Текст книги "Сержант милиции (Часть 2)"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– И не в духе? Не отпирайтесь. Вижу, что не в духе, – погрозил пальцем Вознесенский. – Уж вас-то я, слава богу, знаю. Рассказывайте, что стряслось?

– Мальчишка! Совсем мальчишка и смеет так дерзко заявлять мне, что в системе советского права уголовный и гражданский процессы не должны быть выделены в самостоятельные отрасли. Пытался, видите ли, доказать, что они, как составные, входят в отрасли уголовного и гражданского права. Нашел аллогизм. И ведь кто? Молокосос!

– А, старина, – Вознесенский похлопал по плечу Львова, – заело ретивое. Молодежь лыжню просит, посторонись, говорит. Так, что ли?

– Почему я должен сторониться? Мой учебник выдержал четыре издания, по нему учатся студенты страны, а тут вдруг какой-то юнец посмел на государственных экзаменах, вы представляете – на государственных, вступить со мной в спор!

– А вы? Вы, конечно, поставили ему двойку? Как говорится, зарезали парня?

– А разве вы, уважаемый Константин Александрович, не читаете газет? Львов вкрадчиво прищурился и осмотрелся по сторонам, точно собираясь сообщить большую тайну.

– При чем тут газеты?

– Как при чем? Разве вы не знаете, что критика у нас в моде? Вы говорите двойка. Напротив! Умиленная государственная комиссия восприняла его выходку весьма и весьма одобрительно. Этому выскочке устроила чуть ли не овацию! Ответ был признан блестящим. Как вам это нравится, Константин Александрович?

– От души поздравляю этого молодого человека. Молодец! Люблю такую молодежь. У нее нужно учиться хватке и прямоте. Если нам в их годы приходилось приплясывать перед авторитетами, то у них сейчас в этом нет нужды. Прощайте, Григорий Михайлович. Советую вам: продумайте хорошенько эту свежую мысль и, если она стоящая, – подключитесь и помогите. Будете тормозить – вам придется посторониться.

Огорошенный профессор Львов смотрел вслед уходящему Вознесенскому.

– Ах, и ты Брут! И тебя, футурист, алхимия хватила?!

3

Чувство простого товарищества к Ларисе у Алексея Северцева стало перерастать в нечто большее. На лекции он всегда знал: где и с кем она сидит, хотя избегал смотреть в ее сторону. Все могло бы быть хорошо, если б не один злополучный случай, который поссорил их. Поссорились не на неделю, не на месяц, а на годы.

А началось все с пустяка. Алексей нечаянно наступил Ларисе на ногу. "Ох ты, черт возьми, не сердись, совсем не заметал", – сказал он и, как ни в чем не бывало, продолжал настраивать приемник. Лариса промолчала, но на второй день принесла ему стенограмму лекций "Правила хорошего тона". Лекции эти были прочитаны в Московском институте театрального искусства и в Институте международных отношений некоей бывшей княгиней Волконской. Алексей взял лекции и пообещал вернуть через два дня. Это было в праздничный вечер, на котором Лариса должна была выступать в студенческом клубе в концерте. В зале сидели известная всему миру Раймонда Дьен и ее французские друзья, борцы за мир, приехавшие погостить в Советский Союз. Никогда Лариса так не волновалась, как теперь. Ей очень хотелось, чтоб французским гостям понравился ее танец.

И вот, наконец, объявлен ее номер. Пианист взял первые аккорды, и Лариса не чувствуя под собой пола, на одних пальчиках с легкостью пушинки выпорхнула на сцену.

В танец она вложила всю душу. И когда закончила и убежала за занавес, зал клокотал. Ее вызывали три раза: до тех пор, пока она не повторила конец танца.

Разрумянившаяся и счастливая, с букетом осенних цветов, положенных у рампы молодым французом в черном галстуке, Лариса прибежала в свою подшефную комнату студенческого общежития, чтобы переодеться, и увидела Алексея. Он лежал на койке. В комнате, кроме него никого не было.

– Ты почему не на концерте? – Лариса только сейчас заметила, что он курил ("Ах ты, поросенок!") и лежал в ботинках ("Дикарь! Завтра соберу собрание!"), положив ноги на стул. Рядом лежали лекции княгини Волконской.

– Что это за безобразие? Ведь это же издевка. Читать правила хорошего тона и вести себя таким образом. Как тебе не стыдно!

Алексей встал, затушил папиросу, поправил смятое одеяло и, собрав разбросанные лекции в одну стопу, подал их Ларисе.

– За то, что в ботинках прилег, и за то, что закурил в комнате, – виноват. А вот за лекции... за лекции о том, как нужно приплясывать, нужно драть уши тому, кто их слушает, и сечь ремнем того, кто их усердно распространяет.

Широко открыв глаза, Лариса не знала, что ему на это ответить. Нет, это не Алексей. Таким она его не знала.

– Да, да, драть уши и сечь! Эти лекции рассчитаны на то, чтобы воспитать из молодого человека паркетного шаркуна, который должен улыбаться даже тогда, когда ему хочется плакать. Противно и гадко!

После цветов и аплодисментов эта пилюля показалась Ларисе горькой.

– Увалень! Ты понимаешь, что ты говоришь? По этим лекциям учатся прилично вести себя будущие советские дипломаты, работники искусства, офицеры... А ты?! Вылез, как медведь, из своей сибирской берлоги и думаешь, весь мир должен жить по твоим медвежьим законам?

Больше Лариса не хотела разговаривать. Назвав Алексея дураком и тюленем, она зашла за гардероб, чтобы переодеться.

– А обзывать людей дураками и тюленями тоже предусмотрено этими правилами хорошего тона? – язвительно бросил Алексей и снова закурил. Теперь он закурил назло. "Раз дурак, раз тюлень – значит все можно!"

Этот вопрос еще больше разозлил Ларису. Неестественно расхохотавшись, она покровительственно и сочувственно проговорила из-за гардероба:

– Эх, Леша, Леша, как мне тебя жалко. Год в столице для тебя прошел даром. Правду говорят, что горбатого только могила исправит.

Алексей промолчал.

Лариса, довольная, что ее выпад остался неотраженным, вышла из-за гардероба и, подняв лицо к лампочке, стала пудрить свой носик перед крошечным кругленьким зеркалом. По ее нервно вздрагивающим ноздрям и изогнутым бровям было видно, что она не сложила оружия в этой словесной дуэли и готова смело принять любой удар противника. В своем ярком цветном платье с пышным бантом, она походила на распустившийся куст шиповника, цветущий и колючий.

– Господи, да разве может такого тюленя полюбить девушка? – не унималась Лариса и щелкнула крышкой круглой пудреницы.

Алексей затянулся папиросой и спокойно ответил:

– Если такая, как ты, то от этого мужская половина планеты ровным счетом ничего не потеряет.

Чего-чего, а этого Лариса не ожидала. Она даже растерялась.

– Что? Что ты сказал? – зло спросила она, и ее хорошо очерченные губы вздрогнули, извещая, что не за горами и слезы.

Теперь Алексей готовился выпустить последнюю стрелу. И эта стрела нашла свое больное место.

– Ну, знаешь, Лариса, это дело вкуса. Для других ты, может быть, и будешь что-нибудь значить, а по-нашему, по-сибирскому, или, как ты говоришь, по-медвежьему, ты ноль без палочки. У нас в Сибири таких, как ты, зовут свиристелками.

Свиристелка... Это слово Лариса слышала первый раз. Оно показалось ей неблагозвучным, а смысл унизительным и оскорбительным. Не найдя, что на это ответить, она, как ошпаренная, выскочила из комнаты, даже не закрыв за собой двери.

Об этом разговоре никто из жильцов комнаты и из подруг Ларисы не узнал. Однако все вскоре решили: между Ларисой и Алексеем пробежала черная кошка. Лариса старалась не замечать Алексея. Он отвечал ей тем же. Так проходили месяцы. Так прошел год, но никто: ни Лариса, ни Алексей – не попросил первым прощения. Не раз Алексей ловил на себе ее беглый, пугливый взгляд. Ловил и делал вид, что ему все равно: существует она на белом свете или не существует, хотя в глубине души в нем что-то вспыхивало, переворачивалось и опускалось. Любил, но не показывал вида.

А раз между ними случилось такое, что одних оно насмешило, а других заставило недоуменно пожимать плечами и удивляться. Это было уже на третьем курсе, зимой. После лекции по международному праву комсорг группы на несколько минут задержал Ларису, чтобы составить программу для курсового вечера. Лариса пробыла недолго, не больше десяти минут, но когда пошла одеваться, у гардероба, оказалось столько народу, что она поняла: в очереди ей придется проторчать не меньше получаса. А через пятнадцать минут у нее репетиция. Лариса подбегала то к одному, то к другому студенту из своей группы, совала номерок, просила, но никто не брал, так как у каждого их было уже по нескольку штук.

– Мишенька, ну, умоляю тебя, возьми мне пальто, мне очень некогда, просила она Зайцева Михаила, который в очереди стоял перед Алексеем. Зайцев молча и невозмутимо покачал головой и вытянул указательный палец, на котором была нанизана целая связка алюминиевых номерков.

Алексей стоял рядом и все это видел. Его очередь уже подходила. Ему стало жалко Ларису. Не раздумывая, он протянул руку и свободно снял с ее пальчика треугольный номерок.

Лариса порывисто повернулась. Ее брови выгнулись дугой, а губы зло сомкнулись.

– Я возьму тебе пальто. – В голосе Алексея Ларисе почудилась насмешка.

– Отдай сейчас же! – тихо, но повелительно проговорила она.

– Я возьму тебе пальто, ведь ты же торопишься, – повторил Алексей.

– Отдай номерок! – громко крикнула Лариса и топнула ногой.

Кто-то захохотал.

– Что ты кричишь? Ведь ты же сама просила Зайцева, – пытался уговорить ее Алексей, но она ничего не хотела слышать.

Топая ногой, Лариса выходила из себя и требовала немедленно отдать ей номерок. Но Алексей не отдавал. Перед ним оставалось всего лишь два человека.

Проталкиваясь через толпу, Лариса направилась к выходу.

Алексей видел, как она резко хлопнула дверью и выбежала на улицу. Он испугался и выбежал за ней.

День был морозный. Поеживаясь от холода, спешили прохожие. Заиндевевшие провода были толстые и иссиня-белые. В воздухе лениво кружились одинокие, редкие снежинки. Прохожие останавливались и недоумевали: Лариса была в платьице с короткими рукавами.

Догнал ее Алексей уже за поворотом у троллейбусной остановки. Она всхлипывала и твердила одно и то же: "Отдай номерок". Алексей отдал и стал умолять, чтобы она быстрей шла в помещение. Как избалованную капризную девочку, сбежавшую из дома, привел он ее за руку на факультет. Девушки сразу же оттеснили Алексея и стеной окружили плачущую подругу.

Не одеваясь, Алексей поднялся на четвертый этаж и простоял там с полчаса у стенгазеты "Комсомолия", выкурив за это время несколько папирос. Напрасно кто-нибудь мог подумать, что он жадно впился в газету. Уставившись в карикатуры, он думал о Ларисе и о злосчастном номерке. А когда вернулся на свой факультет, никого из студентов-сокурсников уже не встретил. У гардероба не было ни одного человека.

После этой сцены прошло полтора года, но Лариса и Алексей по-прежнему не обмолвились ни словом. Встречаясь, они делали вид, что не замечают друг друга.

"Три года, три длинных года проплыли, как в тумане. А что, если подойти первым и сказать ей все, попросить прощения, отдать ей все стихи, написанные для нее?.. – думал Алексей, стоя у распахнутого окна. Тополя студенческого дворика уже покрылись клейкой пахучей листвой. – Нет, дальше так нельзя. Два оставшиеся года могут пролететь так же по-дурацки, и мы разъедемся, даже не попрощавшись. Тут что-то нужно другое. Здесь нужна... революционная тактика Дантона: "Смелость! Смелость! И еще раз смелость!.."

Алексей решил подойти к Ларисе и все ей рассказать.

4

Шла последняя минута ожидания свердловского поезда.

– Идет! Идет! – закричал Ленчик, завидев вдали дым от паровоза. – Вы стойте здесь, Елена Прохоровна, а я побегу к вагону.

Наташа стояла в тамбуре и махала рукой. Завидев ее, Ленчик чуть было не сшиб с ног старушку на перроне.

Потрясая над головой огромным букетом цветов, он, оттолкнув носильщика, первым ворвался в тамбур. Цветы из его рук перешли в руки Наташи. Ленчик подхватил ее чемодан.

– Стоп! – крикнул Илья Филиппович и так крепко сжал руку Ленчика, что тот отпустил чемодан. Наташа в это время была уже на перроне в объятиях Елены Прохоровны.

– Извините, я, очевидно, перепутал чемоданы, – оправдывался Ленчик, стараясь высвободиться из цепких рук старика.

– Перепутал? Знаем мы, как вы путаете нашего брата – бушевал Илья Филиппович, не выпуская Ленчика. В тамбуре образовалась пробка.

– Проходите быстрей! Чего там остановились! – кричали сзади.

– Стойте, граждане, нужно разобраться. Не напирайте.

– Илья Филиппович, это мой товарищ, – кричала Наташа с перрона, расталкивая образовавшуюся толпу зевак. – Товарищ сержант, получилось недоразумение, это мой друг, он меня встречает, – пыталась она объяснить подоспевшему на шум милиционеру.

Поняв, что произошло недоразумение, сержант зашагал вдоль поезда к конечному вагону, который обычно бывает общим и везет самых неспокойных пассажиров.

Илья Филиппович и Ленчик, изредка косясь друг на друга шли впереди. Елена Прохоровна и Наташа несколько отстали.

– Где думает остановиться твой хозяин? – спросила Елена Прохоровна.

– Как где? Разве у нас ему будет плохо?

– Пожалуйста, но в таком случае ему не мешало бы вначале пройти на вокзале санитарную обработку. Все-таки как-никак чужой человек, да еще с дороги...

Наташа густо залилась краской.

– Мама. Это лучший рабочий нашего завода. Он приехал получать орден Ленина.

– Он? Орден Ленина? Вот бы не подумала.

...А на второй день у Луговых была вечеринка. Пришли старые школьные друзья Наташи: Лена Сивцова с мужем, Виктор Ленчик, Марина Удовкина и Тоня Румянцева.

Лена Сивцова, когда-то без ума влюбленная в Николая Захарова, была замужем за морским офицером, с которого целый вечер не спускала глаз. Вся она светилась и искрилась той большой радостью любви, которую невозможно скрыть. Да она и не хотела скрывать ее. Ее муж, высокий и смуглый моряк, только неделю назад возвратился из дальнего плавания и получил двухмесячный отпуск. Половину отпуска они решили провести в Москве, у родных мужа. В дальнем плавании морской офицер был первый раз и после трехмесячной разлуки с молодой любимой женой не верил, что наконец-то они вместе.

Пили за возвращение Наташи, за ее аспирантуру, за дружбу, за Елену Прохоровну... И только Лена Сивцова и ее счастливый муж, чокаясь хрустальными рюмками, смотрели друг другу в глаза и неизменно пили за одно и то же: "За нашу любовь!" Этот тост, подсказанный сердцем, произносился ими беззвучно, одними взглядами.

Ленчика Наташа не видела три года. Он казался ей постаревшим и подурневшим. Что-то новое появилось в его движениях, в голосе, в манерах. Раньше он никогда не поднимал так плечи, не горбился, потирая, словно с мороза, руки. Со стороны висков на его черные, с вороным отливом волосы, языками наступали залысины. Не было уже того высокого, смазанного бриолином, кока, который он холил в студенческую пору. На худых и бледных щеках Ленчика глубоко прорезались две симметричные складки. В глазах, беспокойно бегающих и в чем-то виноватых, уже не светился тот горделивый, дерзкий огонек, в котором раньше можно было прочитать вызов целому миру. Весь он как-то обмяк и смирился. Пальцы его рук мелко-мелко дрожали – первый признак пьющего человека. О себе, когда его спросила Наташа, он ответил неохотно:

– В одной шарашкиной артели на полставки юрисконсультом. А вообще готовлюсь к аспирантуре. Почва уже прозондирована, в сентябре подаю документы.

Больше Наташа ни о чем не стала его спрашивать. Она знала, что Ленчик никогда не любил юриспруденцию. "Шарашкина артель" тем более не могла пробудить в нем любви к профессии, в которой он и раньше не находил и грана поэзии.

За вечер Ленчик несколько раз садился за рояль, но играл плохо.

– Виктор, что с тобой? Ведь раньше ты был чуть ли не виртуозом? удивлялась Наташа.

Ленчик бросал игру и подходил к столу. Наливал фужер вина и залпом выпивал до дна.

Если б не Марина Удовкина, то вечер прошел бы скучно. За последние четыре года, кочуя с геологическими экспедициями начальником отряда, она научилась поднимать дух у рабочих даже тогда, когда заедали комары, засасывали болота, заливали дожди. И даже тогда, когда кончались продукты. Чего только не показала она гостям за вечер! Исполняла национальный танец хантымансийцев, пела их песни, неожиданно убегала на кухню и через минуту возвращалась наряженная уже под узбечку и, размахивая бубном (им служил круг с натянутой канвой для вышивания), пускалась в новый пляс. Лена Сивцова даже раза два ущипнула своего мужа, который не отрывал глаз от Марины.

Веселье Марины передалось всем. Пошли в ход шуточные студенческие песни, не забыли и об Адаме, который был первым студентом в институте, созданном богом. Один Илья Филиппович никак не мог влиться в эту волну студенческого веселья: и возраст не тот, и песни чудные, незнакомые, неуральские... Поглаживая бороду, он сидел и чинно слушал. Время от времени он посматривал на графинчик с водочкой. Один такой взгляд был перехвачен Наташей.

Только теперь она по-настоящему вспомнила о нем. Вспомнила и устыдилась. Взмахом руки оборвав песню, она подошла к столу, отодвинула от Ильи Филипповича рюмочку, которая в его руках казалась наперстком, и, пододвинув граненый стакан, налила водки почти до краев.

В глазах Ильи Филипповича блеснули огоньки одобрения. Он начал отказываться, но Наташа понимала, что это для виду.

– Друзья! А сейчас я предлагаю самый главный, самый центральный тост нашего сегодняшнего вечера. Выпьем за здоровье нашего нового друга, за Илью Филипповича, который удостоен высшей правительственной награды – ордена Ленина! Пятьдесят лет Илья Филиппович варит сталь на уральских заводах, за это время он обучил более ста мастеров!

Договорить Наташе не дали. Ее слова потонули в возгласах приветствий и поздравлений.

Илью Филипповича это растрогало. Подняв стакан водки, он встал, чокнулся со всеми и разгладил усы.

– Спасибо, детки, спасибо. Желаю и вам также успехов в вашей науке, в работе и... в сердечных делах. – Илья Филиппович двумя глотками опрокинул стакан.

Потом отодвинули к окну стол и начали танцевать. Ленчик пригласил Наташу. За последние три года это был их первый танец. Лена танцевала только с мужем. Марина подхватила Елену Прохоровну. Тоня Румянцева играла на рояле.

Илья Филиппович вышел на балкон и, затушив толстую папироску, тайком завернул самосад, по которому за вечер истосковался. Ночная Москва светилась отблеском пожара, и совсем близко среди множества огней высоко в небе отчетливо выделялись рубиновые звезды кремлевских башен.

Во время танца Наташа попросила Ленчика, чтоб завтра он обязательно зашел к ней. Зачем, не сказала. Боялась, что самолюбивый Ленчик не согласится выполнить ее поручение.

После чая, за которым по адресу кулинарных способностей Елены Прохоровны было высказано много похвал, гости разошлись. На прощанье Наташа расцеловалась с подругами, просила их чаще заглядывать и в самых дверях шепнула Лене, чтоб та обязательно зашла завтра: есть особый секрет.

Всю дорогу домой и дома, лежа в постели, Ленчик пытался разгадать тайну Наташиного приглашения. Неужели он нужен затем, чтоб опять выслушать ее исповедь, как она страдает о милиционере? А может быть, еще хуже – быть в роли связного? Значит, еще одно унижение. От этой мысли Ленчик заскрежетал зубами... А если так – он не простит. На память пришли все обиды. Теперь он даже не знал, любит он Наташу или ненавидит. Ясно понимал только одно, что за все унижения, которые пришлось ему вынести, он должен быть удовлетворен. Он теперь знал, каким должно быть это удовлетворение. Если раньше он, словно экзальтированный пастушок, вздыхал и писал ей стихи, то теперь этой глупости не сделает. За эти три года он много узнал. Он видел женщин. Да, да, женщин!.. Они помогли ему постигнуть тайну, которая три года назад для него была загадкой. Теперь он не будет, как раньше, подстраиваться под тех, кто хлеб, полученный по карточкам на целый день, съедал в обед. "Играть под плебея жалкая роль. Виски и лесть, лесть и виски – вот тот яд, которым можно отравить даже богиню. А ты, Наташенька, не Венера Милосская, а всего-навсего старая дева. Ты будешь моей, Лугова, будешь! Но это говорит уже не прежний влюбленный и наивный мальчик, а спортсмен. А ты – ты только ленточка финиша, которую я должен оборвать первым, и я оборву ее. О боже, сколько я принял из-за тебя унижений и обид..."

Вдруг, откуда ни возьмись в памяти всплыл позорный случай, который произошел лет пять назад, когда Ленчик был еще студентом третьего курса. Вместе с товарищами по группе он отправился с субботы на воскресенье за город, в Абрамцево. Он один тогда взял с собой денег столько, сколько, пожалуй, не было у всей группы. За сутки они истратили все деньги и нарочно ничего не оставили на обратную дорогу. Девушки взяли билеты, а парни решили добираться до Москвы зайцами. Романтика риска захватила Ленчика, и он, гордый сознанием, что совершает что-то опасное и незаурядное, волновался самым искренним образом. Их было семь парней, и все они ехали без билета. Но почему только его одного поймали контролеры? Почему его тогда не выручили друзья? А как его гнали через весь поезд (через восемь вагонов!) в головной вагон! Какой стыд, какой позор! Гнали вместе с молочницами, увешанными бидонами, с торговками, которые тоже ехали без билетов. Как сейчас, он помнит насмешливые, обживающие взгляды пассажиров. "А все почему? Потому, что был дурак. Растратил все деньги с друзьями и не оставил даже на билет. Хотя бы на штраф. Что друзья? Так, комсомольские сказки для пионеров. Деньги! Деньги, Лугова, вот та сила и та приманка, на которую ты клюнешь. Не пойдешь сама – подтолкнет мать. Отец баллотируется в академики. Это заставит задрожать если не тебя, то твою матушку. А потом зашатаешься и ты. Зашатаешься! Никуда ты не уйдешь! Подползу лисой, а растерзаю, как коршун!.."

Долго еще сочинял Ленчик варианты мести, но все они сводились к одному концу: овладеть, насытиться и бросить...

Заснул он уже под утро. Спал плохо. Шелковое покрывало валялось на полу. К спинке полированной деревянной кровати были прилеплены папиросные окурки. Окурки валялись на ковре и на паркете. Зато пепельница, стоявшая на резном деревянном столике рядом с кроватью, была пуста. Со стены невинными глазами смотрела Вирсавия Брюллова.

5

Алексей чувствовал, что с каждым днем Лариса все больше занимает место в его жизни. То, что она многим нравилась, он видел. Замечал он также и то, как весела она бывала на перерыве в кругу своих товарищей по курсу. Но стоило только подойти Алексею, как все, точно по команде, замолкали и Лариса увлекала группу куда-нибудь в другой угол.

"Пренебрегает, бойкотирует", – проносилось у него в голове, и он отходил, в сотый раз проклиная злополучные лекции княгини Волконской и слово "свиристелка".

А в июне, в конце учебного года, третьего московского года в жизни Алексея, у него произошла еще одна встреча с Ларисой. В городском суде шел интересный процесс, на котором с защитительной речью выступал Ядов. Теперь он был уже доцент, и ходили слухи, что у него почти написана докторская диссертация.

На этот суд Алексей отправился из-за Ларисы. Ядова он не любил за излишнюю сентиментальность и театральную манерность, которыми он стал особенно грешить за последние годы. Кто-то из студентов сказал о нем: "объелся популярностью".

Речь Ядова Алексей слушал рассеянно. Больше он думал о Ларисе, которая сидела у окна, недалеко от адвокатского столика. Алексей уже мысленно подбирал первые слова, с которыми подойдет к ней во время перерыва. Он был рад, что никого из тех ее поклонников, что, как хвост, всегда волочатся за ней, в зале не было. "Почему она опустила глаза и даже, кажется, чуть-чуть зарумянилась, когда нечаянно встретилась со мной взглядом? Ведь при полном равнодушии так не должно быть. Но тогда что же это такое, неужели презирает?" – думал Алексей, тайком поглядывая на Ларису.

Так прошло минут двадцать. Ядов, все распаляясь, завораживал притихший зал. За перегородкой сидело трое бритоголовых подсудимых. Их обвиняли в ограблении. В ту самую минуту, когда Ядов поднимался на вершину своей адвокатской виртуозности, Лариса неожиданно встала и, стараясь ступать как можно тише, вышла из зала. Алексей ничего не понимал: как она могла на глазах Ядова, не дослушав его до конца, выйти? Ведь Ядов – руководитель ее курсовой работы. Через неделю она будет сдавать ему экзамен по уголовному процессу. Непременно "зарежет".

Рядом с Алексеем сидела Ляля Анурова, слывшая факультетской красавицей. Всегда окруженная вниманием молодых людей и избалованная комплиментами, она втайне возмущалась, почему так холоден и невнимателен к ней Алексей. С самого начала суда она приставала к нему то с расспросами, то с восторженной похвалой по адресу Ядова. Пока в зале сидела Лариса, он еще отвечал ей. Но как только она ушла, Ляля стала его раздражать.

"Так просто уйти она не могла, – думал Алексей, – наверное, заболела". Выбрав удобный момент, когда Ядову подали стакан с нарзаном, он поднялся и потихоньку вышел из зала.

Для того чтобы уйти незаметным, Алексей был слишком высок. В душе он ругал себя, что упустил хороший случай объясниться с Ларисой. А молчать он больше не мог.

Спустившись по эскалатору в метро, Алексей прислонился спиной к холодной мраморной колонне и стал ждать поезда до Сокольников. Настроение было подавленное. Из головы не выходила Лариса. "Медведь, тюлень!" – ругал он себя за то, что в суде сел так далеко от двери. С этой мыслью он повернулся в сторону и замер от неожиданности. Рядом, у другой такой же колонны, стояла Лариса. И какое совпадение – она тоже прислонилась к колонне спиной и о чем-то думала. Алексей подошел к ней так, чтоб она его не увидела.

Прошло два поезда, а Лариса все стояла на одном месте, уставившись на стену отсутствующим взглядом. Алексей набрался смелости и, подойдя к ней совсем близко, слегка коснулся ее плеча.

Лариса повернулась и вздрогнула. По выражению ее лица можно было подумать, что она хотела вскрикнуть, но у нее захватило дух.

– Лариса, прости... Я был тогда не прав, – начал Алексей и сразу же замялся.

Лариса быстро взяла себя в руки и не дала ему докончить.

– Оставь меня в покое. Я не в твоем вкусе!

– Лариса!.. – взмолился Алексей, приложив руки к груди. – Выслушай меня.

– Не имею ни малейшего желания. И потом, ты ведь сам сказал, что в вашей Сибири таких, как я, зовут свиристелками!

Сказав это, Лариса побежала к головному вагону подошедшего поезда и вошла в него в самый последний момент, когда двери уже закрывались.

Алексей остался на платформе. Он видел через стекло вагона, что она даже не повернула головы, чтобы посмотреть, вошел он или остался. "Вот тебе и тактика Дантона".

Дождавшись следующего поезда, Алексей поехал в общежитие.

6

На другой день после вечеринки Ленчик пришел к Наташе. Елены Прохоровны дома не было. Илья Филиппович отправился в Кремль на совещание металлургов.

Некоторое время Наташа не знала, с чего начать разговор, но потом решила, что петлять незачем.

– Виктор, я думаю, ты догадываешься, зачем я просила тебя зайти. Скажу тебе откровенно – Николай мне дорог по-прежнему... – Наташа подошла к окну, втянула голову в плечи, как в ознобе. – А может быть, еще дороже. Если ты помнишь, я уже однажды говорила тебе об этом. Ты сказал, что хочешь быть моим другом. Если это так, то пойми меня правильно и не обижайся. Я должна повидать Николая как можно быстрее. – Наташа повернулась к Ленчику, в упор взглянула на него. – Отведи меня к нему... Или дай мне его адрес.

Несколько секунд Ленчик молчал.

– Ну, что ж, – сказал он наконец, – если эта встреча так необходима, я сделаю все, чтоб она состоялась. Пожалуйста. Хотя предупреждаю, что устроить ее не так-то легко. Его адрес я забыл, а так, зрительно, барак помню. Можем поехать туда хоть сейчас. Только хорошенько подумай, Наташа, стоит ли ехать тебе самой? Его жена пьяница и... – Ленчик замялся, стал закуривать. – Она ревнует его чуть ли не к столбу.

Разговор был трудный. Условились, что Ленчик постарается вечером приехать вместе с Николаем к памятнику Пушкина.

Ожидание Наташе казалось вечностью. Проводив Ленчика, она прошла в комнату матери, в которой висел портрет отца в парадной генеральской форме. Добрый и улыбающийся, он, как живой, смотрел на нее со стены и словно хотел в чем-то ободрить. "Вот ты бы меня понял", – мысленно обратилась Наташа к портрету, и ей показалось, что отец легонько наклонил голову в ответ ее мыслям.

На туалетном столике Елены Прохоровны красок, кремов и румян стало больше, чем три года назад. Раньше на нем стояли духи "Красная Москва", пудра, лак для ногтей и крем "Снежинка". Теперь, кроме этого, появились какие-то замысловатые ланцеты, зажимы, заколки... Одной губной помады было несколько сортов.

Чтобы убить время, Наташа решила перебрать библиотеку, которая изрядно запылилась и кое-где в дальних углах подернулась тонкой паутиной. Особой любви к книгам Елена Прохоровна не питала, хотя иногда жаловалась, что из-за домашних хлопот ей приходится мало читать.

В старенькой записной книжке, уже пожелтевшей от времени, Наташа нашла номер телефона места старой работы Николая. "Будь, что будет", – решила она и набрала номер. В трубке послышался глуховатый голос человека, который представился старшим лейтенантом Гусенициным.

– Простите меня, товарищ старший лейтенант, Я очень прошу вас, помогите мне разыскать вашего бывшего сотрудника сержанта Захарова.

Голос в трубке ответил, что такой у них не работает уже три года.

– Может быть, вы скажете, где он? Я его школьный товарищ. Мы не виделись с ним три года.

Глуховатый голос снова ответил, что никаких сведений о Захарове не имеет.

Не дав Гусеницину положить трубку, Наташа заговорила умоляюще:

– Товарищ старший лейтенант, я вас очень прошу, скажите, это правда, что у Захарова большие неприятности по службе? Не делайте из этого государственной тайны. Мне не нужно подробностей.

Но и на это из трубки донеслось:

– Не знаю, не знаю. А что касается неприятностей, у кого их не бывает. Сведений о нем никаких не имею. У нас его уже забыли.

Никогда короткие телефонные гудки не казались Наташе такими резкими, как сейчас.

Мысль навестить мать Николая пришла неожиданно. Наташа быстро сбежала по лестнице и через двадцать минут свернула в тихий Ковровый переулок. "Неужели я ошиблась?" – недоумевала она. На углу, где раньше стоял маленький двухэтажный домик, все было по-новому. Целый квартал старых деревянных домов был снесен, и вместо них возвышался один большой, десятиэтажный корпус, весь первый этаж которого занимал универсальный магазин.

Домой Наташа вернулась усталая. На полу в беспорядке лежали книги. Перетирая их, она думала: "А что, если Виктор приведет его пьяного? Нет, нет, он этого не сделает. А впрочем... Если не так уж сильно, то... О нет! А вдруг за ним следом увяжется жена?"