Текст книги "Спальня светской женщины"
Автор книги: Иван Панаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
II
Онъ такъ любилъ, какъ въ наши лѣта
Уже не любятъ. Какъ одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена!
Александръ Пушкинъ.
Въ 183* году въ Петербургѣ существовало только два театра. Одинъ, взгроможденный на огромной площади въ Коломнѣ возлѣ Коммиссаріата и такъ немилосердно удаленный отъ средины города. Этотъ театръ, нынѣ вовсе почти покинутый, назывался и называется до сей минуты Большимъ… Онъ посвящался зрѣлищамъ русскимъ и почти исключительно красовался неугомонною вереницею произведеній князя А. А. Шаховского, который въ послѣднее время такъ мило и удачно окунулся въ національность. Другой въ глубинѣ обширнаго двора между Аничкинымъ дворцомъ и Императорскою библіотекою, немного лѣвѣе того мѣста, гдѣ стоитъ теперь Александринскій театръ. Предмѣстникъ его былъ весьма незавидной наружности, и потому, для приличія, скрытъ былъ полукаменнымъ, полудеревяннымъ заборомъ, который тянулся по Невскому проспекту вровень съ бесѣдкою дворцоваго сада и библіотекою. Онъ назывался Малымъ и былъ три раза въ недѣлю посѣщаемъ аристократическою публикою, которая пріѣзжала туда для препровожденія времени, посмотрѣть на игру французской труппы.
Теперь, вмѣсто скромнаго двора, гордо раскидывается Александринская площадь съ обширнымъ палисадникомъ; вмѣсто уничтоженнаго Малаго театра свѣтится новый небольшой театръ на Михайловской площади, устроенный Брюловымъ просто и изящно.
Вся эта метаморфоза совершилась незамѣтно передъ нашими глазами.
Но кто не помнитъ скромности и домашней уютности Малаго театра? Кто не жалѣлъ объ немъ, когда узнали, что онъ рѣшительно предназначается въ ломку?
2-го апрѣля, въ семь часовъ вечера, въ послѣдній годъ его существованія, экипажъ за экипажемъ останавливался у его незатѣйливаго подъѣзда, ножка за ножкой пролетомъ скользила по его сѣнямъ, дверь за дверью открывалась въ ложахъ 1-го яруса. Занавѣсъ еще не подымался, музыканты строили инструменты…
Въ 4-мъ ряду креселъ стояли два молодые человѣка почти одинаковыхъ лѣтъ: одинъ статскій, другой военный. Темные волосы, небрежно завитые природой, упадали на большой и открытый лобъ статскаго; лицо его, нѣсколько продолговатое, еще сохраняло рѣдкій и плѣнительный цвѣтъ нетраченной жизни: оно то вспыхивало яркимъ румянцемъ, то пскрывалось рѣзкою блѣдностью. Черные глаза его сверкали, какъ тонкіе лучи звѣздъ въ морозную ночь. Они то съ волненіемъ устремлялись на незанятуіо ложу въ 1-мъ ярусѣ, возлѣ царской, то вопросительно обращались къ военному. Военный былъ адъютантъ, стройный и тонкій, блѣдный до изнеможенія, съ тонкими заманчивыми глазами, съ беззаботнымъ видомъ свѣтскаго человѣка.
Музыка загремѣла. Черезъ нѣсколько минутъ дверь ложи, на которую такъ постоянно и пристально глядѣлъ статскій, стукнула и медленно отворилась. Сердце его билось съ невыразимою силою. Въ ложу вошли двѣ дамы: одна лѣтъ 45-ти, одѣтая съ кокетствомъ 20-лѣтней женщины, другая… другая вполнѣ развернувшая блистательность красоты своей, съ бирюзовыми очами, подернутыми поволокою, съ темно-каштановыми прядями шелковистыхъ волосъ, которые прятались подъ небольшимъ беретомъ чернаго бархата. Большая бѣлая роза, приколотая съ лѣвой стороны берета, страстно качалась на стебелькѣ своемъ – будто хотѣла дотронуться до розовой щечки красавицы. Она съ неуловимою ловкостью сѣла въ кресла своей ложи и съ невообразимо-упоителыіои улыбкой небрежно кивнула головкой кланявшемуся ей адъютанту.
– Это она! она! – произнесъ статскій, не стараясь скрытъ своего восторга, дергая адъютанта за его матовый аксельбантъ и не сводя съ нея глазъ.
– По твоему восторженному описанію я тотчасъ узналъ ее. Я не ошибся въ твоемъ вкусѣ. Княгиня Гранатская блещетъ въ кругу петербургскихъ красавицъ, будто луна въ толпѣ звѣздъ, по выраженію поэта!.. Послѣ театра ты у меня – и мы на раздольѣ поговоримъ объ ней…
– Ея мужъ живъ? – произнесъ юноша, съ примѣтно измѣнившимся лицомъ…
Въ эту минуту занавѣсъ поднялся, и два друга разстались. Громскій не успѣлъ получить отвѣта.
Если бы на другой день вы вздумали спросить у нсго, что представляли на сценѣ? Драму, комедію, водевиль или балетъ? Въ русскомъ или во французскомъ театрѣ былъ онъ? – Викторъ вѣрно не могъ бы удовлетворить вашего любопытства. Онъ ни разу не взглянулъ на сцену; онъ не думалъ ни о сохраненіи приличія, ни о томъ, что нѣкоторые, посматривая на него, коварно улыбались, что другія просто смотрѣли на него съ полупрезрительною гримасою, какъ на чудака. Онъ не воображалъ, что на другое утро будетъ продметомъ разговора, игрушкою свѣтскаго пусторѣчія… И что ему было до свѣта? Его свѣтъ, его рай, его жизнь заключались въ ней одной. Она была передъ его очами – и онъ ничего не видалъ, кромѣ ея… Онъ пилъ ея взоры, онъ слѣдилъ ея движенія, онъ хотѣлъ уловить въ измѣненіяхъ лица ея душу. Но она вся казалась ему душою.
Пылающія очи юноши, небрежныя волны его кудрей, дикое вдохновеніе, осѣнявшее чело его, неизысканная, можетъ быть, слишкомъ простая одежда – все заставило княгиню обратить на него небольшое вниманіе… Она навела на него лорнетъ… Съ перваго взгляда онъ показался ей чрезвычайно страннымъ. Эта странность задѣла ея любопытство, а говорятъ, будто бы женщины любятъ все, что выходитъ изъ ряду обыкновеннаго… И княгиня, желая вполнѣ удовлетворить эту слабость, – общую всѣмъ женщинамъ, начиная съ ихъ прабабушки Евы, – начала внимательно разсматривать Громскаго.
Послѣ такого созерцанія она задумчиво обратилась въ сторону; она угадала состояніе души молодого человѣка, и сквозь эту задумчивоеть можно было провидѣть самодовольство женщины, привыкшей побѣждать, потому что страстныя уста ея пошевелились улыбкою.
При разъѣздѣ, когда она садилась въ карету, ея взоръ нечаянно встрѣтился со взоромъ молодого человѣка. Онъ стоялъ будто окаменѣлый въ толпѣ со сложенными руками, слѣдя шаги ея; она сѣла въ карету… Кони двинулись… И она два раза выглянула изъ окна, чтобы посмотрѣть на него.
Цѣлый вечеръ она была необыкновенно разсѣянна. – Это передала намъ раздѣвавшая ее горничная.
Когда послѣ театра Громскій, по приглашенію своего друга, явился къ нему, графъ съ необыкновеннымъ участіемъ бросился къ нему навстрѣчу.
– Я тебя искалъ вездѣ послѣ окончанья спектакля, – говорилъ онъ, – обѣгалъ всѣ коридоры и не могъ найти. Мы вмѣстѣ доѣхали бы въ каретѣ…– И, схвативъ его за руку, онъ увлекъ его въ свой кабннетъ.
Кабинетъ графа красовался умышленно поэтическимъ безпорядкомъ. Вы сказали бы съ перваго взгляда, что это роскошное святилище поэта или заманчивая мастерская художника. Тамъ и сямъ на столахъ съ привлекательною небрежностью были разбросаны новѣйшія книги, журналы, эстампы; въ углу стояли: станокъ художника, зрительная труба; всѣ стѣны были увѣшаны снимками съ картинъ Рафаэля, Доминикино, Корреджіо, Мюрилло, въ богатыхъ золотыхъ рамахъ; въ амбразурѣ оконъ висѣли портреты великихъ поэтовъ и замѣчательныхъ современниковъ на политическомъ поприщѣ. На доскѣ мраморнаго камина стояли небольшіе бюсты: Петра Великаго, Екатерины, Наполеона, Говарда, Вольтера, Ньютона. Яркое освѣщеніе прихотливо играло на вычурныхъ бездѣлкахъ бронзы. Но, разсмотрѣвъ эту комнату, вы приняли бы ее за выставку вещей, продающихся съ публичнаго торга и соблазнительно разставленныхъ для глазъ покупателей.
Графъ посадилъ своого друга на широкій диванъ, который, вѣроятно, созданъ былъ для лежанья, и, придвинувъ къ дивану огромныя кресла, спинка которыхъ упадала назадъ, позвонилъ и разлегся въ нихъ.
– Чаю и трубокъ! – сказалъ онъ вошедшему человѣку. Чай и трубки были принесены.
Викторъ отбросилъ свою трубку и устремилъ нетерпѣливыя очи на Вѣрскаго…
– Не правда ли, Александръ, – произнесъ онъ, – ты сдержишь свое обѣщаніе и разскажешь мнѣ о ней…
– Ого! Княгиня видно не на шутку защемила твое сердце… Въ самомъ дѣлѣ она чудесная женщина! Она создана быть идеаломъ поэта: ея образованность, ловкость, тонкое познаніе незамѣтныхъ оттѣнковъ свѣтскости, пламенная душа, огненное воображеніе…
– А ея мужъ? – перебилъ влюбленный.
– Минута терпѣнія!.. Я передамъ тебѣ хронологичсски короткую исторію этой женщины, короткую потому, что ей только 23 года.
Громскій придвинулся къ кресламъ графа, и послѣдній началъ разсказъ свой почти въ слѣдующихъ словахъ:.
"Генералъ адъютантъ Всеславскій имѣлъ одну дочь. Эту дочь звали – Лидіей. Говорятъ, малютка была такъ нѣжна и очаровательна, какъ мысль ангела. Ея голубые глазки, ея бѣлокурая головка, разсыпавшаяся локонами, ея поразительная бѣлизна и легкій розовый оттѣнокъ на щечкахъ – все давало ей право, безъ всякаго ходатайства, быть включенною въ число прелестныхъ малютокъ. Она была неоцѣнимый брилліантъ. Мать ея, женщина съ необыкновеннымъ умомъ и съ утонченнымъ образованіемъ, любила ее до изступленія. Генералъ не могъ на нее наглядѣться… Наступилъ 1812 годъ. Наполеонъ шелъ на Россію. Россія приготовляла гостю кровавое пиршество. Незабвенный Барклай очищалъ ему дорогу и заводилъ его въ самое сердце Россіи. Москва пустѣла, чтобы дать полный раздолъ несмѣтнымъ полчищамъ исполина. Генералу назначенъ былъ важный постъ въ арміи. Онъ простился съ женою, прижалъ къ сердцу 4-хлѣтнюю Лидію и сѣлъ на коня… Лидія съ каждымъ днемъ становилась милѣе, съ каждымъ днемъ проявляла удивительныя способности, необыкновенную смѣтливость для своихъ лѣтъ… Генералъ, возвратившійся изъ похода, съ грудью, увѣшанною орденами, ушпиленною звѣздами, съ одной ногой и съ двумя костылями, былъ въ восхищеніи отъ своей дочери… Время шло. Событіе за событіемъ совершалось. Уже русскіе успѣли прогуляться въ Парижъ и съ запасомъ французскихъ фразъ воротиться домой. Въ исходѣ 1819 года генералъ скончался. День 5-го мая 1821 года палъ въ океанъ вѣчности – и Бурбоны вздохнули свободно на тронѣ…
"Въ исходѣ этого мѣсяца Всеславская уѣхала въ чужіе края, вмѣстѣ съ 14-лѣтнею своею дочерью, которая уже рѣшительно поражала остротою ума, красотою и ловкостью.
"Четыре года провели онѣ въ Парижѣ: три года Лидія никуда не выѣзжала, эти три года были посвящены ея образованію; на четвертый яркая русская звѣзда блеснула на горизонтѣ парижскихъ обществъ, ослѣпляя взоры самыхъ взыскательныхъ парижанъ. Ея нравственное образованіе было кончено, начиналось образованіе свѣтское. Въ 1825 году онѣ возвратились въ Петербургъ.
"Въ началѣ зимы 1826-го года гостиныя петербургскія ознаменовались новымъ явленіемъ… Въ этихъ гостиныхъ показалась очаровательная, несравнимая дѣвушка. Эта дѣвушка была Лидія… Ея блестящее образованіе, ея покоряющая красота пеожиданно изумили всѣхъ. Дворъ обратилъ на нея свое благосклонное вниманіе – и на слѣдующуіо зиму она была пожалована во фрейлины. – Въ ту же зиму она лишилась матсри. Въ 1828-мъ году она должна была выйти замужъ за полковника князя Гранатскаго, который присоединилъ къ ея огромному состоянію свои милліоны. Этотъ бракъ не могъ бытъ выборомъ ея сердца: князь ничего не имѣетъ, кромѣ своего имени и золота. Вотъ уже годъ, какъ онъ посланъ съ какими-то порученіями на Кавказъ. Время его возврата не опредѣлено. Княгиня покуда дышитъ свободою…"
При этомъ словѣ и Громскій, все время слушавшій разсказъ графа съ напряженнымъ вниманіемъ, вздохнулъ легче и свободнѣе.
"Молодая княгиня, – продолжалъ графъ, – два года сряду постоянная владычица обществъ самаго высшаго тона, неизмѣнимая законодательница модъ. Она окружена неотразимой толпою обожателей: ея взглядъ – жизнь, ея желаніе – законъ, ея вниманіе – рай.
"Можетъ быть исторія княгини не имѣетъ поэтической стороны: это исторія многихъ свѣтскихъ женщинъ. Поэзія – сверкаетъ страстью и дышитъ любовью… Но согласись, что такая женщина не можетъ долго существовать безъ любви…
– Настала ли пора ея любви или нѣтъ?..
– Во всякомъ случаѣ любовь должна быть тайною, – прибавилъ съ странною улыбкою Вѣрскій…
Викторъ Громскій задумался. Было нѣсколько минутъ молчанія…
Графъ выпустилъ изо рта длинную ленту дыма.
– Хочешь ли, я тебя представлю къ ней? – сказалъ онъ.
Лицо Виктора подернулось страшною блѣдностью… Сердце его било тревогу. Эта мысль доселѣ была для него такъ недоступна, что онъ оскорбился предложеніемъ своего товарища.
– Я не знаю, кстати ли твоя шутка? – возразилъ холодно юноша.
– Что съ тобой, Громскій? я не думалъ шутить. Я очень серьезно спрашивалъ и спрашиваю тебя: хочешь ли быть съ ней знакомымъ?
Юноша не могъ ничего отвѣчать, онъ соскочилъ съ дивана и съ непередаваемымъ волненіемъ чувствъ бросился на грудь графа… Измѣненія лица его были неизслѣдимо быстры: въ это мгновеніе оно вдругъ вспыхнуло темнымъ румянцемъ.
Аристократъ снова улыбнулся; но эта улыбка, казалось, замѣнила въ немъ вздохъ. Онъ подумалъ – я ужъ не имѣю наслажденія такъ сильно чувствовать; для меня не будетъ такой минуты!
– Я завтра же предувѣдомлю о тебѣ княгиню. Ручаюсь, что она приметъ тебя какъ нельзя лучше…
– Неужели завтра? – возразилъ Викторъ, котораго волненье едва начинало стихать.
– Да, но одно условіе, прежде чѣмъ ты представишься къ ней! – Произнеся это, графъ сжалъ руку товарища въ своей рукѣ.– Ты не знаешь общества, его нелѣпыхъ предразсудковъ, его мишурныхъ прихотей, его ничтожныхъ мелочей. Я тебѣ говорю объ этомъ, какъ твой старый товарищъ, твой другъ, надѣясь, что слова мои будутъ имѣть вѣсъ въ твоихъ мысляхъ… Чтобы не сдѣлаться страннымъ въ близорукихъ глазахъ общества, ты долженъ низойти до него и обратить вниманіе на мелочи. Знаешь ли, что эти мелочи иногда удивительно дѣйствуютъ и на самую умную, но свѣтскую женщину?.. Тебѣ надобно одѣться, соображаясь съ теперешней модою. Покройц твоего платья годится только для уединеннаго кабинета. Онъ будетъ смѣшонъ въ роскошномъ будуарѣ женщины. Я берусь въ этомъ случаѣ быть твоимъ руководителемъ, несмотря на то, что я военный. Если же у тебя нѣтъ теперь денегъ, мой портфель ссудитъ тебя необходимымъ… Ты не сердишься на меня за это замѣчаніе, не правда ли?
Слезы брызнули изъ глазъ молодого человѣка…
– Александръ! – произнесъ онъ съ чувствомъ, – этою откровенностью ты напоминаешь мнѣ старое время, нашъ школьный бытъ, который прошелъ невозвратимо. Я полагаюсь на тебя во всемъ. Я твой. Видѣть эту женщину сдѣлалось для меня необходимостью. Для нея, но только для нея, я готовъ сдѣлаться куклою…
Пробилъ часъ… Старые школьные. товарищи разстались. Съ самаго выпуска никогда графъ не казался такъ расположеннымъ къ Виктору, какъ въ этотъ вечоръ. Онъ разжогъ въ Викторѣ отрадную надежду видѣть въ немъ по прежнему друга… Восторженный, переполненный ожиданіями, онъ возвращался домой. Фантазіи его разыгрывались на слѣдующей мысли: я буду видѣть ее, говорить съ нею, дышать однимъ воздухомъ! Можетъ быть я снова буду имѣть друга!
Когда Громскій вышелъ отъ графа, графъ зѣвнулъ, потянулся и подумалъ:
"Какъ неуклюжъ и неловокъ будетъ онъ въ обществѣ! Какой превосходный и поразительный контрастъ: влюбленный чудакъ-студентъ рядомъ съ свѣтской женщпной лучшаго тона! Право, я доставлю не одной княгинѣ случай отъ души посмѣяться!"
Знаете ли вы, что такое вполнѣсвѣтскій человѣкъ. Вы встрѣчаете его въ обществѣ въ разныхъ видахъ: или въ франтовскомъ фракѣ съ желтыми перчатками и тросточкой, или затянутаго въ мундиръ, гремящаго шпорами и махающаго бѣлымъ султаномъ. Свѣтскій человѣкъ – существо, дышащее только атмосферою гостиныхъ, вздумайте лишить его этой атмосферы: онъ уннчтожается, гибнетъ. Вы у него отняли жизнь. Вы посадили комнатную птичку подъ пневматическій колоколъ. Свѣтскій человѣкъ ежедневно кружится безъ цѣли около лжи, сплетней, напыщенности, предразсудковъ, прихотей, выдумокъ, – словомъ, около всего толкучаго рынка жалкой человѣческой ничтожности, и, наконецъ, одурѣваетъ отъ круженія… Онъ будто флюгеръ, вертящійся во всѣ стороны по прихоти вѣтра и погибающій отъ ярости бури. Въ этомъ человѣкѣ постепенно стираются самобытность и чувства, вѣрованія и мысли, какъ стирается вычеканенная поверхность монеты отъ долгаго употребленія. Онъ имѣетъ совершенно одинаковую съ нею участь: истертый свѣтскій человѣкъ и истертая монета перестаютъ быть въ ходу, потому что всѣ начинаютъ бояться ихъ фальшивости. Въ самомъ дѣлѣ, сохрани васъ Богъ довѣриться опытному свѣтскому человѣку: для него нѣтъ ничего высокаго! Онъ топчетъ въ грязь все прекрасное, онъ смѣется надъ всѣмъ благороднымъ, онъ ни отъ чего не краснѣетъ, онъ ничему не удивляется, онъ не хочетъ ничего чувствовать! И со всѣмъ этимъ не воображайте, чтобы онъ походилъ на Атамана разбойниковъ г-жи Радклифъ или на Саффи Евгенія Сю… Нимало! Дѣйствія свѣтскаго человѣка не имѣютъ никакой опредѣлительности, никакой цѣли… Онъ безбожно растрачиваетъ свою душу и не подозрѣваетъ этой растраты. Порокъ и безчувствіе вкрадываются къ нему безъ сознанія и одолѣваютъ его безъ сопротивленія. Онъ не злодѣй, – это имя для него черезчуръ громко: онъ ничтожный рабъ случая, онъ жалкій поденщикъ моды… не болѣе!
Идеалы Виктора Громскаго о свѣтскихъ людяхъ и обществѣ никакъ не сходились съ существенностью… Его выводы были извлечены изъ лучезарныхъ фантазій, а не основаны на гранитныхъ фактахъ! Хотя графъ Вѣрскій успѣлъ разочаровать его во многомъ, но онъ старался оправдывать его передъ собою, какъ могъ. Еще призракъ дружбы не распадался въ глазахъ молодого человѣка, еще онъ былъ счастливъ.
Оставляя безъ сожалѣнія уединенность занятій, онъ съ трепещущимъ сердцемъ, съ неопредѣленными ожиданіями, вступалъ въ общество.
Ему готовилось испытаніе!
Мы едва не забыли сказать читателямъ, что около этого времеый имя Громскаго, разсѣяннаго по всѣмъ повременнымъ изданіямъ, дѣлалось извѣстнымъ не одному только записному цеху литераторовъ… Это имя зажигалось звѣздой надежды на безпривѣтномъ горизонтѣ русской литературы…
Черезъ полторы недѣли послѣ описаннаго нами свиданія Виктора съ графомъ, въ сумерки одного вечера, по Большой Милліонной съ громомъ катилась ямская карета, запряженная четвернею разгонныхъ коней… Въ этой каретѣ сидѣлъ графъ съ молодымъ поэтомъ, сердце котораго билось такъ сильно, будто хотѣло прорваться… Черезъ минуту громъ смолкъ. Карета остановилась у гранитныхъ колоннъ подъѣзда княгини Гранатской. Подножки хлопнули… у Громскаго захватило духъ…
Княгиня сидѣла въ своемъ будуарѣ, ярко блестѣвшсмъ огнями, на широкомъ оттоманѣ, окруженная махровыми розами, которыя роскошно красовались на тонкихъ стоболькахъ своихъ и плѣнительно оттѣнялись отъ ея лебединой груди… Маленькія ножки княгини завидно покоились на цвѣтистой ткани богатаго ковра; передъ ней стояло огромное трюмо въ золоченой рамѣ. Поодаль на малахитовой доскѣ стола красовались большіе бронзовые часы… Стѣны будуара были обиты волнистой шелковой матеріей бѣлаго цвѣта, отороченной вверху позолочеыными карнизами. Надъ головюй княгини висѣла широкая лента звонка съ золотою, искусно обдѣланною ручкою; возлѣ нея стоялъ небольшой столикъ, на столѣ развернутая книжка, а на книжкѣ большой перламутровый ножъ.
"Графъ Вѣрскій и г. Громскій", сказалъ размѣреннымъ голосомъ вошедшій лакей.
Княгиня посмотрѣлась въ трюмо.
Обѣ половинки зеркальной двери растворились.
Графъ Вѣрскій показался первый. за нимъ шелъ поэтъ… но то не былъ позтъ Громскій, старый знакомецъ нашъ, всегда непринужденный въ движеніяхъ, всегда небрегшій о своей одеждѣ, закутанный въ длинный сюртукъ или фракъ стариковскаго покроя съ короткими фалдами, съ таліей на спинѣ и съ буфами на рукавахъ, въ бѣломъ галстукѣ съ маленькимъ бантикомъ, затянутымъ съ нѣмецкою аккуратностію. Совсѣмъ нѣтъ! то былъ молодой человѣкъ, наряженный по послѣдней модѣ: въ узкій фракъ, совершенно обтягивавшій его, съ двумя лацканами, отлетѣвшими далеко отъ груди и выказывавшимися за спиною, будто остроконечныя крылья летучей мыши; съ небрежно развѣвавшимися концами чернаго галстука, въ бѣлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ обстриженною и завитою, какъ у барашка, головою, съ неловкою и странною поступью, съ руками, отпятившимися назадъ, будто просившимися вонъ изъ фрака… Вы нехотя улыбнулись бы, взглянувъ на эту фигуру, вы подумали бы, что это уморительная пародія на послѣднюю картинку Petit Courier des Dames или нашего Телеграфа.
Кто же былъ этотъ молодой человѣкъ?
Краснѣя и потупляя глаза, мы должны признаться, что это точно былъ Викторъ Громскій.
До какихъ глупостей не доводитъ любовь 20-тилѣтняго юношу!
Княгиня, быстро осмотрѣвъ его съ ногъ до головы, едва скрыла улыбку, кусая нижнюю губу… Но видно было, что она тотчасъ узнала въ неуклюжемъ франтѣ того молодого человѣка, который такъ сильно заманилъ ея любопытство въ театрѣ.
Послѣ улыбки первое ея чувство было – досада: она хотѣла видѣть его въ эту минуту точно такимъ же, какъ увидѣла его впервые.
Графъ подвелъ къ ней Громскаго: лицо поэта было подернуто заревомъ, онъ дрожалъ всѣми членами, будто преступннкъ, приведенный передъ судьею для того, чтобы выслушать изъ устъ его роковое слово: смерть.
Но въ эту минуту смѣшная сторона его незамѣтно уничтожалась: онъ возбуждалъ не жалость, а участіе.
Княгиня съ очаровательнымъ кокетствомъ, котораго ни уловить, ни выразить невозможно, предупредила бѣднаго юношу отраднымъ привѣтомъ, который сверкалъ позолотой ума и былъ распрысканъ обаятельнымъ ароматомъ гостиныхъ.
Она показалась ему какимъ-то божественнымъ видѣніемъ, какою-то плѣнительною грезою. Сердце его сжималось, расширялось и трепетало. Онъ залетѣлъ бы за предѣлы неба, но поневолѣ былъ прикованъ къ землѣ, потому что мучительно чувствовалъ неловкость каждаго своего шага, каждаго движенія, каждаго взгляда.
Грустно, непередаваемо грустно, когда душа, трепещущая восторгомъ, хочетъ вспорхнуть въ свою родину – небо и бьется, какъ голубь въ сѣтяхъ, въ грубой оболочкѣ тѣла! Она, расширивъ крылья и стрѣлой разрѣзавъ перловое пространство воздуха, взвилась бы далеко, далеко… Но нѣтъ! Существенность, едва прикрывшая наготу свою грязными лохмотьями, всюду слѣдитъ бытіе человѣка и дерзко заслоняетъ передъ нимъ бездозорный, гигантскій яхонтъ – подножіе Божьяго престола! Существенность тянетъ его къ землѣ, указываетъ ему на землю, будто хочетъ сказать, что съ нею сопряжено его грядущее… О, для чего же духъ и тѣло слѣплены неразрывно, для чего переходъ отъ настоящей къ грядущей жизни – могила, стукъ заступа и пѣніе ангеловъ?
Громскій хотѣлъ бы безъ мысли о жизни, безъ трепетанія вѣкъ любоваться ея очами, подслушивать ея дыханіе, подмѣчать волненіе груди, а конецъ галстука щекоталъ его подбородокъ, и накрахмаленные воротнички рубашки рѣзали шею. Онъ заготовлялъ такія прекрасныя поэтическія фразы для разговора съ княгиней, – и ни разу не могъ отвѣчать связно на самые обыкновенные вопросы ея. Самолюбіе грызло его, какъ вампиръ; онъ чувствовалъ, что долженъ казаться чудакомъ въ глазахъ ея и глупцомъ въ мысляхъ… А между тѣмъ графъ разсыпался любезностью. Онъ говорилъ о самыхъ простыхъ вещахъ съ такою оборотливостью и ловкостью; рѣчъ его заострялась ироніей, играла невынужденной веселостью и блистала красивой изысканностью, какъ вычурная бумажка, завертывающая самую простую конфетку.
Таковъ языкъ свѣтскаго человѣка!
Несмотря на все это, княгиня не казалась внимательною къ его разговору. Она была задумчива, она играла съ листкомъ стебелька розы…
Громскій немилосердно повертывалъ въ рукахъ свою новую модную шляпу.
Било одиннадцать.
Графъ Вѣрскій всталъ съ креселъ. Громскій, поглядывмя на него, приподымался.
Когда они оба раскланивались съ княгиней, она оборотилась къ поэту съ такимъ божественнымъ взглядомъ, который не всегда удается видѣть человѣку въ его земномъ существованіи.
– Г. Громскій, – произнесла она своимъ музыкальнымъ голосомъ… – Я надѣюсь васъ скоро видѣть у себя. По вечерамъ вы меня почти навѣрно можете заставать дома. Мнѣ всегда пріятно быть въ вашемъ обществѣ..
"Странно, – подумалъ графъ, – по вечерамъ она, кажется, очень рѣдко бываетъ у себя".
Громскій едва сдержалъ свое восхищеніе отъ послѣднихъ словъ княгини, и когда вышелъ изъ ея будуара, слезы упоительнаго самодовольствія брызнули изъ очей его.
Эти слезы были для него ярче и освѣжительнѣе небесной росы!
Когда онъ проснулся на слѣдующее утро, его знакомство съ княгинею, ея благодатный привѣтъ представлялись ему очаровательнымъ сномъ. Онъ протеръ глаза и старался распутать грезу съ вещественностію, и въ грезѣ и вещественности – была она, одна она, одинъ ея образъ! Послѣ пролетной минуты задумчивости онъ быстро вскочилъ съ постели, онъ бѣгалъ по комнатѣ, онъ смѣялся, онъ плакалъ, онъ тысячу разъ повторялъ вслухъ: "мнѣ всегда пріятно быть въ вашемъ обществѣ".
Онъ походилъ на помѣшаннаго!..
Послѣ первыхъ минутъ такого волненія молодой человѣкъ снова задумался.
– Можетъ быть это заученная обыкновенная фраза, когорую всѣ свѣтскія женщины повторяютъ изъ приличія? – мыслилъ онъ.
Воспользоваться ли мнѣ ея приглашеніемъ?
Можетъ ли общество бѣднаго, незначащаго человѣка, не имѣющаго понятія о свѣтскомъ приличіи, о свѣтскомъ языкѣ, нравиться блистательной княгинѣ, которая привыкла къ вѣчнымъ комплиментамъ паркетныхъ любезниковъ?
Я неловокъ, мои ноги измѣняюгъ мнѣ на паркегѣ… Что, если я встрѣчусь въ ея гостиной съ какимъ-нибудь изъ этихъ франтовъ? Вѣдь я уничтожусь предъ нимъ?..
Сколько подобныхъ вопросовъ толпилось въ головѣ молодого человѣка! Какъ кружилась голова его! Какъ жестоко страдалъ онъ!
– А ея взглядъ? ея взглядъ?. – продолжалъ онъ голосомъ постепенно звучнымъ и сильнымъ… Ея взглядъ, когда она произносила мнѣ этотъ привѣтъ!!
О, нѣтъ! нѣтъ! то не были заученныя слова необходимости… Нѣтъ! милліонъ разъ нѣтъ! Искра души художника, тонкій лучъ небесной радуги, серебристый блескъ луны, ничто не могло быть ярче, вдохновеннѣе взгляда! Взглядъ младенца – не благословеннѣе его.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого, часовъ въ 8 вечера, Громскій съ тѣмъ же волненіемъ ходилъ взадъ и впередъ по Большой Милліонной и, блѣднѣя, нѣсколько разъ проходилъ мимо подъѣзда съ гранитными колоннами… Наконецъ рука его крѣпко сжала ручку замка огромной двери подъѣзда – и онъ очутился лицомъ къ лицу съ разряженнымъ швейцаромъ…
– Княгиня дома? – спросилъ молодой человѣкъ дрожащимъ голосомъ.
– Какъ объ васъ прикажете доложить?
– Громскій.
– Пожалуйте наверхъ. Княгиня принимаетъ, – почтительно произнесъ швейцаръ.
– У нея есть кто-нибудь?
– Княгиня одна.
Одна! это слово электрически объяло его сердце; онъ не хотѣлъ встрѣтить кого-нибудь у княгини, но мысль быть съ ней одной… ужаснула его!
Мы предоставляемъ читателямъ вообразитъ положеніе его въ ту минуту, когда онъ всходилъ по ковру лѣстницы… и съ каждой ступенькой приближался къ княгинѣ.
– А! г-нъ Громскій! – воскликнула она, при видѣ поэта, съ робостью отворявшаго дверь, – я думала, что вы забыли меня; признаться ли, я уже теряла надежду видѣть васъ у себя?
– Княгиня, я… не смѣлъ… не могъ… – И онъ стоялъ передъ нею, несвязно лепеча что-то.
– Садитесь. Что жъ вы не сядете? – Княгиня немного привстала и придвинула къ себѣ стулъ.
Ободренный Громскій сѣлъ на кончикъ этого стула.
– Я думала, – продолжала княгиня, – что человѣку, такъ углубленному въ занятія, какъ вы, не достанетъ времени на пустые визиты, выдуманные нами отъ бездѣлья. Я очень хорошо знаю, – замѣтила она съ улыбкою, – какое различіе, какія границы между поэтомъ и свѣтскимъ человѣкомъ.
– Развѣ вы принимасте меня за поэта? – осмѣлился возразить Громскій.
Она взяла со столика, стоявшаго возлѣ нея, какой-то печатный листъ, развернула его и, указывая своимъ пальчикомъ на средину листа…
– Кажется, это ваше имя? – произнесла она.
Этотъ листъ – былъ однимъ изъ послѣднихъ NoNo "Литературной Газеты", которую издавалъ покойный Дельвигъ. Громскій вспыхнулъ огнемъ: на этомъ листкѣ точно было напечатано его имя, въ этомъ листкѣ было точно помѣщено его стихотвореніе.
– Видите ли вы, что я иногда читаю и русскія книги, – молвила она съ той же улыбкой.
– ІІоэзія – мой отдыхъ отъ другихъ занятій, княгиня…
– О, это самый утѣшительный отдыхъ! Самыя отрадныя минуты, – перебила она… – А вы меня познакомите съ вашими сочиненіями, не правда ли; вы будете такъ добры?..
– Я не думаю, чтобы мои легкіе опыты заслуживали ваше вниманіе, княгиня. Вы избалованы гармоніей европейскихъ писателей…
Видно было, что Громскіи оживалъ подъ благотворнымъ ея вниманіемъ, и хотя рѣчь его еще не переставала вытягиваться принужденностью, однако онъ начиналъ говорить не запинаясь, а это было уже довольно на первый разъ!
– Развѣ у васъ нѣтъ желанія заохотить меня къ русскому чтенію? Я, не шутя, хочу знать литературу моей родины… Можетъ быть вы слишкомъ нетерпѣливы? Можетъ быть вы не возьмете на себя труда быть моимъ учителемъ? Право, я буду прилежною ученицей.
Можно ли передать, что было тогда съ сердцемъ молодого человѣка?
Онъ былъ такъ счастливъ, такъ полонъ, такъ упоенъ нѣгою ея взоровъ!
Его очи таяли отъ ея обаянія, выражались душою, сверкали страстью.
Не завидоватъ ему въ эту минуту было свыше силх человѣческихъ!
Съ этого дня Викторъ чаще и чаще посѣщалъ княгиню. Княгиня сильнѣй и сильнѣй чувствовала необходимость видѣть Виктора. Она стала рѣже появлятъся въ гостиныхъ. Между тѣмъ графъ Вѣрскій ничего не зналъ объ успѣхахъ своего неуклюжаго пансіонскаго товарища. – Въ это время появилась въ петербургскихъ обществахъ баронесса Р**– и онъ, предводителемъ толпы обожателей, преклонялся предь новымъ свѣтиломъ!
Въ послѣднихъ числахъ мая мѣсяца княгиня переѣхала на свою каменноостровскую дачу.
Любовались ли вы островами – этою лѣтнею жизнью петербургскихъ жителей? Всходили ли вы въ часъ утра на Каменноостровскіи мостъ, въ тотъ часъ утра, когда просыпающаяся природа еще не возмущена шумомъ и громомъ людской суеты? Когда она еще не стряхнула съ своего личика капли алмазной росы? Когда она еще не успѣла запылиться прахомъ, взвѣваемымъ гордостью людскою? Когда она еще не успѣла затускнѣть отъ тлетворнаго дыханія людей?
Ничто не шелохнется. Солнце встаетъ, разрѣзая лучами своими вуаль, сотканный туманами… Природа-красавица трепещетъ пробужденіемъ и улыбается свѣтлою улыбкой солнца… Туманъ разрѣдился… Яхонтъ небесъ подернулся позолотою – и солнце, ослѣпивъ блескомъ, кокетничаетъ и смотрится въ зеркало Невки. Взойдите на правую стороыу моста отъ дороги. Опаловыя струи Невки омываютъ изумрудный берегъ дворца и тѣнистый лѣсокъ дачи княгини Лопухиной, расходятся въ обѣ стороны и исчезаютъ вдали. Прямо противъ васъ, между кудрями лѣса, возвышается каменный двухъэтажный домъ съ свѣтло-зеленымъ куполомъ; далѣе по всему противоположному берегу пестрѣютъ легкіе домики въ густой зелеии. Обернитесь налѣво: по обѣимъ сторонамъ берега дача за дачей еще живописнѣй играютъ разноцвѣтностью красокъ, и все на той же зелени, любимой краскѣ природы… Правда, не ищите здѣсь никакой торжественности, никакой величавости: это прекрасный ландшафтъ, не болѣе! Сама природа, будто примѣняясь къ мѣстности, дѣлается здѣсь немного изысканною, немного кокеткой, зато эта кокетка обворожительна ночью. Взгляните – луна, закраснѣвшись, будто дѣвственница, пойманная впервые наединѣ съ милымъ, будто разгорѣвшись отъ страсти, робко выглядываетъ изъ чащи деревъ и, успокоенная безмолвіемъ, тишью земной, блѣднѣе выступаетъ, будто пава, по звѣздистому паркету… Она не увѣрена въ самой себѣ, она робка – но ея поступь по гигантскому помосту небесъ и страстна, и соблазиительна! Какъ мило освѣщаетъ она тѣнистую аллсю Строгановскаго сада, какъ задумчиво глядится въ Елагинскій паркъ, какъ серебритъ окна дачъ и какъ манитъ мечтательницу изъ душной комнаты погулять и повздыхать съ нею вмѣстѣ на раздольѣ… Шалунья, она то окунется въ водахъ Невки, то, завернувшись въ прозрачную мантилью облака, кажется, хочетъ играть въ жмурки, то переливомъ обманчивыхъ лучей свѣта строитъ такіе фантастическіе чертоги тамъ, вдали, за моремъ…
