Текст книги "Степное чудо. Преображенец."
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
И. В. ШМЕЛЕВЪ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
,,ВОЗРОЖДЕНIЕ” -,,LA RENAISSANCE”
2, rue de Sèze, Paris (9).
СТЕПНОЕ ЧУДО
Сказъ
Какого царства, какого государства, – не сказано, – только и не въ турецкой землѣ, – лежала широкая степь, подремывала, снами перемогалась, Миколѣ-Угоднику молилась. А народъ на той степи жилъ, не такъ чтобы разумный какой, но только лаптемъ щи не хлебалъ, а какъ быть полагается. Въ колокола позванивалъ, поповъ не то чтобы уважалъ, а обиды не дѣлалъ. И разбоя большого не было, – такъ, маленько пошаливали развѣ. Родителей не то чтобы почитали, а бивать на мiру совѣстились. Жили ни богато, ни бѣдно, мимо чужого не проходили, а чтобы силкомъ, къ примѣру, – закона не забывали. Микола-Угодникъ не пустое мѣсто, – нѣтъ-нѣтъ, а и погрозится, строгiй. Да и Илья-Пророкъ – нѣтъ-нѣтъ, да и погромыхаетъ. Тоже и Матерь Божiю почитали, помогу бабью, – скорбей тоже повидала, ласковая.
Съ этими-то помогами и жила степь, помаленьку и грамотѣ разумѣть стала, лапти поскидывала, посконь на ситцы посмѣняла.
Забрелъ разъ на ту степь иноземный торговый человѣкъ, оглянулъ ширь-ровень и говоритъ:
– Много земель видалъ, а такую степь впервой вижу. Быть ей богатой надъ богатыми, счастливой надъ счастливыми. То все возишки были, а тутъ возище! Хоть и не споро ѣдетъ, а раньше другого легкаго на горѣ будетъ. А сорвется – и черепья не соберутъ!
Прослышали про то мужики степные и говорятъ:
– За-чѣмъ… У насъ и поговорка такая есть: «тише ѣдешь -далѣ будешь».
Такъ и жили.
А степь-то была какая… – не оглянешь! Другъ про дружку путемъ не знали, что съ одной степи кормятся. И про степь-то свою не знали, какое и званiе-то у ней. Степь и степь.
Какъ ставились въ солдаты, спрашивало ихъ начальство:
– А ну, знаешь, какого государства будешь?
Не знали:
– А со степу мы!
– А то и такъ:
– Мы-то?… Коркино, може, знашь? Оттуля.
Ну, и побойчей бывали:
– А Луговскова уѣзду!
А то и грамотные случались:
– Смологонской губернии, Дегтёвскова уѣзду, Лаптевской волости, села Посконь!
– А государства какого? Родина у тебя имѣется?!
– Имѣемъ. Родина наша будетъ… село Посконь.
– Ну… отечество твое какое? оте-чество?!
– Отечество… Отечество наше будетъ… Михайловъ?.. Иванъ Михайычъ.
– А, дуракъ… Ну, а госу-дарства?!
А Богъ его знаетъ, что за государство! Про его и старики не знали.
Такъ вотъ, на самой на той степи, по осени, непогожей ночной порой, зашумѣло и зашумѣло, – будто сваи вколачиваютъ! И такой трескъ пошелъ, – не то кости ломаютъ, не то сухостой валится. Да такой вой поднялся, – волки не волки… – а будто и съ бабьимъ схоже. Попрятались мужики на полати да за печь, Миколу-Угодника поминаютъ, – жуть! По утру ходили на степь глядѣть, – нѣтъ ничего! Можетъ, и примерещилось…
* * *
Шелъ въ ту пору дарьинскиiй мужикъ Родивонъ въ Михайловку, за колесомъ къ кузнецу.
Идетъ по большой дорогѣ, чуть-свѣтъ, травку стало видать маленько. Версты три прошелъ – слышитъ: позываетъ, – къ низинкѣ, будто. А съ дороги-то не видать, туманъ.
Прiостановился Родивонъ и слушаетъ:
– Оооо…о-охъ…
Жалостливый былъ Родивонъ, и взяло его за сердце.
– Воетъ-то какъ неладно… – думаетъ, – никакъ баба?… Вонъ оно, дѣло-то на что выходитъ… ночью-то намедни!..
Спустился въ ложокъ, – и стихло.
Окликнулъ, – идти-то боязно:
– Чего ты тамъ… эй!?..
И слышитъ опять: стонетъ.
Плечомъ поежилъ, мурашковъ стрясти чтобы, шагнулъ въ логъ поглубже, глядитъ – баба! Лежитъ, ногами къ нему, полсапожки гвоздочками подбиты.
Подивился: баба, а полсапожки и доброму мужику впору! Ближе подвинулся…
Самая заправская баба, во всемъ снарядѣ. Сарафанъ – зеленый, съ позументомъ, какъ у Дарьи въ укладкѣ берегется; рукава холстинные, красными городками шиты, – въ Дарьинѣ старыя бабы носятъ; шушунъ откинутъ, рукавчики чутошные, краснымъ подшивомъ оторочены…
Приглядѣлся: красное-то оно красное, да кровь! Помаленьку сталъ съ головы оглядывать…
Голова непокрыта, коса закинулась за ольховый кустъ…
Глядитъ Родивонъ – мать ты моя-а!.. Ну, и косища! Русая да толщенная, – въ руку не заберешь. И вся-то кровищей залита! Глянулъ къ кусту – блеститъ. Парчевая кичка, прозументомъ запутана, повисла.
– Богатая была баба… – думаетъ Родивонъ, а самому жуть.
Сталъ дальше оглядывать.
Лобъ чистый, не так чтобы высокиiй, а какъ бабѣ пригожей полагается. Брови…
Ну, и брови! А какъ глянулъ во все лицо, – и жуть пропала.
– Ну и баба была… прiятная баба! – думаетъ Родивонъ. – Маленько на Дарью мою похожа. Грудь-то – гора! десятерыхъ прокормитъ…
Очаровался Родивонъ надъ бабой – и про колесо забылъ.
– Эй, родная!.. – позвалъ тихонечко, чуть не плачетъ. – Да кто же это надъ тобой такъ..? Да его, прямо…
Отозвалась баба – застонула. Дрогнули – поднялись рѣсницы, и зашлось въ Родивонѣ сердце: глянула на него полными слезъ глазами.
– Бабочка ты сердешная… – заплакалъ Родивонъ, припалъ на колѣни, – да чьихъ ты будешь-то? да откудова ты сюды попала?.. Всѣхъ бабъ здѣшнихъ знаю, а тебя и видѣть не видывалъ! Да кто жъ это надъ тобой намудровался, наиздѣвался такъ?..
Глядитъ баба на Родивона, какъ святая икона…
– О-о-охъ… – стонетъ, не сводя глазъ, – дѣти родныя…
Закрыла глаза, – и пошло по лицу, какъ облако.
– Обмерла… – думаетъ Родивонъ. – Дѣти?!.. Ахъ, сукины дѣти…а?!.
Поглядѣлъ на бабу… Ку-да ее донести – саженная! Постоялъ-постоялъ, шапку помялъ…
– Ладно. Схожу за колесомъ, объявлю. Дадутъ подводу, – можетъ, еще отходишься…
Взглянулъ на лицо…
– На-врядъ… Житья-то твоего осталось до вечера.
И пошелъ отъ нея, скушный.
Идетъ и думаетъ:
– Мать-то такую, расчудесную!.. За что жъ они ее такъ испозорили, а? Можетъ, дѣлится начали?..
Выбрался Родивонъ из лога, оглянулся. Лежитъ баба, не движетъ, полсапожки ясными гвоздочками играютъ.
Подумалъ:
– А вѣдь неладно такъ-то… Народу всякаго шляется, еще разуютъ? А полсапожки важнецкiе. Сыму-ка я съ ее полсапожки, для сохранности?…
Воротился къ бабѣ, сталъ легонечко съ ее полсапожки стаскивать. Тянетъ да приговариваетъ:
– Для сохранности я-то, не сумлѣвайся. Можетъ, и чуешь ты, голосу только подать не можешь? Такъ вотъ, ей-богу грѣха на душу не возьму, Микола-Угодникъ видитъ! Убогова человѣка да разувать… Я Дарьѣ своей намедни справилъ, только гвоздочки дороги… А ихъ, сукиныхъ сыновъ… мы сыщемъ!.. будь покойна.. сыщемъ!..
Лежитъ баба – не шолохнется.
– И съ чего жалѣю-то я тебя такъ, а? И съ чего ты прiятная такая?.. Надъ матерью такъ..! Ну, бываетъ… ну, поскандальничаютъ, поохальничаютъ… ну, вдарятъ разъ…
Касьяшка намедни старухѣ руку полѣномъ перешибъ… дакъ онъ на всю деревню одинъ такой! Бога-то еще помнимъ. Коли слышишь, вотъ тебѣ сказъ: для-ради сохранности разулъ! Ну, и полсапожки!.. Подковки, никакъ, серебреныя?.. больно свѣтлы?..
Вышелъ Родивонъ на дорогу, полсапожки за верха держитъ. И что за диво?! И матерьялецъ легкiй, а оттянуло руку! Опустилъ полсапожки наземь, а нога сама въ полсапожекъ лѣзетъ! Влѣзла с сапогомъ, а все свободно!?..
Подивился Родивонъ, всунулъ другую ногу. Попробовалъ ступануть, – не сдвинешь! Испугался тутъ Родивонъ:
– Охъ, не простая баба, не человѣческая!..
Скинулъ полсапожки – бѣжать! И слышитъ за собой: топы-топы… Оглянулся, – за нимъ идутъ! Схватил себя Родивонъ за шапку… – мать родная! Идутъ полсапожки къ нему, болѣ сажени забираютъ! Не убѣжишь. Да и бѣжать не можетъ: свело ноги.
Дошли до него – и стали.
Покрестился Родивонъ, закрестилъ полсапожки, – стоятъ, не движутъ. И отлегло отъ сердца. Вспомнилъ: крестъ вѣдь на ней видалъ!
– Литой крестъ! А полсапожки я для сохранности. Стало быть, ей желательно, чтобы полсапожки ейные въ сохранности у меня остались… Охъ, не простая баба!..
Взялъ полсапожки уважительно, – руки о травку вытеръ, – пошелъ про чудесную бабу объявить. Зашелъ за изволокъ – нѣтъ его…
* * *
Шелъ той дорогой солдатъ съ похода, мѣшокъ за спиною несъ. Усталъ, свернулъ цыгарку и привалился. Пригрѣло солнышкомъ – задремалъ. Только задремалъ – слышитъ: вороньё кричитъ. Глядитъ – сила воронья, кружатъ въ сторонкѣ, неподалечку.
– Падаль, не иначе… – думаетъ, – а, можетъ, что и живое, не дается? Вотъ они, сволочи, и кружатъ, шпикулянты…
Вспомнилъ тутъ солдатъ про мѣшокъ: много добра несетъ! Развязалъ на досугѣ, сталъ переглядывать…
– Брюки новыя, офицерскiя… сапоги лаковые, съ самого ротнаго, довелось… послалъ Богъ счастья! Манькѣ шелку-бархату кусокъ цѣльный, – ахнетъ! Подметокъ три пары, сахару десять фунтовъ, ложечки серебреныя, вина бутылка, чаю замѣчательнаго три завертки, понсигаръ… А это чего? Цир-куль! планты мѣрить. Табачку три фунтика, ланпочка илитрическая, на ворота, для красоты! Часовъ двое – золотые, серебряные!
Мать честная! …А тутъ… билеты государственные! Въ овинѣ до время спрячу… Какъ опять все наладится, вдарюсь въ самую шпикуляцiю, трактиръ открою… И божье благословениiе имѣется, въ рамочкѣ… Микола-Угодникъ, будто… по строгости? Высеребренъ-то какъ ясно!..
Думаетъ про добро солдатъ, а вороньё – кар-карр!
– Взглянуть, что ль, пойти, чего базарютъ?..
Взвалилъ мѣшокъ, въ степь пошелъ. Поднялось воронья – туча-тучей. Спустился въ ложокъ, глядитъ…
– Женщина!?.. Нарядная, а босая…. Разули, черти!.. Ай загуляла, молодка?.. – окликнулъ солдатъ, веселый. – Подымайся, гулять пойдемъ! Ну, и бочищи!.. Эй, Дуня!..
Шагнулъ поближе – все тутъ и увидалъ солдатъ. Перевелъ духъ, утерся…
– Фу, чортъ… какъ напужала… за Маньку принялъ! Нѣтъ, не Манька. А здорово похожа… Чи-стая раскрасавица… была!..
Присѣлъ на-карачкахъ, въ ногахъ заслабло. Цыгарку сосетъ-попыхиваетъ, а руки – дрожью.
– Стало быть, тутъ убiйство… И разули. А креста не сняли. А золотой, будто?..
Теперь бы за этотъ крестъ…
Глядитъ – въ ухѣ серьга, жемчужная! Подумалъ солдатъ:
– Ей въ могилѣ безъ надобности, а намъ сгодится. Я, годи, тебѣ и могилку вырою.
А крестъ я съ тебя сыму… я тебѣ за его сосновый вытешу.
Потянулся солдатъ крестъ сымать…
Подняла женщина рѣсницы-стрѣлы, повела строгими глазами, какъ на святой иконѣ, да какъ глянетъ..!
Обомлѣлъ солдатъ, не дыхнетъ. И слышитъ, будто изъ-подъ земли голосъ:
– Не тронь!
И съ того взгляду строгаго, съ того голосу подземнаго, повернулось у солдата сердце. Поглядѣлъ на свои штаны – кровь. На руки погдядѣлъ – въ крови руки…
И слышитъ за собой окликъ:
– Эй, чего у васъ тутъ не вышло?!..
Глядитъ – двое еще стоятъ. Одинъ – матросъ, на шапочкѣ буковки линялыя, – «Три Святителя». Другой – заводской, съ ключомъ, съ молоточкомъ, – слесарь. У матроса лицо румяное, сытое. У заводского – худущее, брови къ носу.
Говоритъ имъ солдатъ:
– Женщину вотъ убили!..
А матросъ и спрашиваетъ, веселый:
– А за чего ее успокоилъ-то?
– Какъ-такъ, я успокоилъ?! – такъ и взвился солдатъ. – Ты ее саданулъ, можетъ… а мы такими дѣлами не занимаемся! По шпикуляцiи – это такъ, а душегубствомъ… не занимаемся.
А матросъ смѣется:
– А грабли чего въ крови? Товарищей не опасайся!
– Какой я, къ шуту, тебѣ товарищъ?! – осерчалъ солдатъ. – Чего – грабли?
Руки у меня съ войны все въ крови, не отмываются…
– Ладно, – матросъ смѣется, – одна не въ счетъ. Карманы-то у ней имѣются? Стой, мы ей легистрацiю наведемъ сейчасъ… А ну, мамаша…?
– Брось, товарищъ… – говоритъ заводской сурьезно, – мертвую тревожить не годится!
Выругался тутъ матросъ нехорошо:
– По-шелъ ты… Живыхъ тревожили, не боялись! Не засть. Самъ, небось, по карманному производству руку набилъ… Эй, мамаша… а ну-ка, покажь, и гдѣ тутъ у тебя… кармаша?..
– Нѣтъ, братъ, – сталъ заводской серчать, – не по карманному производству мы, а по металлу…
А матросъ гогочетъ:
– Во-во! До металла и я охочъ. Вонъ и крестикъ… чѣмъ не металлъ? Солдату-то не доспѣло. Проба-то на немъ имѣется?… Дойдетъ до него чередъ, а сначала пощупаемъ мочалу. А ну, помогай, товарищъ…
– Нехорошо! – говоритъ заводской, брови къ носу. – Капиталистовъ мы щупали, а надъ мертвыми ругаться рабочiй человѣкъ не можетъ. И крови рабочiй человѣкъ не любитъ. Не товарищъ я тебѣ по такому дѣлу.
А солдатъ сидитъ-обомлѣлъ, другую цыгарку вертитъ.
– Не това-рищъ!… – кричитъ матросъ, – а какъ винцо пить да денежки дѣлить… – первые?! Другiе за васъ кровяную работу дѣлай? На готовенькое бы только?… Чортъ… да у ней всѣ карманы вырваны!… Ай да солдатъ! Да ты ее еще, можетъ, и…
– Не трожь, живая!! – какъ крикнетъ заводской, не въ себѣ…
За голову схватился – бѣжать!
Будто – чего почудилось! А матросъ ничего, ругается:
– Зайцы-черти! Напакостили да – въ кусты?!.. А ты прямо дѣйствуй! Я мощи вскрывалъ, да не боялся! «Три Святителя» у меня на головѣ, самъ четвертый! Я сейчасъ дознаю, живая она ай мертвая. Жилку такую знаю…
Обругался нехорошимъ словомъ и схватилъ руку женщины…
Тутъ и случилось.
Поднялась рука – полнеба закрыла. Дрогнулъ матросъ и палъ подъ накрывшей его десницей.
Глядитъ солдатъ: что такое… матроса нѣтъ?! И видитъ: растетъ женщина, ноги по всему логу, руки на степь закинулись!…
Встали у солдата волосы дыбомъ, поползъ на-карачкахъ въ степь. И мѣшокъ свой бросилъ.
* * *
А ужъ и ночь на степь пала. Вороньё по мѣстамъ сѣло. Ни зги не видать – темно.
Только совы за мышами шарахаютъ.
Вылезъ бѣсъ изъ болота, постоялъ – послушалъ… И говоритъ:
– Ладно идутъ дѣла! А ну-ка-сь…?
Привалился къ землѣ – и слушаетъ: чу-уть позываетъ-стонетъ, какъ мушка у паука въ тенеткахъ.
– Скоро можно и шапку надѣть… лихо! – думаетъ себѣ бѣсъ.
И давай плясать – гукать! Плясалъ-плясалъ…
– А ну-ка-сь..?
Привалился – и слушаетъ: та-акъ, будто комарикъ чутошный, позываетъ-стонетъ.
Потеръ бѣсъ лапы, шапку изъ-подъ хвоста вытянулъ, на корявую головешку насунулъ – въ походъ собрался. Идетъ – попрыгиваетъ, падалью отъ него порыгиваетъ. А совы такъ вкругъ него и лётаютъ, такъ и шарахаютъ…
Остановился и думаетъ:
– Главное бы дѣло выгорѣло! Пьяница, можетъ, какой пройдетъ, крестъ сыметъ?… А тамъ плевое дѣло – въ болото затащить. Тогда и вся степь наша! Подохъ Гришка-матросъ, дрогнулъ! Вѣрнаго друга потеряли. А ну-ка-съ…?
Припалъ бѣсъ къ кочкѣ – и слушаетъ: та-акъ, вполчуть, ровно травка по вѣтерку позукиваетъ.
– Послѣдняя ее кровь ходитъ… – говоритъ бесъ, язычище до пуза вывалилъ. – Пять минутъ и разговору осталось. Только бы пьянчужка какой набрелъ. Разбойникъ съ нее креста не сыметъ, а пьяница не задумается.
И давай скрозь землю:
Эй, Мишка, иди!
Эй, Гришка, иди!
Васютка, Стешка,
Аксютка, Лешка,
Сысой, Ивашка,
Косая Машка,
Хрипунъ – Костюшка,
Стигней, Настюшка,
Өедулъ, Микитка,
Пахомъ, Улитка,
Вавилка, Прошка,
Ермилъ, Ерошка,
Максимка-Бубень,
Хохолъ изъ Лубенъ,
Дуракъ-Трохимка,
Снохачъ-Яфимка,
Пахабникъ-Пашка,
Блудилка-Дашка…
Всѣхъ степныхъ пьяницъ перебралъ – не слыхать!
Осерчалъ бѣсъ, съ досады подъ хвостъ полѣзъ…
– Вотъ, черти! Съ матери родной сымали, а съ э т о й – чего боятся?! А я-то имъ въ ухи дулъ: мачеха она вамъ лихая!…
Хвостищемъ за ухомъ поскоблилъ – и вспомнилъ:
– Касьяшку-пьяницу помянуть забылъ! Живорѣза-то самаго!..
И давай:
Товарищъ Касьяша,
Варится у насъ каша,
Лежитъ на степѣ падаль,
Златого креста не надо-ль?…
Слушаетъ – не идетъ Касьяшка!
– И чего ее боятся, черти?! Это мнѣ все старый Микола портитъ! Почитай всѣхъ забыли, а его все помнятъ.
И опять, давай:
Товарищъ Касьяша,
Подошла пора наша,
Сымай крестъ съ падали,
Чтобъ всѣ передъ нами падали!…
Слушалъ-слушалъ, да какъ задеретъ хвостъ дудкой… – идетъ!
Да и заерзалъ что-то…
То тѣмъ, то другимъ ухомъ приладится… Скосилъ морду -и говоритъ:
– Твердо чтой-то шагаетъ ноньча..? Я его ходъ знаю…
Слушаетъ: шагаетъ неспѣшно, съ усталью, – топ – топ – топ…
– И каблуки слыхать..?!.. А у него и лаптей-то отродясь не было!…
Слушалъ-слушалъ лопоухiй бѣсъ, а шагъ все ближе…
Сѣлъ на кочку, бѣльма выпучилъ – не пойметъ. А тутъ, будто, какъ вѣтеркомъ пахнуло. Глянулъ – да и присѣлъ-пришибся: старый Микола изъ-подъ зари грозится!
Темное лицо, во все небо. Погрозилъ – и пропалъ зарницей.
Заерзалъ-затрепыхался бѣсъ, крикнулъ:
– Матери твоей чортъ!..
Да какъ лязгнетъ зубомъ, какъ копытами наподдастъ, такъ по деревнямъ всѣ собаки и взвыли. Поджалъ хвостъ да и бухъ въ болото.
* * *
Шелъ съ далекаго края воинъ. Шелъ безъ дорогъ, прямикомъ, черезъ болота да буреломы, оврагами да лѣсами, глубокими снѣгами. Ноги побилъ, порвался, изголодался. Родину шелъ-искалъ. Спуталъ къ ней бѣсъ дороги, завалилъ-завѣялъ, волковъ рыскать на волю выпустилъ. По слуху шелъ, прямикомъ, откуда позываетъ. Шелъ-шелъ, – и не стало слышно. Остановился, какъ на распутьи, поднялъ глаза къ темному небу и помолился:
– Господи!..
Смотритъ – рука на небѣ! Подняла та рука край тучи и показала зόрю. А изъ-подъ зари старый Микола смотритъ…
Мигъ одинъ, – и пропалъ зарницей.
Всполохнулось у воина сердце, и крикнулъ онъ во всю степь ночную:
– Съ нами Богъ!
И видитъ: бѣжитъ золотой комарикъ, – чутошный огонечкъ съ неба, – свѣчечка копѣечная. Убогiя старушки – такiя ставятъ. Можетъ, и нашлась на все степи одна святая душа, молилась въ ту ночь за сына…
Пала та свѣчечка на темную степь и не погасла: чутошным огонечкомъ встала.
Не проглядѣлъ ее воинъ. Идетъ и идетъ, а огонечекъ его ведетъ…
И довелъ до лога.
Всталъ воинъ на краю лога – видитъ: лежитъ женщина, разута-раздѣта, вголовахъ свѣчечка теплится…
Ударило его въ сердце, кинуло въ лицо кровью, зажгло слезами глаза – застлало.
Призналъ воинъ свѣтлое лицо то и крикнулъ голосомъ, во всю степь ночную:
– Родимая!…
Услыхала родимая звонкiй голосъ, подняла свои рѣсницы-стрѣлы, взглянула глубокими, полными слезъ глазами…
Заглянулъ воинъ въ страждущiе глаза: не смерть ли?…
А тутъ и свѣтать стало.
Стоитъ воинъ одинъ въ логу. Помертвѣло его лицо, – только глаза горятъ.
Порвано на плечахъ, порвано на груди, и на ногахъ, – все порвано…
Оглядѣлся, – одинъ туманъ!
Покрестился широкимъ крестомъ на небо.
А свѣчечка и снялась съ земли, и въ руку ему дается.
Понялъ воинъ тотъ знакъ Господень, рванулъ на груди рубаху… – и увидало бѣлое небо пятнышко на груди – знакъ жертвы.
Принялъ воинъ святой огонь – и прожегъ себѣ грудь Крестомъ, черезъ то кровяное пятнышко.
Тутъ и погасла свѣчечка.
Всталъ воинъ вголовахъ, уперся въ сырую землю, подвелъ руки подъ плечи женщины…
И крикнулъ на степь, въ туманъ:
– Эй, люди!…
Слушаетъ… Нѣтъ отвѣта.
Увязъ воинъ въ сырой землѣ, послѣднiя силы напрягаетъ. А родимая не опускаетъ стрѣлы-рѣсницы свои, глядитъ на него, глубокими, полными слезъ глазами…
И въ другой разъ крикнулъ:
– Эй, други!…
Слушаетъ: пѣтухи по деревнямъ перекликаются?..
Вотъ-вотъ разорвется сердце. А О н а смотритъ, смотритъ…
И крикнулъ криком нечеловѣческимъ:
– Эй, братья!…
Пошелъ по степи шорохъ. Пѣтухи кричатъ по деревнямъ, будятъ. И слышитъ человѣчiй голосъ:
– Иду…
И слышитъ еще:
– Иду…
Много-много. Шумитъ-шевелитъ травой…
И мужикъ с колесомъ бѣжитъ:
– Я, Родивонъ изъ Дарьина…
И еще, много-много, – будто трава степная…
Подняла женщина рѣсницы-стрѣлы, глядитъ радостными, полными слезъ глазами.
Слышитъ: шумитъ и шумитъ по степи!…
Закинула бѣлыя руки за голову – и потянулась… Ноги изъ лога вышли, руки на степь закинулись…
Да гдѣ жъ коса-то ея?!
Далёко стоятъ лѣса, осеннiе, золотые въ солнцѣ.
А лобъ бѣлый?
Вытянулись бѣлые пески.
А глаза, полные слезъ, святые?
Нѣтъ глазъ: синiе моря, синiя… далекiя, чуть видны.
И не высокая грудь, а горы ушли подъ небо. И шушунъ самотканый – поля оглаженныя, и сарафанъ – ужъ не сарафанъ, а луга, рѣками-позументами шитые… А руки бѣлыя – пути, безъ конца, безъ края…
* * *
Стоитъ Родивонъ – видитъ.
Заплакалъ и поклонился земно.
Испугался – вспомнилъ:
– А полсапожки-то я куда…?!..
* * *
Проснулся – темно въ избѣ. Шумитъ за окошкомъ степь, шумитъ вѣтромъ.
– Сонъ приснился… – думаетъ Родивонъ. – За колесомъ къ кузнецу все шелъ…
Потеръ кулакомъ глаза. Пора и за колесомъ идти. Слѣзъ съ печи, подошелъ къ оконцу, глядитъ въ темную степь, – опомниться все не можетъ.
– Сонъ-то какой привидѣлся!…
И стало ему и жалостливо, и сладко. И пожалѣлъ, что это во снѣ было. Вспомнить хотѣлось невиданные глаза тѣ, – не могъ вспомнить. Стоялъ у окна и слушалъ: шумитъ по степи вѣтеръ.
– За колесомъ, что ль, собрался? – окликнула его Дарья.
Опомнился Родивонъ, сказалъ:
– За колесомъ… да свѣтать чтой-то не свѣтаетъ.
– Чего жъ спозаранковъ-то поднялся?…
– Да такъ…
Одѣлся и пошелъ къ кузнецу за колесомъ.
Чудно! Только вотъ во снѣ было…
Прошелъ версты три, – вотъ и ложокъ тотъ самый. Остановился, послушалъ – не позываетъ ли. Нѣтъ, не позываетъ. Сошелъ съ дороги, заглянулъ въ логъ…
Шумятъ на вѣтру ольховые кусты – и только.
Алушта Октябрь. 1919 г.
ПРЕОБРАЖЕНЕЦЪ
Сказка
Крутился солдатъ по Питеру на полной своей свободѣ.
На самокатахъ досыта накатался, по дворцамъ на пуховыхъ постеляхъ навалялся, винца всякаго попилъ заморскаго, – сабельками головки бутылочкамъ срубалъ, – да вдругъ заскучалъ и заскучалъ.
Съ чего такое?..
Пошелъ, для оттяжки, по параднымъ садамъ ходить – смотръ дѣлать: ничего, занятно. То богу какому каменному носъ изъ монтекристы отколупнетъ, то голой дѣвкѣ, на камушкѣ, значокх врѣжетъ, куда позанятнѣй, – любопытно, а настоящаго чего нѣтъ!
Сталъ съ товарищами по погребамъ лазить, изъ боченковъ винцо посасывать, анъ – пожарные налетѣли да изъ кишки наверхъ и выбили, а наверху-то изъ пулеметовъ поливаютъ. И свобода, а не поймешь!
Ужъ чего-чего не пыталъ гвардеецъ преображенскiй: и стекла сапогомъ билъ, и фонари-то изъ монтекристы рѣзалъ, и суконце господское въ вагонахъ обдирать принимался, и… На чугуннаго коня у вокзала лазалъ, а настоящей радости нѣтъ и нѣтъ!
Сталъ подъ балконами топтаться, сѣмечки лузгать-поплевывать, въ горсточку поклевывать-одобрять. А съ балконовъ тертые парни на балясинахъ висли, орали-призывали:
– Эй, преображенскиiй! къ намъ ступай! У насъ бомбы! Пулеметами веселую жизнь готовимъ!
Приiятно слушать, а не тово – голову-то подставлять, о-хота!
Ну, однако, задатокъ взялъ, – самую настоящую «катеринку» дали, законную, – а болтали – нѣмецкiя у нихъ деньги! – квитокъ заполучилъ, въ рукавъ засунулъ, – живетъ!
– Смотри, солдатъ, говорятъ, – приходи, какъ срокъ будетъ!
– Ладно, говоритъ, – приду обязательно!
А самъ думаетъ:
– Нашли дурака! зна-емъ, что вамъ надоть…
Пошелъ по ресторанамъ ходить, самое господское требовать. И шинпанское вино пилъ, и поросенка въ сметанѣ заразъ четыре порцiи осадилъ, и юстрицы жевать принимался, и зернистую икру съ глубокой тарелки ложками выхлебывалъ, сладкими пирожками заѣдалъ… – а настоящаго чего нѣтъ и нѣтъ! Крутился-крутился – чего бы такого избрести, чтобы душа играла?
Сталъ по закоулкамъ, къ ночи, гулящую публику прiостанавливать, документы провѣряетъ, – приказъ! Ку-да занятнѣй! То какого-нибудь замѣчательнаго буржуя потрясетъ и необыкновенный какой бумажникъ вытряхнетъ, а въ бумажникѣ-то – всякихъ сортовъ-колеровъ напихано: и царскiе, и съ дворцами, и ярлычки – канарейки – сороковки; то часы золотые на цѣпищѣ, то портсигары голубые – золотые – серебреные.
А то такая дѣвица попадется, тоненькая да субтильная, – на ладонь посадить можно, – до смерти напугается, не дышитъ – молитъ:
– Ахъ, ради Бога… солдатикъ… папа-мама…
Забьется-затрепыхается, какъ плотичка. Откуда такiя, деликатныя?
Игралъ-игралъ да и напоролся на патрулекъ: насилу черезъ пятыя ворота выдрался.
Прикинулъ капиталы, видитъ – теперь и отдохнуть можно.
Въ Зоологическiй садъ, къ разнымъ звѣрямъ пошелъ. Тигру палкой въ морду совалъ, глазъ совѣ пальцемъ выдавилъ, слона за хоботъ качалъ, обезьяну такими обложилъ, – для чего сволочь такая существуетъ?! Нѣтъ тебѣ настоящаго удовольствiя!
Нѣтъ и нѣтъ.
И памятники всѣ облазалъ, подсолнухомъ заплевалъ, словами исписалъ. И на еропланѣ подымался выше всѣхъ каланчей-соборовъ. И у самой Иглы Адмиралтейской крутился, – вотъ-вотъ отломишь! – на Питеръ на весь плевалъ… – чуть душа поиграла.
А какъ на землю спустился – опять невесело!
Что такое?..
Съ самимъ землянымъ министромъ въ автонобилѣ ѣздилъ, для почетной охраны-назначениiя, – свой министръ. Подъ ручку господина министра водилъ, на етажи подымалъ на зорькѣ, по частой надобности, – по-прiятельски разговаривалъ:
– Ты, братъ, хошь и земляной министръ, а наше дѣло ни… хря-на не понимаешь!..
У насъ, братъ, вопросъ… зя-мельный!..
Гулялъ-гулялъ, и до того догулялся, что ужъ неможно стало ему ходить. Дня три перемогался – и пошелъ къ доктору.
Вотъ докторъ оглядѣлъ-обсмотрѣлъ, полную ревизiю-допросъ сдѣлалъ – и говоритъ:
– Ммда-а, бра-атъ..! Тово не тово, а быть можетъ!
Похолодѣло у солдата преображенскаго и снутри и снаружи. И взмолился:
– Ослобоните, ваше благородiе!
Вотъ докторъ и говоритъ строго:
– Ну, ужъ это, голубчикъ, не въ моей власти. Пить ни капли, а вотъ тебѣ капли и то и се… Можетъ и чего дурного приключится. Придетъ время – объявится. Держись за носъ!
И до того напугалъ гвардейца преображенскаго, что какъ пришелъ тотъ въ казарму, завалился на койку и – затихъ. Кругомъ дымъ коромысломъ, на гармоньяхъ да балалайкахъ, на грамофонахъ этихъ нажариваютъ, оголтѣлыя дѣвки по койкамъ сигаютъ-прыгаютъ, такой визгъ-гоготъ, – а преображенскiй солдатъ лежитъ-затаился – про свое думаетъ:
– А ну, какъ… да дурное приключится? Въ деревню, главное дѣло, надоть… самый вопросъ… зя-мельный!.
Лежитъ и себя томитъ:
– А ну, какъ да носъ провалится?! Въ деревню, въ полной парадной формѣ, при басонахъ да галунахъ, при троихъ часахъ, и вдругъ – безъ носу?.. Дѣвки-то засмѣютъ, стерьвы! «Чегой-то, – скажутъ, – ай у тебя нѣмцы носъ обточили?»
И такъ ему нехорошо стало – съ души тянетъ.
Сталъ преображенскiй солдатъ глазами по стѣнамъ царапаться – помоги какой искать. Нѣтъ ничего: грязь да копоть. Добрался глазомъ до уголка, гдѣ образъ Миколы Угодника, ротный, свой, – и зацѣпился. А не видать ничего, лика-то настоящаго, – гарь-копоть!
– Э-эхъ, нехорошо какъ… – думаетъ преображенскiй солдатъ, отъ образа глазъ отцѣпить не можетъ: – И лампадку сапогомъ сбили, и стекло расколотили… и образныя всѣ деньги пропили-подѣлили… Вотъ теперь его и не видно стало!…
Крѣпко зажмурилъ глаза солдатъ, вдавилъ голову въ плечи, натужился – его вспомнить. Сталъ его изъ черноты-копати глазами-думами къ сѣбе вытягивать. Потянулся къ нему изъ копоти Микола, – яснѣй, яснѣй, – хмурыя брови, строгiя. И – скрылся.
– Неладно, – думаетъ преображенскiй солдатъ. – Обидѣли старика, серчаетъ… Закрылся копотью, и глядеть не желаетъ.
Опять понатужился, зубы стиснулъ, глаза зажалъ, – затаился. Выглянулъ изъ копоти Микола.
– Ой, Микола-Угодникъ, – взмолился въ умѣ солдатъ. – Отведи только то… дурное!… Лампадку справлю, капиталы имѣются!.. Въ нашей церкви, на Спаса-Вышки… здѣсь никакъ не дозволено… а до-ма!
Отпустило съ души немножко, и подумалъ преображенскiй солдатъ – уснуть бы.
Подумалъ и загадалъ: сонъ прiятный увижу – не будетъ дурного, не увижу прiятнаго сна – будетъ.
Вертѣлся-вертѣлся на своей койкѣ – нѣтъ сна. Развѣ уснешь, – визгъ-гоготъ!
Пошелъ – хватилъ пива съ одеколономъ, завалился на койку и заснул, какъ мертвый.
* * *
Видитъ преображенскiй солдатъ, что идетъ онъ по Питеру, въ полной парадной формѣ, – въ высокой каскѣ, въ тугихъ штанахъ, въ сапогахъ съ жаромъ, съ палашомъ, какъ на смотръ. Идетъ отчетливо, гвардейскiй шагъ молодецки печатаетъ – разъ, разъ, разъ! А день зимнiй, морозный, иглами въ лицо колетъ. И рѣка-Нева – зимняя, снѣжная, голубая-зеленая, – гдѣ посдуло. И розовое за ней въ дымахъ. А за розовымъ – дымно-снѣжнымъ – колокольни-шпили глядятся, закутаны, – золотцемъ проблеснутъ гдѣ-гдѣ. Глядитъ преображенскiй солдатъ на бѣлую Неву – здорово-крѣпко взяло! И духъ отъ нея тонкiй, легкiй, въ носу пощипываетъ, будто навозцемъ потягиваетъ – весной?
Идетъ преображенскiй солдатъ – глядитъ. Ни души народу – какъ вымерло! Озирается: ни души! И тишь такая, какъ въ зимнемъ полѣ.
– Съ чего такое? – думаетъ преображенскiй солдатъ, – куда дѣвалось?..
А городъ, какъ для парада, какъ передъ праздникомъ, – чистый-чистый. Выметено – ни скорлупки. Чистый снѣжокъ да камень.
А тишь..! И вотъ, слышитъ – часы на той сторонѣ бить стали, на соборѣ, что-ли, – рѣдко, ясно. Насчиталъ – одиннадцать.
– Двѣнадцатый часъ идетъ, къ обѣду скоро… – подумалъ преображенскiй солдатъ. – Стало быть, строго стало. Значитъ, законъ сурьезный…
И стало солдату жутко: одинъ только онъ мотается. А идти надо, какъ по службѣ!
Идетъ преображенскiй солдатъ, смотритъ – О н ъ! М ѣ д н ы й!
Загляделся солдатъ на М ѣ д н а г о.
– Ухъ, чи-сто!
И все, какъ раньше: и полосатая будка рядомъ, и часовой под М ѣ д н ы м.
Заглядѣлся преображенскиiй солдатъ на М ѣ д н а г о.
– Честь!
Поднялся прикладъ и звякнулъ.
Вздрогнулъ преображенскiй солдатъ, – какъ въ грудь ударилъ. Вздрогнулъ точь-въ-точь, словно давно когда-то, въ первое время своей службы, какъ шелъ съ разносной и засмотрѣлся на М ѣ д н а г о.
– Честь! – будто съ яраго коня крикнулъ, мѣдью живою крикнулъ.
Вытянулся преображенскiй солдатъ и М ѣ д н о м у бравую честь отдалъ. И стало ему тутъ жутко: будто Тотъ съ тяжелаго коня гнѣвно смотритъ.
Прибавилъ шагу солдатъ, а тѣ въ спину ему вонзились, въ самую его душу смотрятъ. А ноги – бревна.
– Стерегутъ… – подумалъ – Безсмѣнно! И все тѣ же…
Идетъ, какъ бревна везетъ, а по спинѣ мурашки.
А вотъ и Зимнiй Дворецъ, и здѣсь – ни души, пусто.
Да куда же народъ дѣвался?!
Глядитъ преображенскiй солдатъ – дымятъ надъ дворцомъ трубы… Глядитъ – на дворцѣ, на шапкѣ, – высоко царскiй штандартъ вьется – по золотому полю черный орелъ играетъ.
Подтянулся преображенскiй солдатъ: С а м ъ дома!
Идетъ по той сторонѣ, къ рѣкѣ, четко печатаетъ: разъ, разъ, разъ. И слышитъ вдругъ, – даже похолодѣло: впереди кто-то тоже отстукиваетъ по камню: разъ, разъ, разъ!
Приглядѣлся и обомлѣлъ: С а м ъ идет!
Призналъ: идетъ по панели, у дворца, Самъ Царь Николай, въ походной солдатской формѣ, – въ шинелькѣ сѣрой, въ фуражкѣ гвардейской, смятой, заношенной, любимой, – съ лица скучный, блѣдный, а глаза ясные, – идетъ – думу свою думаетъ, заботу.
Идетъ, какъ по дѣлу, твердо.
Сбился с ноги преображенскiй солдат, какъ въ мочалѣ завязли ноги. Заерзался. Въ струну натянулось все, огнемъ обожгло, морозомъ… За рѣшетку бы сигануть… назадъ?..
…А ну, какъ спроситъ: почему никакого народу нѣтъ?..
… А ну, какъ крикнетъ: безъ дѣла чего шатаешься?! Строгимъ арестомъ на 5 сутокъ!
Да самое страшное и вспомнилъ:
– А ну, какъ спроситъ…?!…
И только подумалъ – слышитъ знакомый голосъ, отчетливый, смотровой, властный, – х о з я й с к і й голосъ:
– Здорово, Преображенецъ!
Дрогнуло все въ солдатѣ преображенскомъ, дрогнуло снизу вверхъ. Силой неодолимой толкнуло на два шага впередъ, вывернуло къ дворцу, ногою объ ногу звякнуло; вытянуло въ струну все тѣло, голову завернуло въ небо, закаменило лицо морозомъ и выкинуло изъ горла радостное до боли-счастья:
– Здравiя желаю, Вашему, Императорскому, Величеству!
Стрѣльнуло по всему тѣлу – отъ пятокъ до затылка.
