Текст книги "Почему так случилось"

СВЕТ ВЕЧНЫЙ. ПАРИЖ, 1968.

Все сильней мучила бессонница. Профессор понимал, что это от переутомления, главное – от жгучей потребности «подвести все итоги». Давно это началось, но в последние месяцы обострилось, в связи с напряженной работой над «главным трудом всей жизни» – «Почему так случилось», а именно – революция и все, что произошло, как её следствие.

Он писал и раньше на тему «философия прогресса», а на склоне дней, – было ему к семидесяти, – явилась неодолимая потребность: «все уяснить», даже судить себя». Работа увлекала, раздвигалась, терзала. Отсюда, понятно, и бессонница.

Он посоветовался с знаменитым невропатологом. После тщательного исследования – распросами о жизни и применением точнейших аппаратов, бесспорно определяющих уклоны и поражения нервной системы, невропатолог успокоил профессора: «все поправимо рациональным лечением… у вас самая типичная острая неврастения…» – и дал указания и средства. Профессор подтянулся, поободрился, стал перед сном прогуливаться – «без мыслей», ел ягурт, принимал назначенные лекарства, ложился в 10, брал Пушкина, чтобы привести себя в душевное равновесие, и, потушив свет, начинал механически считать. На этом невропатолог особенно настаивал, дав маленькую поблажку, выпрошенную пациентом: «ну, раз уж не можете не думать… думайте, но только о легком и приятном». Сон становился покойней, а, главное, прекратились эти ужасные пробуждения «от толчка», ровно в 2, после чего – бессонница и «мысли».

Но вот, в одну «дикую» ночь, прежнее вернулось: не только прежнее, а с обострением, до бреда.

Профессор лег в 10, приняв успокоительного, взял Пушкина, открыл, как всегда, – что выйдет. Вышло «Воспоминание», где лежала спичка. Он знал это наизусть но стал вчитываться, выискивая новые оттенки. Вспомнилось, как ценил это стихотворение В. В. Розанов, – называл «50-м псалмом для всего человечества». «Правда», – раздумывал профессор, – «воистину, покаянный, но человечество не почувствует изумительной глубины всего: это – наш покаянный псалом, русского духа-гения». Нашел новые оттенки, томительные три «т»:… «В уме, подавленном т-оской, т-еснится т-яжких дум избыток».

Нашел еще три «и»: «Воспоминание безмолвно предо мной свой дл-и-нный разв-и-вает св-и-ток». В этих «и» чувствовалось ему безконечно-томящая мука «угрызений».

Усмотрел и другие «и» еще больше усиливающие томленье: – «И… – с отвращением читая жизнь мою…» «И… – горько жалуюсь, и… горько слезы лью…» И это двойное – «горько»!

«Но строк печальных не смываю».

Этот стих он называл «приговором», наступающим неизбежно, неумолимо, – уйти от него нельзя доводами рассудка, а надо принять и… что? – выстрадать?.. И опять, в какой уже раз подумал: «да, счастливы верующие крепко… находят исход томленью в пафосе покаяния… и не просто один-на-один с собой, а при уполномоченном для сего свидетеле… и, кажется, это верно… психологически…» Томительно признавая, что «смыть» нельзя, он закрыл книгу и, вопреки советам невропатолога, невольно стал развивать свой «свиток»… но тут же спохватился, что не заснет, и принялся механически считать. Перевалив за 500, испугался, принял еще снотворного и заставил себя думать о «легком и приятном». Как же чудесно было, когда, гимназистом, простаивал, бывало, ночи у Большого Театра, в морозы даже, предвкушая, что, вот, достанет на галерку за 35 копеек, снова увидит «фауста», с Бутенко в роли Мефистофеля.

Ну, и басище был! И как же чудесно-просто давал «чорта» без всяких выкрутней. И правильно: раз тот в такую «розовенькую» втюрился, к чему с ним тонкости! Именно такой «чорт» и в немецкой легенде, и в наших сказках, – простой, без «демонического».

Вспомнил, как ярким морозным утром сторож, вывешивал, наконец, долгожданную раму в проволочной сетке, с заманчивой розовой афишей, на которой стояло чернейше крупно, радуя праздничным, – ФАУСТ Мефистофель – г. Бутенко «Бутенко поет! бра-во!!.. пятым в очереди, галерка в кармане!..» На этом профессор заснул.

________

… Снег и снег. Сугробы – гора-горой. И – ночь. Крепкая, морозная, глухая. Он стоит на расчищенном от снега месте, будто сцена в Большом, последний акт «Жизни за Царя», без леса только. И вот, – сугроб начинает шевелиться, показывается темный гребешок… – изба, должно быть? Уж и солому видно, вот и карнизик, с «петушками»… – старая изба, такая милая, родная. Так и возликовало сердце: родная, ми-лая! А снег все осыпается, уж и оконце видно – красным пятном, все пламенней. Топится печь, должно быть… пылает, прямо. Может, щи варят, со свининой, – дух такой, томный, родной, чудесный?.. Да, щи… и со свининкой! Рождество, вот и со свининкой! И – пирогами, будто?.. с кашей, лучком припахивает… И так захотелось огневых щей… ложкой, шершавой-крашеной.

Постучаться – войти?.. побалакать с празднично-краснорожим мужиком, с ребятками пошутить… да подарить-то нечего?.. Порассказать, как там томились по родному… порасспросить, как здесь мытарились… – слава Богу, все кончилось. Такая безумная радость охватила… и – такая тоска! и… стыд, – так и пронзили сердце. А мужик вдруг и спросит… непременно спросит!.. – «ба-рин… а почему… так… случилось?! ты вон в книгу пишешь а все не то! ты по со-вести пиши… кто довел нашу Расею-матушку до такой ямищи?! до такого смертоубивства?!.. а?!.. нет, ты сказывай, не виляй… кака притчи-на, кто додумался до такого? кто научил?.. а?!! Непременно спросит. Нет, стыдно войти, нельзя.

И все пропало: ни оконца, ни жаркой печи, – высокий опять сугроб. И глухая ночь. И – тоска. А дух от огневых щей и пирогов с кашей так и остался во рту. Но тут другой сугроб, как стена, тоже зашевелился… – черное что-то там, будто большая собака возится, хочет на волю выскочить. И вот, выскочила… но не собака!.. – профессор шатнулся от удивления и страха, – выскочил на «сцену»… Мефистофель! Совсем тот самый, как представлял Бутенко. И грохнул, потрясающе-низким басом:

– «Я – зде-зсь!..

«Но чего ж ты бо-ишься?

«Смотри сме-лей – и пригляди-шься!..

Страх вдруг пропал, и стало тепло-приятно, как в театре. Крикнуть даже хотелось – «брра-во Бутенко! би-ис!!..» Но тут пошло другое, уже не как в театре.

Мефистофель заговорил… Но не бутенковским басом, а скрипуче, с едким таким подтреском, козлиным словно, или вот если бы заговорила ехидная кощенка:

– «Бравов-то уж ты по-сле… а «биса» у меня не полагается. Ну, по-нюхал?.. как щами-то со свининкой, пирогами с кашей? мужицким духом, таким дорогим и ми-лым… таким родным?! А, ведь, в Париже-то ароматы то-ньше, нежней… нэ-с-па?.. А-а… ре-ми-ни-сцен-ции, понятно! – «И дым отечества нам сладок и приятен»..? Брось, ста-ро. Ты поумней же Чацкого, хоть чуть и поглупей моего приятеля… до его дурости, понятно.

Влип в конфетку!.. самую-то па-тошную!.. сорвал «маргариточку», и… сорвался! Ты все постиг, и да поможет тебе Сатана свершить твой труд мироточивый – «Почему так случилось» Для кой-каких поправок я и принял сию прохладительную ванну. Не слишком тут комфортно… хоть и с руки мне, наскучила высокая температура, приятно освежиться.

Да и оскомину набила последняя работка, уж слишком ки-сло! да и запашок!.. «фантасмагория», понятно, разумею. Дешевка! дешевое вранье, дешевенький обман безглазый… и – на готовеньком! легко и просто, под апплодисменты! Не говоря уж об… «апофеозе ли-чности»!

По-думай… ли-чности! Такая чудотворная икона, должны бы истекать ка-ки-е чудеса… а истекло!.. – не стоит шевелить, нанюхался.

С тебе подобными преподобными – ку-да полюбопытней. Есть – некая головоломка все таки… игра ума! ведь как трудились, подпарывая ткань-то! Как се-яли… «разумное, доброе, ве-чное…» и… «спасибо вам скажет сердечное…» – но кто?! Почему так случилось..?! Навязчивая темка. Ответик у тебя готов… неполный только. Плохо ты знаешь Пушкина! Проглядел пустяк, но… важный. Тогда-то… Да без заглавия, ведь… проглядеть не хитро. Да и – «в скобках! Теперь-то знаешь, спохватился… – «Два чувства дивно близки нам… «хе-хе-хе-хе-хе-хе-э… – теперь и бли-зки да… далеки! Так вот, хочу направить… не из любви к тебе, а так, по долгу… массажиста. Чорт возьми, и я, ведь, то-же… почитываю Пушкина! Ну, что-то в нем… це-пляет. У нас, понятно, под запретом… для зеленцы, – «да не смутятся», – ну, под партой, как, помнишь, Чернышевского, ошибки молодости? Что теперь сей «дум властитель»! Солома. В Пушкине – остротца «сияньице»…

Не думай, по привычке глупой, что размяк, и… «дар невольный умиленья впервые…» – и так далее… ну, поросячьи песенки. Да, стран-но… поросята чертовски падки жалеть чорта! петь «демоническое» и поклоняться. Впрочем, мерси-с на лестном слове. Все вы ужасные жалетели… с прохладцей.

А, бай-ронизм! Перешагнули? Ну, что такое «ангел нежный» «в дверях Эдэма»? Ну, сиял… да еще «главой поникшею»! хе-хе-хе, как ми-ло! А что ему делать, как не сиять? Ведь сам же хохотал… не помнишь? я только твои словечки вспомнил, не корежься. Подумать… что я могу к пятнадцатилетке-невинности, с душком просвирки! Нет-с, я люблю с горчинкой! Но Пушкина почитываем – у-мен! Для тренировки. Надо же знать противника, быть на чеку. Так вот-с, ты все таки полюбопытней «бесов»… в извивах мысли. Факт, не комплимент. Логика твоя! редкая головоломка, увлекаюсь. Строишь дворец, а выйдет… и чорт не разберет, что выйдет… прорва?.. А труд мироточивый! Судишь себя, а… гимн.

Это задело. Профессор попытался возражать: «моя дедукция, если читают не предвзято, совершенно объективна… все предпосылки…» – но «Мефистофель», в смехе, перебил:

– А, брось, старо. Я предложу тебе ин-дукцию! Не очень-то комфортно, негде и присесть.

Холодок люблю, но несколько повышена температура, сядешь – выйдет грязь. Ми-лая, родная… но грязь. А я, ведь, чистоту люблю, на дню три раза зубы чищу… как-кие! в мои-то лета!.. А, ведь, первая моя встреча с же-нщиной восходит… А, была ка-кая!..

Приятно вспомнить, но, увы, не-по-вто-ри-мо. А знаешь, не махнуть ли нам в… – ты, ведь, ан-тичник! – в Грецию? В Каноссу не желаешь?.. Так поведем ин-дукцию в ан-тичном месте.

Профессор увидал пустую комнатушку, обшарпанную, заплеванную, угарное ведро на глине. Да, Греция… та самая, в которую вступил он, «свободный» с корабля, тогда… признал ведро – мангал.

– Комфорт! – мяукнул чорт, болтая руки над мангалом, – античность.

Это был уже не «Мефистофель», а волосатый, желчный, в жидкой бороденке, со скверными зубами, с помятой папироской, в пиджачке, в бахромчатых манжетах серых, в размятых туфлях… – «вечный студент». Напомнил кого-то… кто же он?.. Такое отвратительное что-то… – что же?.. Томило, вспоминалось… нет, не мог.

Воняло затхлым… бельем бессменным, прелыми носками?.. Но голос тот же, со снеговой поляны.

– Ки-сло? не ндравится? – скрипнул «студент», мерзкий от внешней грязи, и от другой… иной. – Комфорт в сво-бо-де! Скоро ж ты забыл. А когда-то, – вспомнил? – прилег у этого ан-тичного треножника, в тот неуютный вечер, как же был детски счастлив, как лепетал… правда, коверкая, – «Отче наш»..! – налегая особенно на «хлеб насущный»! Теперь бормочешь и – не веришь! Логика: не веришь, а… прибегаешь. И в меня не очень, а ожидаешь «чортовой ин-дукции»! А, ведь, недурственно, меня-то, Федор-то Михайлыч, представил, а? И анекдотики мои про нос, исповедальню, бретоночку-красотку…

Повеселились наши. Да-а, Иван-то Федорыч его… у нас! чиновником особых поручений, сверх штата… масса кандидатов. Как ни вертелся, тогда-то… а признал: аз есмь! И ты…

Впрочем, – в твоей манере: и призна-ешь, а не сознаешься. Да, вопросик любопытный есмь? не есмь?.. Так и не решил? Пора бы… Просил… «явлений»? Получи, сполна. Не в силах? понатужься, ну же… Нет в тебе этой русской широты, а то бы..! Правда, и дерзости особой, а так, «логически осмыслив», как тот, «чиновник»… Тепловатый, замешан на водичке.

Да, вспо-мнил!.. хи-хи-хи-и… ну, не могу… без смеха… хе-хе-хе-э… ну, обмираю, прямо… хи-хи-хи-и… за… зака… зака-шлялся… ха-ха-а… Недавно… ка-ка… картинку… картинку видел, одного ико… иконо-писца-старовера… хи-хи-хихи-и… «Стра… тот… «Страшный… Суд…» – хе-хе… ты, вылитый!.. Некуда тебя ему девать-пристроить… все определились: один – по-одесную, где там… «сияние» и гимны, другие – в квартирку с отоплением, хе-хе… а у тебя, мой друг, профессор всех наук, такая… хи-хи-хи-хи-и… лико… графия…: – в-тупик! И что же, хитроум, придумал!.. – по-се-ред-ке! хе-хе… ни в тех, ни в сих, а… дерево писнул… о-сину! осину… и тебя-то, дедуктора-то знаменитого, и…привязал!.. хи-хи-хи-хи-и… веревкой!.. не повесил, а привязал… хи-хи-и… как вот кобелька мужик… драть сподручней… хи-хи-хи-иии… До чего же остроумно-едко! Я, прямо, зарукоплескал! за… ло-гику! Что? у Трубецкого вычитал? Но и Трубецкой рукоплескал! за ло-гику.

Да как же не очароваться?! Читал твой труд мироточивый – «Почему…» ну, ло-пнул! Приспел в «бессмертные»! науку обессмертил!!! создал… сверх-силлогизм!!!.. – «Все люди смертны: Кай – человек: следственно… «я тут ни-причем»!

До-стиг, завоевал бессмертие, ура-а!..

– Откуда ты, мерзейший, взял?!.. – вспылил профессор, – так извратить! все муки… все муки мысли… признаний, совести… всё извратить…

– Все муки… с оговорочками?.. То-то и оно-то… и муки совести, а… песнопенья… «вечному порыву»?!.. постановочка, все та же… «вечного вопроса», открывши клапан, предохранительный: «логически осмыслив»?! Хе-хе…

Что, нервы?.. закурить..? Прошу… – протянул, мерзейший, – золотой портсигар, с инициалами под чернь, знакомыми: в тоске, узнал профессор портсигар брата-инженера, погибшего. – Его любимые, кручонки… помнишь? Без колебаний, не смущайся, как… привет, для укрепленья нервов и… Табак отличный, крымский! Нарочно для тебя украл из «склада», попотчевать. Странно: поместили в отделение «вещей священных»! это портсигар-то, с чортовым зельем, а?! в штанах болтался, и – в «вещах священных» оказался! Ка-ких… Мягко выражаясь, краденых… поснятых с… окропленных этой… жидкостью такой… свя-щен-ной! Тот, «нежный», в дверях-то, созерцанием, что ль, умилился… ну, я, для милого дружка…. и щегольнуть приятно.

А ты сейчас – дедукцию: «раз даже портсигар его – в «вещах священных», эрго: мой Костя в… непостижимом! Первый точный вывод.

Профессор машинально закурил… – и острая тоска сдавила сердце. И – радость, вдруг: есть «там»! «если даже вещи живут…»

– … И если ты со мною диспутируешь… – закончил его мысль мерзейший. – А, ло-гика… Нет, ты сверх логики понюхай!

Ну, начнем. – Это внизу дерут, Новый Год справляют Капулари, гречура… дерут псаломчик.

Помнишь, как плакал ты… тогда… у этого антик! Хоть разноголосо, дико, пьяно… но ты знаешь древне-греческий, аттический… напевный, э-ти!.. Но раз все прожито, одна паршивая коринка до горклая маслинка! Ты мысленно переводил… и – плакал. Узнаешь мотивчик?..

Профессор узнал псалом, тот самый, как когда-то, на островке, зимой. То был 103-й, псалом «Творения».

В душе профессора он преображался в хваление всей твари: безднами, горами пелся, звездами, пустынями морями… всею тварью, чистой и нечистой… и левиафаном-змием, играющим в пучинах, – всем, что «премудростию сотворил еси».

– Размяк? надолго?.. – хихикнул чорт-студент. – Да ты эс-тэт! Ты понимаешь и величие, хотя бы эстэ-ти-чески… ну, на три с плюсом. На меня, признаюсь, откровенно, тоже действует маленько… такое. Не знал, хе-хе-э..? Слабость, братец, слабость… ре-ми-ни-сцен-ции! порой – всплакну.

Знавал я мужика Микиту, рязанского… ну, и заводил он сей псаломчик! Живот, бывало, надорвешь, ежели эстэ-ти-ческий подходец… а ежели по существу… ого-го-го-го-о!.. Дале-ко, братец, до Микиты и тебе, и… Он… сему левиафану-змию молился! гимн свой пел! чтил, как священное. так умилялся, что и его, поганца, создал Бог – в великих водах игратися и безобразничать радостями левиафантскими. Нет, каков?! Так твое-то эстэтство перед таким рязанским всеумилением… ну, что?! Ноль круглый. пробовал я того Микиту на-зуб, так и эдак… – плюнул. Как де он все коверкал, и – как же понимал… все! Нутром, сверх-логикой! Ведет своей культяпкой по строке – вспотеет: «на-сле-дять… ф-фу… наследят!..» – на «я» надавит! – «землю…» – и сокрушается солящими слезами орошает затертые странички… сокрушается, что… земельку-то, священную… всю-то наследили, запакостили… во-как!

И за загаженное молится. Он «аще» и «абие» за тайно-священное принимал: заслышит – осеняется. А как – «паки и паки»… – об пол лбищем, от умиления! По-нял, дурак? Это – мой комплимент, не корчись. Ну, пошли к чорту, да тут останусь, по ло-гике. Так вот, постиг теперь, что есть – сверхлогика?..

Теперь – к «симфониям»…

Профессор закрыл лицо руками, постигая что-то, сокрушаясь?… Как же он не понимал такого… раньше… тогда, тогда?.. И вдруг, во-сне… – он сознавал, что это с ним – во сне… – все понял! И как же просто – все!..

– Что, очертело? хочется скорей уразуметь – «почему так случилось»? А вот, в «симфониях»… совсем осмыслишь… ну, мо-жет быть, осмыслишь, не утверждаю. Ин-дукцией, на-водкой.

Ах, концерты..! как ты любил их Благородное Собрание, этот «колонный зал», ан-тик! и – «величаво-царственная», как выражался, будучи еще студентом, – «Симфонии Эроик», Бетховена… всякие квартеты… эс-моли эти… Моцарт, вдруг всеми завладевший Вагнер… даже и Бах, «хвалитель»! Ну, Шопэнчик… мечтами умягчавший, манивший недосказанной грустью… особенно его «вальс – З»… – стремления, исканья… нахожденье! Чайковского – смотря по настроению… но «Патетическая» уносила. Та, ну… этот, «12-й Год»… не очень, так – «жужжанье»… помнишь свое «словечко»? И понятно: хоть там и есть заветное, «марсельское»… – «ах, если б!..» – не мыло, а «взмыв» такой, влекущий… но!.. – там это, ладанное это… из панихиды и молебна, что ли… и это… ну, «на славу»… ну коронное… ну, некий запашок, квасной…

Я тоже посещал концерты. Музыка… она, брат… почитай Толстого, – будит страсть. Старого Льва мутило. Попотел я с ним, а сбил-таки, на «Крейцера»! – переперчил он… сам не сознавая, а… подтолкнул, у многих слюньки накипали… да что поделать, темперамент!

С каким зарядом ты выходил под звезды, под тот горох пылающий, январский! как вскипал приливно – «се-ять, се-ять… разумное, доброе, вечное…» – и призывал извозчика… и чем-то троглодитным, опосля «симфонией»-то был для тебя тот «Ванька»… но как же без него, хоть и с «зарядом»? Я провожал тебя, и, тоже подогретый, я шептал тебе, я умолял тебя: «сей, сей, голубчик… больше, гуще… что вырастет!!!..»

И… выросло: Ты напевал под визг полозьев:

– …«Белин-ского… и Го-голя С базара по-несут!» – И все, базары, провалились и мужики, и симфонисты… все разбазарилось. Кричи «ура», – взо-шло! Хе-хехохо-э… взошло, взошло, взошло-о-о-о!..

Споем, споем куплетик: Мерси – не ожидал! – И что же…. мужик-то тоже… любил «симфонии»!

Что пучишь глазки? Не вихляйся, о-тлично понимаешь. Понятно, не Бетховена… но были у него свои «симфонии». Не ухом – всем нутром вбирал и даже брюхом, – распирало. Не портсигар, а… умилился.

Коль на-чистоту, так вот, поведую: ему, во тьме и грязи, его-то… с загаженной землишки, открывалось… ну… да, открывалось!.. небо! приходится признаться, – весь универс! Да мне ли, чорт возьми, не знать, раз я всегда таился на его «концертах»! ну, сбочку, ну – там, где метлы… И, ведь, свободно, без билетов, сколько влезет. Миките-то… – ишь, хе-хо… как я его жалею! – грудищу распирало «симфонией», и во-зно-сился он! Да, чорт возьми, он возносился. Да, да, в вонючем полушубке, в валенках, – и возносился! порой и пьяненький маленько, а… возносился. Ну, ты понимаешь… – «и в небесах я вижу…» и тому подобное. Это для пояснения, понятно, отнюдь не в утверждение, нэ-с-па? А? может быть, между нами, там – пустышка, а? Что? можешь утверждать?.. Блажен, кто верует… тепленько ему будет на том свете… хе-хе-э. И воспретить так возноситься – никто не мог. Пред «вознесеньем»… нечего таиться, я пасую.

И вот, твой «ванька»… – знавал таких, – за день намерзнется, брюхо чайком попарит, лошаденку на постоялку, а сам – либо к этому… к Ми-коле-на-Пузырках там, где хор «васильевских», либо – где «чудовские», в Чудов, в Успенский, к «синодальным», а то – под Золотую Шапку, где, ради славы – вот поди ж ты! – певали и солисты из Большого, Хохлов, Бутенко-с… Собинов, потом, Смирнов… Ммда-с, пе-вали. И, ведь, прознавал, безглазый, в полпивных, в трактирах, где будет нонче «симфонический концерт»! М-да-с, и певали… слыхал-с… м-да-с, Бортянского, номерок б-й-с… ту, «Херувимскую»… – он и к обедням шмыгал. А вот, как «синодальные», за всенощной… дрожью пробирало Микиту-«ваньку»! Раз как-то… нервы, что-ли… – полная капелла, один-то голос! – «Слава в вышных»… – ну, ей-ей… ну, вознестись хотелось… – ре-ми-ни-сценции, понятно. Ты подумай: в метлах-то сидя, в морозе, за дверьми, – и вознестись! М-да… слышно силу! А «Ваньки», прямо, обмирали, возносились, забывали все. А вот Рождество… бывало, грохнут «С нами» и проч… – «разумейте, языцы, и покоряйтесь…»! – так грохнут, что у «ваньки»-то мороз по коже, и вознесется он под самый кумпол, к Самому… помнишь, там, в Храме, Репин, что ли, на спинке лежа, чуть ли не полгода мазюкал.

А – пропо… это «покоряйтеся» даже и у нас, там, некое трепыханье вызывало! между нами, – шатанье даже мыслей… – «покориться»? Понятно темперамент… из-за темперамента вся и «пертурбация» случилась… эти «вверхтормашки»! И никто Миките-«ваньке» не воспретит так пре-возноситься, нельзя. Так сказать, философски, – преодоление всех полпивных, трактиров, кабаков и прочих благ материальных. И даже… жертвоприношенье! Ведь за эти «вознесенья»-то седок не платит. Да, никто не воспретит… разве мундирный сторож в соборе важном носом поведет и – «вперед не оченно, не проедайся, уж больно во-здух…» А вознесенный и не слышит, – вознесен! И вот, все это… ты, у него, украл.

– Как..? как я… что…?!.. – даже вскочил профессор, – как я..? как, у … у-крал?!..

– Хе-хе-хе-э… ма-хонький, не понимает!.. разжевать прикажете? Извольте-с. Сначала помаленьку обворовывал, потом… «двоюродные» начисто… хе-хе-хе-э… все обобрали.

Помолчи, сейчас индукция… хе-хе-хе-хеэ..!

– Подлец! фальсификатор!.. шулер!.. лжец!.. – пробовал покрыть скрипучий мерзкий смех профессор, – так всё извратить!..

– По ло-гике… и лжец, и шулер – ты, моншер… я только переписываю мысли… твои, но… ах, инти-мнейшие и мысли «рундучков подспудных»! – или, как говорится, подсо-зна-ния! – Спишь ты? Так хоть во сне будь посмелей, раскрой коробочку, где пребывают «угрызенья»!.. Духу нет! Придам я духу, подставлю зеркальце. По-стой.

Помнишь, как после «Героической», в запале, – «к звездам! к звездам!!..» – из «Брандта», твоего героя? А старикан-извозчик, на эти «звезды», так себе умильно: «да, барин… чудеса Господни, не сосчитать… да-а… выше Бога не будешь». По неразвитию, понятно. А ты ему, в запале «все сосчитаны, и каждой дано имя!» – ну, се-ешь… – «а про Бога… еще неизвестно, есть, ли!» Понятно, по неразвитию, так сглу-па. А старик – «ето мы от господ слыхали будто им неизвестно…» – а, ка-ков?! – «только нам без внимания… не-эт, выше Бога не будешь».

Крепкий старик попался. А вот, «воробьев» берет, сумление родится… потому народишка до энтого «вопроса» падок, пытливы, подлецы, даром что грамоты на грош с полтиной.

Вот и прикинь статистику: «сеятелей» таких, ну… сколько за день на одних «ваньках» протрясется, не говоря, о прочих и-и… упражнениях! Ну, и раскачивали помаленьку, подпарывали, ткань-то. Ты-то из любвишки, прохладной, к слепому «воробью», «во имя просвещения», понятно… истиной поделиться, а сколько было спецов, сеяло по штату и наградным! Чай, прекрасно помнишь, как один туляк-извозчик, лет 20 парнишка… «подвел итог»? Я же и веревочку подсунул. И, представь… из-за «вопроса»! Ну, прознай Европа… вот бы гогота-ла! Тут прочная прививка, дезинфекция, Декарты… тут такое, из-за «вопроса»… абсурд, непостижимо! ну, недостижимо… наплевать. И начаряпал на пачпорте: «прашу никаво не винить, а как тапери все раскрыта, шта Бога нету, да-к мине скушно… и порешился». Вы тогда доклады все читали, во всяких обществах, философы-психологи-криминалисты, психиатры, социологи и чуть ли даже не геологи… – ведь, троглодитными пахнет! – анализ углубляли: «глупость или психоз?» И никому в башку не влезло – да, глупость, – чья только?.. Так, по мелочишкам, и своровывали, со всех бочков. Подпарывали ткань-то, «устойцы»-то шатали. Тот-то порешился, а другой на что иное уж решился, как взошло-то. Голому-то дождя не страшно.

– ?!..

– Чур, не перебивать, сейчас… ин-дукция.

Был ты студентиком, зеленым. Помнишь, перехватывало в горле как на «Татьяну» заводили – «Выдь на Волгу»! Старикан-лакей, при «Эрмитаже», говаривал: «как до градуса дойдут, выть на Волгу пойдут». «Клянусь кишками Вельзевула и пупочком Сатаны!» – тоже распевали! – прелестный песеньки и не найти. Вот это так… «Парадный… По двох»! Сколько любви-то, скорби… грудь теснило, пересыхало в горле, требовали – пи-ва!.. больше пи-ва!!.. – «пе-эй тоска пройде-от..!»

Ну, с чем сравню..? ну, «Плач Ярославны»?! – меньше не уступлю. Что за картины… Айвазовского! И – «свесив русые головы к груди… – это Микиты-то!.. и – «крест на шее и… кровь на ногах, в самодельные лапти обутых»!.. Видал когда-нибудь, ну, хоть раз в жизни… кр-ровь на ногах у онучников?! А чтоб скорей всходило – дрожжей! дрожжей!!.. Ты им от Пиронэ не выписывал, плакучий? Ну, и пошлепывает в «самодельных», – привычно да и гигиенично, нэ-спа? Ты вон в Крыму в каких поплясывал, а все не разберешься, «почему» и прочее.

Ну-с продолжая «Плач» – «и пошли они солнцем… па-ли-мы…» Хе-хе… для рифмочки? раз уж «пилигриммы!», катай – «палимы»! Все слопают. Подумать, что за муку терпят «пилигримы»! от солнышка! Хоть бы какой зонтишка, что ли… ведь, для Микиты это гибель, солнечный у-дар! Скорби, несчастный!.. Пива, больше пи-ва!!.. залить, залить!.. И, сталоть, сенокосная пора, либо жарынь июля..? Да в страдную-то пору будет тебе Микита по подъездам шляться, хоша бы и «парадным»!

А каков финальчик «стонный»! И под телегой-то, и под овином, и под стогом… ну, стон и стон. Нам чертям от сего «стона» стало тошно, «гофманские» принимали, мятные пряники жевали… все-таки у нас есть мера. Ну, ты был глупее воробья и верил. А не верил – так жульничал, только бы «стон всеобщий»! Но, ведь, и седобрадые вторили! И допелись таки до стона таки-накликали. «И пойдут, побираясь, дорогой, и… засто-о-онут..!»

Извини, тошнит. Пропили все, идут и… сто-нут. Видал? слыхал? А создатель-то праведный заверяет «родную землю», что «такого угла не видал, где бы русский мужик не стонал». И сейчас осведомили все «европы», где никаких «стонов» никто, понятно, никогда не слышит, и все «европы» поверили и ужаснулись, сейчас же отпечатали ярлык и наклеили, куда нужно, согласно любви и благородству, и, содрогнувшись, стали помогать посильно – «сеять разумное, доброе, вечное». И ты поверил, что так он именно и видал? «Такого угла не видал», а за дупельками-то к «стону» хаживал? А Пушкин вот не видал. «Сват-Ивана» видал, и старуху взбалмошную видал, и все видал, и все знал, а… вот не «стонал». Помаленьку и получилось, «почему так случилось», – пардон за каламбурчик.

А как «стоном-то все стояло», хлебушко копеечка фунт был, «стон»-то землицей обрастал, железцом покрывался, пил чай с сахаром и человечины не вкушал, и… мог даже, чорт побери, и возноситься. Ну, в Менделеева, что ли, заглянул бы… кажется, не дурак же был.

Да-а… как Фет-то «стоножалетеля» и «стонопевца» разделал! Я, я даже восхитился, сейчас же ему визит, да попал не совсем в приличную минутку, тот уже в дальнее плаванье пускался, и только взглянули друг на дружку. Он, вдруг, с чего-то испугался, в ужасе прохрипел, показывая в угол, где я присел с визитом… – «он… там!.. он!..» и… Но тут явное недоразумение. В общем, все таки, ты терпим, но… как поумней бы, что ли, а то очень уж неэстэтично вышло: возносили дворец до неба а вышло… мокренькое место.

Какая мне с тебя корысть? Ну, хоть бы на копейку «божественной гармонии», дерзаний перед Самим… – было бы, над чем стараться! а то – «на-побегушках», платок сморкательный! Чур, одну минутку… Микиту обработать – игра свеч стоит, и было б, с чем предстать пред мя пославшим. А с мокреньким… фи, donc.

– Стой, подлец, вспомнил!.. – с яростью вскричал профессор, – ты – Сенька Хоботков! – юрист-второкурсник… шапку украл со сбором по партам мы тогда пускали, на семью жертвенного Каляева! Я тебя в тот же вечер, циник… негодяй… в ресторане Саврасенкова видал, в новенькой тужурке, с «Разлюли-Малиной»!.. на святые деньги, ты жрал отбивную котлетищу с горошком, запивал, портером!..

– Ффу-ты, что за гениальный блеск памяти! даже… до зеленого горшка!.. А все забыл.

Допустим, я в этой благородной шкуре, хоть ты прекрасно знаешь, кто аз есмь. Ну, у кого острей?.. У Саврасенкова – да, с «Разлюли-Малиной» – верно… с коей ты, накануне, в «Малоярославце», на святотатственное-краденое, изволил кушать: осетринку по-американски, сотэ из рябчика, почки в мадере, клубничку со сливками… и орошал сие сухоядие портвейнцем и коньячком с абрикотничком… даже «Разлюли-Малина» ужасалась, теребила за мундирчик и вопрошала: «и де ты, андел, накрал на столько? иль упреподобил старушонку, как Раскольников?…» Погодь, не все, ягодки еще к дессерту. А заработал все сие в поте своей душонки…

Сто-ой, мироточивый! У богатой тетеньки проживал, на маменьку выклянчивал – «ах, больная, в глуши, нет даже на лекарства…» – «Ах, на пошли…» – две красных. «Пошли» – на «Разлюли-Малину», нэ-с-па? Душеньку твою спасала, тянула на веревке в церковь, – упирался. И заключили вы условьице, тетенькину душу успокоить: за всеношную – рублик, за обедню – вдвое, чтоб на ее глазах выстаивал.

– Сто-ой…

– И ты, овечка погибшая, выстаивал… для рябчиков и почек, абрикотинчиков, «Малин», «Фру-Фру», и проч., и проч., и проч…. Нет, чур, не все. «Двунадесятые» – тариф двойной. «Великие» – тройной, а «Праздник Праздников» – за разовый сеанс по красной?! А как те, «окаянные» наступят, – твое бомо? – ну, покаянные… тут уж Клондайк, Голконда, «радугами» блещет. Что мироточивый, померк твой блеск? и у меня не притупилось, а?!

– Всё преувеличил, негодяй… всё извратил!.. – вскричал профессор с острой болью, – было… пустяки, как шутка… надо ж так заплевать всё… Я давал уроки, посылал матери… эти «службы», для успокоения религиозной тетушки, которая столько для меня… отнимала время… я не мог все на ее плечах… давал уроки… и она, поняв, мне помогала, добавляла… Всё извратил гад!.. Да, я не верил, вынуждал себя… для её покоя… только для её покоя, а не для… извратил, подлец! извратил, как всё..