Текст книги "В ударном порядке"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– «Виновные отвѣтятъ!» – сказалъ я строго. – «Завѣдующій не конюхъ! Ну, посмотримъ, товарищъ, что готовите «имперіалистамъ»? А за саботажъ мы взыщемъ».
Такъ и засіялъ мой Ситикъ:
– «Вы, товарищъ, партіецъ?»
Я его смѣрилъ, пристукнулъ взглядомъ:
– «Ну да?… 902 года. А вы…»
Онъ былъ – набѣглый, съ 18-го, только. Я еще шибанулъ парой такихъ махровыхъ, совнаркомскихъ, что он сварился. И я потащилъ арканомъ: о лошадиныхъ статьяхъ, о масти, об уходѣ, о плановомъ хозяйствѣ, о культурахъ. А онъ сталъ путать. Я говорилъ о «Манинѣ», какъ о своемъ карманѣ, объ оранжерейномъ дѣлѣ,о доходахъ, и онъ заходилъ за мною, какъ мимишка. Я намекнулъ, что «Либкнехтовомъ» интересуется «особа», вынулъ блокънотъ и зачеркалъ поспѣшно. Это его перекосило.
– «Да, товарищъ… все это очень жалко. Въ такомъ хозяйствѣ надо быть спеціалистомъ. Я только что говорилъ съ… – и я назвалъ «особу», – на «Либкнехтово» у насъ есть планчикъ… Ну-съ, пощупаемъ вашего больного…»
Ситику я испортилъ «выездъ»! Онъ смотрѣлъ на меня, какъ рыба.
Въ лошадкахъ я понимаю-таки недурно. «Ильчикъ» былъ хорошихъ кровей, но плохъ скелетомъ. Кобыла носила его въ работѣ. Я шикнулъ мастерствомъ осмотра, – прощупалъ и слушалъ, опредѣлилъ температуру и дыханье, снялъ грязную повязку, прощупалъ зондомъ…
– «Вы… такъ лѣчили?!» – гаркнулъ я такъ, что ахнула кобыла. – Вы, не пролили даже… іодомъ?! Ясное зараженіе крови… И пневмонія! Двусторонній плевритъ… менингитъ… и вотъ – отеки! Исходъ летальный!..
Болванъ не зналъ даже, что такое «летальный».
– «Летальный?»… – повторилъ онъ, какъ пупсикъ.
– «Полетитъ, голубчикъ!» – и я свистнулъ. – «Пристрѣлите, не стоитъ мучить. А теперь мы составимъ рапортъ. Чортъ знаетъ… срамить нашу республику… Совѣтовъ!..»
– «Что такое…?»
Но я натянулъ потуже:
– «Послать въ Европу, чтобы насъ подняли на смѣхъ? Мало, что на насъ вѣшаютъ всѣхъ собакъ… мало?!.. Чтобы дураками еще считали?!.. Если делегатскіе болваны не понимаютъ, это не значитъ, что никто тамъ не понимаетъ! За «орловца» выдаемъ – собачку?! На глазахъ всѣхъ «имперіалистовъ»! Здорово шикнули!.. А потрачено нами сколько! Корму, силы, молока, отрубей, яицъ, ухода… когда каждая соринка – потъ рабочихъ! Ублюдокъ, искривленіе позвоночника, сращеніе грудной кости, расплющенная голень, коротконогость… это – рысакъ-орловецъ? Не срамитесь!»
Я его захлесталъ «словами».
– «И вы… завѣдуете совхозомъ?! Простите… ваша профессія, товарищъ?…» – и я стремительно вынулъ книжку.
– «Это не относится къ дѣлу…» – пробормоталъ онъ, изъ краснаго ставши бурымъ.
– «Хорошо. Отъ… политическаго отдѣла есть здѣсь кто-то… По моимъ справкамъ – долженъ быть на мѣстѣ?…»
Упало, какъ гробовая крышка. Побѣжали.
III.
Прибѣжалъ, запыхавшійся, развязный, нѣкто, въ кожаной курткѣ, съ истощеннымъ лицомъ, похожій на галчонка, но въ шпорахъ и съ ноганомъ.
– «Товарищъ..?»
– «Ясный!» – сказалъ товарищъ.
– «То-есть, какъ это… я-сно?» – посадилъ я его на лапки.
Онъ засбоилъ съ пріема.
– «Ну да… «Ясный»… партійная моя…»
– «Какого года?»
Онъ стоялъ, какъ заершившійся воробей передъ собакой: маловатъ былъ ростомъ.
– «Ну… уже пару лѣтъ! Почему это васъ интересуетъ, товарищъ?» – попробовалъ онъ взять в ногу, но я и самъ былъ въ курткѣ, и кожа моя была покрѣпче.
– «Чтобы знать, крѣпка ли дисциплина. Вотъ случай, – показалъ я на жеребенка, – на вашъ компетентный взглядъ… что это? На васъ шпоры, значитъ – понимаете въ лошадкахъ. Что скажете, товарищъ?»
Онъ смотрѣлъ на меня, на жеребенка, – не зналъ, что дѣлать.
– «Осмотрите! Вы отъ политической части, и заключеніе ваше важно. Исходъ, конечно, летальный, но… что вы скажете о… статьяхъ?»
Онъ не колебался ни секунды. Съ видомъ эксперта, для чего-то всадивъ пенснэ, онъ нагнулся надъ жеребенкомъ и постоялъ, руки въ боки. Потомъ, покачавъ головой, – мда, неважно!.. – онъ потянулъ за ножку. Жеребенокъ открылъ глаза, и синій его языкъ высунулся со свистомъ.
– «На животъ не жмите!» – закричалъ я, видя, что этотъ нахалъ кому-то подражаетъ. – «Перитонитъ, больно!»
Меня мутило, но было нужно – «во имя чѣловека» – спасать забитыхъ.
Онъ подавилъ у шеи, взглянулъ на десны, въ обложенное небо, и потрепалъ по гривкѣ.
– «Да, онъ сдохнетъ!»
– «Совершенно вѣрно. А не имѣемъ ли мы характерный случай деградаціи формъ скелета?…» – хватилъ я крѣпко.
– «Да, случай характерный…» – серьезно сказалъ галчонокъ.
– «Да вы, позвольте… въ кавалеріи служили?»
– «Я…?» – оторопѣлъ онъ что-то, и его пенснэ упало. – «Я, собственно, интересовался медициной, фармакопеей… я былъ…»
– «Въ аптекѣ?» – сразу попалъ я въ точку. – «Кстати… вы не знакомы съ…?» – ввинтилъ я такое имя изъ ихняго синклита, что у него зазвенѣли шпоры. – «Онъ тоже интересовался фармакопеей, теперь интересуется анатоміей. Онъ будетъ доволенъ, что у него спеціалисты и по конской части. Какъ ваше… «Чистый»?…
– «Ясный». Товарищъ «Ясный». Я пока сверхштатный…»
– «Только? Ну, теперь, надѣюсь… Сейчасъ актикъ осмотра… Хорошаго они тутъ намъ съ вами чуть, было, не натворили!.. Такой-то экземплярчикъ – послали-бы въ Европу, рысачка-собаку! Непріятно, что дойдетъ до совнархоза… Странно, что не нашлось спеціалиста, изводили средства… Но, дѣйствуя въ ударномъ порядкѣ… А ну-ка, пристрѣлите! – приказалъ я оторопѣвшему галчонку. – Не стоитъ мучить. Ну, вы мастеръ…»
Стоявшіе отскочили, Ситикъ тоже. «Сверхштатный» показалъ зубки, его повело дрожью, и стало его лицо хоречьимъ. Онъ нервно отстегнулъ кобуру и вытянулъ «присягу». Рука его ходила. Все такъ же щерясь, онъ присѣлъ къ жеребенку бокомъ, навелъ въ затылокъ…
– «Подъ ухо» – крикнулъ я, стивнувъ зубы, повернулся – и увиделъ матку!
Кобыла смотрѣла странно. Она, какъ-будто, присѣла, вытянувъ голову, выкинувъ впередъ уши…
– «Возьмите матку!» – крикнулъ я съ болью, – и стукнулъ выстрѣлъ.
Кобыла метнулась съ ржаньемъ, сдѣлала большой кругъ и остановилась, въ дрожи, наставивъ уши. Фыркнула – потянула воздухъ и дико перемахнула загородку. Она круто остановилась передъ жеребенкомъ, замоталась, фыркнула разъ и разъ и, что-то понявъ, склонилась. Она обнюхивала его, лизала окровавленную шею, лизала губы… – и странный, хрипучій стонъ, похожій на рыданье, услышалъ я, душою… Его я помню, этотъ странный звукъ. Виню себя, – забылъ о маткѣ. Увести бы надо…
Не до сантиментовъ было. Я не подалъ вида. Мастеръ качалъ ноганомъ, стоялъ ощерясь, блѣдный.
– «Чистая работа!» – сказалъ я. – «Умѣете, товарищъ «Ясный». Вовремя скакнули, матки строги. Теперь я вскрою, и составимъ актикъ».
Матку едва стащили, свели въ конюшню. Я вскрылъ: гнойникъ: гнойникъ, плевритъ, перитонитъ, – все ясно.
– «Товарищъ докторъ… и вы, товарищъ… прошу обѣдать»! – пригласилъ насъ Ситикъ. – «Тамъ обсудимъ».
Въ знакомомъ кабинетѣ еще висѣлъ дипломъ какой-то, въ золоченой рамкѣ, съ отбитою коронкой; продранные стулья, чужіе будто, стояли сиротливо; дремало кожаное кресло, въ подушечкахъ, – вотъ придетъ хозяинъ, отдыхать. Столъ утащили: былъ простой, изъ кухни. Курячьи кости валялись на газеткѣ, огрызки огурцевъ и хлѣба, револьверъ. Марксъ мохнатый висѣлъ въ простѣнкѣ, портретъ товарища Свердлова, въ вѣночкѣ, изъ безсмертниковъ, – Ситикъ былъ сантименталенъ! – конечно, Ленинъ и рядомъ «Боярыня» изъ «Нивы», въ краскахъ. Туфли бѣжали по полу въ разбродѣ, висѣли на гвоздѣ подштанники. Все – пусто, гнусно, по-цыгански.
Я усѣлся въ кресло и предложилъ товарищамъ – курите: были у меня хорошія кручонки, въ вѣскомъ портсигарѣ. Взяли осторожно, какъ кошка рыбку. А я изобразилъ картинно, какъ «Ильчикъ», мать – «Забота» отецъ – «Ковыль», – погибъ отъ двусторонняго плеврита, отъ круппозной пневмоніи, перитонита, менингита… Рана, при наличіи дефектовъ организма… признаки «орловца» слабы, скелетъ недоразвился… вышло къ счастью, иначе – уронъ престижа, поводъ къ критикѣ хозяйства… что, по справкамъ, есть пара жеребятъ отъ полукровокъ, лучшихъ; что рекомендовалъ бы направить одного въ «Либкнехтово», гдѣ тов. Ситикъ, энергичнѣйшій работникъ, спеціалистъ по коневодству, имѣетъ сознательныхъ помощниковъ; что при осмотрѣ тов. «Ясный» показалъ незаурядное знакомство съ дѣломъ; что…
– «Чѣмъ-нибудь дополнитъ, тов. Ситикъ?»
Онъ сіялъ. Чего же больше? Лучше не напишешь.
– «Геніально!» – промолвилъ «Ясный». – «Вы большой ученый!»
– «Три факультета… перманентная работа въ центрахъ… консультантъ при совнархозѣ… Только въ экстренныхъ случаяхъ, какъ вашъ, куда проѣдешь…» – и я загнулъ покрѣпче: – «А на васъ косятся, тов. Ситикъ» Да, да… Надѣюсь, съ моимъ докладомъ… я вношу реформы въ коннозаводствѣ… вы намъ пригодитесь».
«Ясный» смотрѣлъ подобострастно, дрожали пальцы. Ситикъ – восхищенно. Пошелъ распорядиться.
– «Карточку вашу, тов. «Ясный»?… Завтра ко мнѣ заѣдетъ… я поговорю. Что бы вы хотѣли?»
Онъ прошепталъ мѣстечко. Малый былъ непромахъ!
– «Отмѣтимъ. Только… ни слова! Просьбами заваленъ!.. – я показалъ на горло, – ни слова даже, что знакомы… испортить могутъ!»
Обѣдъ былъ царскій – отбивныя котлеты, куры, борщъ съ пупками, съ печенками, пломбиръ, печкинскія сливы, съ индюшечье яйцо, и – брага, вродѣ самогона. Жрать хотѣлось, но въ этомъ домѣ я не тронулъ ни кусочка: дожирали стариковъ моихъ, прошлое въ меня глядѣло.
Я сослался на строгую діэту, – пробить кишечникъ! – ржаные сухари да рѣдька, да полосканье спиртомъ. Очень удивились и дали рѣдьки. Грызъ ее и плакалъ, подъ примочку. Думалъ, какъ бы стариковъ увидѣть. Къ «доппингу» прибѣгнуть? Нѣтъ вѣрнѣе. И не ошибся. Они исправно жрали. Я подгонялъ на брагу, спиртъ въ резервѣ. Крѣпокъ я на спиртъ. Они совѣли. Я предлагалъ за Коминтернъ, за «міровую», за особъ… Ситикъ былъ въ развалѣ, галчонокъ копошился, зеленѣлъ, овцой воняло отъ его кожанки. Я развелъ имъ, по-сибирски, на 70, долилъ горячей, «по рецепту…» – и мы хватили! У «Ясного» глаза запѣли въ небо. Ситикъ подвалился. А я – подъ рѣдьку. Поднялъ хлыстъ – «даешь Европу!» – и мы хватили, безъ отказу. Галчонка завертѣло отъ «европы», онъ поднялся, зацѣпился шпорой. Я слышалъ только – «о, товарищъ…!» – Куда-то утащился.
– «Вы… прикажите… лошади всегда… а я…» – Ситикъ ушелъ куда-то.
«Очи» задремали. Я былъ свободенъ.
Прошелъ по дому. Комнаты – пустыня. Сухая пальма, клѣтка безъ попугая, прострѣленный портретъ митрополита въ углу – мишень. Яблоки гнилые грудой, пузыри бычачьи – плавать.
Комнатка «пѣвуньи-канарейки». Одна кровать, матрасъ залитый, скоробленные сапоги, въ грязи, бабій платокъ глазастый, гребень, мыльная вода въ тазу, скверный запахъ помады кислой… «Канарейка», Даша!.. Розовая ленточка у изголовья, – отъ образка осталась. Я пошелъ.
Спальня Марьи Тимофевны, пустая комната, видно по стѣнѣ, гдѣ былъ кіотъ, – сосна свѣтлѣе. Черные шнурочки съ потолка, пятна на полу – отъ пролитой лампадки. Въ воздухѣ остался запахъ – пролитой печали?..
Внуковъ комнату увидѣлъ, съ кружками цѣли, съ пульками въ соснѣ отъ монтекристо, и вспомнилось, какъ дѣдъ серчалъ, потомъ махнулъ рукой. Стрѣльбѣ учились, лѣтомъ, – война была. Здѣсь жила надежда старика: «оставлю дѣло, молодые будутъ…» Изсякли крови былого ярославца, ярославки свѣтлой. Лица вспомнились, свѣтлые глаза… Тамъ храпятъ, другіе, пьяные глаза… «молдованъ грузинскій», аптекарь съ пушкой… наслѣдники! А, чортъ..!
В уголъ пустой смотрѣлъ я, гдѣ спали внуки, мальчики, – кровати изголовьями смыкались. «Ну, такъ и будетъ?» – спросилъ я въ уголъ, – «безоплатно?»… Уголъ этотъ раздвинулся, во всю Россію для меня тогда, въ пустое… отвѣтилъ жутью. Въ открытое окно я видѣлъ садъ, уснувшія деревья, яблоньки кривыя, точки яблокъ рѣдкихъ… и синичка близко гдѣ-то, за окномъ, пищала, осенняя… Я поклонился въ уголъ, пошелъ.
Вышелъ въ садъ. Недреманое око спало. «Помѣщикъ» появился, капитанъ хромой, – съ приглядкой.
– «Вы помѣщикъ, съ юга?» – спросилъ я.
Онъ потерялся, съежился. Заерзалъ…
– «Я-съ..? Собственно… въ бывое въемя… мевкій.»
Жалко мнѣ стало ерзу эту, человѣчьяго загона. Я имъ объяснилъ, что – знаю, что агрономъ мой другъ… Пошли садами. И яблоньки ходили съ нами, говорили мнѣ о прошломъ, трещины казали, дупла, знакомые изломы. Соки в нихъ ходили, старые, былые. Яблочки все тѣ же – анисъ и боровинка, въ алыхъ жилкахъ, коричневое, въ точкахъ, коробковка, скрыжапель, антоновское – зелень, китайка – золотая осень. Я слышалъ голосъ, мягкій, ласковый, пѣвучій: «кушай, Мишанька, сиротка ты моя болѣзная… на-ка вотъ, сла-дкое…» Я помнилъ ласковую руку, – и столько было солнца…
Теперь – мы, трое, безъ причала, хитрили, укрывались, жались. Кругомъ травили – ату!
Ату!! Лисій хвостъ вертѣлся, дрожалъ зайчиный. И – сонно огрызался медвѣдь въ берлогѣ, – рогатиной пыряли. А человѣкъ… Гдѣ же – человѣкъ-то?!..
– «Хозяева – на скотномъ? Я дорогу знаю. Не беспокойтесь, господа… и, вообще, не беспокойтесь! – сказалъ я капитану. – Я здѣсь – свой. Плохо живутъ?»
– «Позоръ!» – вдругъ крикнулъ капитанъ. – «Я дважды раненъ, двѣ кампаніи…. И такъ позорно..!
Слезы у него прошибло.
– «Кричать какъ на мальчишку… Утромъ – рапортъ… сливки приношу… пѣночки…»
Онъ затопалъ, заплевался, – заковылялъ куда-то.
«Помѣщикъ» затаенно засопѣлъ:
– «Кошмаръ! Есви бы вы видави..!»
Онъ пошелъ къ сараямъ, а я – на скотный.
IV.
Вотъ и скотный дворъ, навозъ и – мухи, мухи. День был погожій, мухи разгулялись.
Нашатырнымъ спиртомъ пахло изъ сараевъ, – старымъ спиртомъ. Флигелекъ-людская осѣлъ въ навозе, крыша золотилась ржавью, низкія оконца – перламутромъ. Рябина разрослась, обвисла. Лазилъ, бывало, на нее, смотрѣлъ на прудъ. Какъ утки лущатся носами, бредутъ коровы, молоко несутъ, – сочится, каплетъ. Хвостами машутъ мухъ. А мухи на рябинѣ – туча-тучей…
И сталъ я мальчикъ Миша. Иду къ Матренѣ… творогу сказать, на ужинъ… Жиляютъ блохи, скотникъ снялъ портки, трясетъ на волю, а воробьи смѣются…
Я вошелъ въ казарму. Сумеречно стало, душно. Направо, налѣво – двери. Куда? Пошелъ направо: чище, дверь въ вйлокѣ. Низкій потолокъ, полати, лампадка теплится, иконы у потолка, на полкахъ. У окна старушка, столъ, кошка на окнѣ. Я не узналъ старушку.
Монахиня? Сухенькая, въ кулачокъ лицо…
– «Тетя Маша!..» – назвалъ я, и голосъ пересѣкся.
Старушка встала, приглядѣлась.
– «Кто такой… Господи Исусе…» – услыхалъ я шопотъ.
Я – подъ потолокъ, подъ копоть. Она – внизу, держится за столъ. Лампадка замигала отъ прихода. Сердце мое забилось.
– «Тетя Маша… я… ветеринаръ вашъ… Миша…»
Ротъ затянуло у меня, протянулъ къ ней руку; она схватила, узнала Мишу… вся осѣла, заплакала…
– «Мишенька… родной… живъ ты, Миша…»
Сѣла она на лавку, не могла стоять. Сѣлъ и я, поцѣловалъ холодное лицо, сухое, старческія губы, обмяклые, глаза сырые. Руки поцѣловалъ скорузлыя, рабочія, въ проволочкахъ какъ-будто, въ ниткахъ…
– «Тетя Маша… бѣдная тетя Маша…»
Я ревѣлъ, какъ баба, тресся, рычалъ, не могъ я… Она погладила меня по головѣ, какъ въ дѣтствѣ, давно.
– «Далъ господь увидѣть… всѣхъ мы растеряли… Ну, ничего, Господня воля… ничего, Миша… Ну, не плачь… ну…»
Меня трясло, грудь ломило, словъ не выходило. Я стиснулъ зубы, а они разжались, рѣзали мнѣ губы.
– «Ничего… живемъ все вмѣстѣ… все взяли… Да что… ничего не надо… потеряли всѣхъ… Погоди, оправлю его… посмотришь… Онъ у меня безногій теперь… оттходился, Господи… не вникаетъ, Миша… Легче ему такъ-то… съ Покрова ужъ не говоритъ, другой ударъ былъ… Молочко, спасибо, пьетъ.»
Она пошла за занавѣску, къ печкѣ, повозилась тамъ. А я смотрѣлъ. Иконы смотрѣли съ полокъ, знакомыя, ризы сняли. Голыя иконы, а знакомы. И – портреты, рядомъ. Внуки, сынъ, Даша, дочки, Василій Поликарпычъ, въ мундирѣ депутатскомъ, купеческомъ, пуговицы въ рядъ, бѣлый поясъ, шпага депутата, медаль на шеѣ, три на груди, два ордена – генераломъ смотритъ. Стаканъ шрапнельный, съ войны германской. На столѣ Псалтирь, Четьи-Минеи, ломтикъ хлѣбца, – мухи, мухи..
– «Погляди, голубчикъ… Только не узнаетъ…» – тихо позвала старушка.
Пологъ откинулся, свѣтло въ закуткѣ, – окошко на пруды. На крашеной кровати, – Матрена на ней спала, въ клопахъ, – на пуховикѣ, подъ ватнымъ одѣяломъ голубого шелка, бѣлой строчки разводами, лежалъ Василій Поликарпычъ, красавецъ-ярославецъ, теперь – апостолъ, мученикъ, угодникъ, – какъ съ иконы, сухой и темный, бѣлая бородка, клиномъ. Свѣтъ отъ окна сіялъ на лбу, на шишкахъ костяныхъ, вощеных. Спалъ Василій Поликарпычъ. Тонкая рубашка, голандская, была чиста, свѣжа. Въ прорѣзѣ – жарко было въ избѣ – виднѣлось тѣло, черно-медный крестикъ, давній, деревенскій, крестильный. Всю жизнь былъ съ нимъ, ходилъ по всѣмъ дорогамъ…
– «Вотъ какой… Василій Поликарпычъ нашъ… будто ушелъ…» – сказала тетя Маша. – «Поцѣлуй его… любилъ тебя…»
Я скрѣпился, приложился ко лбу, къ рукѣ… Онъ открылъ глаза, повелъ, пальцы зашевелились, пожевалъ губами, задремалъ…
Не узналъ онъ Мишу.
– «Еще недавно говорилъ все… одно: «ногами ослабъ» да «больно». А теперь молчитъ».
Она перекрестила, и мы пошли. Пологъ задернулся. Какъ мощи. Отходилъ дороги Василій Поликарпычъ, откричался, отторговался. Я смотрѣлъ на тетю Машу. Другая, старица, русская Святая, глаза темнѣй, ушли отъ жизни, въ душу. Ликъ строгій, вдумчивый. Русская Святая смотритъ.
Мы не говорили. Все намъ извѣстно.
– «Не пойду отсюда. Будутъ гнать, ляжу на дворѣ…» – говорила она спокойно. – «Образа вынесла. Всѣ съ нами…» – показала на полки, – иконы, лица. – «Съ Господомъ всегда… и наши съ нами…»
Я сталъ на колени передъ Святой, и попросилъ благословить меня. Въ ноги поклонился.
Она благословила, какъ мать родная. Твердо, нажимая мнѣ на лобъ, на грудь, на плечи, какъ давно, въ дѣтствѣ, она сказала:
– «Спаси и сохрани тебя Христосъ и Пресвятая Богородица!.. Терпи, Миша… не сдавайся грѣху… Господь взыскуетъ…»
Я поклонился ей – родинѣ моей въ ней поклонился. Ушелъ, какъ пьяный. Вытеръ слезы въ сѣнцахъ. Нашелъ Матвѣича, велѣлъ закладывать. Голову давило, было душно. Взялъ свой чемоданъ. Лошади готовы. Сажусь въ пролетку. Слышу окрикъ сзади:
– «Уже?!»
Товарищъ «Ясный», съ полотенцемъ, на крыльцѣ. Сбѣгаетъ, шпоркой звякнулъ.
– «Уже!» – сказалъ я – и крикнулъ старику: «пошелъ!»
Ѣхали аллеей, въ кленахъ, въ листьяхъ, бубенцы гремѣли глухо. За нами свѣтъ вечерній, тихій, – солнце текло по кленамъ, розово все было, мѣдно, золотисто. Золото въ садахъ вечернихъ, въ березахъ далей. Шорохъ бѣжалъ за нами въ листьяхъ, крутился по колесамъ, съ глухарями. И было слышно какую-то пичужку, – высвистывала она робко, грустно, будто говорила свистомъ – «прощай».
Ноябрь 1925 года.
Парижъ.
