Текст книги "Безутешные"

Автор книги: Кадзуо Исигуро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

– Чего уж лучше! – огрызнулся Паркхерст. – Тебе легко говорить! Ты ничего не теряешь, они и так тебя ненавидят! Но они мои самые старые друзья. Здесь, в окружении континентальных жителей, я, по большей части, живу и в ус себе не дую. Но время от времени, когда случается какая-нибудь неприятность, я говорю себе: «Ну и что? Какое мне дело? Это иностранцы. У меня на родине остались добрые друзья. Если я вернусь, они встретят меня с радостью». Тебе хорошо давать умные советы. Но подумай о том, что ты и сам небезупречен. Чего ради ты так доволен собой? Я вот не могу наплевать на старых друзей, а ты, выходит, можешь? Знаешь, кое в чем они правы. Ты чертовски самодоволен и когда-нибудь за это поплатишься. Именно потому, что достиг известности! Они, знаешь ли, правы. «Почему ты не бросишь им вызов?» Экая заносчивость!

Некоторое время Паркхерст разливался в том же духе, но я его уже не слушал. Упоминание моего «самодовольства» послужило толчком, заставившим меня вдруг вспомнить, что в скором времени приедут мои родители. И, сидя в приемной мисс Коллинз, я ощутил леденящую, почти осязаемую панику при мысли, что пьеса, которую я собираюсь исполнить перед ними этим вечером, еще не подготовлена. В самом деле, уже несколько дней, а то и недель, я не прикасался к фортепьяно. До важнейшего выступления остаются считанные часы, а я еще даже не договорился о репетиции. Чем больше я раздумывал о своем положении, тем более тревожным оно мне представлялось. Я понял, что позволил поглотить все внимание мыслям о предстоящей речи и непостижимым образом пренебрег сутью моего появления на сцене. Собственно, я даже не мог сразу припомнить, какую пьесу собирался играть. «Шаровые структуры: Опция II» Яманаки? Или «Асбест и волокно» Маллери? Обе пьесы, когда я о них подумал, вырисовались у меня в мозгу с пугающей неясностью. И та, и другая, как я помнил, содержали в себе весьма сложные куски, но, сосредоточив мысли на этих пассажах, я почти ничего не сумел восстановить в памяти. А между тем, насколько мне было известно, родители уже успели приехать. Я осознал, что нельзя терять ни минуты, и кто бы и почему ни претендовал на мое внимание, необходимо выкроить по меньшей мере два часа, чтобы спокойно и без помех посидеть за фортепьяно.

Паркхерст с суровым видом продолжал свой монолог.

– Довольно, прошу прощения, – прервал я его, делая шаг к двери. – Мне нужно немедленно уйти.

Паркхерст вскочил, в голосе его зазвучала мольба:

– Ты знаешь, я в этих разговорах не участвую. И никогда не поддакиваю. – Он последовал за мной, словно собираясь схватить меня за руку. – Даже не улыбаюсь. Мне противно слушать, как они о тебе говорят…

– Прекрасно, я тебе благодарен, – бросил я, отодвигаясь от него подальше. – Но мне действительно нужно бежать.

Выбравшись из квартиры мисс Коллинз, я поспешил на улицу, не способный думать ни о чем другом, кроме того, что должен скорей вернуться в отель, к фортепьяно, стоящему в гостиной. Я так погрузился в эти мысли, что не только не взглянул на калитку, когда проходил мимо, но не заметил даже Бродского, пока едва не столкнулся с ним на тротуаре. Бродский поклонился – и по его спокойному приветствию я предположил, что он увидел меня издалека.

– Мистер Райдер. Вот мы и встретились снова.

– А, мистер Бродский! – откликнулся я на ходу. – Простите, ради Бога, я ужасно спешу.

Бродский пошел рядом, и некоторое время мы шагали молча. Мне это показалось немного странным, но я был чересчур озабочен, чтобы затевать беседу.

Вместе мы обогнули угол и вышли на широкий бульвар. Народу здесь было еще больше, чем обычно: начался перерыв на ланч у конторских служащих – и нам пришлось сбавить прыть. И тут Бродский произнес:

– Все эти разговоры прошлым вечером. Пышная церемония. Статуя. Нет-нет, ничего этого нам не нужно. Бруно терпеть не мог этих людей. Похороню его потихоньку, один – что в этом плохого? Сегодня утром я выбрал место – кусочек земли, где его похороню, я один, а других он бы не захотел, он их всех терпеть не мог. Мистер Райдер, мне хочется для него музыки – и самой лучшей. Спокойное местечко, я нашел его сегодня утром. Уверен, Бруно бы оно понравилось. Я выкопаю могилу. Глубоко рыть ни к чему. Потом сяду рядом, подумаю о нем, вспомню, как мы вместе проводили время, попрощаюсь – и все. Мне бы хотелось, чтобы, пока я буду вспоминать, звучала музыка, самая лучшая. Не сделаете ли вы это для меня, мистер Райдер? Для меня и для Бруно? Я прошу вас об этой услуге.

– Мистер Бродский, – отвечал я, не замедляя шага, – мне не совсем понятно, чего вы желаете. Но должен вам сказать, что больше никому не могу уделить ни единой минуты.

– Мистер Райдер…

– Мистер Бродский, мне очень жаль вашу собаку. Но положение таково, что я взял на себя слишком много обязательств, и в результате у меня почти не остается времени на то главное, ради чего я сюда приехал… – Внезапно во мне вспыхнуло раздражение, и я резко затормозил. – Честно говоря, мистер Бродский, – я чуть ли не перешел на крик, – мне придется просить вас и всех прочих больше не обращаться ко мне за услугами. Все, пора этому положить конец! Хватит!

Секунду Бродский разглядывал меня с легким недоумением. Потом он отвел глаза, и лицо у него совсем вытянулось. Я немедленно пожалел о своей вспышке: стоит ли винить Бродского в том, что в этом городе меня беспрерывно отвлекают от дел? Я вздохнул и проговорил уже мягче:

– Послушайте, предлагаю вот что. Сейчас я возвращаюсь в отель, чтобы порепетировать. Мне нужно минимум два часа позаниматься без помех. Но потом, если все пройдет удачно, я смогу обсудить с вами дела, касающиеся вашей собаки. Подчеркиваю: я ничего не могу обещать. Но…

– Он был всего лишь псом, – неожиданно произнес Бродский. – Но я хочу с ним попрощаться. Мне хотелось музыки, самой лучшей.

– Очень хорошо, мистер Бродский, но сейчас мне нужно спешить. У меня, ей-богу, совершенно нет времени.

Я возобновил свой путь в полной уверенности, что Бродский, как прежде, пойдет за мной, но он не двигался. Секунду я колебался: мне казалось неловким просто оставить его на тротуаре, но потом я вспомнил, что не имею права отвлекаться. Я быстро миновал итальянские кафе и оглянулся только у перехода, ожидая зеленого света. Мгновение я ничего не мог разглядеть сквозь толпу, но затем увидел, что Бродский стоит на том же месте, где я его покинул, и, немного наклонившись вперед, рассматривает приближающийся транспорт. Тут я сообразил, что там находится трамвайная остановка, и Бродский не двинулся с места просто в ожидании трамвая. Но тут зажегся зеленый свет – и, пересекая дорогу, я снова обратился мыслями к более насущному предмету: моему вечернему выступлению.

23

В вестибюле мне показалось, что вокруг царит суета, но в те минуты я думал только о том, как организовать репетицию, и не стал осматриваться внимательней. Я, наверное, даже проявил бесцеремонность, протиснувшись к конторке портье мимо других постояльцев.

– Простите, гостиная сейчас свободна?

– Гостиная? Едва ли, мистер Райдер. Там обычно собираются постояльцы после ланча, поэтому, наверное…

– Мне нужно немедленно переговорить с мистером Хоффманом. Дело не терпит отлагательства.

– Да, мистер Райдер, разумеется.

Портье снял телефонную трубку и сказал в нее несколько слов. Затем, положив трубку, обратился ко мне:

– Мистер Хоффман будет с минуты на минуту, мистер Райдер.

– Очень хорошо. Дело крайне спешное. Произнося это, я почувствовал на своем плече чью-то руку, обернулся и увидел Софи.

– О, привет! Что ты здесь делаешь?

– Принесла кое-что. Для папы, знаешь ли. – Софи смущенно хихикнула. – Но он занят, он сейчас в концертном зале.

– А, пальто! – догадался я, заметив у нее под мышкой пакет.

– Холодает, вот я его и принесла. Но папы нет, он не возвращался из концертного зала. Мы прождали уже почти полчаса. Если через несколько минут он не вернется, ничего не поделаешь – придется уйти.

Я увидел Бориса, сидящего на диване в противоположном конце вестибюля. Мне мешала группа туристов в середине вестибюля, но я все же разглядел, что Борис сосредоточенно изучает потрепанный справочник домашнего мастера, который я купил в кинотеатре. Софи проследила за моим взглядом и снова хихикнула:

– Он так увлекся этой книгой. Прошлым вечером, когда ты ушел, он оторвался от нее только когда нужно было ложиться в постель. И, едва проснувшись, снова за нее взялся. – Она опять усмехнулась и взглянула на Бориса. – Замечательная идея – купить ему эту книгу.

– Я рад, что ему нравится, – произнес я, поворачиваясь к конторке. Я поднял руку, чтобы привлечь внимание портье и узнать, куда девался Хоффман, но Софи подошла ближе и заговорила другим тоном:

– И долго ты намерен продолжать в том же духе? Знаешь, он ведь серьезно расстраивается.

Я ответил недоуменной гримасой, но Софи продолжала сверлить меня суровым взглядом.

– Я знаю, сейчас у тебя трудности, – продолжала она. – И от меня было не много толку, это верно. Но дело в том, что он места себе не находит. Сколько это будет еще продолжаться?

– Не понимаю, о чем ты.

– Я уже созналась, что моя вина тут тоже есть. Какой же смысл делать вид, будто ничего не случилось?

– Делать вид, будто ничего не случилось? Наверное, это Ким придумала? Предъявить мне все эти обвинения?

– Ким, действительно, всегда говорила, что мне нужно быть с тобой гораздо откровенней. Но в этот раз она ни при чем. Я затеяла этот разговор, потому что… потому что не могу смотреть, как изводится Борис.

Слегка озадаченный, я попытался снова обратиться к портье. Но прежде чем сумел привлечь его внимание, Софи продолжила:

– Заметь, я ни в чем тебя не обвиняю. Ты проявил большую чуткость. Ты был более чем терпелив. Даже не повысил на меня голос. Но я всегда знала, что ты не можешь не злиться, – и вот, оказалась права.

Я рассмеялся:

– Видимо, такая вот популярная психология – предмет твоих разговоров с Ким?

– Я всегда это знала, – не унималась Софи, игнорируя мое замечание. – Ты все-все понимал, просто на удивление, даже Ким это признает. Но нельзя же игнорировать реальность. Невозможно бесконечно делать вид, будто ничего не происходит. Ты злишься. Кто тебя осудит? Я никогда не сомневалась, что злость найдет себе выход. Просто не представляла себе, что это произойдет именно так. Бедный Борис! Он и не знает, что натворил.

Я снова бросил взгляд туда, где сидел Борис. Он, казалось, был все так же поглощен чтением.

– Послушай, – проговорил я, – мне по-прежнему не совсем понятно, о чем ты говоришь. Вероятно, подразумеваешь небольшое выяснение отношений, которое состоялось у нас с Борисом. Но при данных обстоятельствах это было более чем оправданно. Если я недавно слегка от него отдалился, то это потому, что ему, по-моему, не следует заблуждаться относительно истинного характера нашей дальнейшей совместной жизни. Нам всем нужно быть осторожней. После случившегося кто знает, что готовит для нас троих будущее? Борису нужно становиться более жизнестойким и независимым. Уверен, он и сам в глубине души это понимает.

Софи глядела в сторону – и мне на секунду показалось, что она о чем-то задумалась. Я готовился снова обратиться к портье, но она внезапно сказала:

– Пожалуйста, пойди сейчас. Скажи ему что-нибудь.

– Пойти? Беда в том, что у меня неотложное дело, – и как только появится Хоффман…

– Пожалуйста, всего два-три слова. Для него это так важно. Пожалуйста.

Она не сводила с меня глаз. Когда я пожал плечами, она первой отправилась в дальний конец вестибюля.

Когда мы приблизились, Борис поднял глаза, но тут же вновь с серьезным видом уставился в книгу. Я думал, Софи что-нибудь скажет, но, к моей досаде, она только послала мне многозначительный взгляд и удалилась за диван, на котором сидел Борис, к журнальной полке у окна. Я оказался один на один с Борисом, который продолжал читать. Наконец я подтянул к себе стул и сел напротив.

Борис по-прежнему читал, делая вид, что не заметил меня. Затем, не отрываясь от страницы, шепнул себе под нос:

– Грандиозная книга. В ней есть все.

Я раздумывал, что ответить, но тут обратил вни мание на Софи, которая стояла к нам спиной и притворялась, будто изучает журнал, только что снятый с полки. Во мне вдруг опять поднялась злость, и я горько пожалел о том, что последовал за ней. Я понял: она хитро устроилась; теперь, что бы я ни сказал Борису, она воспримет это как подтверждение своей правоты. Я снова бросил взгляд на Софи; заметил, как она округляет спину, дабы показать, что по уши погрузилась в журнал, и разозлился еще более.

Борис перевернул страницу и продолжал читать. Через некоторое время он опять пробормотал, не поднимая глаз:

– Отделка ванной кафелем. Теперь мне это по плечу.

На кофейном столике поблизости я увидел кипу газет и подумал, что могу и сам взяться за чтение. Я взял газету и развернул ее. Несколько секунд прошло в молчании. Просматривая статью о германском автомобилестроении, я неожиданно услышал голос Бориса:

– Прости.

Он выговорил это слово не без доли вызова, и я вначале предположил, что Софи ухитрилась его толкнуть или подала ему знак, пока он читал. Я потихоньку скосил глаза на Софи, но она по-прежнему стояла к нам спиной и, похоже, вообще не меняла позы. Борис продолжал:

– Прости, я вел себя как эгоист. Я больше не буду. Никогда больше не стану говорить о Номере Девять. Я уже для этого чересчур взрослый. С такой книгой мне будет легко. Она грандиозная. Скоро я научусь делать все. Я собираюсь заново отделать ванную комнату. Прежде я не представлял себе. Но читаешь – и все-все становится ясно. Никогда больше не буду говорить про Номер Девять.

Создавалось впечатление, что он заранее запомнил и отрепетировал эту речь. Тем не менее казалось, что он говорит с чувством, и мне очень захотелось протянуть руку и утешить его. Но тут я увидел, как вздымаются и опадают плечи Софи, и вспомнил, что зол на нее. Более того, я предвидел, что если позволить ей устроить дела так, как она задумала, в будущем это выйдет нам обоим боком.

Я свернул газету, встал и оглянулся, чтобы посмотреть, появился ли Хоффман. Борис снова заговорил, и в его голосе зазвучали панические ноты:

– Я обещаю, я клянусь всему научиться. Теперь это просто.

Голос Бориса слегка дрожал, но, когда я снова взглянул на него, его глаза упорно не отрывались от страницы. Лицо мальчика, как я заметил, странно вспыхнуло. Потом я уловил движение в дальнем конце вестибюля и увидел Хоффмана, который махал мне из конторки портье.

– Мне нужно идти, – крикнул я Софи. – У меня очень важное дело. Увижусь с вами в другое время.

Борис перевернул страницу, но глаз не поднял.

– Очень скоро, – сказал я Софи, которая обернулась ко мне. – Мы поговорим очень скоро. Но сейчас мне нужно идти.

Хоффман проложил себе путь в центр вестибюля и, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, ожидал меня там.

– Простите, что заставил вас ждать, мистер Райдер, – заговорил он. – Нужно было подумать о том, что вы появитесь задолго до собрания, подобного нынешнему, я только что из зала заседаний и скажу вам, сэр, эти простые люди, обычные горожане, невыразимо благодарны вам за то, что вы согласились встретиться с ними лично. Что вы, мистер Райдер, сознаете, как важно услышать из их собственных уст об их достижениях.

Я смерил его строгим взглядом:

– Мистер Хоффман, мы, видимо, не понимаем друг друга. В данную минуту мне требуется два часа занятий на фортепьяно. Два часа полного уединения. Я должен просить вас как можно скорее освободить для меня гостиную.

– А, да, гостиную! – он хохотнул. – Прошу прощения, мистер Райдер, я не вполне понимаю. Как вам известно, комитет Группы взаимной поддержки граждан в эту самую минуту ждет в зале заседаний…

– Мистер Хоффман, мне кажется, вы недооцениваете серьезность положения. Из-за целого ряда непредвиденных событий я уже много дней не прикасался к инструменту. Я должен настаивать на том, чтобы меня как можно скорее допустили к фортепьяно.

– Ну да, мистер Райдер. Конечно, это вполне понятно. Я сделаю все, что могу. Но что касается гостиной, в настоящий момент она совершенно недоступна. Видите ли, она битком набита гостями…

– Вы, кажется, вполне готовы освободить ее для мистера Бродского.

– Да, совершенно верно. Хорошо, сэр, если вам настоятельно необходимо именно то пианино, которое стоит в гостиной, а все остальные инструменты в отеле вас не устраивают, тогда, конечно, я охотно исполню ваше требование. Я сейчас же направлюсь туда лично и предложу гостям уйти: неважно, чем они заняты, пусть даже пьют кофе. При необходимости я так и поступлю. Но пока я не прибег к столь крайним мерам, не будете ли вы так добры рассмотреть другие варианты? Видите ли, сэр, пианино, которое стоит в гостиной, отнюдь не лучшее из тех, что у нас имеются. Собственно, с басовыми нотами там не все в порядке.

– Мистер Хоффман, если то пианино недоступно, тогда, умоляю, обеспечьте мне другое. Я не настаиваю на гостиной. Все, что мне нужно, это хороший инструмент и уединение.

– Комната для занятий. Там вам будет гораздо лучше.

– Хорошо, согласен. Пусть это будет комната для занятий.

– Отлично.

Я последовал за ним. Но, не пройдя и нескольких шагов, он застыл и доверительно склонился ко мне:

– Так, значит, мистер Райдер, комната для занятий понадобится вам сразу после собрания?

– Мистер Хоффман, мне не хотелось бы еще раз надоедать вам объяснениями, как мне дорого время…

– Да-да, мистер Райдер. Конечно, конечно. Понимаю как нельзя лучше. Так, так… вы желаете позаниматься до собрания. Да-да, все ясно. Все нормально, эти люди будут более чем счастливы немного подождать. Что ж, пустяки, – сюда, пожалуйста.

Мы вышли через дверь слева от лифта (раньше я ее не замечал) и двинулись по коридору – очевидно, служебному. Стены были голыми, и флюоресцентные лампы на потолке придавали помещению неуютный, казенный вид. Мы миновали ряд больших задвижных Дверей, из-за которых доносились разнообразные кухонные шумы. Одна из дверей была открыта, и я разглядел ярко, до рези в глазах, освещенную комнату, где на деревянной скамье громоздились один на другом металлические бидоны.

– Большую часть еды для сегодняшнего вечера нам приходится готовить здесь, в отеле, – заметил Хоффман. – В концертном зале, как вы понимаете, возможности кухни очень ограничены.

Мы повернули в сторону, следуя изгибу коридора, мимо, как я предположил, прачечной. Далее нам встретилось еще несколько дверей, за которыми громко, с пугающей злобой ругались два женских голоса. Однако Хоффман, казалось, не придал этому значения и спокойно продолжал путь. Я услышал, как он бормочет:

– Нет-нет, эти граждане – они в любом случае будут благодарны. Они не станут возражать против небольшой отсрочки.

Наконец он остановился перед какой-то дверью, которая ничем не отличалась от других. Я ожидал, что он ее откроет, но вместо этого он отвел глаза и даже отвернулся.

– Туда, мистер Райдер, – промямлил он, небрежным жестом указывая через плечо.

– Благодарю вас, мистер Хоффман.

Я распахнул дверь. Хоффман по-прежнему не сходил с места и смотрел в противоположную сторону.

– Я подожду вас здесь, – добавил он.

– Не стоит, мистер Хоффман. Я сам найду дорогу обратно.

– Я побуду здесь, сэр. Не беспокойтесь.

У меня не было времени на споры, поэтому я поспешил войти.

Передо мной оказалась длинная узкая комната с серым каменным полом. Стены до потолка были облицованы белой плиткой. Слева мне почудился ряд раковин, но я слишком спешил добраться до пианино, чтобы обращать внимание на мелочи. Тем не менее мой взгляд привлекли деревянные кабинки справа. Их было три. Окрашенные в неприятный лягушачий цвет, они помещались вплотную друг к другу. Двери двух боковых кабинок были закрыты, но средняя (она была чуть шире прочих) стояла нараспашку, и я увидел внутри фортепьяно с поднятой крышкой. Без промедления я попытался проникнуть туда, но с досадой обнаружил, что это не так просто. Дверца открывалась вовнутрь – и распахнуть ее мешало пианино, поэтому, чтобы затвориться, мне пришлось протиснуться боком, вжаться в угол и втянуть грудь, иначе я бы уперся в край дверцы. Когда я с этим справился и повернул задвижку, осталось, также не без трудностей из-за тесноты, выдвинуть табурет. Сидеть, однако, оказалось довольно удобно, и, пройдясь по клавишам туда-сюда, я обнаружил, что, несмотря на обесцвеченные ноты и поцарапанный корпус, пианино обладает сочным богатым звучанием и превосходно настроено. Более того, акустика внутри тесной кабины опровергла все мои опасения.

Убедившись в этом, я ощутил, что у меня отлегло от сердца, и внезапно понял, в каком нервном напряжении находился весь предыдущий час. Я несколько раз вздохнул полной грудью и стал готовить себя к предстоящей, крайне важной для меня репетиции. Тут только мне пришло на ум, что я еще не решил, какую пьесу буду исполнять вечером. Я не сомневался, что моя мать найдет особенно волнующей среднюю часть «Шаровых структур: Опция II» Яманаки. Но отец, определенно, предпочтет «Асбест и волокно» Маллери. Не исключено даже, что он не одобрит многое у Яманаки. Еще минуту-другую я созерцал клавиатуру, прежде чем окончательно выбрать Маллери.

Когда решение было принято, мне стало легче – и я уже готовился извлечь из инструмента взрывные начальные аккорды, как вдруг что-то сильно ударило меня сзади в плечо. Оглянувшись, я с досадой увидел, что дверь кабинки каким-то образом отперлась и теперь стоит открытой.

Я не без труда принял стоячее положение и затворил дверцу. Тут мне бросилось в глаза, что задвижка болтается на ней вверх ногами. Разобравшись, в чем дело, я ухитрился поставить задвижку на место и опять запереть дверь, но было ясно, что это только временное решение проблемы. Задвижка в любую минуту могла снова перевернуться. В самый разгар исполнения – к примеру, во время весьма напряженных пассажей третьей части «Асбеста и волокна» – дверце ничего не стоило распахнуться, и я бы оказался на виду у всякого, кто пройдет случайно мимо кабинки. Более того, любой болван, который, не подозревая о моем присутствии, попытался бы открыть дверь, сделал бы это совершенно беспрепятственно.

Все эти мысли пронеслись у меня в мозгу, едва я вновь уселся на табурет. Вскоре, однако, я пришел к заключению, что если не воспользоваться сейчас случаем посидеть за инструментом, другого может и не представиться. И пусть условия далеки от идеальных, зато само фортепьяно отвечает самым высоким требованиям. Я набрался решимости, запретил себе думать о сломанном запоре и снова сосредоточился на начальных тактах Маллери.

Но, нацелив пальцы на клавиши, я услышал шум – легкий скрип, какой мог бы исходить от обуви или одежды. Он доносился с пугающе близкого расстояния. Я повернулся на табурете и только тут обратил внимание, что хотя дверь была закрыта, верх у нее отсутствовал, так что она до некоторой степени напоминала ворота стойла. Я был так занят сломанной задвижкой, что совершенно упустил из виду эту бросающуюся в глаза подробность. Я видел теперь, что дверь кончается грубым срезом чуть выше уровня пояса. Каким образом была отломана верхняя часть дверцы – из бессмысленного озорства или при подготовке к ремонту – я понять не мог. В любом случае, даже когда я сидел, мне достаточно было слегка вытянуть шею, чтобы ясно разглядеть белую плитку и раковины снаружи.

Я не мог поверить, что у Хоффмана хватило наглости предложить мне такие условия. Пока что в комнате никого не было, но в любую минуту сюда могла явиться группа из шести-семи служащих, чтобы воспользоваться раковинами. Ситуация показалась мне совершенно нетерпимой, и я готовился в гневе покинуть кабинку, но тут мой взгляд упал на кусок ткани, который висел на гвозде, вбитом в косяк у верхней дверной петли.

Секунду я его разглядывал, а потом заметил на противоположном косяке, точно на том же уровне, еще один гвоздь. Мгновенно сообразив, чему служат эти два гвоздя и тряпка, я снова поднялся, чтобы получше их изучить. Кусок ткани оказался старым банным полотенцем. Развернув его и натянув между двумя гвоздями, я получил отличную занавеску, которая заменила отсутствующую часть дверцы.

Я почувствовал себя много лучше, сел и снова настроился на начальные такты. Уже готовился заиграть, но меня опять остановил скрип. Звук повторился, и я понял, что он идет из кабины слева. Мне подумалось, что там все время кто-то находился; более того, что звукоизоляции между кабинами практически нет, – и если я до сих пор не догадывался о наличии соседа, то лишь по причине его неподвижности, чем бы она ни объяснялась.

Охваченный яростью, я потянул дверцу, отчего запор снова сорвался и занавеска упала на пол. Когда я протиснулся наружу, человек в соседней кабинке – вероятно, не видя больше причин сдерживаться – громко откашлялся. Вконец раздраженный, я поспешил прочь. Обнаружив в коридоре Хоффмана, я сначала удивился, а потом вспомнил, что он обещал меня дождаться. Он стоял, прислонившись к стене, но при моем появлении выпрямился и изобразил внимание.

– А теперь, мистер Райдер, – сказал он с улыбкой, – не желаете ли последовать за мной? Дамы и господа сгорают от нетерпения встретиться с вами.

Я взглянул на него холодно: – Что за дамы и господа, мистер Хоффман? – Ну как же, члены комитета, мистер Райдер. Группа взаимной поддержки граждан…

– Вот что, мистер Хоффман! – Я был страшно зол, но, поскольку предстояло вести речь о тонких материях, приостановился, дабы собраться с мыслями. Хоффман, заметив наконец мою обеспокоенность, замер посреди коридора и настороженно всмотрелся мне в лицо. – Вот что, мистер Хоффман: я очень расстроен из-за этой встречи. Но мне крайне необходимо позаниматься. Прежде всего – фортепьяно, все прочее – потом.

Хоффман, казалось, был искренне поражен.

– Простите, сэр, – произнес он, деликатно понижая голос. – Но разве только что вы не позанимались?

– Нет. Мне… мне не удалось.

– Не удалось? Что-нибудь не в порядке, мистер Райдер? Я имею в виду – вы здоровы?

– Абсолютно здоров. Видите ли… – Я перевел дух. – Если хотите знать, мне не удалось позаниматься, потому что… честно говоря, сэр, надлежащий уровень изоляции не был мне обеспечен. Нет, сэр, позвольте мне сказать. Степень уединенности отнюдь не та, что требуется. Возможно, кого-то такие условия вполне бы удовлетворили, но меня… Хорошо, мистер Хоффман, буду с вами до конца откровенен. Так было всегда, с самого детства. Без полного, совершенного уединения заниматься музыкой я не могу.

– Вот как, сэр? – Хоффман с серьезным видом закивал. – Понятно, понятно.

– Да, надеюсь, что вам понятно. Обстановка, которую я там застал, – я потряс головой, – никоим образом не соответствует требованиям. Теперь вопрос состоит в том, что мне нужны, отчаянно необходимы удовлетворительные условия для занятий…

– Да-да, разумеется. – Он согласно кивал. – Думается, сэр, я знаю решение. Во флигеле, в комнате для занятий вам будет обеспечено полное одиночество. Фортепьяно там превосходное, а отсутствие помех я могу гарантировать, сэр. Очень, очень уединенное место.

– Прекрасно! Похоже, вопрос решается. Во флигеле, вы говорите?

– Да, сэр. Я отведу вас туда сам, как только закончится ваша встреча с Группой взаимной поддержки…

– Вот что, мистер Хоффман! – вскричал я, в последнюю секунду едва удержавшись от того, чтобы схватить его за лацканы пиджака. – Послушайте! Мне нет дела до этой группы поддержки! Пусть ждут хоть До второго пришествия! Главное: если у меня не будет возможности позаниматься, я тут же соберу вещи и через час меня в этом городе не будет! Так-то, мистер Хоффман. Не будет ни лекции, ни выступления – ничего! Вы понимаете меня, мистер Хоффман? Вы меня понимаете?

Хоффман смотрел на меня широко открытыми глазами, и с его лица постепенно сползала краска.

– Да-да, – пробормотал он. – Да, конечно, мистер Райдер.

– Так что должен просить вас, – я постарался немного смягчить тон, – пожалуйста, будьте любезны отвести меня во флигель без промедления.

– Очень хорошо, мистер Райдер. – Он странно усмехнулся. – Понимаю превосходно. В конце концов, это просто рядовые граждане. Зачем такому человеку, как вы… – Он встряхнулся и завершил твердо: – Сюда, мистер Райдер, если вам угодно.