Текст книги "Сцены из народного быта"
Автор книги: Иван Горбунов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Дьявольское наваждение
Одно лето я жил на Волге, в деревне у покойного Н. А. Некрасова, верстах в двенадцати от Ярославля. Большую часть времени мы проводили на охоте. Места в той стороне живописные и для охоты необыкновенные. Покойный Николай Алексеевич был страстный охотник и отличный стрелок. На охоте он не знал устали. Случалось так, что мы выходили на восходе солнца и возвращались домой около полуночи. Обыкновенно хмурый и задумчивый, на охоте он был неузнаваем: живой, веселый, разговорчивый, с мужиками ласковый и добродушный. Мужики его очень любили. Про собаку его Оскара (я никогда не видывал такого умного пса) ходили слухи, что она прислана каким-то королем «значительному в Петербурге генералу», что тот подарил ее Некрасову и назначил ей по смерть семьсот рублей пенсиону.
Охотились мы по обеим сторонам Волги и оставляли дом иногда дней на десять, переночевывая в разных селах и деревнях. Кроме весьма удобного, приспособленного к охоте тарантаса, с нами шла верховая арабская лошадь.
Приезд наш в какую-либо деревню для ночлега для мужиков был праздник.
В избе толпа. Кто разбирает вещи, кто любуется ружьями, а кто, по бывшим примерам, ожидает угощения.
– Давно уж, сударь, в наших местах не бывали, – заговорил кто-то из толпы. – Дичи у нас теперь такая сила, что, кажется…
Выступил вперед Можжуха, мужик-охотник, постоянно сопровождавший Некрасова на охоте. Лицо его было завязано тряпицей.
– Что это у тебя лик-то перекосило?
– Все это моя охота, сударь, Миколай Алексеич! Все она! Пополз я третьеводни» в осоку… в заводинке утки сидели. Выполз, почитай, на самую наружу – сидят. Думаю: подожду маленько – пущай скучатся. Ждал, ждал, да, признаться, надоело… Приложился – бух! Индо перевернулся!
– Заряд велик положил?
– Не мерял, только много. Мне влетело, но уж и уткам я уважение сделал… Как горох посыпались… Подбирал, подбирал…
– А куда мы завтра пойдем?
– Спервоначалу, Миколай Алексеич, на озеро. Там теперича этого бекасу!.. А опосля тетеревьев…
– Куда?
– Туда, сударь, к Чудинову, где в запрошлом году ваншлепов били. Там охота расчудесная!.. Становой только там маленько балует, да он ведь стрелять не умеет, на нашу долю много еще осталось.
– Становой теперича не ходит, – заметил один мужик.
– Видел его, – возразил Можжуха.
– Мы верно знаем, что не ходит: он своей собаке зад отшиб.
– За что?
– Не можем знать. Из первого ствола по птице ударил, а из левого по ей. Собака ихняя не действует, это верно.
– Ну, что ж, братцы, четверти-то, пожалуй, вам мало будет?
– Много довольны, сударь! – отозвался один мужик. – Бабы не пьют, а нам хватит.
– А полведерочка ежели пожалуете, ваше благородие, – заискивающим тоном вмешался другой, – так и оченно даже… за ваше здоровьице… Может, и бабы которые пригубят. Есть тоже баловницы-то…
– Ну, ступай, пейте.
Рано утром мы были на озере. Действительно, всякой дичи оказалось многое множество. Закат солнца застал нас в Чудиновском лесу. Тьма, тишина, благоухание соснового леса и только что скошенной травы!
– Тут мы и жить будем! – воскликнул Некрасов. – Разводи огонь.
Затрещал костер. Один мужик разыскал тарантас и поставил его на просеке. Сладили из ветвей большой шалаш. Из тарантаса принесли самовар и ужин.
Как обыкновенно бывает, темнота располагает человека к разговору о страшных происшествиях, о таинственном; так и теперь это случилось.
– Поди ж ты вот, – заговорил Можжуха, – в конпании ежели в лесу – ничего; один ежели – жутко.
– Чертей, что ли, боишься?
– Что их бояться-то, мы их видали. У нас в селе свой есть.
– Как свой?
– А старшина наш Иван Петров – черт как есть. Рога ежели ему приставить – так точно и будет.
– Строгий человек?
– Черт – одно слово.
– Теснит?
– Не дай бог!
– А что, сударь, осмелюсь я вам доложить, – начал один очень скромный мужичок, – я однова видел его явственно.
– Страшный?
– Спервоначалу-то я не понял, опосля уж это мне…
– Видел ты! – возразил Можжуха. – Видеть его невозможно. Вот в Алешине колдун, кажется, уж…
– Да он не взаправду колдун.
– Он-то? Настоящий! Он у нас в селе семь душ испортил. Петровна-то у него в ногах валялась, чтоб снял. «Потерпи, говорит. Меня, говорит, он самого давно не посещал; как посетит, в те поры сниму». Ребята спрашивали: как он есть такой? «Я, говорит, сам его никогда не вижу, а мне, говорит, приказано».
– Ну, а ты как же его видел?
– Батюшка упокойник бил меня оченно, чтобы я в Москву шел, а я в те поры только год женимши был, детенок у меня народился – оченно мне не желалось, а он бьет. «Тятенька, говорю, помилосердуй. За что ты меня бьешь?» Схватил за волосья, трепал, трепал… Жена взвыла. «Тятенька, – кричит, – руки на себя наложу, коли ты мужа бить будешь». Терпел я, терпел – невмоготу стало, думаю: утоплюсь. И сейчас мне легче стало. Жена все одно хоть бы ее не было; на детенка посмотрел – словно бы он не мой. Только одно в уме содержу: утоплюсь. И такая мне радость, только и жду – поскорей бы ночь пришла, что уж не жить мне. Поужинали. Батюшка запер калитку, опять в избу пошел, а я в сарае лег. Встал ночью, вышел на двор, смотрю – калитка маленько отворена. Что за оказия! Сам видел, как батюшка запирал. Пришел на реку, снял сапоги, перекрестился, а мимо меня словно пролетело что… черное.
– Что значит крест-то! – многодумно заметил один мужик.
– Дрожь меня прохватила, оченно детенка стало жалко.
– Он тебе, значит, и калитку-то отворил…
– Как домой оборотил, не помню. Через три года батюшку господь прибрал. Теперь ты меня обложи золотом – на реку ночью один не пойду.
– Ну, а вот которые некрещеные?…
– Заговор, может, какой есть…
Долго на эту тему продолжалась беседа.
«Новое время», 25 декабря 1879 г.
Медведь
Рассказ
Паче же почитайте сию книгу, красныя и славныя охоты, прилежные и премудрые охотники, да многия вещи добрыя узрите и разумеете.
Царь Алексей Михайлович.
I
В роскошно убранном кабинете очень богатого молодого человека на изящном кресле сидел мужик; у двери, заложивши назад руки, стоял франтоватый лакей.
– Долго Александр Иванович проклажается, – заговорил мужик после продолжительного молчания, – пожалуй, и на чугунку не попадешь.
– Эх вы, егоря! – язвительно прошептал лакей, – нечего вам делать-то!
– Ты, Николай Петров, понимать нашего дела не можешь, потому твое дело больше у тарелки.
– Что говорить! Дело ваше хитрое!
– Наше-то?! Хитрое дело! Хитрее твоего. Ты поди-ка, попутайся по лесу-то, живот-то тебе и подведет.
– Для какого это расчету я пойду?…
Послышался звонок. Мужик встал. В дверях показался барин.
– Здравствуй, Кузьма, – заговорил он, ласково протягивая руку.
– Здравствуйте, Александр Иваныч.
– Что скажешь? Николай, ты бы водки ему дал.
– Подносили, благодарим покорно, выкушал… Ведьмедя, сударь, обложили.
– Чудесно! Большого?
– Порядочный. Не мы его обкладали: он лег в пищалинском косяке, а ужо опосля к нам перешел.
– А место хорошее?
– Первый сорт место; на самой на просеке станем.
– А если на берлогу?
– Неспособно: оченно ломы, опасно. Одному ежели – ничего, а с господами не справишься.
– Спасибо, что вспомнил меня.
– Оченно даже мы вами благодарны, Александр Иваныч, и завсегда…
– Так ладно, по рукам!
– Приезжайте, сударь. Я ноне поеду; завтрашнего числа с кумом мы обойдем, проверим и сейчас вашей милости лепешу…
– А пишалинские не прогонят его?
– Ничего, мы с ними сделаемся. Шум-то промежду нами, пожалуй что, будет, а ничего.
– Даром бы не приехать?
– Как возможно. Ведьмедь верный. Действительно, он спервоначалу у их лежал, но только важность небольшая…
– Если мы послезавтра приедем, успеешь ты?
– Беспременно. Сейчас как приеду, народ соберу и сейчас и в лес.
– Так уж ты депеши не посылай: мы приедем. Только насчет пищалинских у вас, должно быть, неладно.
– Без сумления! Охоту нашу портить им не дадим. Мы, сударь, все эти резоны знаем… Как возможно!..
– Ну, с богом! – окончил барин, касаясь нежными пальцами корявой руки мужика.
На другой день утром Кузьма уже был в деревне. Оповестив всех о предстоящей утром охоте, они с кумом Акимом отправились в лес проверять медведя. Пищалинские мужики не зевали. Около вечерен они с шумом вошли в деревню и засели в кабаке.
II
– Но уж и стужа же на дворе, то-то страсть! – говорил Герасим, входя в избу. – Вьюга такая – свету божьего не видать!.. Ежели теперича наши ребята под выселками в овраг влопаются – там им и помирать, не вылезут.
– Тьфу! Типун те на язык-от! – перебила его старуха.
– Что?! Истинная правда, – подтвердил парень, – в экую стужу какая охота – одни слезы.
– Вся и жизнь-то наша слезы, – отозвался с печи старик, – родимся мы во слезах и помрем во слезах… И сколько я этих слез на своем веку видел, – и сказать нельзя! Бывало, хошь в некрутчину: и мать-то воет, и отец-то воет, а у жены-то у некрутиковой из глаз словно горячая смола капает…
Старик тяжело вздохнул.
– Это ты, дедушка, насчет чего? – спросил его Герасим.
– Сам про себя говорю, – отвечал старик.
– А я думал – насчет нашего положения… А насчет нашего положения я те вот что скажу: греха тут не оберешься! Ведьмедь наш, мы его обложили, а пищалинские мужики говорят, что с ихней межи перегнали. Я так понимаю – без драки тут нельзя… И так нам эти пищалинские накладут в загривок, так они нас обработают…
– Вольный зверь не по пачпорту ходит – где захотел, там и лег, – вмешалась старуха, – запрету ему нигде нет.
– Да, ты вон поди с ними поговори, – продолжал Герасим, – уж они теперь, оглашенные, два ведра, почитай, выхлестали, ничего с ними не сделаешь. Пущай, говорят, суд нам разрешение сделает, коли возможно, с нашей земли ведьмедев сгонять. Нам, говорят, все единственно!.. Мы, говорят, тут в кабаке и жить будем, пока господа не приедут…
– И все-то, братцы, как я погляжу, – перебил старик, – брань у вас, да все друг против дружки.
– Это действительно, дедушка! Главная причина – мужики сердитые, опять же это… налопаются, настоящего-то и не могут, как должно. Ежели теперь по-настоящему – как? Обложил ты его, народ сколотил, господ поставил… бух! Честь имеем поздравить! И ведьмедю хорошо, и господам лестно, и сам ты, примерно… и народ тобой доволен.
В избу ввалился пьяный, оборванный пищалинский мужичонка Мирон, с ружьем в руках. Он был весь в снегу.
– Это за нашу-то добродетель, – начал он, ткнувшись раза два о печку, – спасибо! Ведьмедь наш, пищалинский! У нас он лежал; Кузьма Микитин с нашей земли его перегнал…
– Крепостной он твой, что ли? – проворчала старуха.
– Ведьмедь он божий… это мы все оченно хорошо…
– Спать бы, дядя, тебе, – сказал Герасим.
– Спать мы пойдем, потому мы маленько… потому мы пьяные… Спать нам требуется беспременно, а этого дела мы так не оставим…
– Ружье-то, с пьяных глаз, не потеряй, – заворчала опять старуха, – а то еще застрелишь кого…
– Могу! Ствол у нас французский, долбанет – своих не узнаешь. Волку намедни такую ваканцию показал… Эх, Петровна, понимать моей души ты не можешь!
– А нализался ты здорово, дядя, – отозвался с печи дедушка.
– В самый раз!.. А насчет ведьмедя мы все завтра обозначим.
– А может, бог даст, проспишь, дело-то и обойдется, – проговорил Герасим.
– Никак этого нельзя! Всю ночь наскрозь ходить буду, потому ведьмедя нам бог даровал! – горланил Мирон. – Он все лето, батюшка, на наших овсах питался…
– Эх, Мирон Масеич, голова-то у тебя не с того конца затесана! Ступай-ка ты, откуда пришел, – окончил Герасим, выводя под руки Мирона из избы.
– Ведьмедь наш! Наш он, батюшка, пищалинский! – продолжал он орать за дверью.
От крику зашевелились проснувшиеся на полатях ребятишки.
– Что, дедушка, господа еще не бывали? – заговорила, почесываясь, желтая, как лен, хохлатая головенка.
– Нету, батюшка, спи спокойно, – отвечал дедушка.
– Я в загон пойду.
– Как те нейдти! – подхватила бабушка.
– Вестимо, пойду.
– С чем ты пойдешь-то, дурашка? Махонькой ты человек…
– Хворостинку возьму, да и пойду.
– Сиди-ко лучше на печи да тараканов загоняй – не страшно!
– Ну, ладно!
– Нет, Матрена Петровна, – ввязался в спор Герасим, – ты нам не препятствуй. Васютка, пойдем.
– Пойду и есть!
– На мерлогу ежели, – продолжал Герасим, – страшно, а в загон ничего. Девки ходят, стало быть, нам можно. Но только я так понимаю: хоша господа и приедут, а на охоту им идти неспособно: в экую стужу да жидкому человеку… беда!
III
Намаялись бедные разведчики, день-деньской ерзая на лыжах по лесу. Медведь лежал крепко. Уж темнело, когда они вышли из лесу. Посвистывал ветер, подымалась метель, до деревни, по мужицкому счету, три версты, а мужицкая верста длинная, длиннее казенной. При «уныл Аким, запечалился и Кузьма. Холод сам по себе мужику ничего – дело привычное, а вот как вьюга в поле разыграется – горе великое!
– Не застрять бы как… – заговорил тревожно Кузьма.
– Возможно, – соглашался Аким, – хитрого нет! Полем там даже оченно…
– С богом, ничего не сделаешь!..
– Его святая воля, что сделаешь… – решили они, миновав лесную просеку.
Вьюга в полном ходу. В поле зги божьей не видать. Залепило глаза, заледенило бороды.
– Господа, пожалуй что, не приедут, – промолвил тоскливо Аким.
– Уж до господ ли теперь! Помог бы бог вылезти. В экую пургу какая охота, пропади она совсем!..
– Сосну бы нам не прозевать. На сосну попадем – дома.
– Вишь, вьюга какая, – у лошадей хвоста не видать, а ты сосну.
Лошадь, побуждаемая и кнутом, и лаской, и бранью, едва передвигала ноги; наконец, выбившись из сил, остановилась.
– Должно, сбились!
– Уж давно по целому едем. Сбились как есть.
– Беда!..
– Поди ж ты!..
Аким сунулся в сугроб и, пройдя шагов двести, воротился назад.
– Что бог дал?
– Ничуть!
– Постой-ка, я потопчу; может, господь даст… – сказал Кузьма, опускаясь по пояс в снег.
И Кузьма пришел ни с чем.
– Столько этого снегу наворотило – не выдерешься.
– В овраг бы не влететь.
– Там и душу свою оставишь… в овраге… Так ты это и понимай!
Долго молча и сосредоточенно стояли они, придумывая, на что им решиться.
Аким хотел было посоветовать ехать прямо, да, вспомнив, что лошадь потому и остановилась, что прямо ехать нельзя, удержался. Кузьма был решительнее: он что есть мочи стал хлестать кнутом несчастное животное. Лошадь тронулась.
– Ну, ну, ну! – кричал Кузьма, учащая удары.
– Трогай, трогай! – подбадривал Аким, ухватившись за оглоблю.
– Господи, да вон она, сосна-то! – закричал с радостью Кузьма.
– Она и есть!
– Батюшки мои!.. Вот какое дело. Помирать уж сбирались.
– Это мы, значит, все около ей барахтались! Ну, оказия! Что ж это огнев-то не видать? Озерецкое, должно, вот оно… направо?
– Да теперь все село разожги, никакого огня не увидишь…
От сосны уже недалеко до деревни, и по торной дороге, как ее ни занесло, все-таки добраться можно.
– Дома теперь… Слава те, господи!..
– Уж теперь что… теперь ежели… А то, как возможно…
– Само с собой, коли… Эх!..
– Горе!
– Вот ты и думай!
Бессвязные эти фразы произносили мужики с большими паузами.
Овин… другой… избенка… В деревне!..
Все забыто: и страх быть занесенным, и стужа, прохватившая до костей. Миновала беда – и слава богу!
– Кабак, поди, еще не заперт.
– Надо полагать…
– Одной косушкой, пожалуй, не поправишься?
– Какая косушка! Много ли в ей, в косушке! Теперича, ежели очувствоваться как должно, и полштофа мало, – решил Аким.
Из кабака слышался шум: безобразничали пищалинские мужики, ожидавшие приезда господ из Санкт-Петербурга. Больше всех заинтересован был Мирон. То он хвастался своим ружьем, то репетировал речь, которой он встретит охотников.
– Сейчас приедут и сейчас… воля милости вашей!.. Ведьмедя нам бог даровал! Собственно, они с нашей земли его перегнали… Как вашей милости угодно!..
– Это точно, – поддакивал спившийся пищалинский старшина, – а коли что – два ведра на все наше общество. Тогда и действоваться можно.
– Два ведра!.. Верую, господи! Так ли я говорю? Два ведра пожалуйте на стол, а мы выкушаем…
– А вы, ребята, не кричите, – вмешался в разговор рыжий мужик, – а то в запрошлом году Демьян Иваныч налетел тоже на барина, стал права доказывать, да после недели две скулы растирал…
– А в суд?
– Судись там! Так огреет…
– Меня?! – закричал с бахвальством Мирон.
– Ты-то первый наскочишь!
– Я?!
– Ты!..
– Не надеюсь! Вот что!
– Не надеюсь!
– Пожалуйте нам осьмушечку, – окончил он, подходя к стойке.
Было около девяти часов вечера. Утомленные, продрогшие до костей, разведчики миновали кабак и задами въехали в деревню.
– Живы ли вы тут? – заговорил Кузьма, входя в избу.
– Ай, батюшки! Уж мы не чаяли вас, – заторопилась старуха.
– То есть так-то прохватило, так-то прохватило, что, кажись…
– Порядочно! – перебил Аким. – Маленько бы еще – там бы, пожалуй, и заночевали на поле…
– Хотели было согрешить по стаканчику, да пищалинские в кабаке галдят.
– Следовает, а то никак не раздышешься.
– Я сейчас к честной вдове схожу: у ней водка без патенту, – вызвался Герасим.
– Не даст!
– Мне-то?! Даже оченно… С великим удовольствием!
Вот и водка на столе. Выпили медвежатники, раздышались, очувствовались и стали отходить ко сну. Аким сымпровизировал подушку: обернул полено полушубком и растянулся на голом полу.
– Ты бы, бабушка, сапоги-то в печь сунула… да смотри, не изжарь, завтра потребуются, – проговорил Кузьма, влезая на полати.
Вьюга успокоилась. Сквозь рваные облака по временам показывался месяц. Кабак смолк. Общее спокойствие нарушалось изредка бродившим по деревне Мироном: он разыскивал свою шапку.
– Без шапки мне невозможно! Без шапки я не человек, – кричал он во всю глотку.
IV
Рано утром, на заре, по деревне послышались бубенцы. К избе Кузьмы подъехало несколько саней, нагруженных людьми, ружьями, рогатинами, чемоданчиками, корзинами и т. п. Кузьма уже был на ногах. У ворот встретил приехавших Мирон; он всю ночь пропутался на улице.
– Все благополучно, ваше сиятельство, ведьмедь как есть… вас дожидает, – отрапортовал он, трясясь всем телом, выходившему из саней полковнику.
– Что это? Ни свет ни заря, а уж ты откушал, заметил полковник.
– Точно так, ваше сиятельство! Не я пью – горе мое пьет, – отвечал Мирон.
– Полно-ко ты, непутный человек, мутить-то, – отозвался Кузьма, отряхивая снег с полушубка полков-ника. – Всю ночь спать не давал, старый черт!..
– А что, медведь лежит? – подскочил к Кузьме молодой человек в изящном черном полушубке, с красивым ружейным ящиком под мышкой.
– Лежит, сударь.
– Большой?
– Да ведь бог его знает: мерить его нельзя.
– Большущий, ваше сиятельство! Лапа с ведро, а то и больше. Потому как он есть ведьмедь наш, пищалинский, у нас он все лето кормился, – вмешался опять Мирон, поддерживая под руку уходившего в избу полковника.
Сани разгружались. Вылезали, отряхиваясь, охотники, мужики вытаскивали ружья, рогатины и т. п. К избе мало-помалу подходили любопытные. Пищалинские все собрались в кучу и стояли у избы молча. Некоторые разговаривали шепотом.
– Я так понимаю, – говорил один, – битва у нас будет великая.
– Без рвани тут ничего не сделаешь, дело видимое, – соглашался другой.
Полковник, войдя в избу, приветствовал хозяев, прилаживаясь к их обиходной речи.
– Здравствуйте, добрые люди, – начал он, низко кланяясь старухе.
– Здравствуйте, батюшка, господин честной, ваше благородие.
– А тараканов-то у вас порядочно!
– Сила, сударь! Такая сила этих тараканов – ничего с ними не сделаешь, – отвечал Кузьма.
– Морить надо…
– И морили, сударь, и морозили, из Санкт-Петербурга был какой-то, мазью смазывал, но, между прочим, куры все передохли, а тараканы остались.
– Здравствуй, божий человек, – обратился он к слепому старику.
– Здравствуйте, батюшка, – отвечал старик, поднявши к небу незрячие, черные как уголь глаза.
– Давно на божьем свете маешься?
– Годов восемьдесят есть, барин.
– Много!
– Что сделать, сударь, – и не хочется, да живешь.
– Уж и мы, сударь, говорим, – вмешался шутливо Кузьма, – пора бы, место ему там уж заготовлено. Ты бы, тятенька, пошел, ослобонил тут господам. Вас?отка, сведи дедушку.
– Погоди, дай нам со стариком побеседовать, – остановил полковник. – Крепостной был?
– И под господами жил, и волю сподобил сподь увидеть.
– А чьих был?
– Господ-то? У меня был господин большой; таких нынче и господ-то нет, да и в те поры, пожалуй что, не было.
– Аракчеевские наши-то были, – подсказал Кузьма.
– Графа Алексея Андреевича Аракчеева дворовый я человек был – спервоначалу фалетором и опосля того кучером, – подтвердил старик с достоинством.
– Хорош он для вас был? – продолжал допрашивать полковник.
– Строгой был человек, горя нашего не чувствовал.
– Потерпели наши-то при нем на порядках…
– Лютой был человек, попил нашей крестьянской крови вволю.
– А жить нам за ним было хорошо, – продолжал старик, – страх был, баловства не было, пьянства этого, кабаков… Мужик был сытый.
– Это, что говорить, – ввернул от себя Аким, – мужик был в те поры форменный… как есть… Теперича народ горький, все пропимшись… Теперича только пьют да на погорелое место собирают.
– А пожары часто бывают?
– Бывают и пожары, а больше так.
– Как так?
– Пропьются, оглоблю обожгут, – значит погорели, – Царство ему небесное, – окончил старик, ощупывая висевший на стене полушубок, и вышел с Васей из избы.
Пока Аким бегает по деревне, сколачивая народ в загон, пока господа осматривают ружья, надевают сапоги, услаждаются чаем и напитками, врут всякую охотничью небывальщину, я отвлекусь от рассказа и познакомлю с ними читателя. Вы не думайте, что это приехали охотники по ремеслу, по страсти. Из них нет ни одного, который бы в холодную осень окунулся в воду, доставая убитую птицу; который бы в палящий зной без воды, без пищи оставался целый день в болоте для того, чтобы положить в сумку две пары бекасов; который бы изнурял себя, бродючи в лесу по ломам, по корягам, отыскивая тетеревиный выводок; который бы в грозу, в ливень, промокший до костей, пробирался спокойно по изрытому сохой грунту, чтобы принять ночлег в лесу, в наскоро сделанном из листьев шалаше. То поэты, а мои охотники просто милые, прелестные люди, едва умеющие держать ружье в руках. Приехали они просто подышать свежим воздухом, а в случае подвернется под руку медведь, то лишить его жизни, если не будет предстоять к тому большой опасности и если пуля нечаянно его заденет. Таких охотников очень много. У иного не знаешь, что в кабинете: оружейный магазин или зоологический музеум? Шкаф с ружьями. Каких там систем нет: заряжающиеся и сзади, и сбоку, и сверху… Каких к ним нет приспособлений!.. А вот ножи, пистолеты, свистки, рога, рогатины и всякая охотничья утварь. Все чисто, как говорится, с иголочки. А на стенах, а на шкафах! Чучела глухарей, вальдшнепов, дупелей… а вот стоит рысь… а вот оскаливший зубы волк… а вот встал во весь рост и сложил лапы по-наполеоновски медведь, и ни в одной душе владелец этих чучел неповинен.
Снарядились мои охотники. Полковник одевался и подтягивался очень долго. В скобках замечу, что называемый мною полковник – не полковник, а совсем штатский господин. Мужики его прозвали полковником за солидную фигуру и за необыкновенную способность кричать и браниться без всякой злобы.
– Шибче полковника никому не изругаться! – замечают о нем мужики. – Так обложит, лучше требовать нельзя.
Молодой человек в изящном полушубке, подпоясанный кавказским поясом с серебряным набором, видимо, беспокоился и начинал жаловаться на зубную боль, когда один из мужиков соврал ему, что он медведя видел, что он большой и, должно быть, медведица с медвежатами лежит на чистом месте и, пожалуй, «потрепать» может. Один из приехавших охотников был одет черкесом: на нем накинута бурка, а на голове огромная баранья шапка:
Он весь обвешан был ремнями,
Железом ржавым и кремнями,
На поясе широкий нож.
Он врал от самого Петербурга вплоть до места охоты и, наконец, до того заврался, что заставил усумниться даже мужиков. Он рассказал, как он убил медведя из пистолета.
– Мертвого? – живо спросил полковник.
Все засмеялись.
– Нет, не мертвого! – возразил черкес.
– Ну, так нечаянно, – промолвил молодой человек.
– Словно бы барин-то маленичко… – заметил лукаво Аким…
И посыпался на бедного черкеса град насмешек.
– Ты, может, в зверинце… – говорил полковник.
Черкес уже начинал обижаться, но вошедший Кузьма доложил, что подводы готовы и народ дожидается.
На улице толпа. Мужики, бабы, одна с грудным ребенком, девки, мальчишки, с дубинками, с хворостинками, с палками, с ружьями, в рваных полушубках, в кафтанишках, в сапогах, в лаптях, в валенках, стоят смирно. Один мужичок заряжает ружье, перевязанное около курка веревкой, выдергивая из шапки паклю для пыжа.
– А мое давно заряжено, – заговорил стоящий с ним рядом, – под самый под покров я его зарядил… господа в те поры приезжали. Ружьишко оно ничего, только ствол стал отскакивать.
Вышли охотники.
– Здорово, ребята, – воскликнул полковник.
Загонщики молча поклонились.
– Это что такое? – закричал он, увидавши бабу с ребенком.
– Бабеночка, сударь, наша…
– Что ж, она с ребенком в лес пойдет?
– Муж, сударь, у ей замерз, так, значит, кормится… в чужих людях живет.
– Ничего, сударь, мы привычные, – робко проговорила бабенка.
Пищалинские всей кучей выступили вперед заявлять свою претензию.
– Что вам нужно? Вы загонщики? – обратился к ним полковник.
– Никак нет, ваше сиятельство, – выступил вперед красный, как кирпич, мужик, – мы пищалинские.
– Что значит?
– Вы как насчет ведьмедя этого понимаете? – заговорил он вкрадчиво.
– А что?
– Он лег, значит, в нашем косяке, а они теперича его перегнали… перегнали они его, а мы, значит…
– Обижены, – подхватил другой. – Надо говорить по-божьему – обижены!..
– За нашу добродетель, – закричал Мирон.
– Ты, кажись, рвань гы эдакая, еще не проспался, – заметил Кузьма.
– Кузьма Микитич! Жив бог, жива душа моя! Понял? Ну и больше ничего! – отрезал Мирон.
Заговорили все вдруг.
– Мы теперича, значит, пищалинские, все наше общество…
– Сделайте вашу такую милость…
– Собрамши теперича все наше общество… мы, ваше степенство, люди бедные…
– Опосля этого они и скотину нашу угонять будут.
– Ведьмедя нам бог даровал, мы с им живы не расстанемся…
– Ежели их теперича не сократить…
Крик увеличивался. Охотникам становилось неприятно, полковник не знал, кого слушать и кому отвечать. Разлилось море нескладного мужицкого шуму. Раздались оплеухи. Бабы завизжали. Загонщики ринулись.
– Стой! – кричал черкес.
– Стрелять буду! – кричал полковник.
Мирон, раненный в глаз, прислонился к воротам и орал во всю глотку:
– Помираю! Деревню спалю! Все выжгу!
Бой длился недолго. Неистовая брань полковника остановила нападающих. Кто поднимал сбитую с головы шапку, кто расчесывал бороду, кто потирал разбитые скулы. Из переговоров выяснилось, что они желают получить свою долю, то есть – ведро водки. Охотники согласились.
– Будь по-вашему, – сказал полковник.
– Ну, вот и делу конец! Трогай, ребята!..
– Коли ежели ведро – все мы согласны! Шабаш! Согласны! Ведро мы, господа мужички, выпьем за ихнее здоровье, а там ежели что – твори бог волю!.. Все под богом! Так ли я говорю? Все я пропил, а бога я люблю! Верую, господи!.. Вот я какой человек! Ведьмедь меня боится! У меня ходи круче!..
Кузьма делал распоряжения.
– Ты, Аким Иваныч, с бабами иди по ручью…
– Что ж я там с бабами буду делать?
– Постой! Опосля вам всем от меня разрешение будет. Пойдешь ты с бабами к ручью, да там меня и ждите. Ребят тоже возьми. Бабы, трогай! А ты, Микитич, веди народ к старой плотине… Дойдешь до старой плотины и сейчас стой!.. А вы, пищалинские, ступай все за бабами.
Загон тронулся. Осталось несколько мужиков в качестве телохранителей. Мирон пристроился к полковнику.
Охотники подъехали к густому лесу и стали на просеке. Видно было, как вереницей тянулись по пояс по рыхлому снегу бабы, прокладывая путь сзади идущим пищалинским мужикам.
– Что же это они, черти, баб-то вперед пустили, – заметил кто-то из охотников.
– Потому, сударь, баба завсегда помягче, потяжеле мужика, проминать ей дорогу способнее, – ответил шутливо Кузьма.
Вынули нумера и пошли все в непроницаемую чащу леса, задевая и отряхивая пушистый снег с густых ветвей сосен. Полковника вели двое под руки. Вышли на поляну.
– Первый нумер? – спросил шепотом Кузьма.
– Мой, – ответил молодой человек в изящном полушубке.
– Пожалуйте тут.
Пошли дальше.
– Второй нумер?
– Я, – отвечал мрачно черкес.
– Извольте тут становиться.
Третьим нумером стал полковник, четвертым какой-то господин в очках, никогда не бывший на охоте и не имеющий об ней никакого понятия; пятым – не знаю кто. Кузьма пожелал доброго часа и пошел в лес делать дальнейшие распоряжения.
Охотники стояли друг от друга на расстоянии сорока шагов. Телохранители сзади, то приседая, то выпрямляясь, следили за малейшим шорохом, за малейшим движением каждого прутика.
Тихо…
Молодой человек в изящном полушубке любовался своим новеньким штуцером, обтирая батистовым платком его стволы. Черкес пил водку из фляжки и делал соображения на случай неприятного столкновения с жильцом соснового леса. Полковник прислонился к дереву и осматривал местность. Господин в очках безучастно смотрел на все окружающее и раз только полюбопытствовал узнать от мужика – «на задних лапах выходит медведь или просто». – «Всячески, – отвечал мужик, – как ему лучше, бывает – и на лапы подымается».
Над головами охотников пронеслась стая птиц. Из-за леса послышался собачий лай. Выстрел!.. И мертвая тишина соснового бора сменилась нескладным, безобразным криком загонщиков. Все схватились за ружья; телохранители попятились назад.
Кричат…
С притаенным дыханием все смотрят вперед. Черкес сбросил с себя бурку.
– Ваше сиятельство, подайтесь маленько, способнее будет, – сказал мужик полковнику, взявши его за руку и передвигая с места.
Полковник молча повиновался.
Мужики, стоящие около молодого человека, держали рогатины наперевес. Сам он, бледный, беспокойно глядел вперед.
Господин в очках стоял до наивности храбро. Казалось, что ему схватиться со зверем – дело за обычай.
Мирон встал на пень и тупо глядел на линию охотников.
Кричат…
Черкес поминутно вскидывает ружье. Вот он присел и прицелился. Все встрепенулись. Полковник взял быстро на прицел. Оказалось: фальшивая тревога.
– Баловники! – сказал телохранитель.
Крик на левой стороне усилился. Уж ясно слышатся слова: «Аяяй! Береги, береги!..», «У-ту-ту!..», «Идет, идет…», «Батюшки, береги!», «Кричи, кричи…». Лай собачий превратился в отчаянный визг, и на поляне, в виду всех охотников, показался во всей своей красоте большой бурый медведь.
Таф! Таф! Таф! – раздались глухие выстрелы.
Медведь мгновенно повернул и скрылся в чупыге.
