Текст книги "Мост на Жепе"

Автор книги: Иво Андрич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Иво Андрич
Мост на Жепе

На четвертом году своего правления великий визирь Юсуф сделал неверный шаг и, став жертвой коварных интриг, внезапно впал в немилость. Борьба длилась всю зиму и весну. (В этот год хмурая, холодная весна надолго задержала приход лета.) А в мае великий визирь Юсуф с триумфом вернулся из заточения. И снова потекли полные великолепия мирные и однообразные дни. Но месяцы зимней опалы, когда жизнь от смерти и славу от погибели отделяла черта тоньше, чем лезвие кинжала, оставили на визире-победителе еле заметный след грусти и задумчивости. В нем появилось нечто неизъяснимое, то, что умудренные опытом и много страдавшие люди таят в себе как сокровище, лишь нечаянно обнаруживая его во взглядах, движениях и словах.

В заточении, одиночестве и немилости визирю как-то живее рисовался отчий дом и родной край. Разочарования и боль всегда обращают мысли к прошлому. Он вспомнил отца и мать. (Оба они умерли еще в далекие времена, когда их сын был скромным помощником смотрителя конюшен султана; он тогда распорядился облицевать их могилы белым камнем и воздвигнуть надгробия.) Вспомнил милую Боснию и село Жепу[1]1
  Речка Жепа – приток р. Босны в центральной ее части. Мост на Жепе связан с именем визиря Мехмед-паши Соколовича, а сам рассказ, представляющий один из лучших образцов новеллистики Андрича, является как бы первоначальным наброском к роману «Мост на Дрине».


[Закрыть] откуда его увезли девятилетним мальчиком.

В постигшем его несчастье визирю отрадно было думать о том далеком уголке земли и разбросанном над рекой селе, где в каждом доме жили легенды о его славе и успехах в Стамбуле и где никто не подозревал ни об изнанке славы, ни о цене, которой оплачивается успех.

В то же лето великому визирю представился случай поговорить с людьми, приехавшими из Боснии. Визирь расспрашивал, ему отвечали. После бунтов и войн Боснию терзали беспорядки, запустение, болезни и голод. Визирь отправил крупные дары всем своим сородичам, сколько их еще уцелело в Жепе, и наказал выяснить, в каких постройках испытывают они наиболее острую нужду. Великому визирю вскоре доложили, что в Жепе еще есть четыре дома Шеткичей и что это самые крепкие дома на селе, а вообще край совсем обеднел, мечеть обветшала и обгорела, источник пересох, а всего хуже, что нет моста через Жепу. Село раскинулось у самого слияния Жепы с Дриной, и единственная дорога в Вышеград проложена через Жепу в пятидесяти шагах от устья. Сколько раз наводили крестьяне деревянный мост, но вода неизменно сносила его. То неожиданно и стремительно, как все горные реки, вздуется Жепа и подмоет столбы и опрокинет настил; то поднимется Дрина и запрет прибывшие воды Жепы в устье, и они поднимут и смоют мост, будто его не было и в помине. Зимой одолевает гололед, а в гололед на бревнах сущая погибель и людям и скоту. Вот если бы кто-нибудь возвел здесь мост, это было бы самое благое дело!

Визирь пожертвовал шесть ковров для мечети и сколько требовалось денег для постройки трехструнного фонтана перед мечетью. Кроме того, визирь решил возвести мост на Жепе.

В Стамбуле проживал в ту пору один итальянец, зодчий, который прославился мостами, сооруженными им в окрестностях столицы. Его-то и нанял казначей визиря и послал с двумя доверенными людьми в Боснию.

В Вышеград они прибыли, когда еще снег не сошел. Несколько дней жители Вышеграда, дивясь, наблюдали за тем, как согбенный и седоволосый зодчий, однако румяный и моложавый лицом, лазил по огромному каменному мосту, что-то выстукивал, разминал пальцами известку из швов, пробовал ее на язык и вымерял шагами длину пролетов. Затем зодчий отбыл на непродолжительное время в Баню, где находились карьеры известкового туфа, который брали на постройку Вышеградского моста. Зодчий разыскал входы в заброшенные карьеры, засыпанные землей, поросшие кустарником и сосняком. Землю копали до тех пор, пока не наткнулись на толстый и широкий пласт камня, еще более белого и крепкого, чем тот, из которого был возведен Вышеградский мост. После этого зодчий спустился вниз по Дрине до Жепы и определил место, где надо построить причал для выгрузки камня. Тогда один из доверенных визиря, сопровождавших зодчего, вернулся обратно в Стамбул с расчетами и чертежами.

Зодчий остался дожидаться решения визиря, но не захотел жить ни в Вышеграде, ни в одном из православных домов над Жепой. На высоком мысу, образованном слиянием Дрины и Жепы, он сложил себе бревенчатую избу – второй доверенный визиря и писарь из Вышеграда служили ему переводчиками – и поселился в ней. Пищу зодчий готовил себе сам. Он покупал у крестьян яйца, каймак, лук и сухие фрукты. А мяса, говорят, не покупал вовсе. Целыми днями он тесал камень, чертил, сравнивал разные сорта известкового туфа или изучал течение реки.

Вскоре подоспел чиновник из Стамбула с одобрением визиря и первой третью денег, необходимых для постройки моста.

Началась работа. Народ не мог надивиться чудесному сооружению, возникавшему у него на глазах. Его и мостом-то нельзя было назвать. Прежде всего, наискосок через реку были вбиты мощные сосновые сваи, а между ними двойной ряд кольев, переплетенных прутьями, и образовавшееся таким образом некое подобие траншеи заполнили глиной. Реку повернули, и одна половина русла стала сухой.

Работа по перекрытию русла близилась к концу, как вдруг в один прекрасный день, после ливня, разразившегося где-то в горах, вода в Жепе помутнела и вспенилась. В ту же ночь река прорвала посередине почти готовую плотину. Наутро вода спала, и река утихла, но плотина была покорежена, колья вырваны из грунта, а сваи подмыты. Среди рабочих и в народе пронесся слух: не потерпит Жепа на себе моста. Но уже на третий день зодчий приказал снова забивать сваи, только еще глубже, и восстанавливать разрушенную плотину. И опять каменистое русло реки огласили крики рабочих и равномерные удары баб по сваям.

Когда привезли камень из Бани и закончились подготовительные работы, из Герцеговины и Далмации прибыли каменотесы и строители. Для них поставили времянки, и, сидя у порога, они с утра до ночи обтесывали камень, белые от пыли, как мельники. А зодчий прохаживался между ними, поминутно обмеряя каменные плиты желтым жестяным треугольником и свинцовым отвесом на зеленом шнурке. И вот уже по ту и по эту сторону реки строители врубились в каменистые обрывистые берега. Но тут вышли деньги. Рабочие роптали, в народе заговорили о том, что с мостом ничего не выйдет. Люди, приехавшие из Стамбула, пустили слух, что визиря будто подменили. То ли болезнь тому причиной, то ли заботы – никто не знал, только визирь все больше замыкался в себе и забросил даже те работы, которые начаты им в самом Стамбуле. Однако через несколько дней прибыл посланец визиря с деньгами, и работы возобновились.

За пятнадцать дней до Димитрова дня люди, переходившие Жепу по деревянному мосту чуть выше строительства, в первый раз заметили, что с обеих сторон реки от темно-серых сланцевых скал отходит белая и гладкая стена из тесаного камня, оплетенная, как паутиной, лесами. С тех пор стена с каждым днем вырастала. Но тут ударили морозы, и работы приостановились. Строители разошлись по домам; зодчий же остался зимовать в своей избушке, из которой почти никуда не отлучался, корпел все дни напролет над своими чертежами и расчетами. И только наведывался на строительство. Весной, когда треснул лед, зодчий по нескольку раз в день, озабоченный, обходил леса и насыпи. А иной раз и ночью с фонарем в руках.

Строители возвратились еще до Георгиева дня, и снова начались работы. А точно к середине лета строительство было завершено. Рабочие весело разбирали леса. И вот из сети свай и балок возник мост – строгий, белый, изогнутой аркой перекинувшийся через реку.

Самая прихотливая фантазия не могла представить себе, что в этом диком и разоренном захолустье появится такое чудесное сооружение. Казалось, берега реки бросили друг другу навстречу вспененные струи воды и, соединив их в арку, на миг застыли над пропастью, паря в воздухе. В просвете арки синела вдали Дрина, а глубоко внизу бешено пенилась укрощенная Жепа. Взор не мог налюбоваться гармонией продуманных и легких выгнутых линий, казалось бы, нечаянно зацепившихся в полете за острые мрачные скалы, обвитые ломоносом и виноградом, и при первом же дуновении ветерка грозивших вспорхнуть и исчезнуть.

И повалил народ из окрестных сел смотреть мост. Из Вышеграда и Рогатицы приезжали горожане и, восторгаясь мостом, досадовали, что этакий красавец будет украшать собою чертову глушь, а не их городишко.

– Что ж, родите своего визиря, – отвечали им жители Жепы и хлопали по каменному парапету, края которого были такие ровные и гладкие, что казались вырезанными из сыра, а не высеченными из камня.

Не успели первые восхищенные путники перейти мост, как зодчий рассчитался с рабочими, увязал и погрузил сундуки, набитые приборами и бумагами, и вместе с доверенными людьми визиря тронулся в Стамбул.

Тогда только по городкам и селам заговорили о нем. Цыган Селим, перевозивший на своей лошади вещи зодчего из Вышеграда, и единственный человек, заходивший в его избушку, сидел то в одной лавке, то в другой, бог знает в который раз пересказывая все, что знал о чужеземце.

– А все же не такой он человек, как другие. Зимой, как работы свернули, бывало, я к нему дён по пятнадцать не заглядываю. Приду, а у него все нетронуто стоит, как я оставил. В избе стужа лютая, а он сидит себе, медвежью шапку нахлобучил, замотанный весь до горла, только руки торчат, синие от холода, а он знай себе камень точит да все пишет чего-то. Точит да пишет. Открою, бывало, дверь, а он на меня зыркнет своими зелеными глазищами, брови насупит, вот-вот сожрет. А сам ни гугу. Я такого сроду не видывал. И вот, милые вы мои, промучился он этак полтора, почитай, года, а как закончил мост, двинулся в Стамбул. Переправили мы его на пароме на тот берег, и затрусил он, покачиваясь в седле: хоть бы разочек на нас взглянул или на мост! Нет.

Лавочники наперебой расспрашивали цыгана про зодчего и про его житье-бытье и, все больше поражаясь, не могли нагореваться, что не присмотрелись к нему получше, когда он расхаживал по вышеградским улицам.

Между тем зодчий продолжал свой путь, но, не доезжая двух перегонов до Стамбула, заболел чумой. В сильном жару, едва держась в седле, он добрался до города и сразу свернул в больницу итальянских францисканцев. А ровно через сутки скончался на руках одного их монахов.

Утром следующего дня визиря известили о смерти зодчего и передали ему расчеты и чертежи нового моста. Зодчий получил только четверть положенного ему вознаграждения. Он не оставил после себя ни долгов, ни имущества, ни завещания, ни наследников. После долгих размышлений визирь распорядился одну часть денег покойного отдать больнице, а две оставшиеся – пожертвовать приютам для бедных.

Как раз в то время, когда визирь отдавал эти распоряжения, – стояло тихое утро на исходе лета, – ему подали прошение молодого стамбульского вероучителя, из Боснии родом, сочинявшего необычайно складные стихи и пользовавшегося высоким покровительством и щедрыми подарками визиря. Вероучитель писал, что до него дошла весть о мосте, воздвигнутом по повелению визиря в Боснии, и он надеется, что на этом мосту, как и на всяком общественном сооружении, будет сделана надпись, дабы все могли знать, когда и кем он построен. Вероучитель предлагал визирю свои услуги и просил удостоить его чести принять хронограмму, при сем приложенную и составленную им с великим тщанием. На плотном листе бумаги была старательно выведена хронограмма с красными и золотыми заглавными буквами:

 
Когда Добрая Власть и Благородное Искусство
Протягивают руки друг другу,
Рождается такой прекрасный мост
На радость подданным и во славу Юсуфа
Во веки веков.
 

Внизу стояло изображение печати визиря в овале, поделенном на два неровных поля: на большем было начертано: «Юсуф Ибрахим, преданный раб божий», а на малом – девиз визиря: «В молчании – надежность».

Долго сидел визирь над этим прошением, опершись одной рукой на листок, а другой – на расчеты и эскизы зодчего. Последнее время прошения и письма все чаще повергали визиря в глубокую задумчивость.

Летом минуло два года со времени опалы и заточения визиря. Первые месяцы после возвращения к власти визирь не замечал в себе никаких перемен. Он достиг расцвета сил, когда полнее всего ощущается бесценная сладость жизни; он победил своих врагов и был могущественнее, чем когда-либо прежде; глубиной своего недавнего падения Юсуф мог измерить теперь высоту своего величия. Но чем дальше, тем настойчивее тревожил визиря признак темницы. И если порой ему удавалось отогнать черные мысли, то обуздать сны было не в его власти. Долгими ночами визиря мучили кошмары заточения и тенью неосознанного ужаса преследовали его наяву, отравляя дни.

Великий визирь стал как-то чувствительнее к окружающим его вещам. Вещи, которых раньше он не замечал, теперь раздражали его. Он приказал заменить бархат в своем дворце светлым сукном, которое было гладко и мягко на ошупь и не скрипело под рукой. Он возненавидел перламутр, ибо в его воображении перламутр олицетворял холод пустоты и одиночества. При одном взгляде или прикосновении к перламутру у визиря стыли зубы, а по коже пробегали мурашки. Мебель и оружие, инкрустированные перламутром, были удалены из его покоев.

Юсуф начал ко всему относиться со скрытым, но глубоким недоверием. С некоторых пор в душу его закралась страшная мысль: любой поступок человека и любое его слово могут принести зло. И потенциальной возможностью зла стало веять от всего, что Юсуф слышал, видел, говорил или думал. Визирь-победитель ощутил страх перед жизнью. Так незаметно для самого себя он вступал в то состояние, которое является первой фазой умирания, когда человека больше занимают тени вещей, нежели сами вещи.

Этот недуг, прочно угнездившись в нем, разъедал ум и сердце визиря, и не было никого, кому он мог довериться и признанием облегчить свою душу. Когда же, закончив свою разрушительную работу, пагубная отрава обнаружит себя, то и тогда о ней никто не узнает, и люди просто скажут: смерть. Никто ведь и не подозревает, сколько великих и сильных мира сего неслышно носят в себе невидимую для глаз, но неотвратимую смерть.

В то утро после бессонной ночи визирь, как обычно, чувствовал себя усталым, но был спокоен и сосредоточен; веки его налились тяжестью, а лицо как бы стянула утренняя свежесть. Визирь думал об умершем зодчем-чужестранце и о тех бедняках, которые будут есть заработанный им хлеб. Он думал о мрачной горной Боснии (воображение всегда рисовало ему Боснию в мрачных тонах!), где даже священный свет ислама бессилен рассеять мрак, где угрюмый нищий люд прозябал в темноте и невежестве. И сколько же таких заброшенных уголков на этом свете? Сколько неукротимых рек без мостов и брода? Сколько поселений без питьевой воды и мечетей без радости и красоты?

И перед внутренним взором великого визиря вставал мир, до краев наполненный беспредельной нуждой и страхом, разнообразным и многоликим.

Солнечные зайчики прыгали по зеленой черепице садовой беседки. Взгляд визиря упал на стихи вероучителя; он поднял руку и дважды их перечеркнул. Помедлив, перечеркнул и правое поле своей печати, где было начертано его имя. Остался девиз: «В молчании – надежность». Некоторое время Юсуф колебался, но потом снова поднял руку и решительно перечеркнул девиз.

Так мост остался безымянным.

Там, в далекой Боснии, он по-прежнему сверкал на солнце, мерцал в неверном свете луны и перебрасывал людей и скот с одного берега на другой. Постепенно сровнялся с местностью круг разрыхленной земли и строительного мусора, неизменно возникающий около новостройки; народ растащил и вода унесла обломки лесов и досок, а дожди смыли следы работы каменотесов. Но природа не приняла этот мост также, как и он сам не мог слиться с природой. Со стороны белоснежная, смело выгнутая арка казалась путнику одинокой и чуждой всему, что ее окружало, она поражала, как светлая мысль, случайно залетевшая сюда и запертая сомкнувшимся кольцом угрюмых и диких гор.

Человек, рассказывающий эту легенду, был первым, кому вздумалось разузнать о происхождении безымянного моста. Однажды под вечер, усталый, он возвращался с гор и присел возле каменного парапета отдохнуть. Стояли жаркие летние дни и прохладные ночи. Прислонившись спиной к плитам моста, человек ощутил ласковую теплоту дня, которую сохранил камень. Человек вспотел, с Дрины тянуло холодным ветерком, и странно поразило его прикосновение нагретого солнцем обтесанного камня. Человек и камень сразу поняли друг друга. И человек тогда же решил написать его историю.

ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ СЛОВАРЬ

Ага – землевладелец, господин, уважительное обращение к состоятельным людям.

Актам – четвертая из пяти обязательных молитв у мусульман, совершаемая после заката солнца.

Антерия – род национальной верхней одежды, как мужской, так и женской, с длинными рукавами.

Аян – представитель привилегированного сословия.

Байрам – мусульманский праздник по окончании рамазана, продолжающийся три дня.

Бег – землевладелец, господин.

Берат – грамота султана.

Вакуф – земли или имущество, завещанные на религиозные или благотворительные цели.

Валия – наместник вилайета – округа.

Газда – уважительное обращение к людям торгового или ремесленного сословия, букв.: хозяин.

Гайтан – веревка.

Гунь – крестьянская одежда вроде кафтана.

Джемадан – род национальной верхней мужской одежды без рукавов, обычно расшитой разнообразной тесьмой.

Жупник – католический священник в жупе (приходе).

Ифтар – ужин во время рамазана после захода солнца, когда прекращается дневной пост.

Ичиндия – третья по счету обязательная молитва у мусульман, совершаемая между полуднем и закатом солнца.

Кадий – судья у мусульман.

Каймакам – наместник визиря или валии в уезде.

Коло – массовый народный танец.

Конак – административное здание, резиденция турецкого должностного лица.

Маджария – венгерская золотая монета.

Меджидия – золотая турецкая монета.

Мейтеб– начальная духовная школа у мусульман.

Мерхаба – мусульманское приветствие.

Министрами – служка в католическом храме.

Мудериз – учитель в медресе.

Мулла – мусульманин, получивший духовное образование.

Мусандра – стенной шкаф в турецких домах для постелей, убирающихся туда надень, и прочих домашних надобностей.

Мутевелий – турецкий чиновник.

Мутеселим – чиновник визиря.

Муфтий – мусульманский священник высокого ранга.

Окка – старинная мера веса, равная 1283 г.

Опанки – крестьянская обувь из сыромятной кожи.

Райя – христианские подданные Оттоманской империи, букв.: стадо.

Ракия – сливовая водка.

Салеп – сладкий горячий напиток, настоянный на коре ятрышника.

Салебджия – торговец салепом.

Се имен – стражник.

Слава – праздник святого покровителя семьи.

Софта – ученик медресе.

Субаша – помощник паши.

Суварий – конный стражник.

Тапия – юридический документ на право владения недвижимостью.

Тескера – официальная справка.

Тефтедар – министр финансов, чиновник по финансовой части.

Улемы – мусульманские вероучители, знатоки и толкователи Корана.

Учумат – административная власть, здание, где помещается административное управление.

Фратер – католический монах францисканец, букв.: брат (лат.). Сокращение «фра» обычно прибавляется к имени монаха.

Чаршия – торговый квартал города, базар.

Чемер – узкий кожаный или холщовый пояс, в который, отправляясь в дорогу, прятали деньги; носился под одеждой.

Чесма – естественный родник, облицованный камнем или взятый в желоб; фонтан.

Чехайя-паша – заместитель визиря.