Текст книги "Владыка уссурийских дебрей"

Автор книги: Иван Басаргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Басаргин Иван Ульянович

Владыка уссурийских дебрей

Рассказ

   Охотники – народ неразговорчивый. Обычно, когда начинаешь спрашивать об охоте, они отвечают односложно: «увидел, выстрелил, ну и...» Но такое случается тогда, когда ты пристаешь к ним с расспросами.

   Без предварительной подготовки... А вот, если соберется несколько человек в таежном зимовье, ночью, да еще в мороз, то можно услышать много интересного.

   В прошлом году я испросил у редактора отпуск, поспешно ушел в тайгу. Сказать, что меня туда гнала жажда добыть зверя, будет неправдой, я шел, чтобы подышать таежным воздухом, разобраться в себе, а точнее – просто отдохнуть.

   В первую же ночь я забрел в зимовье, что спряталось в чащобах Медвежьего ключа. Припоздал, там уже набилось человек шесть охотников. Все места на нарах были заняты, и мне ничего не оставалось делать, как приготовить себе лёжку под нарами. А кто спал там, тот знает, как это неудобно, холодно и неуютно. После ужина мы легли спать... Но я знал, что уснут не скоро. Это была минута молчания, после которой начнутся рассказы, чудные и заковыристые, со смешинкой... И начались... Первым открыл рот Митька Брех, по фамилии Забалуев. Брехом его прозвали за вранье, потому что он был самый никудышный охотник, а говорил об охоте больше всех.

   – Вот со мной был случай, – начал он. Кто-то промычал, другие хмыкнули. Хриплый голос проворчал с нар:

   – Вали, Митя, давно мы тебя не слыхали.

   – Промышлял я белку, – ничуть не смущаясь, продолжал Митя. – Вышел на сопку, слышу белка гуркнула. Бац ее и в питаузу. Иду дальше. Смотрю, вывалился медведь...

   – Бац и в сумку, – подсказали со стороны.

   – Нет, бросился на меня. Я его бац, бац из обоих стволов и выбил дробью глаза. Медведь заревел и на меня, я увернулся. Сбежал с сопки и шумлю чащей. Он ко мне, я снова...

   – Старо, слыхали, ты его привел в зимовье и там добил, чтобы мясо не носить далеко.

   – Не хотите слушать, не надо, – обиделся Митька и смолк.

   – Все это так, но скажите мне, охотнички, как вы понимаете охоту?– чуть с иронией в голосе спросил Сергей Гурьяныч Бутаров, старейший охотник-промысловик.

   – А что тут понимать? Увидел зверя – бей, на то ты и в тайгу вышел.

   – Выходит так, вали кулем, потом разберем, – хмыкнул Сергей Гурьяныч.

   – Только так, – с хрипом сказал охотник Резвов.

   – И зимой и летом? Да?

   – А отчего бы и нет?

   – И не жалко?

   – А тебе не жалко, когда ты больше всех промышляешь белки, колонка и прочей пушнины?

   – Жалость жалости рознь, на то я и добываю, чтобы за ту пушнину золото у капиталистов выкачать. Вот ты, Резвов, слышал я, в немецком концлагере был. Пять раз убегал и столько же раз тебя ловили. Страшно было?

   Резвов молчал долго. Потом тихо ответил:

   – Очень страшно.

   – Так как же ты, сукин сын, страмотная твоя душа, дошел до такого?

   – До чего же я дошел?

   – А до того, – когда в наст забежала к тебе от волков в сарай косуля, а ты ее ножом? Не из ружья, по-честному, а ножом. А? Я помню, ты рассказывал, что в пятый раз, убегая от преследователей, ты заскочил к немцу-крестьянину в амбар. Он хотел тебя вилами заколоть, но раздумал и отдал гестаповцам. Ты того немца обещал при случае убить. А как ты поступил с косулей?

   – Так то ж был зверь! Понимаешь – зверь!

   – Зверь, – чуть слышно проговорил Сергей Гурьяныч и вдруг взорвался: – Зверь, говоришь? Но ты-то человек! Слазь с нар, поганая душа. Корреспондент, занимай его место! Зимовье мое, и я в нем хозяин, буду распоряжаться в соответствии с душевностью. Ну, шевелись, корова! Дурным духом от тебя наносит. Да и ты там не мешкай.

   Пришлось подчиниться. Резвов обиделся:

   – Ишь хозяин нашелся. Придешь в мое зимовье, на порог не пущу!

   – В твое я ногой не ступлю – зачумленным лучше на морозе ночь скоротать.

   Резвов кряхтя заполз под нары, долго шипел там, фыркал, как рассерженный изюбр.

   Остальные притихли. Знали – Бутаров может и на мороз выгнать. Однако после вспышки он замолчал, задумался. За стенами потрескивали деревья от мороза, шептались рыжие дубки...

   – Охотники-то вы плевые, – сказал он не сразу. – Не оттого, что убивать не умеете, а оттого, что души у вас нет. Зачерствела она, как сухарь. – Гурьяныч снова на минуту замолк и продолжил: – Случилось это давно, сразу после войны. Голодуха, неурядица, безденежье. Вернулись мы с фронтов и начали устраивать свою жизнь. Я работал на руднике, отпуск мне дали к первой пороше. Ушел я в тайгу. Ушел один, без напарника. И охотничий пес Уран со мной был: с ним любой зверь не страшен: шел за белкой, соболем, держал медведя, кабана. А когда я мерз у ночного костра, он ложился мне под бок. Вышел я из поселка и взял направление на Сигуеву сопку. И вдруг Уран взял след медведя. След был несвежий: собака вела меня, но далеко не убегала. Пройдет немного и вернется. Так и шли до ночи...

   Ночь провели у костра. Было еще не очень холодно, поэтому мы отдохнули неплохо. Снова пошли следом. Медведь повел нас в верховья реки, отсюда он свернул в сторону моря и начал спускаться в Аввакумовские покотя. Я хотел было бросить зверя. Далеко зашли. В любую сторону до жилья километров полета. Добудешь зверя и мясом не попользуешься. А тут Уран сорвался с места, и вскоре слышу лай на сопке. Уран держал медведя на узком взлобке. Я нашел их, карабин к плечу – выстрелил.

   Пуля перебила медведю шею, и он покатился под гору. Освежевал его. Закопал мясо в снег, завалил валежником, патрон повесил, чтобы не растащили хищники мою добычу. Взял с собой сердце, печень, желчь отдельно уложил, вещь лечебная, бросил туда же и мясо и пошел прямиком через Ким-гору домой, чтобы взять коня.

   Солнце пошло на закат. Хотел стать табором, но ветерок донес запах дыма. Забеспокоился и Уран. Скоро впереди залаяли собаки. Уран, вздыбив шерсть, приготовился к драке. Я взял его на поводок. Из ключа раздались крики:

   – Шарик, Найда! Назад! Цыц!

   Хорошая охотничья собака редко бывает злобной. Подошел к палатке. Пять охотников. Все рослые, бородатые, настороженные. Я-то понял – один человек в тайге всегда кажется подозрительным. Поздоровались. И я узнал их – это были тигроловы Кошаровы: отец, Алексей Никандрыч, и его сыновья, Тимофей и Дмитрий, с ними были Серафим Бывалин и Прокопий Горюнов. Этих я знал чуть больше.

   Перед войной только и было о них разговоров. Больше всех добывали кабанов, медведей, белки и соболя. Но, чтобы они ловили тигров, – такого не слышал.

   – Далеко же тебя занесло, – сказал Никандрыч.

   – Так уж случилось.

   – Добыл кого?

   – Медведя подвалил.

   – Вот хорошо! А у нас нет корму для собак, тигренка вот поймаем, а кормить будет нечем. Продашь нам мясо.

   – Я вам и так отдам, – сказал я. – Может быть, где ближе спроворю?

   – Хм, а ты щедрый... Не побоялся один на косолапого идти?

   – Собака выручает.

   – Проходи, – сказал дед, – чай будем пить. Свежины твоей сварим, а то мы с голодухи слабеть стали.

   Никандрыч говорил, а остальные молчали. Так же молча начали варить медвежатину. Поели. Дед снова спросил:

   – Тигров-то когда видел?

   – Так, издали. Но стрелять не приходилось...

   – Зачем же стрелять дорогого зверя!

   – Один не возьмешь, а так – кто меня возьмет? – сказал я.

   – Мы возьмем. Пойдешь? Я ответил:

   – Пойду.

   – Пусть идет, только без пая, – бросил через плечо Тимофей Кошаров, здоровущий детина, как и отец.

   – Без пая, говоришь? Это не по-охотничьи, – сказал дед и добавил: – Вшестером вязать легче. – Никандрыч помолчал, шевеля сухими губами, потом сказал: – Завтра распределимся – теперь спать. Сила в еде и во сне!

   Спал я плохо, разные сны снились, убегал от тигров, медведей. Словом, мура. Ворочался, мешал Серафиму Бывалину спать. Он повернулся ко мне и прошептал:

   – Ты спи спокойно. Мы ить тоже впервой на такую охоту. У Кощарова два напарника заболели, вот он и взял нас.

   Чуть свет нас поднял Никандрыч. Пошли в вершину реки. Шли быстро, я едва поспевал за бородачами, хотя и сам был неплохой ходок по тайге. К полудню собаки начали рваться со сворок. Запоскуливали, рвались вперед. Вот и след.

   – Пущай собак. Бегом! – крикнул Никандрыч и первым бросился в сопку, стреляя из карабина. Дмитрий вырвался' со своей двустволкой вперед и тоже загремел выстрелами.

   – Бегом! – ревел Никандрыч. Вполгоры остервенело лаяли собаки. Никандрыч остановился и приказал:

   – Руби вилаги!

   Мы вырубили себе по рогулине и снова побежали на лай собак. Увидели их. Они всей сворой лаяли на выскорь. Под ней сидел тигренок. Зубы оскалены, шипит, рычит, лапами отбивается от собак. Поверьте, у меня все упало, как я увидел эту зверину. Ведь я думал, что это будет тигренок не больше собаки, а это был самый настоящий тигр.

   Но не будь собаки в намордниках, а их было семь с моим Ураном, они бы, наверное, порвали и такого тигра.

   – Навались, – крикнул старик и первым бросился на тигренка. Тот бросил собак и на Никандрыча. Но хитер старик, сунул в морду зверю свою фуфайку, которую нацепил на рогулину, зверь впился в нее когтями и зубами, не оторвешь. А мы все разом его и оседлали.

   Все оказалось легко и просто, даже не верилось. Тигренка спеленали, он пометался на снегу и затих. Соорудили носилки, уложили его и понесли в табор. Зверь весил до восьми пудов, а тут чащи и подъемы, пока донесли, так устали, что еле ногами двигали. У палатки настелили лапнику под бока зверю, накрыли пологом, чтобы не простыл, и занялись делом: кто дрова рубил, я варил хлебово. Управились и сели передохнуть. Смех, разговоры. Хохотали Дмитрий и Тимофей, вспоминая случай из тигровой охоты, как Дмитрий попал под тигра, который на прыжке сбил его, схватил зубами за ичиг, а Дмитрий вместо того, чтобы вырываться от тигра, орал: "Спасите ногу, как я буду тигров ловить". Тимофей рассказал, как его раненый кабан день держал на дубу. Словом, обычный охотничий треп.

   Но я стал замечать, что с Горюновым что-то неладное творится. Он молчал, не смеялся, выходил из палатки, садился перед тигром, подолгу смотрел ему в глаза, гладил его широкий лоб...

   Так продолжалось до сумерок. И вдруг собаки подняли лай, они были привязаны на поводках. В палатку ввалился Горюнов, бледный, качается, глаза хмельные.

   Мы похватали ружья и вон из палатки, думали, тигрина напала. Но... Там, где должен был лежать пленник, было пусто. Лишь вмятина осталась от его боков на лапнике.

   – Утек! Отпустил! – заорал Дмитрий Кошаров. Во мне все оборвалось. Не потому, что убежал тигренок, а испугался за Горюнова, могли порешить человека.

   Разом бросились в палатку. Первым влетел Тимофей, ударил в скулу Горюнова, тот упал лицом вниз. Подскочил Дмитрий, и начали они пинать лежачего. Серафим растерянный стоял в проеме палатки.

   Горюнова били, но он не сопротивлялся. Хотя мог бы дать обоим сдачи, ростом сажень, грудь, как у богатыря, ручищи по пуду каждая. Лишь закрыл голову руками и молча сносил побои.

   Старик Кошаров вскинул винтовку и выстрелил в подволок палатки. Истязатели отскочили от Горюнова.

   – Стоять! Гроба мать! – заорал он на сынов. Те, видно, знали характер отца и прыснули по сторонам.

   Никандрыч тряхнул седой головой, сел на чурку, положил винтовку на колени и тихо сказал:

   – Ну, Проша, вставай, рассказывай, пошто спустил зверя? Не перед нами, а перед совестью своей исповедуйся. Двадцать тыщ ушло. Одному за год не заробить. Ушло, а ить все старались. На што Серафим – охотник не из дюжих, а работал на славу. Ему тоже деньги нужны. Вставай!

   – Горюна мало убить... – заговорил Дмитрий, но дед стрельнул в него глазами и тот стих.

   Прокопий поднялся, расправил плечи, смахнул кровь с рассеченной губы, сел на бревно и, не поднимая головы, проговорил:

   – Отпустил и вся недолга. Так душа повелела. Деньги у меня на сберкнижке есть, отдам двадцать тысяч. Берите...

   – Отдашь? А возьмем ли мы? – рявкнул Никандрыч. И чуть тише сказал: – Ты деньгами не сори. Я знаю цену таежным копейкам не меньше твого. Не бросовы они. Ты нам душу открой! Понимаешь, душу! – с диким ревом старик вскочил, страшный и взлохмаченный, как привидение. Казалось, он сейчас бросится на Горюнова. – Я шестьдесят лет из тайги не выхожу, сотни медведей ухлопал, десятки тигров изловил, но такого не видывал. Отпустить свое, наше! – Он покачал головой и переменил тон: – Откройся, Проша, знаю, не от добра сделал такое. Что у тебя на сердце?

   – Что с ним толковать, хлопнуть за такое и вся недолга, – закричал Дмитрий.

   – Молчать, сукин сын! Я те хлопну!

   Тимофей потянулся к винтовке. Я проследил за его рукой и тоже взял свой карабин. Подмигнул Серафиму, чтобы и он вооружался. Сам положил карабин так, чтобы его глазок смотрел на Тимофея. Тимофей чуть поежился и оставил винтовку.

   Прокопий отхаркнулся кровью, поднял голову и выдохнул:

   – Пожалел я. Увидел, как из его глаз выкатились две крупные слезинки и спрятались в бороде. Не хочу развязывать его путы, а сам развязываю – это как наваждение. Вначале развязал задние ноги, потом снял намордник, последними освободил передние лапы. Думал, бросится на меня. Ан, нет. Полежал он с минуту, видно, все еще не верил, что свободен, а когда поднялся, долго смотрел на меня, потом побежал, со всех ног поскакал в гору... Можете снова поймать, далеко не уйдет, – после короткого молчания сказал Горюнов и опустил голову.

   Молчание установилось на какое-то время.

   – Ну, что ж, – сказал Никандрыч и убрал с колен винтовку. -Будя, Проша, себя терзать. Прощен. Иди с миром. Надломилась твоя душа. Наизнанку вывернулась. Пропал охотник. Новый винтик не вставишь! Спел ты свою лебединую песню. В нас стрелил не холостым зарядом, а разрывную пулю в сердце всадил. Твово владыку не тронем. Пусть свободе радуется. Всех денег не заберешь...

   Утром я и Горюнов ушли на север, остальные пошли на запад. Больше я его не видел в тайге.

   – Вот и все... – закончил Бутаров и повернулся на правый бок.

   Долго ворочался Резвов под нарами, вздыхал. Шла ночь...