Текст книги "Оценщик"

Автор книги: Израиль Меттер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Меттер Израиль Моисеевич
Оценщик

Израиль Моисеевич Меттер

Оценщик

Я из мебельного, – сказал Карев. – Вы приглашали оценщика.

Пожилой осанистый мужик впустил его в квартиру. Карев снял свое вымокшее пальто, пристроил его с краю просторной вешалки. И мокрые калоши скинул у самых дверей.

В прихожей было чисто. Хозяин повел его по комнатам, показывая мебель.

Вещи были малоинтересные: платяной шкаф, ясеневый, требующий ремонта, письменный стол, дубовый, с тумбами, кресло, правда, ценное, вольтеровское, на любителя – если его привести в порядок, то оно пройдет в магазине хорошо, быстро. Это кресло Карев не стал особо осматривать, только кинул на него боковой взгляд, вроде оно и не привлекало его вовсе. А шкаф, стол и еще кое-какие случайные мелочи он исследовал подробно, перечисляя вслух их недостатки.

Однако хозяин квартиры и сам не выражал какого-нибудь острого интереса к оценке своей мебели. Он сказал:

– По мне, стояли бы они тут до самой моей смерти. Да вот дочка с мужем надумали заводить новый гарнитур.

– Но вы уполномочены продавать эти вещи? – спросил Карев. Он устал, это была седьмая квартира за сегодняшний день.

– А кто меня уполномочит? – сказал хозяин. – Мебель моя, хочу продам, хочу – сожгу.

По давней привычке, уже ненужной сейчас, Карев взглянул на него внимательней, прикидывая, что за человек. Ни к каким выводам Карев не пришел – человек как человек. Пенсионер, наверное. Может, отставник, хотя вряд ли.

Да на кой мне черт все это теперь знать.

Поскрипев дверкой шкафа и подвигав перекошенными ящиками письменного стола, чтобы еще раз продемонстрировать их изношенность, Карев назвал цену вещей.

– Окончательно? – спросил хозяин. – Окончательно, – сказал Карев. – А кресло? – С креслом – проблема. Не пойдет оно у нас, наверное. Громоздкое. В новые дома его вносить через окно. – Ну и бог с ним. Я его на помойку выставлю. Добрые люди подберут. – Зачем же на помойку? Десятку могу предложить.

Так они и сговорились. Карев пометил на бумажке все согласованные цены, записал телефон магазина – завтра с утра можно справиться, когда машина придет за мебелью. Внизу он расписался.

Хозяин взял в руки бумажку, всмотрелся в роспись и спросил:

– Это у вас какая буква стоит? – Буква "Я", – ответил Карев. – Меня зовут Яков Степанович. – Понятно, – сказал хозяин. – Здравствуйте, Яков Степанович. – Здравствуйте, – сказал Карев.

– Дай господь памяти, – задумался хозяин. – Под какой же фамилией вы меня последний раз брали?.. Серегин я тогда, кажется, был. – Серегин, Антон? – быстро спросил Карев. – Убей – не помню, может, и Антон... А я вас сразу признал, Яков Степанович: еще вы пальто снимали в прихожей, я подумал – ищет кого-нибудь Яков Степанович. Только не мог взять в толк, зачем вы ко мне-то пришли. Я ведь этими делами с войны не занимаюсь. Серегин засмеялся. – А под оценщика вы здорово ловчите. Не знавши, не различишь.

Карев сказал:

– Уволился я из милиции, Серегин. Пятый год работаю в мебельном комиссионном. – По болезни?

– Да нет, здоров я. А ты-то на пенсии? – Сто целковых дали. Не жалуюсь... Дочка у меня кончает торговый техникум, зять – экономист. Жить можно, Яков Степанович. Спасибо вам – дали мне тогда чистый паспорт.

– А у тебя почему такая большая пенсия? – спросил Карев. – Ты где работал последнее время? – Шофером-дальнорейсовиком. Водил МАЗ. – Калымил небось?

– Сказать по совести, случалось. Но не рядился, брал, сколько дадут. Создавал людям удобство... А вы правда уволились, Яков Степанович, или шутите? – Правда. Серегин покачал головой.

– Такой были работник, это ж поискать! Вы нашего брата разматывали будь здоров. Известно было: раз попался к Кареву – колись до пупа... По собственному желанию ушли? – По собственному.

– С ума сойти. Вы ж на сегодняшний год уже, наверное, полковник были?

– Майор, – сказал Карев. – Не в званиях дело, Серегин.

– Как посмотреть, – сказал Серегин. – У меня было звание – жулик. А нынче – водитель первого класса. Две большие разницы... Он дотронулся до локтя Карева. – Яков Степанович, сделайте мне уважение: такого человека встретил, охота посидеть с ним. У меня поллитра настояно на калгане, я не алкаш, но раз выпал такой случай...

– Это для чего ж, на калгане? – спросил Карев. – Для желудка.

На улице лил дождь, Карев устал, ему все надоело. – Ладно, – сказал он. – Отметим встречу.

Они пошли на кухню.

Серегин усадил гостя за стол, а сам принялся хозяйничать.

Делал он это суетливо, радостно, но умело. Собрав на столе тарелки, вилки, ножи, он не положил их навалом, а расставил два прибора друг против друга и даже расстелил подле них бумажные салфетки треугольничком.

Поколдовав у плиты, он вынул теплое жаркое в латке, достал из холодильника колбасу, соленые огурцы, сыр.

Карев посмотрел на запотевший графин с коричневой водкой.

– Тут, Серегин, не пол-литра – граммов восемьсот.

– Возможное дело, – сказал Серегин. – Зять доливает, я доливаю, мы не меряем. – И обое лечитесь? – спросил Карев. – Я лечусь, а он – так... Между прочим, Яков Степанович, зятек мой не знает про меня. Вообще-то он парень дельный, только зануда. – А дочь знает? – спросил Карев. – Не вполне. В случае они придут, значит, я вам поставил, чтобы вы мебель оценили подороже... Давайте по первой, Яков Степанович, за встречу.

Калган оказался крепкий, но вкусный. Отсыревшее тело Карева тотчас угрелось, он не ел с утра – день выдался беготливый – и сейчас налег на закуску. Ему было приятно, что против него сидит за столом приветливый, домовитый Серегин – человек, которого он, Карев, кажется, довел до ума. Подробностей серегинской уголовной биографии он уже не помнил, промелькнули лишь какие-то маловразумительные обрывки, однако тот факт, что этот Серегин знал Карева в лучшие его боевые годы, а не мебельным оценщиком, торгашом, растрогал Якова Степановича.

– Значит, говоришь, доволен жизнью? – спросил Карев.

– Я теперь, Яков Степаныч, ударился в религию, – робея, сказал вдруг Серегин.

– Сбалдел, – сказал Карев. – К психиатру тебе надо.

– Вы погодите, Яков Степаныч. Почему именно к психиатру? Вреда от меня людям нету. Вот когда вы сажали меня в тюрьму – вред от меня имелся.

Карев спросил:

– Освежи-ка, Серегин, в моей памяти: ты ведь тогда фармазоном, кукольником был? – Кукольником. – Чисто работал. Помнится, я на тебя месяца три извел, покуда словил.

– Да и не словили бы, Яков Степаныч, кабы мне эта жизнь не опостылела. Карев обиделся:

– Но ты ж все-таки не явился с повинной, а поймали мы тебя!

– Бдительность моя ослабла, – пояснил Серегин. – Устал я. И задумываться начал. А в нашем деле задумываться нельзя... Бабе одной, старухе деревенской, продал я куклу заместо мануфактуры, все деньги у бабы выгреб, вечером проиграл их в очко, и такая меня взяла тоска по себе...

– А не врешь? – спросил Карев. – Уж больно у тебя получается форсисто.

– Зачем мне нынче врать? – сказал Серегин. – Совершенно незачем. А тут еще на допросе вы попали в самую мою больную точку. У кого, спросили, воруешь, Серегин? У неимущих воруешь?..

– Что-то ты путаешь, Серегин, – сказал Карев. – Не мог я так говорить. Откуда в нашей стране неимущие? Наверное, сказал: воруешь деньги, заработанные трудом.

– Не путаю, Яков Степаныч. Под заработанные трудом я б тогда не раскололся. Я под неимущих раскололся. Это меня и проняло.

Врет, подумал Карев. Жулики – народ сентиментальный, любят о себе думать красиво. Устал – это возможно, бывает, конечно, – устают.

– Ну и в чем же заключается твоя религия? – спросил Карев. – Сектант ты, что ли? – Нет, – сказал Серегин. – Зачем. – Это хорошо. А то на сектантов статья, кажется, есть, не помню номера.

– Объяснить вам свою религию я не могу, – сказал Серегин. – У меня нету таких слов, чтобы кто-нибудь понимал их до глубины.

– Ишь ты, – сказал Карев. – Умный какой: придумал себе персональную веру. И помогает она тебе?

– Помогает, Яков Степаныч. У меня от нее покой на душе.

– Покой у тебя, Серегин, от твоей пенсии, а не от веры. Отыми у тебя пенсию, ты и в церковь перестанешь ходить.

– А я в нее и так не хожу, Яков Степаныч. Моя вера домашняя: где я, там и она со мной. – Хорошо, – сказал Карев. – Допустим.

Калган начал одолевать его.

Внезапный интерес к своему давнишнему подследственному, а нынче совершенно неизвестному ему человеку разбирал Карева все острее. Да и взболтнулась в его душе вся та муть, которую он уже давно не допускал до своего сознания.

– Вот ты говоришь – покой. А если тебя обидеть? Ну, например, по работе взяли бы да крепко обидели?

– А я б не обиделся, – сказал Серегин. – От меня зависит.

– Ты мне голову не морочь, – раздражился Карев: он теперь легко выходил из себя. – Как это возможно не обидеться, если тебя именно обижают?.. Я вон в угрозыске протрубил тридцать пять лет, сам говоришь неплохой был работник...

– Замечательный были работник, Яков Степаныч, – сказал Серегин. – Я вас век не забуду.

– Ты-то вот не забыл, хоть и срок из моих рук имел, а Санька Горелов сегодняшний день встретит меня на улице, к фуражке не приложится своей белой ручкой...

Карев в сердцах выпил.

– Закусите "краковской", Яков Степаныч, – жалея его, предложил Серегин и вежливо спросил: – Это какой же Санька? Который по ювелирным магазинам работал?

– Да нет, – буркнул Карев, он жевал колбасу, не чувствуя ее вкуса. У тебя все жулики на уме... К вашему сведению, Александр Юрьевич Горелов получил нынешний год полковника.

И на кой бес я тут рассоплился, досадливо сверкнуло в голове Карева, но остановиться он уже не мог: слежавшаяся в нем за долгие годы боль самовозгорелась вдруг, как торф. И не в калгане был избыток температуры, подпаливший эту давнюю боль.

– Мой отдел в Управлении знаешь как ребята называли? Штучным. Мы простых дел не расследовали. И Санька этот талант был, сукин сын. Я в него вбил все, что знал, все, что умел! Он же пришел ко мне после юридического слепым щенком – в оперативной работе ни черта не петрил, протокола допроса не умел оформить... Боже же ты мой, как я его любил!..

– Уж очень вы переживаете, Яков Степаныч, – сказал Серегин. Желаете, я вам заварю крепкого чайку?

Карев помотал отяжелевшей головой.

– И на что, дурак, польстился? На холуйскую должность: перешел от меня к начальнику Управления писать доклады. Башка у него сработала куда положено. И наружность подходящая: костюм пошил себе в модном ателье, завел очки на здоровые глаза, модельные туфельки. Выступит где-нибудь на совещании в исполкоме, в гороно или в редакциях, а там ахают: ах, как выросли кадры милиции! Начальнику приятно – он растил. Да и удобно – Санька сочиняет речи, статьи, обобщает опыт, и все научно, с цитатами из трудов. Ловит-то жуликов нынче не он, а обобщает – он... И стал я, Серегин, нынче негож. Комиссовали меня, подпал под сокращение. Процент роста я им снижаю. Кабы мне кто-нибудь пятнадцать лет назад подсказал, что Санька меня продаст, я бы тому человеку плюнул в глаза...

– Вас один человек продал, Яков Степаныч, – сказал Серегин, – а Иисуса Христа – двенадцать любимых апостолов. Это уж, наверное, так заведено, Яков Степаныч. Предать они предали, а веру его, учение его людям понесли. Даже взять Иуду. Не было бы Иуды, не было бы и подвига Христова, и был бы он обыкновенная личность. Сезонник, плотник.

– Слушай, Серегин, – улыбнулся Карев, – неужели ты веришь во всю эту хреновину?

– Верю, – сказал Серегин. – Две тыщи лет моей вере.

– Значит, согласно твоей вере, и Гитлера прощать надо?

– Гитлера – не надо, – сказал Серегин. – А как же ты разбираешься: кого – надо, а кого – не надо?

– Совестью своей, Яков Степаныч. Душой. – Интересно! Ты своей совестью судишь, я, значит, своей, и выходит на поверку – самосуд? Анархия?.. А бог твой при чем же?

– Он при всем, – ответил Серегин.

– Какая же у него получается роль? – спросил Карев. – Наплодил на земле людей, они друг дружке вцепляются в глотку, жгут, режут. За давешнюю Великую Отечественную двадцать миллионов душ извели!.. А он – что?

Серегин подумал немного и сказал:

– Вопрос знакомый, Яков Степаныч: я от него сам сколько ночей не спавши. И сейчас отвечу. Бог в наши людские дела не мешается, доверяет нам. А человек должен сам за себя отвечать, все ж таки мы люди, а не звери, и почему это с господа надо взыскивать за нашу подлость?

– Ну, а его-то роль, я у тебя спрашиваю? Наблюдатель он, что ли?

– Он наблюдает, – подтвердил Серегин.

Карев устало зевнул.

– Не пыльная у него работенка, Серегин. На такую должность и я гож...

Серегин собрался было ответить, но из прихожей донесся стук входной двери и неразборчивые голоса – женский, мужской. Быстро подхватившись, он вышел из кухни; дверь за собой плотно прикрыл.

Карев уже остыл от спора и от своей размозолевшей обиды.

Пора было собираться домой.

Немножко-то на душе полегчало.

Из прихожей послышался строгий мужской голос: – А вы точно не продешевили, батя? Мебель-то ведь сейчас подорожала.

И кроткий, тихий ответ Серегина: – Да какая же это мебель, Костя? Рухлядь.

И тут же вступил женский голос: – Где я теперь достану корень калгана? Могли бы и чаю попить. Водку брала, "Экстру", по четыре двенадцать...

Карев вышел в прихожую. В наступившем молчании он надел свое пальтецо, калоши и, не глядя на молодых людей, сказал старику:

– Спасибо за угощение, хозяин... А насчет кресла у меня вышла ошибка: поставим его в магазине за тридцать.

Когда дверь за ним захлопнулась, Серегин, прищурившись, посмотрел на своих родственников и сказал: – Ну и гады же вы! Хорошего человека обидели..

А дождь на улице припустил еще усердней, Карев вымок тотчас наново и шел не разбирая пути.

Ничуть он на этих людей не обиделся и только жалел Серегина за его темноту.

А насчет Саньки Горелова – да ну его, Саньку...

Горчичники надо на ночь поставить – в груди сипит, – чаю с медом выпить.

Ох и погодка, так твою...