Текст книги "Поднятые по тревоге"

Автор книги: Иван Федюнинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– А сколько же ему лет? – поинтересовался я.

– Девятнадцать. Это он только ростом не вышел. Но, говорят, мал золотник, да дорог.

– Постройте ваш взвод, – приказал я сержанту. Из длинного шалаша, согнувшись, оправляя шинели, вышло человек двадцать разведчиков – крепкие, кряжистые люди, в большинстве немолодые.

– Командир-то у вас, оказывается, молодой, но уже опытный, – обратился я к солдатам.

Разведчики дружно подтвердили, что сержант дело знает и требует правильно. А самый пожилой из них добавил:

– Башковитый сынок!

– Ну что ж, считаю, что ваш командир заслуживает звания, соответствующего занимаемой должности, – сказал я и велел адъютанту: – Сними-ка со своей гимнастерки пару кубиков, потом в штабе добудешь новые.

Пока Рожков отвинчивал знаки различия, я карандашом написал приказ о том, что за умелое руководство боевыми действиями подразделения командиру взвода разведки присваивается воинское звание "младший лейтенант".

Начальник разведки полка тут же зачитал приказ, и я прикрепил кубики к петлицам порозовевшего от смущения и радости командира взвода...

Когда я вспоминаю бои, которые шли зимой 1942 года, в памяти невольно воскресают слова песни, популярной на нашем фронте:

Выпьем за тех, кто неделями долгими

В мерзлых лежал блиндажах,

Бился за Ладогу, бился под Волховом,

Не отступал ни на шаг!

Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробивался болотами,

Горло сжимая врагу!

Никогда не забыть мне ночную атаку 502-го полка 177-й стрелковой дивизии. Перед атакой я побывал у командира дивизии полковника А. Г. Козиева и вместе с начальником оперативного отдела полковником Беловым отправился к капитану Чумаку – командиру 502-го полка.

Его наблюдательный пункт находился очень близко от переднего края, а отодвинуть его дальше не представлялось возможным: густой лес мешал наблюдению. Командир сидел в неглубокой яме, вырытой в снегу и прикрытой сверху плащ-палаткой. Мы едва втиснулись в эту яму, где было так же холодно, как и в лесу, разве только не дул ледяной ветер.

Чумак зажег свечу, чтобы показать на карте исходные позиции батальонов. Язычок пламени клонится то в одну, то в другую сторону, вот-вот погаснет.

– Сейчас начнем атаку, – сказал капитан, – Но снег проклятый мешает.

Где-то сзади ударили орудия: началась артподготовка. После первых же выстрелов свеча погасла. Мы больше и не зажигали ее, она была уже не нужна.

Вылезли из ямы. Над заснеженным полем вспыхивали ракеты. В их ярком, но холодном свете метались длинные черные тени деревьев. И было видно, как впереди медленно двигались фигурки людей в белых халатах.

– Бойцы вязнут в снегу, а лыж на всех не хватает, товарищ генерал, – глухо сказал капитан Чумак. Он повернулся спиной к ветру и стал прикуривать, пряча в широких ладонях огонек спички.

Внизу, в снежной яме, настойчиво запищал зуммер полевого телефона. Капитан нагнулся, связист протянул ему трубку.

– Продвигаются! Вопреки всему продвигаются! – торжествовал Чумак, выслушав очередное донесение. Пар от дыхания капитана инеем оседал на трубке.

За ночь полк продвинулся километра на два, уничтожив опорный пункт противника. На рассвете мы с капитаном Чумаком пошли по полю недавнего боя. Там, где прошли солдаты, виднелись глубокие извилистые борозды. Тела убитых не лежали, а стояли в снегу, наклонившись вперед. Казалось, что и мертвыми бойцы стремились в атаку. И не было среди убитых ни одного, который в последние минуты жизни повернулся бы спиной к врагу!

Нужно было развить успех полка, ко на следующий день командир 177-й дивизии полковник Козиев своевременно не подтянул орудий для стрельбы прямой наводкой. Из-за плохо организованной разведки и путаницы в ориентировке на местности 1064-й полк, который должен был развернуться западнее мостика через ручей Дубок и наступать строго на север, сбился с направления. Его батальоны сосредоточились где-то восточнее мостика и не смогли поддержать подразделения 502-го полка.

Допустил ошибку и командир 198-й стрелковой дивизии, которой предстояло взаимодействовать с дивизией полковника Козиева. Один из ее полков занял не то исходное положение, которое ему предназначалось.

Это произошло 19 февраля. А 20-го меня вызвал к аппарату командующий Ленинградским фронтом генерал-лейтенант М. С. Хозин.

Я доложил, что боевые действия соединений армии, в особенности 177-й стрелковой дивизии, оцениваю как неудачные. Некоторое продвижение имели 311-я, 11-я стрелковые дивизии и бригада морской пехоты, но и им удалось добиться лишь частного успеха.

– В общем, сегодня работали плохо и дали противнику возможность привести себя в порядок, – подвел итог генерал Хозин. – Не забывайте, что мы с вами находимся не на военной игре, а на войне. Начальники должны строго следить, чтобы войска занимали те исходные положения, которые им указаны. Иначе ни один задуманный план не будет выполнен.

Упрек был справедлив. Можно бы, конечно, сослаться на неукомплектованность дивизий, но я этого делать не стал. Накануне в армию прибыло пополнение из Ленинграда, из-под Волхова и из Уральского военного округа, всего около 1500 человек. Это было каплей в море, но большего штаб фронта выделить не мог. Приходилось с этим считаться и выполнять задачу наличными силами.

В те трудные для нас дни мы постоянно чувствовали огромную моральную поддержку трудящихся Ленинграда. Делегации ленинградских трудящихся были в нашей армии частыми гостями. Завязалась у нас переписка с ленинградскими школьниками.

Начало дружбы с детворой было положено не то декабре 1941, не то в январе 1942 года. К нам в армию поступили тогда щедрые подарки от трудящихся Урала и Монгольской Народной Республики. Мы получили много мяса и сливочного масла. В частях состоялись митинги и собрания. Бойцы и командиры единодушно решили полученные подарки отправить ленинградским детям.

Ребята прислали нам много теплых благодарственных писем, которые нельзя было читать без волнения. Политработники широко использовали их в беседах с личным составом.

Ответы на ребячьи письма вызвали новый поток корреспонденции из Ленинграда В конце концов переписка с юными ленинградцами стала регулярной.

23 февраля в Гороховец, где размещался политотдел армии, приехала очередная делегация ленинградских трудящихся – человек восемь или десять. Среди них была писательница Вера Инбер, невысокая, худенькая, немолодая женщина.

Гости привезли бойцам и командирам подарки: маскировочные халаты, бритвенные приборы, табак, перчатки, полевые сумки, музыкальные инструменты. Кроме того, они привезли пять автоматов, которые из-за отсутствия в Ленинграде электрической энергии были целиком (кроме стволов) изготовлены вручную. На автоматах имелись надписи "Лучшему истребителю фашистских оккупантов".

Гости из Ленинграда оставались у нас три дня, побывали в нескольких частях, главным образом в артиллерийских. Воины расспрашивали ленинградцев о жизни в осажденном городе, рассказывали им о своих боевых делах.

Я встретился с делегацией вечером, когда приехал во второй эшелон штаба армии. Мы долго беседовали. Жаль только, что отсутствовала Вера Инбер. Она ночевала в другом доме, а время было позднее, и мы не стали ее будить.

Между тем бои в районе Погостья продолжались. Но мы по-прежнему не имели сколько-нибудь заметного успеха, слишком уж малочисленными были наши полки.

24 февраля начальник оперативного отдела– штаба фронта, получив от нас очередное боевое донесение, даже усомнился в правильности переданных сведений.

– Нельзя ли уточнить положение частей в углу развилки двух дорог юго-восточнее станции Погостье? – запрашивал он по аппарату БОДО. – Тут, по-моему, какая-то каша. Неужели все три полка действуют здесь в одном эшелоне?

Генерал-майор Березинский ответил:

– Напрасно удивляетесь. В трех полках так мало людей, что всем с избытком хватает места. Потому и боевой порядок приходится строить в один эшелон, что не из кого составить второй.

В конце февраля Ставка усилила армию 4-м гвардейским стрелковым корпусом, в состав которого входили одна стрелковая дивизия, четыре стрелковые и одна танковая бригады, три лыжных батальона и дивизион реактивной артиллерии. Перед нами поставили задачу наступать в общем направлении на Любань.

К этому времени войска 2-й ударной армии и левого фланга 59-й армии, прорвав оборону противника южнее Спасская Полисть, узким клином выдвинулись на 75 километров. Фронт 2-й ударной армии растянулся на 200 километров.

Мы начали свою операцию 28 февраля. Бои завязались ожесточенные. Ценой больших усилий нам удалось прорвать вражескую оборону западнее Кириши и продвинуться на 12-15 километров. Потом наступление приостановилось. Люди крайне устали. Даже в штабе армии офицеры отдыхали не больше двух-трех часов в сутки и буквально валились с ног. Полковник Семенов, сменивший полковника Белова на посту начальника оперативного отдела, настолько переутомился, что часто засыпал над картой или донесением. Бывало, диктует телеграфистке очередную оперативную сводку в штаб фронта и на полуслове замолкает.

– Что случилось? Почему прервали передачу? Где Семенов? – запрашивают из штаба фронта.

– Он спит, – сообщает телеграфистка.

– Разбудите!

Семенов просыпается и продолжает диктовать, но через несколько минут его голова опять бессильно падает на грудь, и все начинается сначала.

А вообще-то полковник Семенов был очень исполнительным и аккуратным штабным работником.

В течение первой половины марта после напряженных боев войскам армии удалось продвинуться на любаньском направлении еще на 10 километров. Однако развить достигнутый успех мы и теперь не смогли. Воспользовавшись слабой активностью 2-й ударной армии, противник снял часть сил с ее направления и бросил против 54-й армии, изменив тем самым соотношение сил в свою пользу.

Но было бы неправильным считать, что только это явилось причиной неудачи. В организации наступления мы допустили немало ошибок.

Некоторые соединения атаковали опорные пункты противника исключительно с фронта, не прибегая к обходным маневрам, не прибегая к ударам во фланг и тыл. Такой недостаток был особенно характерен для действий 11-й дивизии.

80-я дивизия в начале наступления неорганизованно заняла исходное положение и в результате отстала. Командир ее полковник Симонов в одно время потерял управление частями. Сила удара дивизии ослабла, и она не сумела выполнить свою задачу.

Нерешительно действовала на фланге ударной группы и 285-я дивизия.

Все это не могло не сказаться на ходе боев.

Во второй половине марта положение в районе Любани еще больше осложнилось. Сосредоточив до пяти пехотных дивизий у Спасской Полисти и Большого Замошья, противник нанес с двух сторон удар по основанию длинного выступа, образовавшегося в результате наступления 2-й ударной армии.

В довершение всего в конце марта жестокие морозы сменились оттепелью. Дороги, колейные пути через болота и лесные массивы стали малопроходимыми. Возникли затруднения с доставкой войскам боеприпасов и продовольствия. Даже из штаба армии в дивизии приходилось добираться на танках или верхом на лошадях.

Помню, в самую распутицу отправился я в Посадников Остров, в штаб одной из дивизий. Со мной были адъютант и два автоматчика.

Двигались мы на танке прямо по железнодорожной насыпи. До штаба дивизии оставалось километров пять, когда пришлось оставить танк: насыпь впереди была сильно разбита.

Собираясь ехать в танке, я надел ватную куртку и солдатскую шапку-ушанку. В таком одеянии шагать по шпалам было легко. Адъютант и автоматчики отстали.

Вдруг сзади раздался окрик:

– Эй, посторонись!

Я оглянулся и увидел пожилого солдата, который ехал верхом, ведя на поводу запасную лошадь.

– Чего ты кричишь? – сказал я. – Взял бы да и объехал стороной. Мне и так пешком идти не больно приятно.

– А ты далеко ли идешь?

– На разъезд.

– Ладно, садись верхом, если умеешь, – предложил солдат. – Только подожди, я пересяду на лошадь командира дивизиона. А то, неровен час, собьешь ей спину, пехота, отвечай потом за тебя.

– Ну если ты так беспокоишься за коня, я и пешком дойду – до разъезда недалеко. Слезай закурим.

У меня с собой были хорошие папиросы – подарок ленинградцев. Солдат закурил, со вкусом вдыхая пахучий голубоватый дым, и пустился в рассуждения:

– Ты, земляк, видать, близко к начальству ходишь, коли такие папиросы куришь. В ординарцах небось состоишь?

– Встречаюсь иногда и с начальством, – уклонился я от прямого ответа. Беседа начинала меня интересовать.

Но тут со стороны разъезда показался всадник. Я узнал в нем работника штаба дивизии. Подъехав к нам, он доложил:

– Товарищ командующий, на разъезд для вас высланы лошади. Может, прикажете подать сюда?

Мой попутчик опешил и так это бочком, бочком подался в сторону. Я остановил его:

– Куда ты? Нам же по пути, сам говорил.

– Виноват, товарищ командующий, не признал. Извините, может, что ляпнул не так.

– Извиняться тебе нечего, – успокоил я его, – пойдем вместе, побеседуем дорогой.

Солдат оказался словоохотливым и смекалистым. Он очень правильно оценивал обстановку на фронте.

– Трудно сейчас солдатам? – спросил я.

– Очень трудно, – вздохнув, подтвердил артиллерист. – Но не сомневайтесь, товарищ командующий, выдержим. Каждый понимает: за Ленинград бьемся, за всю, можно сказать, страну. Тут уж на трудности не смотри, дело не шуточное. Я так полагаю: скоро мы погоним фашистов из-под Ленинграда. Пусть сегодня не удалось, завтра удастся. Как партия сказала, так и будет. Я-то, конечно, по малограмотности беспартийный, но партии крепко верю.

Мы расстались недалеко от штаба дивизии. Солдат направился к себе в батарею. На прощание я отдал ему свою пачку папирос.

Командир дивизии не сообщил мне ничего утешительного. Потери в полках были весьма значительными. Начались перебои с доставкой продовольствия. О том, что не хватает снарядов, мне было известно, потому что я сам чуть не по штукам распределял их между дивизиями. В связи с наступившей сырой погодой больше стало простуженных и больных.

В невеселом настроении вернулся я в штаб армии. Судя по донесениям, поступавшим из других дивизий, и там положение было не лучше. Предпринимать дальнейшие попытки наступления на Любань в условиях распутицы, без соответствующей серьезной подготовки было явно нецелесообразно.

В начале апреля соединения армии перешли к обороне. А 22-го числа того же месяца я получил новое назначение и уехал на Западный фронт.

Я долго думал, стоит ли включать в свои воспоминания рассказ о неудачной, оставшейся незавершенной Любаньской операции, и решил, что стоит. Учиться нужно не только на успехах, но и на неудачах, делая из них правильные выводы.

Анализируя наступление 54-й армии, должен признать, что я как командующий, командиры дивизий и бригад допустили тогда немало ошибок. Если бы их не было, операция привела бы к иным результатам. Это убедительно подтвердилось год спустя, когда советские войска успешно прорвали блокаду Ленинграда.

В чем же заключались основные причины, которые привели к тому, что попытка деблокировать Ленинград в 1942 году окончилась неудачей?

На мой взгляд, одна из главных причин состояла в том, что в ходе операции мы не сумели организовать тесного взаимодействия не только между фронтами, но и между наступающими армиями. Например, связь с 4-й армией Волховского фронта я поддерживал через штаб Ленинградского фронта. Непосредственная связь, а стало быть, и четкая координация действий отсутствовали.

Да и внутри армии – между дивизиями, а в дивизиях – между полками взаимодействие нередко нарушалось. Удары наносились неодновременно и в разных направлениях, как бы растопыренными пальцами, что позволяло противнику маневрировать резервами. Наступление в ряде случаев готовилось наспех, без учета реальной обстановки, без сосредоточения сил на главных направлениях.

Происходило так, во-первых, из-за недостатка у штаба армии и штабов дивизий опыта организации непрерывного и устойчивого управления частями в наступлении, а во-вторых, в силу настойчивых требований штаба фронта продолжать активные действия даже тогда, когда это было не вполне целесообразно.

Из дивизий подчас поступали неточные доклады и не потому, что люди хотели приукрасить истинное положение, а главным образом из-за незнания обстановки. Получив такие доклады, штаб армии ставил дивизиям непосильные задачи. На горьком опыте постигли мы непреложный закон наступления, который гласит: умей своевременно остановиться, чтобы подтянуть резервы и не попасть под удар резервов противника, умей всегда доложить правду о состоянии соединений или частей, как бы горька ни была эта правда.

Мы редко прибегали к охватывающим действиям, почти не применяли маневра силами и средствами, а наносили преимущественно фронтальные удары, причем чаще всего на одних и тех же направлениях, не используя элемента внезапности.

Слабо велась разведка, особенно танковая и инженерная. Танки натыкались на противотанковые орудия и минные поля, скрытые в глубоком снегу.

Артиллерийской подготовке, и особенно артиллерийскому сопровождению наступающих подразделений, уделялось мало внимания, недоставало тесного взаимодействия артиллерии с пехотой.

Отсутствовали четкое планирование и организация подвоза материально-технических средств. Тылы, несмотря на медленное продвижение частей, порой отставали, особенно весной, во время распутицы.

Таковы основные недостатки, которые выявились в ходе операции. Они-то и явились причинами наших неудач. И вот теперь, подводя итог тех тяжелых боев, с горечью приходится признать: этого могло не случиться.

Но было бы неправильно не заметить и некоторого положительного значения Любаньской операции. При всех недостатках она все же привела к тому, что войскам группы армий "Север" были нанесены весьма значительные потери. В результате гитлеровское командование отказалось от новых попыток создать второе кольцо блокады вокруг Ленинграда и не могло предпринять наступательных действий в этом районе летом 1942 года.

Кроме того, как я уже отмечал раньше, наступление войск Ленинградского и Волховского фронтов сковало резервы противника, не позволило перебрасывать их на другие направления, в том числе и на московское.

Наконец, командный состав войск, участвовавших в Любаньской операции, получил большой опыт ведения боевых действий в лесисто-болотистой местности. И хотя этот опыт был приобретен дорогой ценой, значение его трудно преуменьшить. Он очень пригодился нам в последующем как в боях под Ленинградом, так и на других фронтах.

Глава V. "У нас есть вопросы, господин генерал!"

Итак, в конце апреля 1942 года я приехал в Москву, в Генеральный штаб. Здесь мне вручили приказ о назначении командующим 5-й армией Западного фронта. Почти одновременно со мной в Москву был вызван и генерал К. А. Мерецков. Он тоже получил новое назначение – на должность командующего 33-й армией Западного фронта. Наши армии держали оборону под Гжатском, и генерал Мерецков опять оказался моим соседом.

В штаб армии я отправился один, адъютант Рожков задержался на несколько дней в Москве. Но добраться до места назначения оказалось делом нелегким. Стояла весенняя распутица. К тому же продолжалась перегруппировка войск, Можайское шоссе и автострада Москва – Минск были разбиты бесчисленным количеством двигавшихся по ним танков и автомашин. Вспомнились "пробки", которые приходилось видеть на Юго-Западном фронте в первые месяцы войны. Сейчас здесь, в Подмосковье, творилось нечто подобное. Мне скоро пришлось оставить свою "эмку", безнадежно застрявшую в хвосте длинной колонны грузовиков, орудий и танков, и пешком пройти вдоль всей этой вереницы машин.

В голове колонны пятнадцать или двадцать бойцов обступили грузовик, который прочно засел в глубокой выбоине. Под колеса машины они подкладывали жерди и доски, но больше надеялись на силу своих плеч.

Наконец буквально на руках солдаты вытолкнули грузовик на относительно ровный участок дороги. Я забрался в кабину к водителю – молодому парню в измазанной и терпко пахнущей бензином шинели.

Проехали километров десять, пока не наткнулись на новую "пробку". Я снова пошел вперед, в голову колонны, и на попутной машине проехал еще несколько километров.

Такой способ передвижения не обеспечивал ни скорости, ни удобства. Под вечер я устал, проголодался и замерз в своем кожаном пальто: апрель под Москвой выдался не слишком теплым.

Доехав до очередной "пробки", увидел в стороне от дороги костер, у которого сидели солдаты. Подошел, остановился, прислонившись спиной к стволу березы. Сидевшие у огня не обратили на меня никакого внимания: мои зеленые генеральские звезды и защитного цвета фуражка не бросались в глаза.

Я стоял и слушал неторопливый солдатский разговор. А разговор этот был невеселым.

– Да, с харчем плохо стало, – говорил высокий худощавый солдат, ковыряя палочкой тускло красневшие угли. – Подвела распутица. Который день ни хлеба, ни сухарей. И приварка маловато.

– Вчера подвезли кухню, – хмуро отозвался другой, – а суп такой, что крупинка за крупинкой гоняется, догнать не может. Да сегодня и этого нет.

Перематывавший портянки сержант успокоительно сообщил:

– Скоро будет. Кухня уже на подходе. Сухари тоже везут.

– Вот ведь, и Москву отстояли, и немец вроде хвост поджал, – снова заговорил высокий солдат. – Так на тебе – распутица. А на голодный живот воевать не больно сподручно...

Начал накрапывать дождь. Я стал подумывать о том, чтобы где-нибудь устроиться на ночлег, отдохнуть и подкрепиться. Оглядевшись, заметил большие каменные строения, обнесенные зубчатой кирпичной стеной, над которой возвышалась церковная колокольня. Это был древний Колычевский монастырь. По преданию, в 1812 году войска Наполеона устраивали в нем конюшню.

Сейчас над воротами бывшего монастыря белел флажок с красным крестом. Очевидно, здесь размещался какой-то госпиталь.

Выйдя на довольно широкий мощенный булыжником двор, я почти столкнулся с немолодым седоватым человеком с тремя шпалами на петлицах и комиссарскими звездами на рукавах шинели. Он взглянул на меня, остановился, но тотчас же чуть не бегом поспешил обратно. Я не успел даже его окликнуть, а за ним уже хлопнула массивная входная дверь.

"Что за чудеса? Чего это он так переполошился?" – недоумевающе подумал я.

В это время дверь снова открылась. Появился военврач 1 ранга, низенький и толстый. Он старательно, но неумело печатая шаг, пошел мне навстречу, приложил руку к фуражке и доложил:

– Товарищ командующий, вверенный мне подвижной полевой госпиталь развернулся на новом месте и приступил к приему раненых и больных.

– Откуда вы знаете, что я командующий армией?

– А вот наш комиссар с вами знаком. Старший батальонный комиссар, тот самый немолодой седоватый человек, которого я первым увидел во дворе госпиталя, подтвердил:

– В Чите вас встречал, товарищ генерал. Я там служил до войны. Нам уже сообщили, что едет новый командарм, и фамилию назвали. Я вас сразу и узнал.

Утром на полуторке, предоставленной мне начальником госпиталя, я продолжал свой путь. "Пробок" на дороге стало меньше. На колеса грузовика были ^надеты цепи противоскольжения, так что мы сравнительно быстро прибыли в деревню, где размещался второй эшелон штаба армии.

В штабе я не застал никого из начальства. Время было послеобеденное. Узнал у дежурного, где столовая, и отправился туда. Меня встретила девушка-официантка.

– У нас обед давно кончился, – сообщила она. Нельзя сказать, чтобы это меня порадовало.

– Может, что-нибудь осталось? – спросил я.

– Суп есть, только холодный, товарищ генерал.

– Так подогрейте.

– Долго вам ждать придется. Нужно опять печку разжигать. Да и хлеба у нас уже четыре дня нет.

Раздосадованный и голодный, я вышел на улицу, собираясь немедленно ехать дальше, в первый эшелон штаба. И тут меня увидел один из моих сослуживцев по Монголии старший батальонный комиссар Веденеев. Оказалось, что сейчас он работает в политотделе армии. Веденеев не советовал сразу ехать на командный пункт.

– Дело идет к вечеру, – говорил он. – До КП еще далеко, а дорога такая, что проехать можно только на тракторе или верхом. Но трактора сейчас нет, а лошадь в темноте, чего доброго, ноги поломает. Пойдемте, товарищ генерал, к начальнику политотдела. Там отдохнете, а завтра поедете.

Веденеев проводил меня к бригадному комиссару Абрамову. Здесь я и остался ночевать. Вечером Абрамов много рассказывал о том, как поставлена партийно-политическая работа в частях и соединениях армии, о настроениях личного состава. Говоря по правде, я слушал его не особенно внимательно. Чтобы оценить действенность политработы, дать некоторые советы начальнику политотдела, требовалось прежде всего самому хорошо разобраться в обстановке, познакомиться с состоянием частей и соединений.

– Все, что вы рассказываете, – очень хорошо, очень важно, – сказал я Абрамову. – Но об этом мы поговорим позже. Сейчас меня больше всего беспокоит доставка продовольствия. Почему последнее время люди голодают?

– Предпринимаем меры, но что поделаешь? Распутица, – пожал плечами Абрамов.

Я промолчал, хотя такой ответ показался не особо убедительным. Про себя решил в первую же очередь заняться вопросами снабжения войск.

На следующий день верхом добрался до первого эшелона. Здесь меня встретили начальник штаба армии генерал-майор Пигаревич и начальник оперативного отдела подполковник Переверткин. Бывший командующий армией генерал Л. А. Говоров болел и уже довольно продолжительное время находился в госпитале. По выздоровлении он должен был поехать в Ленинград и принять от генерала Хозина командование фронтом.

Генерал-майор Пигаревич доложил обстановку. Соединения 5-й армии оборонялись на фронте протяжением 66,5 километра. Справа держали оборону дивизии 20-й армии, которой командовал генерал М. А. Рейтер, слева – 33-й армии.

9-й армейский корпус противника в составе четырех пехотных дивизий и одна дивизия 7-го армейского корпуса занимали укрепленную полосу с передним краем по линии Курмень, Груздево, Сорокине, Ощепково, Максимково. Еще одна пехотная дивизия противника находилась в районе Гжатска. Гитлеровцы строили инженерные сооружения, вели разведку мелкими группами, обстреливали редким минометным огнем боевые порядки нашей пехоты и огневые позиции артиллерии.

Соединения 5-й армии производили перегруппировку, совершенствовали свои оборонительные, позиции, занимались доукомплектованием и сколачиванием частей.

Выслушав доклад начальника штаба, я распорядился все машины повышенной проходимости и большую часть гужевого транспорта немедленно использовать для подвоза продовольствия. Познакомил его со своими дорожными наблюдениями и подчеркнул:

– Обеспечить войскам нормальное питание – это сейчас наше первоочередное дело.

Через неделю я решил побывать в дивизиях, чтобы лучше познакомиться с командным составом, а заодно осмотреть инженерные сооружения.

Прежде всего направился в 3-ю гвардейскую мотострелковую дивизию, которой командовал полковник Акимов. Еще в первой беседе со мной генерал Пигаревич, перечисляя соединения, входящие в состав армии, назвал 3-ю гвардейскую мотострелковую дивизию и добавил:

– Это бывшая восемьдесят вторая мотострелковая.

– Из Монголии? – оживился я.

– Так точно, из Монголии, – подтвердил Пигаревич.

Я ее хорошо знал. 82-й мотострелковой дивизией мне довелось командовать в 1939-1940 годах, когда выписался из госпиталя после ранения в боях на Халхин-Голе.

Сейчас я встретил в ней немало бывших сослуживцев. Они обступили меня, рассказывали о боях под Москвой, вспоминали погибших товарищей.

Командир дивизии гордился своими гвардейцами:

– Хорошо воюют, умело. Можете быть уверены, товарищ командующий, гвардейцы не подведут.

Полковник Акимов говорил медленно, сильно заикался. Дефект речи был у него последствием контузии. Полковник тяжело переносил этот свой недуг, нервничал и от этого заикался еще больше. Впрочем, это не мешало ему бывать в частях, по душам беседовать с солдатами.

Много времени проводил в частях и комиссар дивизии Клименко. Участие старших командиров в воспитательной работе давало положительные результаты. Дисциплина в дивизии была крепкой, солдаты и сержанты ясно понимали свои задачи.

Из 3-й гвардейской мотострелковой я отправился в дивизию генерал-майора Лебеденко. Он тоже был моим знакомым по службе в Забайкалье. В 1929 году Лебеденко командовал дивизионом бурят-монгольской кавалерии, а позднее кавалерийской бригадой.

В штабе дивизии я не задержался и вместе с Лебеденко направился в один из батальонов второго эшелона. Мы уже почти доехали до него, как вдруг наша машина резко накренилась. Я выглянул из кабины и увидел, что слетело заднее колесо.

Лебеденко принялся ругать водителя за то, что тот плохо осмотрел автомобиль перед выездом. Солдат-шофер хмуро выслушивал справедливые замечания рассерженного генерала, переминался с ноги на ногу.

Понимая, что на ремонт машины уйдет порядочно времени, я предложил идти дальше пешком. Чтобы сократить путь, мы двинулись напрямик через перелесок, пересекли неглубокий овраг и попали в какой-то густой кустарник. Лебеденко чертыхался вполголоса, поминая недобрым словом шофера, из-за которого приходилось теперь бродить по кустам, скользя и спотыкаясь на каждом шагу.

– Не заблудились ли мы? – спросил я комдива. – Что-то слишком долго идем.

– Нет, не заблудились. – ответил Лебеденко, впрочем, не очень уверенно. Батальон расположен вон в той рощице.

Мы на минуту остановились, прислушались. Тишина. Только птицы задорно щебечут в кустах. Даже не верится, что недалеко отсюда передний край.

Пройдя метров триста, заметили траншею, зигзагом пересекающую поле. Из нее виднелось несколько солдатских голов. На бруствере был установлен ручной пулемет.

– Вот кстати! – обрадовался генерал Лебеденко. – Сейчас спросим, где тут третий батальон.

Но прежде чем мы успели это сделать, солдаты закричали:

– Товарищи командиры, прыгайте в траншею, фашисты могут обстрелять!

Мы последовали совету, хотя и не понимали, почему здесь нужно опасаться фашистов. Все объяснил молодцеватый сержант, командир пулеметного расчета. Оказалось, что мы попали в траншею первой позиции, а роща, к которой мы так спокойно направлялись, находилась у гитлеровцев.

Генерал Лебеденко смущенно покашливал, слушая объяснения сержанта.

Пошли по траншее, отрытой на совесть, в полный профиль. Землянки для личного состава были перекрыты бревнами в два – три наката и тщательно замаскированы. Отрыты были также водоотливные канавки, так что в траншее весенняя вода почти не застаивалась.