Текст книги "Урал – быстра река"

Автор книги: Иван Веневцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

5

Сегодня на жнитво выехали все. Станица снова опустела. В поле Мишка загрустил. Не прогоняли скуку ни работа, ни общество Шарипки, отца и рабочих. Вечером приходили на стан поздно, в темноте. Наскоро ужинали и ложились спать, чтобы подняться до восхода. Сон сражал всех, как насмерть, но Мишка долго лежал на сене лицом вверх и смотрел на звёзды – сон не шёл к нему. «Ну что же мне делать? – думал он. – Уж не жениться ли на Гале? Да нет, нельзя, отец не согласится, он скажет: „Ты что же это, сукин сын, выдумал? Берёшь эту цацу, чтобы только спать с нею, а работать кто тебе будет? Ведь ты с ней в нищие выйдешь, так твою…“ Да и пойдёт, и пойдёт меня чистить. Вот чёрт её поднёс тогда. Свои девчата уж как-то и не тянут, а эта, ну как приколдовала, чем чаще ходишь, тем больше тянет, ах растак её, – ругался Мишка и повернулся на другой бок. – Если поехать с ней в Калугу… Как она говорит: Калуга – город хороший, отец у неё богатый, она одна дочь у отца. Там будет весело. Ох, едва ли там веселее, чем здесь. Уезжай туда, а там и казаков-то не увидишь ни одного. Да заставят ещё казачью фуражку снять, а надеть мещанскую шапку, а то ещё хуже – кепку, отец приедет туда, да эту кепку-то вместе с головой и оторвёт… Фу. Да-а-а-а. А на службу-то, на службу будут брать? Гы-ы, да ведь там прямо в пехоту попадёшь и будешь ходить с винтовкой на плече, „Чубарики-чубчики“ петь. А здесь-то и конь, как вихрь, и седло с набором, и шашка новенькая, блестит, как зеркало, и пика… Нет, Галечка, хорошая ты, лучше наших всех, говорить нечего, какая-то вроде как сладкая. Вот я до сих пор всё ещё и прикоснуться к тебе как следует боюсь.

Вот жалко, я теперь Митю, наверное, не увижу, уедет, а то бы с ним посоветоваться. Он бы всё сделал… Да ведь вот беда, она, наверное, работать ничего не умеет: ни хлеб печь, ни коров доить, ни телят поить. Нет, уж, видно, проводить её поскорее…

Вот если бы можно было здесь взять Галю и никуда с ней не ездить, это бы хорошо, но ведь отец не согласится и люди задразнят. Эх, Галя, Галюня, чёрт тебя поднёс, заразу. До тебя я хозяином в станице был – над всеми парнями и девками, да как заиграю на гармошке… Дух захватывает! А теперь и гармошку в руки не беру, её, наверное, мухи всю засидели, не знаю, что на улице делается… Только, знаю, прячусь от всех, да к тебе. Вот дурак, разиня. Казачью фуражку с голубым околышем позорю… Тьфу, мать твою так… Жаль, что Гнедой сегодня в машине ходил, он бы выручил, сейчас же у неё был бы. Завтра не запрягу Гнедого, договорюсь с ребятами, а главное, с Шарипом, и ускачу, как только стемнеет…» – С этим решением Мишка уснул.

Днём, во время обеда, Мишка пошёл к Паньке, к его стану в версте от Веренцовых. Панька лежал на сене, животом кверху, курил папироску и гладил ладонями живот под рубашкой. Увидев друга, Панька вскочил.

– Ну, ты, соловей болотный, – выругавшись, обратился Панька к другу. – Надёжка мне злу тоску нагнала, всё пристаёт, чтобы я ей сказал, куда ты пропадаешь по вечерам, а я и сам не знаю. Ты что мне-то не скажешь?

– Да никуда я не хожу, – задумчиво растягивая слова, ответил Мишка. – Ты сам знаешь, какой у нас отец, он ни себе, ни нам не даёт покоя, гоняет, как зайцев: за лесом, за сеном, за дровами, да мало ли зачем. Ну а у тебя как дела?

– У-у-у-у… и не говори, – махнул рукой Панька, – в воскресенье и домой не ездил, и ещё воскресенья два не поеду. Верка проходу не даёт, коровой ревёт. Держит себя за брюхо и скулит: «Што будем делать, што будем делать?» – «Делай, говорю, што-нибудь, ступай к бабке Графене, я заплачу потом. Дам с воз пшеницы, а то и больше». Бегала она там куда-то, но у неё ничего не вышло…

6

А Верка бегала в это время со двора во двор: не поможет ли кто-нибудь выгнать болезнь, давно уже привязавшуюся к ней…

Когда чёрными змеями поползли слухи о том, что Верку часто видят ночами с Панькой, тётка Графена с улыбкой потёрла ладони: «Врёшь, придёшь ко мне, никуда не денесся. А заплатить-то тебе есть чем, да и у Паньки амбары не хворали…»

С тех пор прошло три месяца. Верке ничего не оставалось делать, как идти к Графене. Она прознала, что тётка Графена с женщинами идёт в лес за ягодами. Верка тут же поспешила втереться в их компанию. А матери сказала, что уж очень хорошие ягоды нашли бабы в лесу и её зовут с собой. И мать Верку отпустила.

В лесу, когда бабы разошлись, Верка боком, боком старалась приблизиться к Графене. Она косила глаза в сторону баб, как бы не услышали её разговора с Графеной. Наконец та зашла за куст, Верка тут как тут. Она стала говорить, путая слова, сбиваясь с толка:

– Тётя Графена, а тётя Графена, я… давно… бегаю… всё хочу тебя увидеть, да поговорить. – Графена насторожилась. – У меня што-то давно… нет ничего… А вот тута, – большим пальцем потолкала она в живот ниже пояса… чево-то…

– Ну, ну, знаю, знаю, – перебила её Графена, – приходи ко мне вечером, сделаю што-нибудь. – Она многозначительно нахмурила брови.

Верка ошалела от радости, чуть не поцеловала Графену, высыпала ей все ягоды из своей корзины. На возражение Графены божилась, что ягоды ей не нужны, а если и нужны, то она себе ещё наберёт. Она готова была идти прямо сейчас к Графене. Она слышала, что Графена в этих случаях хорошо помогает…

А вечером Графена сказала, что лечить уже поздно, болезнь «пустила глубокие корни». Теперь одно спасение – подтягивать потуже пояс юбки и всё…

И подтягивала Верка свой пояс всё туже и туже с каждым днём… А после говорили, что Верка при помощи Графены зарыла пятимесячного выкидыша в яру, около кладбищ. На кладбище-то, мол, нельзя, он не крещённый.

– Настряпали мы с Веркой, – говорил Панька, – хоть глаза домой не показывай…

7

Уходя от Паньки, Мишка ни о себе, ни о Гале другу не сказал. Галя, так или иначе, должна ехать домой, он ехать не может, его никто не пустит. Он поскучает, поскучает, да перестанет. А Паньке сказать, он расскажет девчатам, те после засмеют.

Тяжёлый камень остался на Мишкином сердце. Ещё тяжелее он казался от того, что грусть Мишка испытывал первый раз в жизни…

Галя несколько вечеров выходила к воротам, где подолгу просиживала напрасно, ожидая Мишку.

Сегодня Галя, раздетая для сна, сидела на подоконнике и прислушивалась к звукам вечерней жизни. Иногда она бросалась то к двери, то к окну, но слух её обманывал. Несколько дней она не запирала на ночь дверь со двора: «Придёт, когда буду спать, а дверь окажется закрытой, и уйдёт обратно». Сейчас она слушала, как где-то недалеко, тихо пели девушки, чудом не взятые в поле. Гармошки не слышно нигде. Если и приезжал кто-то из парней случайно по делу с поля, то ходил по улице незамеченным и на гармошке играть стыдился, чтобы не сказали: «Страда идёт, а он, лодырь, дома».

Галя уже знала Мишкину игру на гармошке, которая всегда доводила её до слёз.

«Где-то играет, играет Мишенька, а сюда не идёт. Уж не обиделся ли на что?» – шептала она сквозь слёзы. Девушки пели:

 
Мил послал другую сватать,
Я в постели стала плакать.
За плохова пришли сватать,
Я лежала – не спала.
«Вставай, дочка, – мать будила, —
Я просватала тебя».
На горе ковыль цветёт,
Не жди, милый не придёт…
 

С другого конца еле слышно доносилось:

 
Чудный месяц плывёт над рекой,
Всё объято ночной тишиной.
Ничего мне на свете не надо,
Только видеть тебя, милый мой.
Только видеть тебя бесконечно,
Любоваться твоей красотой.
Но, увы, коротки наши встречи,
Ты спешишь на свиданье с другой…
 

Песнями девушки довели Галю до слёз, даже рыданий. В комнате было душно и жарко, она сбросила с себя всё и уснула на мокрой от слёз подушке.

Уезжая из станицы, Дмитрий Веренцов сидел в два часа ночи у отца. Они допивали последнюю полбутылку. Дмитрий просил отца привезти ему во двор с поля воз сена, как-нибудь, между делами. Степан Андреевич обещал послать подводу, ночью перебросить это сено.

Когда Мишка пришёл от Паньки, Шарип сказал, что хозяин посылает его наложить воз сена и привезти на стан. Для чего, Шарип не знал. К вечеру воз сена стоял на стану.

С загадочной улыбкой при испытующем взгляде Степан Андреевич подошёл к сыну:

– Михаил, домой ехать хочешь?

Мишка больше от радости, чем от неожиданного комизма вопроса отца отвернулся и расхохотался. Потом буркнул что-то непонятное от стеснения.

– Ужинай и запрягай, отвези Мите этот воз во двор, – сказал отец.

Предупреждать о том, что вернуться нужно сейчас же, отец не посчитал нужным.

Мишка ужинать не стал – не хотелось. Запряг коня и отъехав за бугор, поехал с возом рысью. Сноха встретила Мишку, посадила за стол ужинать.

– Покушаешь, Мишенька, и ляг, усни, а я с ребятами пока сено складу, а потом разбужу тебя. Ты там на жнитве замучился.

Мишка рассмеялся.

– Спасибо, сестричка! – обрадовался он тому, что его не заставят складывать сено. – Но спать не хочу. Я пока схожу в одно место, по своим делам, ладно? А? – спросил Мишка.

– Ох, Миша, не пробудь, смотри, на этих делах до утра, а то и мне тогда попадёт за то, что отпустила тебя. Ну, ступай, – согласилась сноха.

Мишка подошёл к знакомым воротам – никого нет, тихонько постучал в ставень – нет ответа, постучал громче – то же. Мишка пошёл домой, на полпути остановился: «А что, если тихонько пройти в ворота, зайти с крыльца и постучать в дверь?» Он вернулся. Ворота оказались закрыты, он кое-как перелез через высокий забор, прошёл в сени, до избной двери. Не закрыта.

Мишка зажёг спичку, переступил порог и бросил её, обжёгшись. Он захватил сразу кучу спичек. Сквозь их вспышку из глубины комнаты, от кровати длинно уколол радужный лучик её колечка. По большой подушке разметались волосы. Голова чуть откинута. И сон не успел стереть какого-то детского выражения обиды на лице. Цветущая, полногрудая, порозовевшая, Галя лежала почти на боку. Полные белые ноги слегка подогнуты. Мерно подымалась и опускалась грудь. Подчиняясь её дыханию, подымались и опускались золотой браслет на одной руке и два колечка – на другой.

Мишка опять обжёг пальцы и попятился назад – он не хотел будить её сейчас. Он тихонько вышел на крыльцо. С заднего двора на него бежал хозяин с вилами и криком: «Кто там ходит, протакую мать…»

Мишка рванул с крыльца в один прыжок до забора, а забор перемахнул, как будто и не задев за него. Через несколько секунд хозяин открыл ворота и пустился за Мишкой по улице. Мишка, как заяц, путал следы, домой бежать было нельзя. Он прыгнул через чей-то плетень и скрылся в огородах…

– Барыня, барыня! К вам лез какой-то вор! Вот сейчас убежал, – разбудил Галю хозяин. – Я его увидел, когда он выходил на крыльцо и побежал за вилами. Ну, ладно удрал, а то бы я его посадил на рожки. Посмотрите, барыня, не украл ли что?

Галя не подала виду, что знает вора…

Мишке ничего не оставалось делать, как несолоно хлебавши, отправиться домой.

Елена Степановна испугалась, спросила: «Миша, что случилось? Почему ты один и пешком?»

Мишка сказал, что привозил сено снохе. А утром рано попросил разбудить его. Поужинав, Мишка лёг, но сон не шёл к нему. Какой там сон! Галя стояла перед глазами такая, какой он только что видел её. Его кидало то в жар, то в холод. Он проклинал не в меру ретивого хозяина дома.

Приехав на стан чуть свет, Мишка сказал Шарипу, чтобы сегодня дал отдых Гнедому, не запрягал его в жнейку, а вечером, как только стемнело, сел на него и стрелой помчался в станицу.

У Гали окно было открыто, затаясь, она ждала его.

Как только Мишка подошёл, она протянула ему обе руки. Повиснув друг на друге, они кружили по комнате, как помешанные. Галя сквозь слёзы рассказывала о своих переживаниях…

Наклонившись и нахохотавшись досыта над вчерашним, Галя стала просить Мишку взять её с собой на жнитво.

– Если мягкие места чешутся, то ладно, возьму. У отца кнут хороший, сам плёл, – спокойно сказал Мишка.

– А разве очень сердитый твой отец? – опасливо спросила Галя, заглядывая в глаза.

– Да нисколько не сердитый, но ведь если дать нам волю, то мы или кого-нибудь привезём на работу, да будем там потешаться, не работать, или сами уедем на неделю. Так и хлеб останется на корню в зиму.

– Ну, Миша, тогда покажи мне поля, прокати меня куда-нибудь.

– Это можно, – сказал Мишка. – В воскресенье я поеду на бахчи за дынями и арбузами и тебя возьму с собой.

– Как я рада, как я рада! – прыгала Галя вокруг Мишки. – Ведь у нас в Калуге нет бахчей, там не растут дыни и арбузы.

– А сейчас я лягу, караульщик у меня есть хороший, не боюсь, что просплю.

Влюблённые смеялись. Галя закрывала ему руками рот, запрещала говорить о прошлой своей оплошности и обещала сегодня не спать: не гасить лампу, сидеть рядом с Мишкой и держать часики в руках.

– Ну смотри, Галя, ты на самом деле не подведи меня, – предостерегал Мишка, идя к кровати. Галя пошла вслед за ним «прощаться».

8

На стан Мишка приехал вовремя. Там все уже были на ногах, подгоняли скот – запрягать в машины. Мишка сейчас же взял вилы и пошёл к жнейке, чтобы занять самое трудное место – сбрасывать вилами хлеб. Сегодня он был в хорошем расположении духа, а память о бессонной ночи отгоняла усталость. Его позвал к себе отец. Мишка насторожился и направился к нему быстрыми шагами, думая: «Как бы не ошарашил чем, если узнал что-то». Но отец ласково взглянул сыну в глаза, положил руку на голову, сказал:

– Ты, Миша, лезь в балаган, усни часок-другой, хлеб сваливать Шарип сядет.

Через несколько минут обрадовавшийся Мишка спал как убитый.

Через час Степану Андреевичу нужно было пойти на стан по делу. Он зашёл в балаган, понюхал воздух: «Што за чёрт, всё время от него ташшит и ташшит каким-то дикалоном, альбо[17]17
  Альбо – или, или же.


[Закрыть] духами? Инды в носу вертит! Уж не подцепил ли какую барыню, холера?» Мишка лежал на спине, раскинув руки. Его свежее матовое лицо, волнистые тёмно-русые волосы, мускулистая грудь и плечи притянули внимание отца. Степан Андреевич остановился, посмотрел: «Хорош всё-таки сынок, язьви ево, не наглядишься. И джигитовать – собаку съел, и шашкой рубит неплохо. Пусть поспит, жалко будить».

Степан Андреевич вышел из балагана, продолжая думать о сыне: «Ну вот по бабам-то, по бабам, зараза, бегает, у-у-у, холера». Вернулся к балагану, чтобы разбудить. Дошёл до двери, постоял, махнул рукой, повернулся и пошёл к машинам…

Мишка суетился, собирался на бахчи. Предупреждённая вечером, Галя должна была ждать за станицей. Степан Андреевич, отправляясь к обедне, увидел на дворе Мишку с пологом в руках, им он собирался закрывать Галю, если встретится кто по дороге. Отец спросил:

– Куда это ты полог-то берёшь? На што он тебе?

– Да я им самые хорошие дыни накрою. А то парни встретятся: «Дай, да дай». Не дать как-то неудобно, – подморгнул сам себе Мишка…

За станицей в полверсте около дороги, которую показал вчера Мишка Гале, стоял раскрытый зонтик, за ним лежала его хозяйка.

Мишка подъехал к зонтику, смеясь, пригласил:

– Ну, впрыгивай скорее, толстушка! Ещё не подсаживать ли заставишь? Если будем подсаживаться, то и останемся двое на дороге, коню-то только вслед посмотрим, он ждать не будет.

Смеющаяся Галя села. Поехали. Она никак не могла устроиться удобно.

В тарантасе сидели с вытянутыми ногами, на разостланном пологе с запасом с Галиного края на случай, если нужно будет лечь и закрыться.

Ехали и разговаривали, шутили, играли, как дети.

Никогда Галя не испытывала такой полной жизни, как сейчас. Каждый кустик, даже пожелтевший, а не только зелёной травки, каждая вылетевшая птичка вызывали восторг. Галя сваливает Мишку на спину, он хохочет, сваливает её. Она не боится и не стесняется Мишки. Она изучила его, искусно руководит им. Что впереди, будет видно, но сейчас самоуверенная радость так и рвётся наружу, так легко на душе, как будто и солнце-то иначе светит-греет.

За недолгую жизнь с мужем Галя не ощущала такого даже в медовый месяц. То ли не созрела к тому времени женственная способность её всё отдать любимому и, может быть, всё взять, то ли вызывала приторность разрешённость любви, уверенной в чувстве другого. Здесь всё было не так. И запретные урывками встречи, и боязнь потерять, и ревнивые подозрения. Гале казалось, что Мишка порой равнодушен, недостаточно прикован к ней, а она даже не могла схитрить, что любит другого. Здесь не на кого указать, и Мишка всё равно не поверит. «Утащить бы его в Калугу, вот там ревновал бы, не спускал с меня глаз, – но тут же возбуждение сменялось печалью. – Он ведь такой, что может сесть на поезд и поминай как звали… И ключа к нему не подберёшь, обыкновенные не подходят, ни один. Зачем я пошла тогда в рощу, когда увидела его впервые? Ну полюбовалась бы и только. Так вот нет! Этого мало, решила добиться его. Вот и добилась. А если бы не это, он теперь, может быть, ходил бы к какой-нибудь девушке… Нет, нет, я не раскаиваюсь, он должен быть только моим, больше ничьим. Не могу представить, что он где-то обнял и поцеловал другую. Я уверена, он этого не сделает, он только мой. Да и подозревать его ещё рано, он так молод, так молод, ох, боже мой, боже мой…»

Всё это передумывалось в одинокие бессонницы, прежде чем всё-таки заснуть, убедив себя очередной иллюзией. Сны снились непонятные своими страшными картинами…

Как бы твёрдо ни решила она прекратить или хотя бы ослабить влечение к Мишке, у неё ничего не получалось. Она была уже бессильна и плыла, словно большой рекой в половодье на льдине далеко от обоих берегов.

Нет, этому может помешать только стихия, стечение обстоятельств, чужая воля или внезапное разочарование, отвращение к любимому.

Что её ожидало впереди?

– Будет видно… – повторяла она. А сейчас радуется. Мишка с ней, а она с ним и больше ничего не нужно!

Она бросается на него, сваливает на спину, целует. Рыжий подозрительно и лениво оглядывается, то прижимает, то ставит уши и слегка фыркает.

– Вот, смотри, Галечка, Рыжий тоже за меня горой.

Вдали показалась подвода.

– Ну, Галина Борисовна, кто-то едет навстречу. Ложись и закрывайся, – полушутя, полусерьёзно сказал Мишка.

Галя легла на спину, головой на приготовленный тулуп. Она тряслась от хохота. От сотрясения тарантаса ходуном ходило под пологом пышное тело.

Встретившийся сельчанин в недоумении посмотрел на необыкновенный Мишкин груз, проехал, ничего не спросил. Впереди показалась ещё подвода.

– Лежи, Галя, не вставай, кто-то ещё едет, – предупредил Мишка. Встречный быстро продвигался. Галя молчала.

– Тр-р-р-р! – закричал, подъехавший вплотную и выпрыгнувший из своей телеги Панька. – Ты што же, распротакая-сякая, я еду домой, а ты из дома? – выругался приятель и подошёл к Мишке. Тот смутился, покраснел, в упор смотрел на друга.

– Да мы… да я… на бахчи. Скоро вернусь, тороплюсь к отходу обедни… Ну, я поеду скорее… – путался Мишка.

– Обожди, чево торопиться? Ну, как у тебя дела-то? А это чево везёшь под пологом? – и не дожидаясь ответа, Панька за спиной у Мишки лапнул пятернёй, пощупал сквозь полог необыкновенный, мягкий Мишкин груз.

Галя как-то по-поросячьи тихонько визгнула и повернулась на бок. Мишка резко дёрнул вожжами, рысью поскакал мимо Паньки, задев ему за ногу задней осью. С хохотом упал боком на Галю. Вслед грозил кнутом, кричал Панька:

– Я вот тебе, чертяка! Ноги чуть не поломал!

Мишка ускакал. Панька бурдел про себя: «Ну кого же он здесь возит? Не иначе – Надёжку. Ну я её, заразу, сегодня проберу, скажу, скулишь: „Не вижу ево уж больше месяца“, – а сама инды под полог забралась…»

– Вставай, Галя, теперь не ляжешь, хоть пускай сам царь встретится.

Галя встала. Вспотевшая, смеющаяся, надела панаму.

– Ну почему не лягу? Лягу, если нужно будет, всё, что захочешь – сделаю.

После часа езды они выехали на высокую гору, с которой как на ладони открылся Оренбург.

9

Как вечно дышащий организм, сияющий златоглавыми церквями, многотонный и многоголосый звон которых щемил сердце, Оренбург сообщал нечто радостное, сонливое, манящее. В иной чуткой душе мог вызвать слёзы – чтобы потушить страсти и обиды, излить жалость и соболезнование или чрезмерную радость.

Остановившиеся на горе Михаил Веренцов и Галина Мазорцева стояли около коня. Равнина из-под их ног уходила к подножью Оренбурга и впивалась острым ребром в железнодорожную дамбу, вымощенную белым камнем-плитняком, дамба струилась из-под стен Оренбурга, бежала на Ташкент. За ней голубой лентой смыкалась с горизонтом линия Урала. Левее её в дымке дрожали станица Павловская, а ещё левее на юг – немецкие хутора.

Оренбург, поднявшийся на куполообразную гору, открывал глазу все свои храмы, большие здания и улицы, ровными чёрными рубцами легшие вдоль и поперёк огромного пригорода – Форштадта. Главы многих церквей блистали золотом.

Отметивший вершину горы самый высокий в городе храм женского монастыря произвёл на Галю непонятное впечатление. Она несколько раз переспросила Мишку, что это за церковь такой высоты. А когда он сказал об огромном кладбище около монастыря, Галю словно ржавым гвоздём кольнуло в сердце. Она громко вздохнула – вздохом ещё незнакомого ей предчувствия и не отдавая себе отчёта, попросила:

– Миша, когда я умру, схорони меня на этом кладбище… – и рассмеялась, вытирая глаза.

Он не ответил, приняв это за неуместную шутку…

Не хотелось уходить отсюда.

Во все стороны под уклон горы бежали хлебные поля, одни желтели жнивами или несжатой пшеницей, другие зеленели просом, бахчами. По дорогам в Оренбург и Киргизию тянулись нескончаемые караваны верблюдов с вьюками или впряжённых в телеги.

Прокофий давно заметил лошадь Веренцовых, но не мог понять, кто сидит с Мишкой. Он приложил руку ко лбу и стоял, дожидаясь.

– Брось, дядя Прокофий, смотреть, всё равно не узнаешь, – сказал Мишка и остановил коня.

Чтобы подойти к Мишке, Прокофий описал большой круг, обойдя спрыгнувшую с тарантаса барыню, часто моргая, косил глаза в её сторону.

– Здравствуйте, дедушка! – звонко, серебристо поздоровалась с ним Галя.

Прокофий обтёр ладони о потерявшие цвет штаны, подошёл, подал рассмеявшейся Гале руку. Мишка тихонько хохотал, стоя около коня.

– Здравствуй, барыня, здравствуй, матушка! Вот у меня уж в балагане-то хорошо, холодок… Идите туда с Мишей, ведь у нас Миша-то не казак, а просто енерал. – Улыбаясь, Галя пошла к балагану. Прокофий семенил к Мишке.

– Михайло, это кто же, жена, альбо кто? Уж больно хороша, язьви её, – тихо домогался Прокофий.

Галя, всё слыша, смеялась.

– Нет, дядя Прокофий, просто знакомая дачница, попросилась прокатить и всё.

– Плохо, – поморщился Прокофий, – уж больно она тебе под масть, уж больно хорошая, ну как хвархворовая вся дочиста, кляп ей в дыхало. От неё одним дикалоном наисся, индо в нос шибаат. Ты женись на ней как-нибудь, Михайла. Мне и то уж больно хочетца, чтобы ты женился на ней…

Пока они собирали дыни и арбузы, Галя бегала по бахчам, ловила кузнечиков.

Прокофий несколько раз подзывал её к себе и Мишке, но Гале вдруг захотелось побыть одной. Она с восхищением рассматривала, как растут дыни, арбузы, тыквы, подсолнухи, пожелтевшие огурцы.

Прокофий энергично уговаривал гостей остаться до вечера, но Мишка и Галя распрощались с ним.

Прокофий просил барыню, сложив руки на грудь:

– Барыня, матушка моя, красавица бесценная, ты уж выдь за Мишку-то замуж как-нибудь поскорей, а то и мне-то терпенья нет ждать вас, инда поджилки трясутца, хочетца, чтобы вы женились поскорей. Ведь Мишка-то у нас, холера, больно хороший, язьви его. За ним вон наши девки просто сдыхают. Дочь вон эфтова…

– Ну ладно, ладно, дядя Прокофий, – сказал Мишка, – хватит, до свиданья.

Прокофий замолчал. Галя, еле отдышавшаяся от смеха, схватила за вожжу.

– Обожди, Миша. Чья, чья дочь, дяденька? Скажите, чья?

– Да шут их знат, – увернулся от вопроса старик, метнув взгляд на Мишку, – оне все, аж голяшки мокры, бегают за ним.

– Ну поедем поскорее, Галя, а то он договорится до хорошего.

Прокофий долго смотрел вслед редким гостям. Вернулся к балагану, сел. Вдруг соскочил, стал кричать Веренцову.

Еле услышавший Мишка остановился. Прокофий бежал, как молодой, кричал:

– Миша, забеги там, ради бога, к нам, скажи моей старухе, чтобы она пришла ко мне и принесла табаку, – погладил бороду и вернулся…

Мишка хохотал. Галя покраснела и стыдилась разговаривать…

Перед станицей Галя сошла с тарантаса и, попрощавшись, пошла в сторону, чтобы зайти в улицу с другой стороны, сказав Мишке:

– Не опаздывай, буду очень ждать.