Текст книги "За нами Москва!"

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Они двигались по ночам, с рассветом отгоняя машины под прикрытие деревьев, все дальше углубляясь в леса. Не раз и не два случалось Волкову наблюдать из кустов, как по русским дорогам катятся немецкие грузовики и мотоциклы, не ведая, что в ста метрах от них русские танки развернули башни на шум двигателей. Надо сказать, оба Т–26 связывали роту похлеще любого раненого. В довоенных фильмах грозные машины летали, как ласточки, прыгали через окопы, давили вражеские пулеметные гнезда. А в жизни у танков глохли моторы, слетали и рвались гусеницы. На танке Петрова гусеницы сращивали три раза, на танке Турсунходжиева – четыре, немецкий бензин был хуже по качеству, чем наш, и это добавляло хлопот. Но тяжелее всего было с реками и прочими водными преградами. На вторую ночь, двигаясь по разбитой грунтовке, они вышли к речке, да и не речке, ручью, шириной от силы четыре метра, правда, вдоль берегов ручейка тянулась заболоченная низина. Через это недоразумение был перекинут простой бревенчатый мост, и хотя знака рядом с ним не имелось, всем сразу стало понятно, что по этому сооружению можно провезти в лучшем случае грузовик. Дно у речки оказалось вязкое, и Волков сразу понял, что здесь они застрянут до утра. Совместно с Петровым был намечен план переправы. Сперва на другой берег перегнали грузовик и перенесли раненых, затем при свете факелов начали разбирать само сооружение. Полученные бревна использовали для того, чтобы выложить подъезды к намечающемуся броду и дно речки, одновременно саперными лопатками срывали обрывчики в берегах. Глубина в районе будущей переправы была едва выше колена – старший лейтенант решил, что танки пройдут. Уже светлело, когда бледный от волнения Осокин ровно и быстро провел танк через гать, въехал в поток, плеснув волной на берег, и уверенно выполз на бережок Настала очередь танка Турсунходжиева. Маленький водитель командирской машины выскочил из своего Т–26 и пошел обратно через речку. Минут десять он что-то обсуждал с Рустамом, водителем второго танка, оба размахивали руками, затем в холодную сентябрьскую воду полез татарин. Он что-то долго вымерял длинной палкой, качал головой. Его машине здорово досталось в последний, роковой для дивизии день, мотор работал с перебоями, и мехвод опасался, что старый двигатель заглохнет посередине реки. Наконец, решительно кивнув Осокину, Рустам выбрался на берег и залез в Т–26. Волков Почувствовал общее напряжение и искоса посмотрел на своих людей. В предрассветных сумерках он мог видеть только лица ближайших бойцов, но этого хватило, чтобы успокоить лейтенанта. Не раз за время их совместного с танкистами похода он краем уха слышал, как красноармейцы вполголоса крыли навязавшихся на их голову «трактористов». И все же, когда у машины рвалась гусеница, пехотинцы помогали сращивать ее; когда глох мотор, Копылов и Тулов вылезали из грузовика и копались во внутренностях танков вместе с мехводами. Сейчас люди внимательно смотрели, как водитель Турсунходжиева собирается переводить свой Т–26 через речку. Не замечая, что сжал кулаки, наклонился вперед Копылов, Зверев, мокрый и перемазанный илом, сидел на корточках и озабоченно смотрел то на воду, то на газующий танк. Позади кто-то вполголоса сказал:

– Вот сейчас посадит он нам тут его…

– Не посадит, – ответили так же тихо.

– На сухарь спорим?

– Да шел бы ты…

Наконец танк двинулся вперед, набрал скорость, съехал по спуску в воду, подняв волну, и уверенно выполз на берег.

– Уррра!

Закричали все разом, не заботясь, кто может их услышать, наплевав на то, что они идут по немецким тылам. Их танк прошел, не застрял, не заглох, вылез, не выдал. Подскочив к Петрову, комроты стиснул танкиста в крепком объятии и отпустил, лишь когда тот зашипел от боли.

Еще один день неспокойного отдыха в лесу рядом с дорогой. Еще одна немецкая колонна, наблюдаемая в прицелы бойцами охранения. Две батареи гаубиц на конном ходу. Батальон пехоты. Волков уже устал удивляться тому, что никто из немцев не обратил внимания на следы, уходящие по зарастающему зимнику. Похоже, гитлеровцы даже представить не могли, что в их глубоком тылу могут быть русские танки. А в том, что тыл глубокий, сомневаться, увы, не приходилось – за все время пути лейтенант ни разу не слышал канонады. Рассматривая проезжающие грузовики, Петров сказал, что, наверное, немцы на этом участке не замкнули окружение, а просто выбили, вытолкнули наших на десятки километров и не слишком озабочены тем, чтобы создать внутреннее кольцо.

Ночью, двигаясь по дороге, отряд выскочил на немецкий обоз – пятнадцать повозок по одному, по два солдата на каждой. Охранение Берестова, шедшее в пятистах метрах, не успевало предупредить, да и свернуть танкам в этом месте было некуда – не через сосны же ломиться. Отправив одного бойца бегом назад, Андрей Васильевич приказал пропустить немцев. Когда повозки проехали, старший сержант и Шумов выскочили из-за деревьев и, поравнявшись с замыкающей, ножами сняли сонных немцев. Почуяв кровь, начали биться лошади, движение замедлилось, с передних фур начали окликать, спрашивать, что происходит сзади. Берестову оставалось надеяться лишь на то, что лейтенант Волков сделает то, что нужно. И комроты не разочаровал бывшего майора. Когда Шумов, прячась за бортом, уже готовился резать подходящего к их повозке гитлеровца, в голове колонны послышались крики, удары, грянуло несколько приглушенных выстрелов. Волков и Медведев атаковали немцев молча, из темноты, на штыках, закалывая всех, кто попадался на пути, лейтенант бил в упор из своего ТТ, старшина – из трофейного «вальтера». В считаные секунды все было кончено, ни один из ездовых не успел открыть огонь. Беглый осмотр фур показал, что роте не повезло. Повозки принадлежали ветеринарной службе немецкой пехотной дивизии, и ничего полезного в них не оказалось. «Ни пожрать, ни прикрыться», – в сердцах сказал Медведев. Время уходило, неизвестно, кто еще может показаться на дороге, которой вроде бы полагалось быть пустой, потому коней распрягли и прогнали, коля штыками в крупы, повозки столкнули на обочину. Все трофеи этой стычки составили девять сотен патронов, шестнадцать винтовок и шестнадцать немецких пайков. До утра группа успела уйти на тридцать километров, Волков опасался, что гитлеровцы станут искать тех, кто разгромил обоз, но им, кажется, было не до того.

На пятое утро отряд подошел к настоящей, метров пятнадцать в ширину, речке. О том, чтобы преодолевать ее с ходу, не могло быть и речи, но согласно трофейной карте в трех километрах ниже по течению находилась деревня, а рядом с деревней – укрепленный камнями брод. Можно было дождаться ночи, но Волков решил рискнуть, тем более что, если какой-то из танков завязнет, вытаскивать его удобнее при свете дня.

Берестов, ходивший в разведку до деревни, доложил, что на дороге свежих следов нет – похоже, эта глухомань немцев не интересовала. Посоветовавшись со старшим лейтенантом Петровым, комроты повел своих людей к переправе. Село располагалось на другом берегу, и Волков первым делом погнал через реку взвод Берестова, наказав выяснить, есть ли в селе немцы, а если нет, то где их видели. Раздевшись, красноармейцы свернули одежду и сапоги в узлы и вошли в холодную сентябрьскую воду. К счастью, течение оказалось несильным, но глубина была чуть меньше метра, и Петров, наблюдавший переправу из танка, озабоченно покачал головой – такой брод его машины могли и не одолеть. Снова совещались танкисты, снова лазал в воду маленький Осокин и высокий Рустам, наконец решили, что первым через реку пойдет танк комбата, затем, соединив тросы танков и грузовика, на буксире перетянут с выключенным двигателем автомобиль, и только тогда придет очередь машины Турсунходжиева. Тем временем на другую сторону перетащили раненых и, не слушая возражений, перенесли на руках женщин. Постепенно большая часть пехотинцев оказалась на левом, ближнем к фронту берегу. Волков приказал окапываться, чтобы в случае, если на дороге появятся немцы, встретить их огнем через реку. Тем временем из деревни вернулся мрачный Берестов. Выходило, что немцев селяне не видели, но и красноармейцам, мягко говоря, не рады. Наталкиваясь на угрюмые, настороженные взгляды, красноармейцы начали роптать, кое-кто прямо высказывался, что надо бы тряхнуть зажравшееся кулачье, которое явно ждет прихода фашистов. Андрей Васильевич увел взвод из деревни от греха подальше, но в разговоре с Волковым раздражения не сдержал, помянув зачем-то нехорошим словом писателя Льва Николаевича Толстого. Масла в огонь подлила Богушева. Оказывается, старший военфельдшер отправилась в деревню, надеясь попросить у колхозников курицу, поскольку куриный бульон полезен выздоравливающим, а раненый Егоров, похоже, все-таки решил не умирать и даже пришел в себя. Естественно, никакой курицы ей не дали, посоветовав идти подобру-поздорову, да в таких выражениях, что женщина сперва опешила, а потом в бешенстве схватилась за наган. К счастью, из-за волнения Ирина Геннадьевна не справилась с кобурой, и Ольга успела схватить ее за руки и оттащить в сторону. Теперь Богушева кипела возмущением и требовала у лейтенанта провести реквизицию. В ответ Волков ядовито поинтересовался, когда это товарищ старший военфельдшер успела получить разрешение на самостоятельный сбор продуктов у населения, а когда та попыталась было спорить, взорвался и наорал на врача, приказав катиться к раненым и от носилок – ни на шаг. Настрой, и без того не лучший, был сбит окончательно, комроты даже не знал, что тяготит сильнее – предстоящая опасная переправа или неприкрытая враждебность колхозников, враждебность, которую он не мог понять или объяснить. Выросший в городе, Волков не знал, что творилось на селе в последние десять лет, для него коллективизация была лишь одной из побед социализма. Даже сталкиваясь по службе с равнодушием или неявным сопротивлением приказам бойцов из деревни, лейтенант списывал это на несознательность и необразованность сельского жителя.

– Товарищ лейтенант, может быть, все-таки встряхнем колхоз? – Берестов недобро смотрел в сторону изб. – И раненым польза, и людям приварок не помешает, на одних сухарях идем.

– Предлагаете помародерствовать, Андрей Васильевич? – не оборачиваясь, спросил Волков.

Он не без интереса наблюдал за приготовлениями танкистов. Оба мехвода, балагур-сержант и лейтенант Турсунходжиев, возились в реке, промеряя глубину и через каждые три метра втыкая в дно длинные ивовые пруты. Не удовлетворившись этим, Осокин камнями наметил на обоих берегах подходы к броду. Маленький водитель заметно волновался – если застрянет его танк, вытаскивать машину будет нечем, второй Т–26 едва возил сам себя.

– При чем здесь мародерство? – раздраженно ответил Берестов, – Оставим расписку, все как полагается.

– В нашем положении это будет выглядеть именно как мародерство. – Лейтенант повернулся к своему комвзвода: – И, кстати, думаю, немцы тоже раздают расписки направо и налево.

С голоду мы не умираем, сухарей, с учетом немецких, нам пока хватает.

– А вам не кажется, товарищ лейтенант, что сейчас не время проявлять социалистическую сознательность? – ядовито поинтересовался бывший белогвардеец.

– Как раз сейчас – самое время, – убежденно ответил Волков. – Все, что нам остается, – это гордость и это, как его, моральное превосходство. Начнем поросят под расписки тягать – растеряем все это к чертовой матери. Впрочем, я в таких материях не спец, вон комиссар идет, он лучше разъяснит.

Комиссар был мрачнее тучи. С силой наподдав ногой какой-то камушек, Валентин Иосифович в сердцах махнул рукой и быстро подошел к комроты.

– Кулачье проклятое, – зло сказал Гольдберг. – Товарищ лейтенант, разрешите взять взвод и прошерстить это гнездо как следует?

Берестов совершенно неприлично заржал, политрук удивленно посмотрел на бывшего белогвардейца. Волков взял себя в руки и очень спокойно спросил:

– Не объясните, в чем дело?

– Да что там объяснять, – сердито ответил комиссар, – пошел в деревню, одеяла для тяжелораненых попросить. Ночи холодные, мы их шинелями накрываем, а сейчас любое осложнение чревато… Хоть бы тряпку дали, жлобье…

– Товарищ батальонный комиссар, – медленно начал лейтенант, – не помню, чтобы я разрешал вам отлучаться из расположения.

– Да тут же метров сто, – удивился Гольдберг.

– Да хоть десять! – взорвался Волков, – У нас тут Красная Армия или дом культуры и отдыха? Желаете принять роту сами? Нет? Тогда извольте исполнять мои приказы! А приказ по роте был – оборудовать позицию для обороны брода в обе стороны! Так что каски в руки, оба, и вперед, помогайте Звереву пулеметное гнездо оборудовать! Р-р-раскулачивать им! Кругом марш!

Что-то было в голосе лейтенанта, что-то особенное, поэтому батальонный комиссар и старший сержант дружно ответили «Есть!», развернулись через левое плечо и поспешили на горку, где бывший студент механического факультета вместе со своим вторым номером отрывал позицию для своего МГ. Берестов осмотрел место, покачал головой и погнал Зверева и второго бойца оборудовать запасную позицию, а сам вместе с комиссаром принялся углублять и расширять окоп так, чтобы из него можно было бить как через реку, так и в сторону деревни. Раздевшись по пояс, комиссар и дворянин дружно копали, Андрей Васильевич рыхлил землю ножом, а Валентин Иосифович выбрасывал ее каской. Некоторое время работали молча, наконец Берестов разогнулся, утер пот и спросил:

– Ну и как вам наш командир?

Гольдберг высыпал на бруствер очередную порцию песка и посмотрел на старшего сержанта.

– Я бы сказал, с такими командирами надежда у нас есть.

– У меня такое же мнение. – Берестов осмотрел окоп: – Пожалуй, хватит, сейчас прикроем бруствер дерном и соорудим амбразуру. Но как он на вас рявкнул, а?

– Он был абсолютно прав. – Комиссар принялся прикрывать выброшенный песок заранее срезанным дерном. – Не понимаю, чего меня понесло в эту партизанщину.

Берестов выбрался из окопа и придирчиво осмотрел результаты их работы, затем выложил из дерна две амбразуры, кивнул:

– Не ахти, конечно, но что-то вроде пулеметного гнезда у нас тут получилось. Надеюсь, оно не понадобится. Но каковы колхознички, а? За сотни лет ничего не изменилось, моя хата с краю. Признайтесь, товарищ комиссар, воспитание нового, советского человека у вас не на должном уровне.

Гольдберг отряхнул галифе, натянул рубаху и гимнастерку, затем потер рукавом фуражку и нахлобучил ее на голову.

– А что вы хотите? Сами сказали, сотни лет…

– Да-да, конечно, впереди еще много работы, – язвительно сказал Берестов.

– А, так вы слышали наш разговор. – Гольдберг поднял с земли портупею: – А что я должен был сказать мальчику? Что я, старый дурак, повидал больше, чем хотелось бы, и твердо уверен только в том, что люблю свою жену и сына? Нет уж, пусть набьет свои шишки сам, а может, ему вообще повезет.

Он нагнулся за автоматом, а когда распрямился – вздрогнул, очень уж странным было лицо бывшего белогвардейца.

– Нет уж, господин комиссар, – сдавленно прошептал Андрей Васильевич. – Вы перекроили Россию на свой лад, лишили меня всего, разрушили мой мир. Так уж извольте свой мир непременно достроить! Иначе вся эта кровь, вся эта смута превратятся в дешевый фарс! Возврата назад нет, но дайте мне хотя бы увидеть, ради чего все это было затеяно!

В этот момент для него не существовало званий, ему было плевать на последствия, он, человек, мужчина, требовал ответа от такого же мужчины, равного по силе, по духу. Андрей Васильевич вряд ли осознавал, что именно странная доверительность, установившаяся у него с комиссаром, вызвала эту несвоевременную вспышку откровенности, старший сержант смотрел в глаза батальонному комиссару, и, к облегчению своему, встретил уверенный, доброжелательный взгляд.

– Я, наверное, неправильно выразился. – Гольдберг вынул из металлического футляра очки и водрузил их на нос: – Я ЗНАЮ, что это все было не напрасно, я уверен в нашей конечной победе. Правда, уверен. Я просто не знаю, когда она наступит, эта победа. Через десять лет. Через сто. Ладно, это все лирика. Смотрите, Петров собирается первый танк перегонять.

На другом берегу Т–26 комбата затарахтел, выбрасывая клубы синего дыма. Осокин отвел машину от реки на двадцать метров и теперь нацеливался ею на размеченный брод. Полметра влево или вправо – и танк соскочит с укрепленной камнями подушки, нырнет, зароется в ил. Все щели наскоро законопачены, на выхлопную трубу надета невообразимая конструкция из пяти сорокапятимиллиметровых гильз со срезанными донцами, Т–26 выглядел бы забавно, если не знать, сколько надрывных, спешных усилий вложили в него люди. Даже для красноармейцев Волкова эти две старенькие машины стали дороги, как бывает особенно дорог родителям больной, слабый ребенок, что уж говорить о танкистах. Безуглый, мокрый до нитки, встал на восточном берегу перед бродом, готовясь регулировать переправу, Петров, в одних галифе и сапогах, взгромоздился на башню, подставляя заживающую спину прохладному осеннему ветру. Когда машина пойдет вперед и вода заплещется в триплекс смотровой щели водителя, старший лейтенант будет направлять движение, следуя знакам сержанта. На крыше моторного отделения занял позицию боец Шумов. Одной рукой он держался за рым(?) башни, а другой придерживал собранную на скорую руку трубу из снарядных гильз. Второй экипаж, лейтенант Турсунходжиев и рядовой Трифонов, бывший ремонтник, переквалифицировавшийся в заряжающего, стояли рядом со своей машиной и внимательно следили за эволюциями Осокина, оба понимали, что если сядет Т–26 комбата, то они застрянут и подавно. Водитель Турсунходжиева, старший сержант Рустам Экибаев, вообще вошел в воду по грудь, собираясь следить за движением головного танка, чтобы запомнить, где могут возникнуть трудности.

Наконец Осокин двинул машину вперед. Люди на берегу затаили дыхание, Берестов мелко перекрестился, комиссар вытер внезапно вспотевший на холодном ветру лоб. Танк спустился по склону и вошел в реку, постепенно уходя все глубже, вода закрыла тележки шасси, поднялась к надгусеничным полкам, наконец дошла до середины подбашенной коробки. Мелкие волны заплескали в рубку мехвода, с этого момента Осокин был слеп и мог полагаться только на указания комбата. Но юный водитель вел машину уверенно и ровно, Безуглый, стоявший на другом берегу, просто смотрел, как танк уходит все глубже. Теперь стук мотора доносился из-под воды, и это звучало странно, Шумов, которому вода доходила почти до колен, пригнувшись, мертвой хваткой вцепился в трубу. На середине реки, на самом глубоком месте, Осокин прибавил оборотов. Все затаили дыхание, понимая, что, если танк застрянет здесь – пиши пропало. Но вот постепенно из реки показалась рубка, затем гусеницы, с которых потоком бежала вода, и наконец, словно какой-то невероятный водяной зверь, Т–26 выполз на берег. Волков вдруг понял, что перестал дышать секунд двадцать назад, и глубоко вздохнул. Это было только начало, но начало хорошее. Никто не закричал «ура», основная работа была впереди. Под руководством Копылова бойцы разгрузили автомобиль, сняли с него аккумулятор. Трех соединенных тросов хватало едва на две трети ширины реки, и для того чтобы перетащить грузовик, его нужно было протащить по броду семь метров. Люди облепили борта машины и с дружным «э-эх!» покатили ее под горку. Затем, не снижая скорости, загнали в воду и принялись толкать по камням, оскальзываясь и падая. Им удалось вкатить грузовик почти до середины реки, но дальше колеса встали намертво. Впрочем, этого было вполне достаточно. Осокин подвел танк почти к самой кромке воды, буксир закрепили, и Т–26 споро выдернул машину на берег. Автомобиль откатили за горку и принялись приводить в рабочее состояние, теперь предстоял последний, самый сложный этап переправы. Экибаев долго готовил свой танк к броску через реку. Его Т–26 был одним из самых старых в батальоне – машина легендарного почти 1934 года выпуска, да и в бою ей досталось изрядно. Двигатель не давал даже невеликие свои положенные лошадиные силы и часто глох. Чтобы облегчить танк, с него сняли боекомплект, вытащили пулеметы, слили большую часть горючего. Наконец Рустам забрался внутрь, а лейтенант Турсунходжиев занял свое место на башне. Т–26 медленно сполз к воде и двинулся через брод. Чувствовалось, что этой машине переправа дается куда тяжелее, иначе звучал мотор, словно больное сердце, он из последних сил тянул на себе тонны брони. Когда танк уже подошел к середине реки, его движение внезапно замедлилось. За кормой поднялось бурое облако грязной воды, гусеницы бессильно прокручивались на месте. То ли командирский Т–26, переходя брод, вывернул часть камней, то ли не хватало мощности, но машина Турсунходжиева застряла. Немедленно завели трос, и Осокин начал буксировку. Зарываясь гусеницами в глину, его танк прополз два метра, подтаскивая своего железного брата к заветному берегу, и тут у Т–26 узбека заглох мотор. Напрасно Рустам пытался завести двигатель, машина намертво застряла в восьми метрах от кромки воды. Осокин попытался выдернуть засевший танк, но все было напрасно. Экибаев вылез из башни, обошел вокруг машины, затем с головой опустился в мутную бурую воду. Через полминуты он вынырнул и, шатаясь, выбрался на берег. Сев прямо в глину, водитель опустил голову и вдруг закашлялся. Волков уже решил было, что сентябрьская вода доконала татарина, но, подойдя ближе, понял, что тот плачет. Это был тот мужской плач, который случается, когда сделал все что мог и сердце не хочет смириться с поражением. Четыре дня старший сержант Экибаев водил свой танк в бой, навстречу снарядам, каждый из которых мог превратить Т–26 в закопченную, выгоревшую коробку. Машина не подводила его, он заботился о ней с истинно татарской методичностью и аккуратностью, а теперь ничего не мог для нее сделать. Другой, наверное, махнул бы с облегчением рукой – ну застрял и застрял, что тут сделаешь. Но так уж вышло, что все шесть человек личного состава батальона старшего лейтенанта Петрова имели совесть и последние, незадолго до смерти сказанные слова батальонного комиссара Белякова накрепко засели у них в душе. Подошедшие бойцы молча стояли вокруг танкиста, понимая – здесь ничем утешить нельзя. Кто-то предложил впрячься вместе с танком – если почти сорок человек дернут, это, почитай, как трактор будет. Другой сказал, что надо тащить бревна, раскидать в деревне какой-нибудь сарай и подкладывать под гусеницы. О том, чтобы бросить танк здесь, никто и не заикался, обе машины попортили людям столько крови, что вытащить проклятую коробку нужно было просто из принципа. Немцев вроде пока не видно, так что ничего, повозимся, терпенье и труд и не такое перетрут. Волков и Петров уже совещались, прикидывая, сколько людей отправить за бревнами, когда сзади незнакомый басовитый голос спокойно произнес:

– Чего тут думать? Воротом его дергать надо. Сколько в нем весу-то?

Волков резко развернулся и посмотрел на Берестова, в обязанности которого входило обеспечивать безопасность переправы.

– Товарищ старший сержант, – напряжение в голосе говорило, что комроты уже дошел до последнего градуса раздражения, и сейчас кому-нибудь не поздоровится, – товарищ старший сержант, почему у вас посторонние по позиции слоняются?

– Ну здрасте, – удивился посторонний. – Что уж, до своего брода пройти не могу? Сорок три года, с самого рождения здесь прожил, а теперь чужой, что ли?

Взяв себя в руки, Волков принялся рассматривать вновь прибывшего. Был этот сорокатрехлетний, по его словам, дяденька, ростом, пожалуй, под два метра, в плечах широк, волосом рус, лицо имел круглое, красное и какое-то на редкость надежное, что ли. Правая рука мужика – огромная, как лопата, с толстым, крепким запястьем, а вместо левой – заткнутый за пояс пустой рукав. Окажись лейтенант Волков помоложе, он бы такому, наверное, не задумываясь, доверил и деньги, и жену, и детей. Но лейтенант Волков прожил на свете двадцать два года и повидал всякого, поэтому настороженно спросил:

– А вы сами, гражданин, кто будете?

– Сам я буду местный, Семен Иванович Проклов, колхозник, – невозмутимо ответил гражданин. – А что это вы ко мне, товарищ командир, обращаетесь, будто милиционер к пьяному? Или я вам уже не товарищ? Рылом не вышел?

– Мне ваше рыло, Семен Иванович, ничего не говорит, – сдерживаясь, ответил лейтенант. – Рыло у меня самого имеется. Говорите, зачем пришли.

– Да я мимо гулял, по своим делам, слышу – Шумят. Дай, думаю, посмотрю.

– Понятно. – Волков уже полностью овладел собой. – Ну как, посмотрели? Гуляйте дальше. Старшина, отправьте двух бойцов проводить товарища…

– Есть!

Медведев, не глядя, ткнул в двух красноармейцев:

– Ты и ты. Сопроводите до деревни и передайте остальным, чтобы сюда не шастали, без них хлопот хватает.

– А вы погодите провожать, – усмехнулся колхозник. – Может, я вам что дельное посоветую. Руками вы свой танк отсюда до зимы тянуть будете, он же, небось, пудов четыреста весит…

– Пятьсот, – поправил его Петров и повернулся к командиру пехотинцев: – Саша, давай его выслушаем. Хуже уж всяко не будет.

– Хорошо, – кивнул Волков. – Что вы там говорили про ворот?

Колхозник почесал подбородок, потом спокойно, словно столб, обошел лейтенанта Волкова и посмотрел на застрявший танк. Наконец он повернулся и, словно решив что-то для себя, кивнул:

– Вы тут не первые садитесь. В прошлом году через этот брод трактор гусеничный в Голутвино гнали, «Сталинец», так он тоже тут засел, ни туда ни сюда. Наши трактора, «Фордзоны», горе одно, еще и не доедут сюда с МТС. – Он покачал головой, видно, вспоминая, какие у них старые и маломощные трактора. – Не лошадьми же его было дергать? Так собрали ворот, им и вытащили.

Вон там его ставили, наверное, и скважина под него еще осталась, мы ее добротно сделали, даже со срубом, внутри, как тот колодец.

– Медведев, проверить, – скомандовал Волков.

– А что проверять, – сказал старшина. – Вон она, мы еще думали, на кой тут колодец у реки выкопали, да мелкий такой. А сам ворот где?

– Да недалеко тут должен быть, – степенно ответил Семен Иванович, – он тяжелый, зараза, из хороших обрубков сбивали. Так и оставили там, мало ли кто еще застрянет. Уж сколько просили мост нам сделать или паром провести, так нет… А река в последние годы, как в нее канавы с болот отвели, еще пошире стала, какой тут брод…

– Думаешь, получится? – повернулся комбат к Волкову.

– Зверев? Дайте сюда механика! – крикнул лейтенант.

Бывший студент механического факультета кубарем скатился с горки. Будучи посвящен в курс дела, пулеметчик некоторое время что-то бубнил про моменты сил, затем честно признался, что быстрее будет попробовать. Ворот нашелся в кустах в ста метрах от реки. Это было добротное, на века сделанное сооружение: сколоченный из брусьев барабан диаметром почти полтора метра, насаженный на ось – обрезок толстого соснового ствола. Сверху к барабану скобами были прибиты восемь бревен в руку толщиной. Такими устройствами, пожалуй, еще пушкари Ивана Грозного вытаскивали из грязи свои осадные пищали. Ворот весил почти полтонны, и для того чтобы притащить его к реке, понадобились усилия двадцати человек – отощавшие на сухарях бойцы еще и останавливались, чтобы перевести дух. Там же, рядом с воротом, нашлась заржавленная цепь, которую, похоже, использовали, чтобы выдернуть застрявший трактор. Наконец ось вставили в скважину – вкопанный в землю узкий, сорок на сорок сантиметров сруб, обложенный камнями и засыпанный землей. На вбитый в брус костыль надели цепь, другой конец закрепили за правую буксирную серьгу застрявшего танка, на вторую завели буксир с командирского Т–26. Осокин сосредоточенно осмотрел всю конструкцию, понимая, что от него потребуется все мастерство, чтобы тянуть мотором заодно с усилиями сорока человек

Перед решительным рывком Волков решил дать людям двадцатиминутный отдых. Небо затянуло тучами, задул холодный северный ветер. Вымокшие, продрогшие красноармейцы собрались у костра, что развели для раненых в самом начале переправы. Над костром на жердях были растянуты серые, в бурых пятнах полосы, другие такие же кипятились в котелке – Богушева пыталась приготовить с грехом пополам отстиранные Ольгой бинты и обрывки рубах для повторного использования. Укрытые шинелями раненые лежали тут же, Ирина Геннадьевна кормила с ложки Егорова бульоном из немецкого сушеного мяса. Бледный до синевы ефрейтор через силу глотал соленое варево, каждая ложка давалась ему с трудом, но врач была неумолима и продолжала вливать в него питательный раствор. От реки подошла Ольга с ворохом мокрых полос на плече, она слила кипяток из котелка с бинтами и поставила его остывать, а на это же место повесила немецкое ведро с водой и бухнула туда же свежепостиранные бинты. Вздохнув, она вытерла пот со лба и подумала, что последние несколько часов ее часто бросает в нехороший жар. Горло опять разодрал сухой кашель, что-то предостерегающе сказала Ирина Геннадьевна. Отмахнувшись, медсестра принялась отжимать слегка остывшие бинты и развешивать их над огнем. Внезапно свет закрыло, и она подняла туманящийся взгляд. Перед девушкой стоял здоровенный кряжистый мужик с широким красным лицом. Левой руки у мужика не было, а правую он, нагнувшись, бесцеремонно положил Ольге на лоб.

– Э-э-э, девка, да ты горишь вся… – Здоровяк выпрямился и осмотрел скорбный госпиталь под открытым небом, затем повернулся к Богушевой: – Вы вот что, берите их и несите ко мне в дом. Вон он, с краю, видите, крыша свежая, только в июне перекрыл… Давайте, ребята, – обратился он к бойцам, – тут недалеко, живо обернетесь. Чего им на ветру лежать, и без того…

Мужик не договорил, словно не хотел напоминать раненым, что они стоят одной ногой в могиле.

– Спасибо, обойдемся, – сквозь зубы ответила Богушева.

– Чего обойдетесь? – удивился однорукий. – Вон как затянуло, не ровен час, польет сейчас, хороши вы будете. И у фельдшерицы вашей лоб – картошку печь можно. Несите, говорю.

– Странный вы народ, – Ирина Геннадьевна посмотрела прямо в прищуренные синие глаза, – то курицы паршивой у вас не допросишься, то в дом зовете…

– А за наган нужно меньше хвататься, – проворчал мужик. – Привыкли, что чуть наганом потрясли, и все вам на блюдце вынесут… Беритесь, говорю, нечего думать, пока еще мы ваш танк из реки выдернем, так хоть перевязывать в доме будете. Да, меня Семеном зовут, Семеном Ивановичем Прокловым.

Он сказал это так, словно теперь, зная, с кем имеет дело, Богушева должна была проникнуться к нему абсолютным доверием. Старший военфельдшер неуверенно посмотрела на пять носилок, потом на серое от низких туч небо. Крестьянин был прав, вот-вот пойдет дождь, но она никак не могла преодолеть брезгливую неприязнь к людям, которые пожалели ее пациентам одного жалкого куренка, да еще обругали грязными словами. С другой стороны… Она вспомнила, как вне себя от бешенства пыталась открыть кобуру, как Ольга с неожиданной силой скрутила ей локти и оттащила назад, и почувствовала, что от стыда краснеют уши.