Текст книги "Лейтенант Борягин"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Иван Лазутин
Лейтенант Борягин

Командир взвода армейской разведки лейтенант Борягин еще со вчерашнего вечера был угрюм и молчалив. Однако никто из солдат не знал, чем озабочен командир. Небольшого роста, приземистый, с седой от рождения прядью – из-за нее его еще в детстве прозвали Старым – во вьющихся, как хмель, русых волосах, которым не хватало места под шапкой, он славился на всю дивизию как самый отчаянный разведчик. Когда пожилые солдаты, повидавшие на своем веку не одну войну, пытались предостеречь его, советуя быть поосторожней и не щеголять удалью, Борягин только щурил свои серые с вкрадчивой лукавинкой глаза и отвечал шутливо:

– Снаряд, который должен был убить меня, уже давно разорвался.

В каких только переделках не побывал Борягин, и всегда выходил целехонек и невредим. Много раз доводилось ему ходить в тыл врага за «языком», вступать во вражеских блиндажах в рукопашные схватки, нередко подползал он со своими солдатами под самый нос противника и наводил такую панику, словно к немецким окопам незаметно подкрался неприятельский полк. И хоть бы одна царапина!..

Взвод Алексея Борягина размещался в просторном блиндаже с двойным накатом из вековых сосен толщиной в обхват. Земля поверх наката успела порасти травой, торчавшей теперь из-под снега желтыми высохшими будыльями.

…В это утро Борягин проснулся раньше всех. Отыскав глазами дежурного, дремавшего над телефоном у печурки, он тихо, чтоб не разбудить солдат, позвал:

– Метелкин!..

Метелкин тревожно вскинул голову и удивленно заморгал белыми ресницами.

– Ты что, уснул?

– Нет, товарищ лейтенант, разок носом клюнул.

– Из штаба не звонили?

– Пока нет.

Рядом с телефоном, на чурбаке, стояла окопная «люстра» из сплющенной артиллерийской гильзы. Язык пламени колебался, бросая танцующие тени на сырые, сумрачные стены блиндажа.

Борягин обулся, подошел к Метелкину и сел с ним рядом на чурбаке, стоявшем у печурки.

– К тебе просьба.

Метелкин настороженно посмотрел на лейтенанта.

– Только это секрет.

– Конево дело! – хрипловато ответил Метелкин.

«Конево дело» на языке тамбовского парня означало «конечно».

– У меня сегодня день рождения. Здорово я угодил, как раз седьмого ноября семнадцатого года…

– Подходяще. Наверное, мать родила с испугу, когда стрельба поднялась.

– Нет, Семен, стрельба была в больших городах, а у нас в деревне о революции узнали намного позже, когда я уже родился. Но дело не в этом.

Борягин оглядел спавших на нарах солдат и снова наклонился к Метелкину.

– Пусть ради праздника поспят еще часок, а мы с тобой сейчас такой стол соорудим, что все ахнут.

– Стол? – Метелкин вскинул свои бесцветные ресницы. – А зачем он, стол-то? Всю войну сижма на земле едим, котелок промеж ног – и айда лопать… А тут стол!..

Борягин махнул рукой:

– Ты не понял. Не деревянный стол, за которым едят, а это самое… – указательным пальцем Борягин щелкнул по подбородку, – отметим день рождения. По-честному признаться, ни разу в жизни не отмечал, а тут втемяшилось: душа вон, а справлю!

– Это дело хорошее, – почесывая поясницу, протянул солдат. – Только на сто фронтовых не разгуляешься, один понюх.

– У меня есть. Две недели берегу, трофейная.

Борягин молча полез под нары, вытянул оттуда вещмешок и достал из него огромную, зачехленную серым сукном баклажку.

– Полная? – затаенно спросил Метелкин.

– Всклянь. – Борягин бросил баклажку в протянутые ладони Метелкина. – А вот сало и колбаса. Режь так, чтоб всем было поровну.

– Ого!.. Вот это да!.. Будет настоящий пир!..

– Сегодня не грех, Семен. Два праздника. Октябрьская годовщина и день рождения твоего командира. Только об этом пока – ни-ни. Ша!.. Понял?

– Конево дело!

Уж что-что, а смотреть смерти в глаза, не падать духом в беде и поровну делить паек солдат за войну научился.

Через полчаса пятнадцать ровных порций (взвесь на аптекарских весах – и диву дашься точности) тремя рядками лежали на ящике из-под снарядов.

– Накрой все это газетой и близко никого не подпускай. Ясно?

– Умру, товарищ лейтенант, а не подпущу до срока, – ответил Метелкин, вытирая кулаком слезы от попавшего в глаза дыма.

Борягин посмотрел на часы. «Пусть понежатся еще немного», – подумал он и вышел из блиндажа.

Траншея была глубокая. Борягин шел по ней в полный рост, изредка задевая в полутьме рукавами фуфайки за сучковатые колья, которыми крепились земляные стенки. Когда выскочил на бруствер, у него захватило дух. Первый снег! Нежный, как лебяжий пух… Застелив размоченные дороги и изрытую черными воронками нейтральную полосу, проходившую через открытое поле, он прикрыл от солдатских глаз рубцы и шрамы истерзанной земли. А крутом непривычная тишина. «Наверное, и немцам этот первый снежок разбередил душу: что-то еще не стреляют, а по времени уже пора». Стояла первозданная безобидная тишина.

Борягин сгреб пригоршню снега и, отфыркиваясь, принялся растирать им лицо. Умывание снегом еще больше взбодрило здоровое, отдохнувшее за ночь тело. Утерся подолом гимнастерки и привалился к стенке траншеи. Нахлынули воспоминания. Мать, жена, трехлетняя дочурка… Сейчас там уже день. А он в Сибири начинается раньше белорусского. Мать к празднику, как обычно, напекла пирогов и уже наверняка вспомнила, что есть и другой повод сесть за праздничный стол – день рождения сына. Не раз она украдкой от снохи всплакнет и с душевной сердитостью поворчит на внучку, которая метает ей орудовать у печки. «Хоть бы на один денек!.. Хотя бы одним глазком взглянуть сейчас на них!» – подумал Борягин. Он наклонился, ловко скатал крепкий комок снега и прыгнул в траншею.

Вместе с ним в блиндаж волной ворвался холодок. В нос ударило спертым воздухом, в котором смешивалось несколько запахов: мокрого шинельного сукна, сгоревшего пороха, печеной картошки, которой баловались с вечера разведчики.

– Подъем!

На нарах зашевелились.

– Подъем! – Голос командира прозвучал громче и более властно.

Толкая друг друга и сонно протирая глаза, солдаты неохотно поднимались.

– Подъем!

Когда солдаты встали и их огрубелые пальцы утонули в кисетах, Борягин снова подал команду:

– Курить отставить! Всем на улицу и умыться снегом!

Слово «снег» оказалось сильнее команды. Вот он, наконец, долгожданный снег!.. Со снегом и первыми морозами должны были кончиться их мытарства болотных солдат.

Через минуту блиндаж опустел.

Стоя в низинке, непросматриваемой со стороны противника, Борягин любовался своими орлами и не узнавал их Они ли? Неустрашимые разведчики, и вдруг снежки!.. Совсем как школьники. Вырвались во время большой перемены на улицу и стараются угодить друг в друга снежком.

– Кончать туалет! – скомандовал Борягин в ту самую секунду, когда кто-то сзади огрел его снежком. – В спину бьете? Не годится!

Он оглянулся. Сзади, скаля белые зубы, широко улыбался краснощекий Зименко.

– Это ты, Зименко?

– Я, товарищ лейтенант. Бачу, вас обошли. Сухим оставили.

– Всем в блиндаж! – крикнул Борягин и прыгнул в траншею.

В восемь часов раздался телефонный звонок. Все притихли. Слышно было, как тикали часы на руках солдат. Трубку взял Борягин.

– «Ворон» слушает, – четко ответил он, замерев у телефона. Через минуту положил трубку и встал по стойке «смирно».

Потом обвел взвод строгим взглядом и подал команду:

– Смирно!.. Верховный Главнокомандующий Вооруженных Сил Советского Союза… – Наступила короткая пауза. Слышно было, как потрескивали в печурке догорающие дрова, – поздравляет советских воинов с двадцать шестой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!

Тишину блиндажа разорвало многогрудое «Служу Советскому Союзу!».

Солдаты стояли торжественно.

– А сейчас приготовить посуду для праздничного тоста!

Солдаты принялись отвинчивать с фляжек колпачки, в которые тютелька в тютельку входила зимняя фронтовая норма.

– Что-то сегодня прямо с утра!

– Это по случаю праздника.

– Серезитдинов, махнем? Даю трехдневную пайку сахара.

– А я и хлеб в придачу.

– Чего там сахар! Серезитдин, могу наличными заплатить, совсем новенькие, хрустят…

Шутки оборвала новая команда:

– Разговоры прекратить! Менять запрещаю! Пить всем, и Серезитдинову тоже! Оружие к бою!

Четырнадцать почерневших металлических колпачков потянулись к Борягину, стоявшему посреди блиндажа.

– Серезитдинов, напиши своей Фатьме прощальное письмо… – пошутил Метелкин.

– Нищава, нищава… Ты сама своя Нюрка пиши, как винтовка терял, как штрафной рот щуть не попал… Моя праздник мал-мал пьет.

Дружный хохот покрыл слова Серезитдинова.

– Разговоры отставить! Разобрать закуску! – скомандовал Борягин.

Четырнадцать рук потянулись к ящику, на котором лежали хлеб, сало и колбаса.

– За Октябрьскую революцию! За победу над врагом!

Выпили дружно и легко. Закашлялся только один Серезитдинов. На глазах у него выступили слезы.

– Эх ты, татар-малай, такую вещь загубил!.. – пробасил высокий Оршин, заметив, что половину рома Серезитдинов пролил.

– Ему кумыс пить, а не ром, – поддакнул Метелкин, жующий хлеб так, что за ушами у него пощелкивало.

– Закуску приберечь для второго захода! – сказал Борягин, взяв со столика фляжку.

Солдаты понимали, что он идет на риск (две стопки для разведчика на передовой – многовато!), а поэтому притихли, ожидая, что он скажет.

– Братцы!.. – первый раз лейтенант назвал своих подчиненных «братцами». Такое обращение всех удивило. – Теперь я разговариваю с вами не только как командир, но и как друг. Сегодня у меня день рождения. – Борягин отвинтил с фляги колпачок и повернулся к Метелкину: – Семен!

Метелкин вышел в круг, принял из рук лейтенанта флягу.

– За командира! За его…

Сухо затрещал телефон.

– Стоп! – Борягин жестом дал знак повременить и подошел к телефону. – «Ворон» слушает!

Все видели, как тускнели глаза командира, как все глубже и глубже залегали между его бровями две складки.

– Отставить!

– Какой тост испортили!.. – Метелкин махнул рукой и горько вздохнул.

Нетрудно было догадаться о значении звонка.

– Праздничный выход? – спросил Оршин.

– Праздничный, Оршин, праздничный, – задумчиво ответил Борягин, прикидывая что-то в уме. Потом, словно стряхнув с себя невидимую тяжесть, расправил под ремнем гимнастерку. – Приказ командарма – достать к вечеру «языка»!

– Днем?! – удивился Метелкин.

– Днем, – глухо ответил лейтенант. – Идем четверо: я, Метелкин, Серезитдинов и Зименко.

– Товарищ лейтенант, не ходите сегодня, сами справимся. Пойдем втроем и приволокем кого надо, – проговорил Метелкин.

– Опять дискуссии? Кстати, ты, Метелкин, дежурил ночью. Вместо тебя пойдет Оршин. Через двадцать минут выходим.

Каждый во взводе знал, что просить командира – только вывести его из себя. Однако сержант Корольков рискнул:

– Товарищ лейтенант, прошу вас не как командира, а как друга, как именинника, – останьтесь сегодня! Пойду я!

Борягин посмотрел на своего помощника и насмешливо улыбнулся:

– Корольков, сколько мы с тобой воюем вместе?

– Полгода…

– Для разведчика это вечность.

Корольков молча отошел и принялся подкладывать в печурку дрова.

В блиндаже клубилась перемешанная с махорочным дымом тяжелая немота, когда один за другим из него выходили четверо разведчиков. Потом в темном углу кто-то тихо, вполголоса запел:

 
Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти – четыре шага.
 

– Хватит надрывать душу! – окликнул поющего голос из другого угла. – Взял бы лучше да подмел пол.

…Вечером повалил снег. Он шел большими мокрыми хлопьями. И казалось, не было ему никакого дела ни до людей, ни до орудийных залпов. Хлопья его невесомо падали на сучья сосен и холодными пенистыми подушками покоились на еловых лапах.

В этот день Метелкину и многим во взводе было как-то не по себе. Идти, еще не дождавшись темноты, за «языком» – это последний, крайний риск. Несколько часов пролежать на мокром снегу, чтобы потом, когда наступит удобная минута, ворваться во вражеский блиндаж и там… Там все решала стратегия секунд.

В эту ночь никто не уснул. Солдаты молча лежали на нарах, курили, вздыхали…

В шестом часу утра в землянку вбежал запыхавшийся часовой.

– Идут!.. Идут!..

Выскочили навстречу без шапок, в одних гимнастерках.

В тупике бокового отвода траншеи в огромном мешке ворочался перевязанный, как сноп, пленный. Края мешка доставали ему до колен: «язык» был здоровенный детина. Короткие голенища офицерских сапог глянцевито поблескивали. Рядом с мешком стоял взмокший Оршин.

– Где командир?.. Где командир?.. – почти в один голос спрашивали Оршина выбежавшие из блиндажа солдаты.

– Там… несут…

По низине, перелеском, Серезитдинов и Зименко несли на плащ-палатке раненого командира.

Молча внесли Борягина в блиндаж и осторожно положили на нары. К изголовью, на ящик из-под снарядов, поставили лампу. Коптящее пламя ее тревожно заколыхалось, рисуя на сырых стенах черные уродливые тени. Никто не решался заговорить первым. Потом сержант Корольков подошел к командиру и тихо сказал:

– Сейчас принесут носилки. В штаб я позвонил, выслали врача и санитаров.

Борягин лежал бледный, в уголках губ его запеклась кровь. С плащ-палатки, отыскав желобок, она стекала ручейком. Корольков кинулся с бинтом перевязывать рану, но его остановил как-то сразу постаревший Зименко:

– Не трогай. – И жестом, не заметным для Борягина, дал понять, что перевязка бессмысленна.

Глядя прямо перед собой в бревенчатый потолок, на котором, как слезы, застыли крупные капли смолы, Борягин тихо спросил:

– Все здесь?

– Все, – еле слышно ответил Метелкин.

– Налейте… там хватит… И мне налейте…

Никто не шевельнулся. Все подавленно молчали.

– Кому говорят… налейте всем… – с трудом промолвил Борягин и обвел взглядом блиндаж.

Солдаты молча отвинчивали с фляг колпачки, поодиночке протягивали руки к Метелкину и становились вокруг раненого командира. Все видели, как с каждой минутой в нем угасали последние искры жизни. Пересохшими губами Борягин с усилием произнес:

– Ну, пейте же…

К рому никто не притрагивался.

– Приказываю… как командир… Выпейте за живого… мертвого помянуть успеете.

И каждый, словно боясь опоздать, припал губами к колпачку. Выпил до дна и Серезитдинов.

Осторожно приподняв голову Борягина, Метелкин поднес к его губам колпачок. Медленно, тяжело, напрягая последние силы, командир выпил свою долю до конца.

– Ну вот… Теперь легче… Если кому случится быть в моих краях, зайдите… расскажите, как мы… воевали…

Большой сутулый Оршин, которого час назад командир прикрыл своим телом от автоматной очереди, не выдержал и глухо зарыдал.

– Товарищ лейтенант… – Зименко хотел что-то сказать, но не смог, отвернулся в сторону.

И все четырнадцать человек стояли и, не стыдясь друг друга, беззвучно плакали над умирающим командиром.

– Отставить… слезы… – тихо и умиротворенно проговорил командир. – В планшете письмо… Отправьте его… – Все труднее и труднее становилось говорить Борягину. – Из штаба пусть напишут матери… и жене, что убит я не седьмого, а… девятого. Чтоб не портить двойного праздника… – Из затуманившихся, потухающих глаз Борягина по щекам скатились две крупные слезы. – Матери напишите… обязательно… Не седьмого, а девятого…

Командир умолк. По лицу его пробежали серые тени.

Когда в блиндаж вошел врач и следом за ним санитары с носилками, было уже поздно. Пощупав пульс Борягина, врач хмуро произнес:

– Все…

…Похоронили лейтенанта рядом с траншеей, на том самом месте, где он за несколько часов перед смертью стоял, в последний раз в жизни наблюдая, как люди играют в снежки.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.