрасно здесь устрою!

С недавних пор подобные разговоры возникали у нас все чаще и чаще. Да и кто сказал, что нашему старому «веселому кварталу» уже не суждено возродиться? Мы с госпожой Каваками, может, и любим пошутить на эту тему, но шутки наши всегда содержат изрядную долю здравого оптимизма. «Сёгун должен вновь собрать свое войско». Да, возможно, так и следует поступить. И когда вопрос о будущем Норико будет наконец решен, я, возможно, более внимательно отнесусь к идеям госпожи Каваками.

* * *

Наверное, тут как раз стоит упомянуть, что после войны я видел своего бывшего ученика и протеже Куроду всего один лишь раз, да и то совершенно случайно. Это было в первый год оккупации – еще до того, как «Миги-Хидари» и прочие здания в этом квартале были снесены. Как-то дождливым утром я шел куда-то, пробираясь сквозь груды мусора и поглядывая из-под зонта на стены полуразрушенных домов. Помнится, в тот день там было полно рабочих, и я сперва даже внимания не обратил на человека, что стоял и смотрел на одно из сгоревших зданий. И лишь проходя мимо него, я заметил, что он повернулся и вроде бы наблюдает за мной. Я замедлил шаг, вгляделся и сквозь струи дождя, стекавшие с моего зонта, с изумлением увидел, что это Курода; он действительно смотрел на меня, но лицо его не выражало ровным счетом ничего.

Он стоял под зонтиком, без шляпы и в темном плаще. За спиной у него с обугленных останков зданий ручейками стекала вода, а из покореженной водосточной трубы рядом с ним с шумом изливался самый настоящий поток. Я помню, как между нами проехал грузовик, полный строительных рабочих. Помню еще, что одна из спиц зонта Куроды была сломана, из-за чего тонкая струйка воды падала с плеском прямо к его ногам.

Лицо Куроды, которое перед войной было почти круглым, теперь как бы втянулось внутрь; скулы сразу выпятились, глубокие морщины пролегли от носа к подбородку и на шее. И я подумал, глядя на него: «А ведь и Курода уже не молод».

Он слегка качнул головой – то ли поклонился, то ли попытался увернуться от струйки воды, стекавшей со сломанного зонта. Не могу сказать с уверенностью. Затем он молча повернулся и пошел прочь.

Впрочем, я совсем не собирался рассказывать о Куроде. Я бы и не вспомнил о нем, если бы в прошлом месяце не встретился случайно в трамвае с доктором Сайто, который и упомянул в разговоре его имя.

Как раз в тот день я повел Итиро смотреть обещанный фильм про чудовище – тот самый, на который мы не пошли накануне из-за упрямства Норико. В кино мы с внуком отправились вдвоем, поскольку Норико идти отказалась, а Сэцуко опять предпочла остаться дома. Со стороны Норико это был, конечно, просто детский каприз, хотя Итиро истолковал поведение женщин по-своему и в тот день за обедом все повторял:

– Тетя Норико и мама с нами в кино не пойдут. Для женщин это слишком страшный фильм. Они бы все время боялись, верно, дед?

– Да, я думаю, ты прав, Итиро.

– Они бы ужасно боялись! Тетя Норико, ведь правда ты бы ужасно боялась?

– Ой, еще бы! – Норико сделала испуганное лицо.

– Даже дед боится. Посмотри, видишь, как он боится? А ведь он мужчина!

В тот день, стоя в конце дорожки у калитки и поджидая Итиро, я случайно стал свидетелем странной сцены между Итиро и Сэцуко. Пока Сэцуко шнуровала моему внуку сандалии, он явно старался ей что-то сказать, но стоило ей спросить: «Ну что, Итиро? Я не слышу?», как он гневно смотрел на нее и бросал быстрый взгляд в мою сторону, словно проверяя, могу ли я услышать. Наконец сандалии были зашнурованы, и Сэцуко наклонилась так, чтобы Итиро мог прошептать ей свою просьбу прямо в ухо. Выслушав его, она кивнула, ушла в дом и через минуту вернулась, неся свернутый плащ, который и вручила Итиро.

– Дождь вряд ли пойдет, – заметил я, глядя в небо. Денек действительно был замечательный.

– На всякий случай, – сказала Сэцуко, – Итиро все-таки хочет взять с собой плащ.

Меня несколько озадачило столь настойчивое желание моего внука, но, когда мы уже топали по солнцепеку к трамвайной остановке, я заметил, как важно выступает Итиро. Наверное, ему казалось, что торчащий у него из-под мышки плащ делает его похожим на Хамфри Богарта [5]5
   Хамфри Богарт (1900 – 1957) – архетипический «крутой парень» американского кинематографа 1940 – 1950-х гг., воплощение образа хладнокровного индивидуалиста.


[Закрыть], подумал я и решил, что он изображает кого-то из героев его любимых комиксов.

Кажется, мы уже почти спустились с холма, когда Итиро вдруг громко заявил:

– А ведь ты, дед, был знаменитым художником!

– Полагаю, что да, довольно известным.

– Я попросил тетю Норико показать мне твои картины. А она не захотела!

– Хм… Они все пока что убраны.

– Тетя Норико непослушная, верно, дед? Я же так просил ее показать мне твои картины! Почему же она не захотела?

Я рассмеялся и сказал: