Текст книги "Годы в седле"

Автор книги: Иван Куц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Наша сотня

1

Через некоторое время после возвращения из-под Старой Бухары меня вызвали в обком. В кабинете Чечевичкина, которого совсем недавно избрали председателем большевистской организации области, – полно людей. Он глазами указал на стул у стены. Я сел, начал слушать.

На повестке дня – вопрос о формировании регулярных воинских частей. Докладывал В. С. Гуща. Он уже не командир красногвардейского отряда, а облвоенком. Василий Степанович отмечал огромную роль конницы в условиях Туркестана.

– Именно она была главной силой в руках наших врагов. А теперь и мы можем резко увеличить численность наших кавалерийских подразделений. Ведь коней отбито много у казаков и «автономистов».

Гуща предложил немедленно создать в Самарканде и Катта-Кургане сотни, а в Ура-Тюбе, Ходженте и Джизаке – команды разведчиков.

– Загвоздка теперь в людях, – продолжал Василий Степанович. – У нас почти совсем нет хорошо обученных наездников.

– Это не есть верно! – возразил кадыкастый седоватый мужчина в потрепанной серо-голубой шинели.

Чечевичкин попросил уточнить:

– Что неверно, товарищ Секей?

Тот встал и, взглянув на Гущу поверх сползших на кончик носа очков, повторил:

– Это не есть верно, что нет добрых гусар.

Йожеф Секей – руководитель венгерской секции при самаркандской организации Туркестанской компартии иностранных рабочих и крестьян. На совещании  присутствовали также его ближайшие соратники – Бела Мадьяр, коренастый крепыш во френче, и Эммануил Шпитцер, высокий красивый брюнет в штатском костюме.

Секей, безбожно коверкая русские слова, сообщил, что многие бывшие военнопленные, как коммунисты, так и беспартийные, хотят вступить в Красную Армию. Бюро уже рекомендовало военкомату десятки хороших кавалеристов, заслуживающих полного доверия. Но товарищ Гуща почему-то тянет с их оформлением.

Кончив говорить, Секей пригладил ладонью рыжеватые с проседью усы и тяжело опустился на стул.

– Не во мне дело, – обернулся к нему Гуща. – Мы было стали принимать в нашу армию бывших военнопленных. Но в Ташкенте подняли галдеж левые эсеры: международным, мол, правом это запрещено. Пришлось специально командировать человека в ЦИК Туркестана. Сегодня-завтра он вернется...

– А по-моему, – прервал Гущу Чечевичкин, – вопрос совершенно ясен. У нас, у рабочих, свой закон: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В Красную Армию открыта дорога для трудящихся любой национальности. А левые эсеры пусть себе вопят. Мы живем на Востоке, где в ходу мудрая пословица: «Собака лает, а караван идет». Думаю, облвоенкомат исправит свою ошибку. Вы, товарищ Секей, так и передайте своим добровольцам. Кстати, нам нужны не только конники, а и стрелки, пулеметчики, артиллеристы.

Венгры ушли довольные. Совещание продолжалось. Выступили председатель облисполкома М. Я. Смирнов, военрук облвоенкомата П. И. Щетинин, представители городских и сельских районов. Прикидывали, где и какое можно раздобыть оружие, сколько человек направить в Красную Армию. После этого Чечевичкин неожиданно назвал мою фамилию. Я вскочил со стула. Чечевичкин улыбнулся, потом как-то торжественно обратился ко мне:

– Мы с товарищем Гущей вызвали тебя, чтобы дать новое задание. А кроме того, сообщить, чтобы завтра пришел на общее партийное собрание. Прием будет...

Защемило от радости сердце. А Чечевичкин продолжал:

– Впереди еще много жестоких боев с врагами. Нам нужны свои, преданные партии, Советской власти командиры. Поэтому старательно изучай военное дело. Специально заняться одной учебой пока нет возможности. Пользуйся случаем, что находишься в городе, нажми на теорию. А снова на фронт пойдешь, будешь учиться на практике, в бою. Это тебе и партийное поручение, и задание командования.

– Представится возможность, – добавил от себя Гуща, – пошлем на курсы. Пока же определим тебя в конную сотню, которая сейчас формируется. Ты местный уроженец, здешний народ знаешь. Помогай вовлекать в Красную Армию достойную молодежь. Попробуй разузнать, кого из проживающих в городе бывших офицеров можно использовать как инструкторов.

Облвоенком взял со стола две книжицы, передал мне:

– Это уставы. Строевой казачий и стрелковый армейский. Не беда, что царские. Некогда нам ждать, пока новые напишут. Если не поймешь чего, приходи к Прохору Ивановичу Щетинину. Он был кадровым офицером.

2

В партию меня приняли. Бережно положил я во внутренний карман, к сердцу, скромный серенький бланк, отпечатанный в местной типографии. Единого партбилета тогда еще не было. Бланки заполняли где как.

Звание большевика обязывало меня быть в первых рядах борцов за власть Советов, не щадить сил и жизни для ее укрепления. Я поклялся быть до конца верным марксизму-ленинизму.

Среди молодых коммунистов, направленных в конную сотню, оказался и мой друг детства Ваня Хренов. Он был единственным сыном старого большевика, из рабочих, выдвинутых революцией.

Долго пришлось мне уламывать командира сотни Годяева, прежде чем он согласился определить Хренова  в мой взвод. Я понимал, что Годяев, стремившийся равномерно распределить членов партии по всем подразделениям, в принципе был прав. И все же настаивал.

– Ладно, – сдался Годяев. – Но помни: дружба должна не мешать, а помогать службе. Знаю я отца этого Хренова. Правильный старик. Сам просил меня не давать сыну поблажек. Так что гляди, не балуй его.

Иван Хренов быстро вошел в наш коллектив. У него был трезвый ум, веселый нрав. Он скоро обучился верховой езде, стал лихо рубить лозу.

Вместе с нашей разведывательной командой в конную сотню влились многие венгры – Танкушич, Габриш, Надь, Ролич, Немеш. Потом к ним присоединились и мои приятели – Месарош, Тот, веселый повар Фаркаш. Вопреки опасениям, на этот раз Годяев ни слова не сказал против зачисления их в мой взвод. Он, как оказалось, даже сам хотел, чтобы новички были вместе с теми, кто их знал поближе.

Вместе с Годяевым мы пошли в конюшню, где вновь прибывшие получали лошадей. Там было шумно и весело. Старшина сотни Пархоменко давал очередное «представление». Облюбовав кого-либо из молодых бойцов, он посылал его в денник [6]6
  Денник– отдельное стойло.


[Закрыть]к своему жеребцу Черту, коняге злобному, своенравному. Через минуту под дружный хохот новичок выкатывался оттуда как ошпаренный. А Пархоменко только вздыхал сокрушенно:

– Эх, не по тебе, видать, этот красавец. Ну, не горюй, подберем похуже, зато смирного. По Сеньке, как говорится, и шапка...

До Годяева доходили слухи о чудачествах старшины, но, поскольку все обходилось без серьезных последствий, он смотрел на это сквозь пальцы. Тем более что Пархоменко клялся, будто на него возводят напраслину. Теперь же Годяеву представилась возможность лично побывать на «спектакле».

Не заметив появления командира сотни, Пархоменко приказал подвернувшемуся Месарошу:

– А ну, гусар, оседлай-ка серого.

Венгр как ни в чем не бывало направился к строптивому жеребцу, уверенно положил руку на холку. Чёрта будто подменили. Он даже заржал с каким-то необычным для него добродушием. Пархоменко был ошеломлен.

Когда конюшня опустела, Годяев подозвал старшину, спросил:

– Это что за цирк? Вы и не служивших в кавалерии так «экзаменуете»?

– Так не опасно ж... Черт меня слушается. Как гаркну: «Стоять!» – замирает на месте, – оправдывался Пархоменко.

– Не в опасности дело, а в отношении к людям. Они идут в Красную Армию с открытой душой, а вы встречаете их старыми казарменными шутками...

3

Наша сотня была сотней лишь по наименованию. В действительности же только строевого состава в ней насчитывалось 130 человек. Да медиков, ветеринаров, кузнецов, повозочных набиралось до двух десятков. Коней имели все, и в случае необходимости мы могли выставить до ста пятидесяти сабель.

Преобладали у нас русские и украинцы. Много было узбеков, таджиков, казахов, киргизов. Довольно значительной оказалась группа венгров. Имелись также татары, белорусы, евреи, поляки и даже один араб из Египта, в прошлом артист цирка, фокусник.

Воевали мы дружно. Да и жили по-братски. Особенно сблизились между собой таджик Кахаров, узбек Асадов и венгр Габриш. О Габрише я уже кое-что говорил, а о двух других стоит рассказать подробнее.

Когда таджик впервые появился в красногвардейском отряде, он назвался Поповым-Кахаровым. Многих заинтересовала эта двойная фамилия. И суровый с виду боец охотно удовлетворил любопытство новых товарищей.

Отец Саида Кахарова, рабочий кожевенного завода, умер в 1905 году. Сирота-подросток нанялся извозчиком. Со временем стал одним из лучших самаркандских лихачей. Его нарядный экипаж брали нарасхват.

Однажды в фаэтон Саида вскочили грабители, обворовавшие самаркандский банк. Заставили ехать в горы. Неподалеку от перевала Тахта-Карача сделали остановку. Здесь их ожидали сообщники с оседланными лошадьми. Выгрузив добычу, главарь шайки сунул извозчику деньги:

– Бери. Подохнут кони – все равно в убытке не будешь. Про нас – молчок.

Саид повернул упряжку. На обратной дороге его встретили полицейские во главе с приставом.

– Руки вверх, разбойник!

Саид повиновался. Пристав ринулся на него, резанул плетью по лицу. Удар пришелся в глаз. Саид взревел от боли, бросился на обидчика. Но один из полицейских свалил его прикладом.

Избитого до полусмерти Кахарова доставили в арестный дом и обвинили в соучастии в краже. Суд приговорил Саида к пяти годам каторги. Там молодой таджик встретил русского рабочего Александра Попова. Тот на многое открыл ему глаза, научил распознавать врагов и друзей простого народа. Изнурительный труд, чахотка свели Попова в могилу. В память о русском друге Саид принял его имя и фамилию. И когда вернулся, освобожденный Октябрем, в родные края, всем на удивление представлялся:

– Александр Попов...

Каторга не прошла бесследно. Высокий, жилистый двадцативосьмилетний богатырь выглядел гораздо старше своих лет. Зорко и сурово смотрел из-под козырька кожаной фуражки единственный глаз Саида. Кахаров был смелым, хладнокровным, находчивым, знающим языки, быт и нравы местного населения разведчиком.

Под стать Попову-Кахарову был и Узак Асадов. Его детские и юношеские годы тоже не были безмятежными.

Отец Узака работал по найму. Однажды при перевозке хлопка лошадь, впряженная в арбу, чего-то испугалась и рванулась в сторону. Одна кипа свалилась на землю и попала в грязь. Подбежал подрядчик, обругал возчика и со зла ударил плеткой. На этом все бы и кончилось, если бы не Узак. Увидев, что отца бьют. Он вцепился зубами в руку обидчика. Тот полоснул  плетью ребенка. Тут уж не стерпел отец. Он схватил подрядчика в охапку, шмякнул о землю, а из того и дух вон. Осудили за это на восемь лет каторги.

Когда Узак подрос, он поехал в далекий Нерчинск. Устроился там на работу. И хотя получал гроши, все же умудрялся выкроить на табак отцу. Общение с политкаторжанами помогло юноше найти верную дорогу в жизни. Она привела его в ряды борцов за свободу народа.

Вскоре по возвращении с каторги отец Узака умер. Еще раньше люди схоронили мать. Потому-то красноармеец Асадов и молчаливый такой. Но душа его чуткая. Познакомившись с Поповым-Кахаровым, он привязался к нему всем сердцем. И старший товарищ заменил ему родных.

Люто ненавидели Саид и Узак врагов революции, жадно учились военному делу. Поэтому, возможно, и сблизились с Иштваном Габришем. Храбрый и общительный гусар охотно делился с друзьями боевым опытом.

Пришелся ко двору и Янош Ковач. Весельчак, балагур, гармонист и певец, он скрашивал нелегкую солдатскую жизнь. Когда-то Ковач был эскадронным трубачом. Инструмент свой, пробитый пулей, измятый и потемневший, он донес до Туркестана. В сотне уже был сигналист Жидяев, прежде служивший в драгунском полку. Но Пархоменко рассудил, что не вредно иметь и второго. Жидяев жил на дому, с семьей. В случае тревоги его могло не оказаться под рукой. А Ковач постоянно находился в казарме. Пархоменко сам снес старую трубу венгра к кустарю-меднику. Тот искусно запаял ее, расправил вмятины, очистил от окиси. Засияла как новенькая. И теперь, когда сотня бывала на марше, Ковач по традициям венгерской кавалерии в паузах между песнями исполнял «поход».

Народ у нас был в основном молодой. Любили повеселиться, поддеть друг друга незлобной шуткой. Заводилой в этих случаях всегда выступал Вольдемар Клейн, в недавнем прошлом артист эстрады. Он сам сочинял забавные куплеты и пел их под аккомпанемент гитары. Ничто не могло согнать с его лица улыбку: ни тропическая жара, ни стужа высокогорья, ни  гнилая болотная испарина. И откуда только силы брались у долговязого и тонкого, как тростинка, бойца! Многие из нас вначале думали, что «артист» не приживется в сотне. Но он с честью выдержал проверку временем и боем.

Немало веселых минут дарили товарищам и музыкальные клоуны братья Бондаренко, и фокусник-иллюзионист египтянин Али-Араб. Приехав в Самарканд с цирком на гастроли, они так и застряли в городе. В голодное, тревожное время людям было не до представлений. Цирк закрыли, а артистов выбросили на улицу. Старший из братьев Бондаренко устроился рабочим на винном заводе, младший – на чаеразвесочной фабрике. Египтянин стал кучером директора госбанка. А когда в городе установилась Советская власть и потребовалось ее защищать, все трое взяли в руки винтовки и воевали с истинным мастерством.

Вооружались и обмундировывались мы как придется. Туркестан не имел промышленной базы. Пушки, пулеметы, карабины, даже сабли были у нас преимущественно трофейными. Патроны фабричного производства берегли в основном для пулеметов. Из винтовок же часто приходилось стрелять самодельными. Пули были свинцовые, без оболочек и, конечно, очень портили каналы стволов.

Нелегко было и с обмундированием. Туркестан, снабжавший всю Россию хлопком и шерстью, сам не располагал текстильными предприятиями. Кустари вырабатывали лишь грубую белую ткань – мату. Командование долго ломало голову: во что одевать бойцов? Выход все же нашли: стали шить все из кожи – и фуражки, и тужурки, и брюки. Какого только цвета не были они! Желтые, синие, малиновые, фиолетовые... В дождь и снег кожа линяла. Приходилось чернить ее сажей, сапожным кремом. А в летние месяцы обладатели таких доспехов изнывали от жары. Но что поделаешь! Приходилось терпеть.

Со стороны красноармейцы выглядели порой неприглядно. Но никто из нас не променял бы свою полуголодную, полную невзгод и опасностей жизнь в Советской Республике на другую. Мы всем сердцем  ненавидели проклятое прошлое, верили в грядущее счастье на свободной от эксплуататоров земле. И ради этого готовы были на любые испытания.

4

Формирование, сколачивание и боевое обучение частей и подразделений Красной Армии в условиях Туркестана тоже было делом не простым. Местное коренное население в прошлом освобождалось от воинской повинности: царские колонизаторы не доверяли оружия «инородцам». Не служили и дети русских колонистов, родившиеся в Туркестане. И когда после Октября большинство солдат старой армии разъехались по домам, здесь осталось очень мало обученных военных кадров. К тому же далеко не на всех из них Советская власть могла положиться.

Добровольцы в Красную Армию принимались лишь после тщательной проверки. Ненадежные элементы решительно отсеивались. Отбором занимался военный комиссариат. Помогали ему в этом комитеты партии большевиков. С будущими красноармейцами часто встречались и задушевно беседовали член Военного революционного комитета области А. И. Фролов, председатель облисполкома М. Я. Смирнов, самаркандские большевики Михаил Журавлев, Ишавкул Мирджамалов, Дуст Устабаев, Ходжи Сафо Джурабаев, Мирзаходжа Урунходжаев.

Мирджамалов, Устабаев, Джурабаев и другие вели также активную разъяснительную работу среди мусульманского населения. Они сагитировали немало моренных жителей вступить в ряды советских регулярных войск.

Руководствуясь указаниями В. И. Ленина о необходимости привлечения в Красную Армию патриотически настроенных офицеров старой армии, местные коммунисты сумели укомплектовать молодые части и опытными военными специалистами. На сторону народа перешли полковники Н. Н. Радкевич и В. М. Ионов, штабс-капитан С. В. Крыжин, офицеры-артиллеристы П. И. Щетинин и В. Г. Дьяконов. Несколько позднее к нам примкнули возвратившиеся с Западного фронта полковник В. И. Хмельницкий и капитан  П. И. Сокольский. Все они верно служили революции.

В подборе обученных военных кадров для молодой Красной Армии много сделали также коммунисты-интернационалисты. Терпеливо и настойчиво разъясняли они пленным солдатам и унтер-офицерам, что Советская Россия стала теперь отечеством трудящихся всего мира и что сражаться за нее – это значит сражаться за грядущую пролетарскую революцию в своих странах.

В 1919 году в Самарканде был сформирован Интернациональный батальон. Большую прослойку в нем составляли венгры. Комиссаром этого батальона стал Йожеф Секей, командиром роты – Бела Мадьяр.

Карл Боц работал в бюро венгерской секции и в политотделе Самаркандско-Бухарской группы войск. В сентябре 1921 года уехал на родину, в Уйпешт. Венгерская охранка сразу же схватила коммуниста. Однако Боц сумел вырваться из ее лап и в конце 1922 года вернуться на свою вторую родину – в Советский Союз. Туркестанские большевики тепло встретили  боевого товарища. Карл Боц долго и честно работал на ответственных хозяйственных должностях. Сейчас он на пенсии. Но покой неведом старому члену партии. Живя в Ташкенте, Карл Боц участвует в партийной и общественной работе.

Остался в нашей стране и Бела Мадьяр. В 1921 году он окончил Ташкентскую военную школу имени В. И. Ленина и долго служил на командных должностях в Красной Армии.

Не упомнишь всех, кто в далекие революционные годы учил молодых красноармейцев владеть оружием. Одно скажу: если за все время гражданской войны самаркандские боевые отряды Красной гвардии и Красной Армии выделялись крепким боевым духом, дисциплинированностью, интернационалистской сплоченностью и чутким отношением к местному населению, в этом огромная заслуга принадлежит коммунистам. И тем, кого революция выдвинула на высокие политические и военные посты, и тем, кто ходил в атаки рядовым бойцом.

Контрреволюция поднимает голову

1

Летом 1918 года в Туркмении создалась напряженная обстановка. Эсеры во главе с Фунтиковым выступили вдохновителями заговора против Советской власти. Они спровоцировали некоторую часть людей на восстание.

В Ашхабад прибыл с небольшим отрядом чрезвычайный комиссар Закаспийской области А. И. Фролов. Наиболее ярые контрреволюционеры были арестованы. Затем Фролов выехал в Кизил-Арват. Предупрежденные Фунтиковым эсеры распустили слух, будто Фролов бесчинствовал в Ашхабаде, грабил население и теперь с тем же едет в Кизил-Арват. Обманутые кизиларватцы совместно с подосланными эсером Фунтиковым людьми напали на красногвардейцев, убили Фролова. Не пощадили и его жену с ребенком.

Когда весть о трагической гибели А. И. Фролова пришла в Самарканд, мы долго не могли в нее поверить: слишком тяжелой была утрата.

В Закаспии подняла голову белогвардейщина. Вспыхнул мятеж. Направленного для его ликвидации из Ташкента в Ашхабад народного комиссара труда П. Г. Полторацкого враги Советской власти тоже схватили в пути и расстреляли. Эсеры вступили в связь с английскими империалистами, открыли им двери в Туркестан. При поддержке британских оккупационных войск, прибывших из Ирана, белогвардейцы перешли в наступление вдоль Закаспийской дороги. Красные части были вынуждены отойти за Мерв и Байрам-Али.

Хотя события в Закаспии не представляли непосредственной угрозы Самарканду, гарнизон города повысил  боевую готовность. Из нашей сотни часть бойцов убыла на Закаспийский фронт. Подразделение пополнилось новыми людьми. Мы несли караульную и патрульную службу.

Как-то среди ночи нас подняли по тревоге. Прискакал объездчик из лесничества, расположенного километрах в тридцати к югу от Самарканда. Он сообщил, что у перевала Тахта-Карача конники эмира совершили налет на ряд кишлаков, убили несколько пастухов, угнали скот.

И вот мы по Термезскому почтовому тракту мчимся в направлении Тахта-Карачи. Сильный встречный ветер зло бьет в лицо. Чем выше поднимаемся, тем прохладнее.

В кишлак Аман-Кутан добрались затемно. Решили переждать в нем до рассвета. Искать врага ночью в заросших лесом горах бессмысленно и рискованно. Годяев приказал Танкушичу выделить из своего взвода охранение и разъезд. Старшим группы разведчиков Танкушич назначил Габриша.

Иштван при помощи Плеханова, который хорошо знал узбекский язык, расспросил местных жителей, где могли заночевать бухарцы. Кто-то из охотников вызвался показать путь туда и повел конников по головокружительным тропам. Незамеченными подошли к окраинным дворам селения. Габриш приказал приготовить гранаты.

– Больше шуму, – распорядился он, – стреляйте за целый эскадрон. Только не кричите. Криками можно выдать, что нас немного.

Ночную тишину взбудоражили первые разрывы. Затрещали винтовки. Горное эхо многократно повторяло каждый выстрел. В кишлаке поднялся переполох. Сарбазы выскакивали из мазанок, поспешно седлали лошадей и мчались в сторону Аман-Кутана. А там их встретила наша сотня. В небольшой котловине у Термезского тракта произошла жаркая схватка. Зажатые с двух сторон, приверженцы эмира дрались зло. Потом, верные своей разбойничьей тактике, попытались рассеяться. Однако удрать удалось немногим. Почти все легли под красноармейскими клинками. Десятка полтора алимхановцев сдалось в плен.

Наши после боя недосчитались Ивана Плеханова. Вскоре он, однако, нашелся. Вместе с ним был какой-то парнишка лет пятнадцати. Малец гордо восседал на коне, покрикивая на ковылявшего рядом пленного.

– Чего это он шумит? – спросил я.

– Ругается, – засмеялся Плеханов. – Костерит своего обидчика.

– Где же это ты раздобыл такого конвоира?

– Это не я, а Габриш выручил парнишку...

Плеханов рассказал, как хорошо держался в бою Иштван. Рана не позволила ему поработать клинком, так он теснил врагов конем. Выбитый им из седла сарбаз странно как-то дернулся и потащился по земле вслед за своим конем. Иштван догадался, что поверженный противник привязан к седлу веревкой. Перевел взгляд на седло, а в нем уже сидит другой. Что за наваждение? Вместе с Плехановым быстро настигли всадника. Плеханов хотел было рубануть его, но рука не поднялась – на лошади был мальчишка...

Паренек объяснил:

– Меня хотели увезти с собой. Чтобы не убежал, привязали к лошади и вот к нему. – Мальчик показал вниз.

Тут же мы узнали, что юнца зовут Кажбак. Он киргиз, сирота. Жил у дяди, байского пастуха, и, когда подрос, сам стал пасти скот.

– Дядя был хороший, добрый, – уверял Кажбак. – Нет его теперь. Убили бухарские разбойники...

Подросток всем понравился. Круглое лицо, узкие щелочки глаз, широкая улыбка делали его очень похожим на полную луну, как ее изображают на детских картинках.

Когда вернулись в Самарканд, встал вопрос, как дальше быть с Кажбаком. Годяев решил отдать его в детский дом. Красноармейцам же хотелось оставить его при сотне. Меня уговорили похлопотать за мальчишку.

– Приют у нас, что ли? – упрямился Годяев.

– Он только с виду маленький, а так вполне взрослый парень, – не отступал я. – Коней любит  очень. Каким еще коноводом будет! А подрастет – станет бойцом. Закалка у него пролетарская...

– Нет, не могу. Сам знаешь, по декрету в Красную Армию разрешается брать не моложе восемнадцати.

– Так не бойцом же!

– Коновод тоже под пулю угодить может.

– Беречь будем. По душе всем пришелся.

– Вот прилип! – разозлился Годяев. Потом походил взад-вперед, поостыл и согласился: – Ладно, пусть остается...

Опасаясь, как бы он не раздумал, я поспешил в казарму и начал готовить «данные для приказа».

– Фамилия у тебя какая? – расспрашивали мы мальчонку.

Он неопределенно пожал плечами.

– Ну, отца-то как звали?

– Мурадом. А чаще Кальмурадом. Лысый он был. «Каль» – по-нашему плешивый.

Я вмиг составил нужную справку: Кажбак Кальмурадов, уроженец Ургутской волости, Самаркандского уезда, 16 лет. Прочитав ее, Годяев ухмыльнулся.

– Шестнадцать, значит?

– Тютелька в тютельку.

Командир сотни укоризненно покачал головой, но передал листок писарю Доронину.

– Добавишь в сегодняшний приказ о зачислении этого Кальмурадова на все виды довольствия.

Со временем Кажбак стал моим коноводом. Много верст прошли мы вместе, и ни разу мне не пришлось в чем-либо упрекнуть его.

Вернувшись в Самарканд, мы снова приступили к боевой учебе. Учились напряженно. Но молодость есть молодость. И, несмотря ни на что, нам удавалось выкраивать часок-другой для развлечений. Многие из нас любили проводить досуг в доме своего сослуживца Андрея Ярошенко. Там всегда было шумно и весело. Ребята пели, рассказывали забавные истории, затевали увлекательные игры. Однако кое-кого сюда влекло не только это. Я заметил, что Шандор Танкушич давно уже неравнодушен к сестре Андрея Ольге.

В один из августовских вечеров венгр наконец объяснился с нею. Договорились пожениться.

– Завтра же решили объявить об этом ее родителям, – сказал Танкушич перед отбоем. – Пойдешь со мной вроде как за свидетеля?

Я от души поздравил друга и охотно принял его приглашение.

Старики Ярошенки встретили нас, как всегда, радушно. Судя по всему, они не догадывались, с чем мы пожаловали. И когда Танкушич с места в карьер выпалил просьбу отдать за него Ольгу, старый мастер и его супруга растерялись. Не давая им опомниться, Шандор напирал:

– Ничего, что время такое... Мы любим друг друга... Только вместе будем счастливы...

Первой обрела дар речи Ксения Тарасовна. Она обернулась к Ольге.

– Ты-то сама как, дочка?

Та бросилась к матери, припала к груди.

– Я согласна.

Тогда уж опомнился и Василий Иванович. Степенно подошел к Танкушичу, обнял:

– Ну что ж, принимаем тебя, Шандор, в нашу рабочую семью.

Ксения Тарасовна тоже засеменила к смущенному жениху. Поцеловала в обе щеки, молвила с чувством:

– Сирота ты здесь, Шандор. Буду тебе матерью...

Через неделю справили свадьбу, и Танкушич переселился из казармы в домик, который уже давно стал ему родным.

А потом женился и Габриш. Его избранницей оказалась румяная хохотушка Феня, работавшая сестрой в гарнизонном лазарете.

Мы завидовали семейным. Они жили на частных квартирах, питались по-домашнему. А у нас каждый день щи да каша.

Сам по себе красноармейский паек был не плох. Неважными оказались кашевары.

Как-то, отодвинув миску с опостылевшей однообразной едой, Месарош помянул добрым словом своего приятеля Фаркаша. Вот, мол, кто мастер. В лучших  ресторанах Будапешта работал. И в плену отличные гуляши готовил...

– А почему бы не назначить Фаркаша старшим поваром сотни? – откликнулись товарищи.

– Не согласится. Не затем, скажет, в Красную Армию шел.

Все же мы решили поговорить. Фаркаш сначала отказывался. Но потом сдался. Правда, поставил условие: в боях будет участвовать вместе со всеми.

Годяев в тот же день подписал приказ.

На следующее утро я, как дежурный по кухне, пошел с Фаркашем в продовольственный цейхгауз.

– «Макароны, рис, баранина, горчица, перец черный, уксус», – вслух читал каптенармус написанную Фаркашем заявку. – Так... А хрена с маслом не хочешь?

Фаркаш радостно закивал головой:

– Да, хрен и масло очень хорошо. Кость есть, холодец будет...

– А может, тебе еще и черта лысого в сметане дать? – вышел из себя хозяйственник и швырнул бумагу.

Фаркаш тоже вскипел:

– Но, но! Старый режим кончай!

Хлопнув дверью, он выскочил на улицу. Я кинулся за ним, сказал, что какие ни есть продукты, а получить их все равно надо. Но тот отрезал:

– Каша варить не буду.

Об этом происшествии доложили, конечно, командиру сотни. Внимательно выслушав обе стороны, Годяев взял под защиту Фаркаша:

– Повар дело говорит. Давно пора подумать о рационе.

– Так не положено! – взвыл каптенармус.

– Что значит не положено? – перебил его Годяев. – Заботиться надо о людях. Он вот думает, а вы нет. Ступайте-ка и вместе составьте список продуктов, которые требуются. Потом зайдите в облвоенкомат, посоветуйтесь с кем полагается. Русское население города гречку любит, а в продкоме и на базаре ее нет. Может, сумеем обменять наши крупы на рис и макароны. Да и насчет овощей надо пошевелить мозгами...

Фаркаш своего добился. Над первым обедом он хлопотал с таким усердием, какого не проявлял, наверное, и в ресторане. Борщ удался на славу. А гуляш с крепким соусом из красного перца совсем покорил красноармейцев.

Наш балагур Володя Клейн, требуя внимания, громко забарабанил ложкой о миску. Когда все стихли, предложил:

– Отныне слово «кашевар» упраздняется. Впредь это лицо именовать только поваром.

Кто-то в тот день назвал Фаркаша Гуляшом. Это шутливое прозвище прилипло к нему. Добродушный венгр не обиделся.

– Гуляш, – сказал он, – вкусный вещь. Пусть Фаркаш будет Гуляш. Ладно...

Но недолго тешил нас Бела Фаркаш. Все уже стягивалось огненное кольцо вокруг Советского Туркестана. Не до деликатесов стало. К зиме положение с продовольствием приобрело катастрофический характер. Дехкане, правда, засеяли хлопковые поля зерновыми, но до урожая было еще далеко. В плодородные некогда долины и оазисы пришли голод, холод, болезни.