Текст книги "Золотые туфельки"
Автор книги: Иван Василенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
И тогда поднялся кверху тяжелый красный занавес. С темного неба тихо падают на землю снежинки. Фонарщик зажигает на улице фонарь, и из темноты выступает дом. В его окне сверкает нарядная елка. К дому идут мужчины и женщины; они ведут за руку детей, одетых в теплые шубки. И все почтительно расступаются, давая дорогу пожилому мужчине. Под мышкой у мужчины коробка с куклами...
Антракт. Зал опять полон света и говора. За занавесом остались и искусный мастер кукол со своей волшебной палочкой, и влюбленный Арлекин, и забавный негритенок, и девочка Маша, так трогательно полюбившая некрасивого, с большим ртом и широкой челюстью, но такого милого, скромного и сильного Щелкунчика. Умолкла и музыка, от звуков которой все оживало на сцене. Кубышка зовет Лясю пройтись по всем этажам театра, но она вцепилась пальцами в перила и молча качает головой: нет, она никуда отсюда не уйдет, пока опять занавес не откроет перед ней этот чудесный мир.
Так вот что такое балет! Сколько раз Ляся участвовала в цирковой пантомиме! Там тоже артисты не говорят, а только жестами и выражением лица показывают, что происходит. Но здесь музыка и движения артистов сливаются в одно целое, и от этого все существо Ляси наполняется таким счастьем, что ей хочется плакать.
Проснувшись утром в "меблирашках" на Коленопреклонной улице, Ляся прежде всего спросила:
"Папка, мы в театр пойдем?"
Кубышка смущенно погладил лысину:
"Деточка, я ведь ангажемент получил. И аванс уже в кармане. Нам в Саратов надо. Да и театр уже уехал. Это ведь петербургский был, он здесь гастролировал".
Ляся опечалилась:
"А в Москве балета нет?"
– В Москве?.. О, здесь такой балет!.. Сегодня "Спящую красавицу" ставят".
"Спящую красавицу"?! Папка, а музыку тоже Чайковский сочинил?" – оживилась девочка.
"Да, Чайковский. Великий Чайковский".
"Он волшебник, папка?"
"Он чародей. Другой чародей, Чехов, хотел ему солнце подарить..."
"Солнце?.. – Ляся вскочила с кровати. – Да я б ему все звезды, все до одной, подарила!"
Кубышка покряхтел и пошел добывать билеты на "Спящую красавицу".
Нелегкое это было дело. Но еще труднее пришлось Кубышке в последние дни перед отъездом.
После спектакля Ляся бросилась отцу на шею и стала умолять:
"Папа, отдай меня учиться балету! Отдай, папка!"
И, потрясенный слезами дочери, бедный артист в течение трех дней подкупал на последние гроши швейцаров, часами простаивал у дверей кабинетов, ловил в коридорах за рукав нужных людей. Его или совсем не слушали, или скороговоркой бросали: "Да, понятно... Но сделать ничего нельзя". Какой-то третий помощник директора вынул из ящика письменного стола пачку писем на голубой и розовой бумаге, с княжескими и графскими гербами: "Вот кто протежирует – и ничего не можем! Привезите из Петербурга от Кшесинской записку – и в тот же день ваша дочь будет зачислена в балетную школу". А пойманный в коридоре лысый толстяк, не веря своим ушам, переспросил Кубышку:
"Кто? Клоун? Клоун провинциального цирка? Желаете, чтоб ваша дочь стала балериной?. Ну, знаете, вы действительно... гм... клоун!"
Разгневанный Кубышка плюнул ему вслед и в тот же день увез осунувшуюся от горя девочку в Саратов.
Шли месяцы, годы, рушилась и дробилась на десятки государств бывшая Российская империя, рушился весь уклад Земли русской, а страсть, однажды вспыхнувшая в душе Ляси, не потухла, и чем резче скрежетало все вокруг в огне гражданской войны, чем несбыточнее казалась мечта, тем сильнее овладевала она девушкой.
... Кубышка уже заканчивал очередной ремонт кукол, когда Ляся вдруг приподнялась на топчане и сказала с внезапно вспыхнувшей надеждой:
– Папа, но ведь теперь легче поступить в балетную. школу! Теперь, наверно, это совсем легко!
– Почему? – недоуменно посмотрел на нее Кубышка.
– Да ведь тех, которые писали розовые записки, теперь там нет! Они теперь все здесь собрались.
– Да, здесь... – растерянно пробормотал Кубышка. – Это ты верно сказала: они все сюда слетелись.
– Так зачем же и мы здесь? Уедем отсюда, папка! Уедем в Москву! Сегодня соберемся, а завтра сядем в поезд и поедем. Хорошо, папка?
От такого напора Кубышка окончательно растерялся:
– Что ты, доченька... Разве можно так внезапно! До Москвы больше тысячи верст... А фронт! Как мы через фронт перейдем? Да нас подстрелят, как куропаток...
– А главное, такие вопросы надо обсуждать при закрытом окне, – сказал близко незнакомый голос. Кубышка и Ляся вздрогнули. На улице, у раскрытого по-летнему окна, смутно вырисовываясь в темноте, стоял какой-то человек.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
– Кто вы? Что вам здесь надо? – испуганно спросил Кубышка.
– Да вот поговорить пришел, – ответил человек. – Вы не тревожьтесь: я не с худым к вам... – Он вэялся руками за наружные ставни. – Дайте-ка я прикрою, а вы мне калитку отоприте.
Сам не зная почему, Кубышка беспрекословно направился во двор.
Вернулся он с мужчиной лет тридцати пяти, высоким, сухощавым, со строгим, почти суровым выражением чисто выбритого лица. Перешагнув порог, мужчина глянул назад, будто заранее знал, что там, рядом с дверью, в стену вбит гвоздь, снял кепку и повесил ее.
– Ну, здравствуйте в вашей хате! Чай уже пили?
– Пили, – машинально ответил Кубышка.
– А я вот принес на заварку. Самый настоящий, как говорится, довоенного качества. И сахару три кусочка: на каждого по кусочку. У английского солдата на зажигалку выменял на толкучке Так сказать, вступаем с иностранной державой в торговые связи... – Сказав это, он улыбнулся, и от улыбки лицо его сразу утратило свою строгость, помолодело, даже что-то детское проступило на нем. Чай не грех в любой час пить. Может, барышня, заварите?
Так же послушно, как послушно Кубышка открыл ему калитку, Ляся взяла из рук незнакомца крошечный бумажный кулечек и пошла во двор, чтоб вскипятить на летней печке воду.
Спустя немного времени все трое сидели за столом и пили крепкий, душистый чай. Мужчина с хрустом надкусывал сахар, дул на блюдечко, вытянув хоботком губы, и с затаенным лукавством в серых глазах рассказывал:
– ...А то еще такой случай был: приходит во двор подпоручик из дроздовского отряда, а по двору с десяток цыплят бегает. "Тетка, – спрашивает офицер, – твои цыплята?" – "Мои", – отвечает тетка Матрена, такая спекулянтша, что двор ее – полная чаша. "Продаешь?" – "А что ж, дадите хорошую цену, хоть всех забирайте". Отсчитал офицер ей сто бумажек, связал цыплятам ножки и пошел. Спекулянтша надела очки и рассматривает бумажки: дескать, что это еще за новые деньги такие появились, совсем незнакомого рисунка. Читает, а на деньгах напечатано: "Гоп, кума, не журись, у Махна гроши завелись!" Знать, у убитого махновца из кармана вытащил. Как взвоет наша Матрена – да за офицером! А того уже и след простыл...
Кубышка не очень поверил, что есть еще и с таким лозунгом деньги, но смеялся от души. Смеялась и повеселевшая Ляся.
Вдруг лицо мужчины посуровело, стало таким же, как и тогда, когда он только что перешагнул порог.
– Ну, ребятки (и было что-то понятное и хорошее, что он и лысого Кубышку отнес к "ребяткам"), давайте потолкуем о деле. Вы что ж, всерьез в Москву собираетесь?
– Да вот, – развел руками Кубышка, – дочка требует. К балету у нее большие способности.
– Гм... Я не в курсе этого вопроса, только, думаю, Москве сейчас не до балета. А главное, сейчас вы тут нужней
– Кому нужней? – не понял Кубышка.
– Нам нужней. Нам – значит и всему трудовому народу.
– А вы – это кто? – осторожно спросил Кубышка.
– Мы – это подпольная организация коммунистов. – Заметив оторопелость на лице собеседника, мужчина усмехнулся: – Удивляетесь, что я так открыто? А чему удивляться? Я ведь уверен, что вы – с нами. И вы, и ваша дочка. Не предадите.
– Вы ошибаетесь, – бледнея, сказал Кубышка, – я ни к какой партии не принадлежу. Я всегда был свободен в своих суждениях.
– Вот и хорошо, – одобрил мужчина. – Одно другому не мешает. Нас, коммунистов, и двух десятков не наберется на Оружейном заводе, а позови мы – и за нами пойдут все три тысячи рабочих. Вот давайте с вами так порассуждаем: сейчас белогвардейцы отдали обратно помещикам землю, а мужиков за "самоуправство" секут – вы это одобряете?
– Как можно!.. Что вы! – даже обиделся Кубышка. – Земля принадлежит тем, кто на ней трудится.
– Очень хорошо. Пойдем дальше. Сейчас белогвардейцы вернули все заводы капиталистам и силой заставляют рабочих делать снаряды и патроны, на гибель своим же братьям, – вы это одобряете?
– Нет, – решительно качнул головой Кубышка, – рабочий должен быть свободен, как и каждый человек.
– Очень хорошо. Пойдем дальше. На помощь белогвардейцам иностранные капиталисты шлют пушки, танки и своих солдат, – вы это одобряете?
– Как можно!.. Я русский!
– Вот и всё. Значит, вы так же, как и мы, хотите, чтоб вся белогвардейская свора сгинула. И она сгинет! А когда сгинет, мы сами пошлем вашу красавицу дочку в Москву, пошлем от всего трудового народа. Пусть едет туда с нашей рабочей путевкой.
– Но что мы должны делать? Что? – волнуясь, спросил Кубышка.
– А то что и сейчас делаете. Я два раза смотрел ваше представление. Здорово! Но и мы сможем вам кое-что подсказать. Как-никак, в самой рабочей гуще вращаемся, знаем, чем народ дышит. Подсыпайте вашему Петрушке побольше подходящих поговорок. К поговоркам как придерешься? А высказать ими любую мысль можно. Но, конечно, дело все-таки рискованное. Могут всякие быть неприятности... Уговаривать не стану. Решайте свободно, как совесть подсказывает.
– Не знаю, что и сказать... Мне – что! Я старый, я смерти не боюсь... бормотал Кубышка. – А дочка – ей только бы жить... Ляся, слышишь?.. Что ж ты молчишь?
– Слышу, – глухо отозвалась девушка. Во все время разговора она сидела не шевелясь и не сводила с мужчины глаз. – А... скоро они сгинут? – тихо спросила она.
– Должно, скоро. Их дело гнилое. Но толкать надо, без этого они не упадут. Вот и давайте толкать кто как умеет.
Ляся вздохнула, перевела взгляд на Кубышку и опять вздохнула:
– Останемся, папка!..
– Ах, барышня, звездочка ясная! – Гость взял руку девушки в свои жестковатые, твердые ладони и осторожно, будто боясь сделать больно, пожал ее. – И имя у вас ласковое, никогда такого не слыхивал. Мне бы такую дочку!..
– А вас как зовут? – спросила Ляся, у которой вдруг стало тепло и спокойно на душе.
– Меня просто зовут: Герасим.
– А по отчеству?
– По отчеству – Матвеич. Да меня так мало кто величает. Товарищ Герасим и все тут.
– А я Ляся – и всё тут, – смеясь, ответила девушка. – Не надо меня барышней звать.
– Да я и сам вижу, что не то слово сказал, – в свою очередь засмеялся мужчина. – Так вы, Ляся, насчет балета не сомневайтесь. Дайте только нам сначала этим выродкам... кордебалет устроить!
ХРЕН РЕДЬКИ НЕ СЛАЩЕ
Двор кожевенного завода заставлен длинными столами. На столах, покрытых выутюженными скатертями, блестят под солнцем графины с водкой и в шеренги выстроились высокие пивные бутылки. Вдоль столов тянутся сиденья для гостей сосновые доски на врытых в землю кольях. В воздухе, уже по-осеннему холодном, приятно пахнет смолой от свежевыструганных досок. Но, когда со стороны кирпичного корпуса, в котором отмокают кожи, набегает ветерок, непривычному человеку дышать трудно. Ляся то и дело прижимает к носу платок, а Кубышка и Василек морщат нос и сплевывают. Кроме них, на скамьях пока никого: все четыреста с лишком рабочих стоят нестройной толпой в другом конце обширного двора, где под открытым небом совершается богослужение по случаю конца операционного года.
С тех пор как Герасим побывал в домике в Камышанском переулке, Василек заважничал и во всем стал подражать Кубышке. Дело не в том, что к девяти годам и двум месяцам его жизни прибавились еще три месяца, а в том, что он стал выполнять страшно тайные поручения. "Чтоб меня громом убило, чтоб мне не видать ни отца, ни матери, чтоб подо мной земля провалилась!" – божился он самой страшной божбой, что нигде, никому и ни за какие леденцы не выдаст тайны.
Время от времени он отправлялся на рынок и становился там перед одноногим, который каждый день собирался поехать в Ростов на операцию. "Мальчик, купи тетрадку, – говорил калека. – Я дешево продам". И Василек с тетрадкой в кармане мчался домой.
В синей обложке тетрадки был всего один листик, да тот исписанный. Кубышка внимательно прочитывал о, сжигал и пепел выбрасывал за окошко. Но Василек уже заметил, что после каждого такого листка в кукольном представлении появлялись или новые слова, или даже новые куклы. Вот и на этот раз: только два дня назад Василек принес Кубышке тетрадку, а в сундучке у Кубышки уже новая кукла черный жирный кот. И от ожидания, что еще покажет лысый волшебник, у Василька сладко замирает душа.
– Ныне, и присно, и во веки веко-ов! – тянет старческим жидким тенорком усохший священник, облаченный в искрящуюся на солнце фиолетовую ризу.
– Ами-инь! – тоскливо отвечает ему хор.
Впереди толпы стоит председатель правления завода бельгиец мусье Клиснеё, тучный, широколицый, с черной, блестящей, как шелк, бородой и красными, плотоядными губами. Он крестится по-католически – слева направо, крестится наугад, так как ни слова не понимает по-церковнославянски. Рядом благоговейно подняла к небу светло-голубые глаза его пышнотелая золотоволосая жена, а с другой стороны презрительно выпячивает нижнюю фиолетовую губу морщинистая теща, о которой говорят, что она прожила в России двенадцать лет и знает по-русски только два слова: "гостиница" и "извозчик".
Но вот служба подошла к концу. Дряхлый священник наскоро пробормотал свою проповедь, благословил Клиснеё и уступил ему место у самодельного аналоя.
Клиснеё перекрестился, поправил галстук, откашлялся и тоже начал речь:
– Господин наши служащи, наша дороги рабочи! Ваша батюшка просил велики бог наш, чтоб он дать покой нашей... как эта по-русски?.. нашей душа. И я, и моя жена Аннетт, и моя теща мадам де Пурсоньяк тоже просим бог, который всех нас сделаль, чтоб наступиль у нас мир, покой и хороша жизнь. Пускай женераль Деникин едет на белий шваль... как эта по-русски?.. на белий кобыля в древни столиц Моску. Прошу всех вас, дороги наши служащи и рабочи... как эта по-русски?.. из кожи пошель вон, чтоб помочь женераль скоро доехать до Моску. Для этого надо делать на наша и ваша завод крепки продюкт. Такой крепки, чтоб скорей нога пропаль, чем сапог. А то эст такой... как эта по-русски?.. сукинь синь, который портит продюкт. Всех вас, чесни рабочи, мы любим и говориль мерси...
Далее Клиснее поведал, что в его прекрасной Бельгии хозяева и рабочие живут "душа на душа", что и здесь, в России, Бельгийское акционерное общество выделило рабочим завода приличную премию и что он, представитель этого общества, просит всех, по русскому обычаю, идти "на стол".
Клиснее поднял руку, будто посылал полки в бой, крикнул: "Браво!", оркестр грянул марш, и люди, повторяя особенно "удачные" фразы из речи хозяина, подмигивая и посмеиваясь, двинулись к столам.
Теперь наступила очередь действовать мадам Клиснее. Повязав изящный кружевной фартучек, она брала из рук поваров большие блюда с заливным сомом или телятиной и ставила их перед рабочими на стол. "Кушайте, дорогие друзья, приветливо говорила она почти без акцента. – С праздником вас поздравляю". Иных рабочих она называла по имени-отчеству. "А, Никодим Петрович, вот куда вы от меня спрятались, на самый край стола! Но я все равно вас нашла. Нашла, нашла, Никодим Петрович! – кокетливо щурилась она. – Подставляйте ваш бокал". Потом, сделав озабоченное лицо, спрашивала: "Как здоровье вашей супруги? Помнится, у нее все зубы побаливали. Привет ей от меня. И знаете что? Передайте-ка ей вот это. Говорят, оно здорово помогает от зубной боли". И, сняв со своей молочно-белой, полной шеи нитку искусственных жемчугов, которым в Бельгии грош цена, протягивала рабочему.
Не все знали, сколько стоило усилий "хозяйке праздника" заучить десяток имен рабочих, чтоб не назвать Семена Спиридоновича Никитой Ивановичем или не вручить брошь из позолоченного серебра Николаю Михайловичу для его супруги, умершей еще пять лет назад. И также не все знали, какую ничтожную долю годовой прибыли составляли все премии, которые выдавались рабочим за их каторжный труд в мокрых и зловонных цехах, за изуродованные ревматизмом руки и ноги, за преждевременную старость и инвалидность.
Кубышка внимательно присматривался к тому, что происходило вокруг, и морщил лоб, прикидывая что-то в уме. На мгновение взгляд его встретился со взглядом человека в добротном пальто, в фетровой шляпе, с красивой тростью в руке. Несмотря на молодость, человек был толст, даже тучен. Он быстро отвел глаза и заговорил с другим человеком, тоже молодым, но худощавым и таким рыжеволосым, что золотыми были даже ресницы.
Оркестр перебрался на деревянные подмостки, сколоченные тут же, между столов. Меланхолические вальсы из "Веселой вдовы" сменялись быстротемпными "Матчишем" и "Кек-уоком". На подмостки выходили то иллюзионист, превращавший дамские платочки в живых голубей, то встрепанный поэт, читавший разбитым, плачущим голосом стихи о "святом подвиге" белой армии, то танцоры, дробно отбивавшие чечётку. Наконец один из танцоров, он же и конферансье, объявил:
– Народный кукольный театр "Петрушка". На скамьях захлопали, послышались выкрики:
– Даешь!
В городе уже крепко полюбили забавных кукол. Кубышка, подмигивая по старой клоунской привычке, расставил на подмостках ширмы, Ляся стала рядом. Василек, не посмевший взобраться наверх, чтобы, как всегда, стоять рядом с Лясей и, в случае чего, преданно защищать ее, вцепился в край подмостков и во все глаза смотрел на ширму.
Сперва все шло обычно: Петрушка пел, плясал, озорничал, колотил палкой капрала, попа, цыгана. Но вот Ляся объявила:
– Начинается новое представление; "Кот в сапогах". Послышалось густое мяуканье, и на ширму вскарабкался толстый черный кот с зелеными глазами. Петрушка в страхе попятился:
– Музыкантша, это что же такое за чудовище морское?
– Это, Петр Иванович, не морское, а заморское, – ответила Ляся многозначительно.
– А можно его палкой?
– Да ты сначала поговори с ним, Петр Иванович.
– Кис-кис-кис!.. – позвал Петрушка. – Тебе чего надо?
– Дошел до меня слушок, будто ты на все руки мастерок, – басом ответил кот с легким иностранным акцентом и ласково замурлыкал.
– Будьте покойны, Кот Котович: захочу, так и блоху подкую.
– А сапоги мастерить умеешь?
– Ого!.. Лапти умел, а то чтоб сапоги не посмел! Много ли надо?
– Мрр... мрр... – еще ласковее замурлыкал кот. – Если будем делать вместе, то тысяч двести.
– Ты, кот, обалдел? На кой черт тебе такой задел? И тут кот объяснил, что он уж старый, наел живот, обленился, а есть все больше хочется. Пошли белые мыши войной на серых. Кот помирился с белыми мышами, а те ему стали за это пленных серых доставлять. Все б хорошо, да трудно белым мышам в походах по болотам и полям без сапог маршировать.
– Ладно, – сказал Петрушка, – сяду сейчас за работу, а ты приходи в субботу: выдам тебе сапог партию на всю твою шатию, а тебе, кот, самые крепкие, большие, прямо как стальные.
Петрушка выдал коту сапоги, кот ушел, но вскоре вернулся: на ногах у него опорки. Уж не мурлычет, а ворчит:
– Ты что ж, обманом занимаешься? Песни поешь да прохлаждаешься, а подошвы на сапогах вширь и вкось потрескались!
– Ну?! Это я их малость не дожирил и в сушилке пересушил. Приходи в понедельник, смастерю тебе сапоги, и чересседельник.
Кот забрал новую партию сапог с чересседельником, но опять вернулся и уже не ворчит, а рычит – в первый же день сапоги расползлись.
Петрушка весело хохочет:
– Это я перезолил, кислоты с полпуда лишек в чан подложил! Жди меня в среду, я сам к тебе с товаром приеду.
Потом подкрадывается к коту и колотит его палкой, приговаривая:
– Получай сапоги! На-ка, ешь пироги!
Кот с ревом убегает. Но рева не слышно: его заглушает буйный хохот, несущийся со всех скамей.
Василек в восторге: никогда еще их театру так не хлопали, как сегодня.
Хлопал и сам Клиснее, сидевший за отдельным столом в обществе священника, дам и старших служащих: плохо зная русский язык, он так и не понял зловещего для него смысла этой "милой народной сказки".
За смехом никто не услышал лошадиного топота и опомнились только тогда, когда у самых столов выросли два чубатых казака на взмыленных дончаках.
– Атставить! – скомандовал один из них. Смех и аплодисменты смолкли.
– Кто тут главный начальник? Клиснее недоуменно поднялся:
– Я эст главний начальник. Что вам угодно? Казаки взяли под козырек:
– Господин начальник, его высокопревосходительство главнокомандующий вооруженными силами Юга России генерал-лейтенант Деникин выехали из Оружейного завода и изволят сейчас прибыть сюда.
Стало так тихо, что у самых дальних столов услышали, как грызут лошади удила.
Затем все заговорили, а около Клиснее началась суета.
– Надо блюдо, блюдо!.. – истерически выкрикивала длинноносая лаборантка завода, прицепившая на голову шляпу с яркими цветами. – Хозяин должен высокого гостя с блюдом встречать.
Кто-то услужливо подвинул к Клиснее огромное блюдо с фаршированной рыбиной аршина в полтора, и хозяин уже было взялся за него двумя руками, как толстенькая жена главного бухгалтера в ужасе воскликнула;
– Что вы делаете, мусье Клиснее! Вы не знаете русского обычая: надо каравай, а не сома! Каравай и серебряную солонку с солью!
– Соли давай! – заорал повару бородатый заведующий хозяйством, вечно перехватывающий от излишнего усердия. – Давай соли, балда!
Меж тем во двор въехало еще несколько всадников. Они расположились так, что наглухо отделили двор от столов с людьми. Рабочие, став на скамьи, с любопытством следили за всеми этими приготовлениями.
С улицы донеслись автомобильные гудки, и во двор одна за другой въехали три открытые машины. Из них стали выходить военные с красными лампасами и генеральскими погонами, усатые, бритые, бородатые. Деникина сразу все узнали по портрету: плотный, в меру упитанный, с седой бородкой на полном лице, обтянутом сухой, как пергамент, кожей, он равнодушно, будто даже сонно, смотрел на неторопливо подходившего к нему ровным шагом Клиснее с блюдом в руках. Видимо, главнокомандующему блюда эти давно уже надоели, он знал, что не торжественные речи официальных лиц решат вопрос об исходе борьбы, и если все-таки выслушивал обращенные к нему приветствия и принимал хлеб-соль, то потому, что этого избежать было невозможно.
Из последней машины вышли тоже военные, но в формах необычных: на одном, длинном и худом, был коричневый френч, лакированные краги темно-вишневого цвета и фуражка с карикатурно огромным верхом. Другой, маленький и толстенький, был в берете. Над головой третьего дрожал на пружинке большой розовый помпон, а на четвертом развевалась коротенькая юбка.
Все это были представители военных миссий разных стран, следовавших всюду за Деникиным и его штабом.
Боясь сбиться в русской речи, Клиснее произнес свое короткое приветствие по-французски. Говорил он почтительно, но без тени подобострастия, и, когда Деникин выразил желание осмотреть завод, пошел не позади главнокомандующего, а рядом, как хозяин или по крайней мере компаньон. С тем же почтительным и в то же время независимым видом он и объяснения давал в цехах.
– Вот вы либеральничаете с рабочими, всякие празднества им устраиваете, а интендантство мне докладывает, что на фронт все чаще поступает недоброкачественная обувь, – с оттенком неудовольствия сказал Деникин. – Ваши сапоги плохо стреляют, господин председатель.
Клиснее ответил в тоне милой шутки:
– Насколько мне известно, господин генерал, на фронте и снаряды далеко не все разрываются, хотя уважаемый директор Оружейного завода господин Попов устраивает своим рабочим празднества совсем в ином духе: он их сдает военному коменданту, а комендант сечет шомполами. Я держусь того мнения, что мой метод обращения с рабочими является более рентабельным.
И то, что бельгиец отвечал по-французски хотя главнокомандующий говорил с ним по-русски, и то, что он позволяет себе возражать, не понравилось Деникину. До каких пор эти иностранцы будут смотреть на него, как на свое доверенное лицо! Он хотел ответить резко, даже прикрикнуть, но сдержался и только сказал:
– Вот я секвеструю1 ваш завод, тогда на практике проверим, чей метод лучше. Бельгиец невозмутимо ответил:
– Не думаю, господин генерал, чтоб мое правительство отнеслось к этому благосклонно. К тому же, генерал, я не вмешиваюсь, когда ваша контрразведка выхватывает у меня подозрительных ей людей.
Этой фразой как бы опять была найдена основа для примирения, и два человека, из которых каждый претендовал на роль фактического хозяина, перешли в следующий цех.
Как ни прочно отделили конники рабочих от Деникина и его штаба, как ни чуждо для русского уха звучали в цехе завода французские слова Клиснее, но не прошло и четверти часа со времени отбытия высокопоставленных гостей, а за столом уже все знали о короткой дискуссии, возникшей между представителем иностранного капитала и главой русской белогвардейщины.
... Когда Кубышка выходил в толпе рабочих со двора завода, его дружески похлопывали по плечу, угощали папиросами, совали в карман бумажные деньги. Один подвыпивший парень, которого даже праздничный костюм не освободил от запаха сырой кожи, крепко обнял артиста за шею и громко сказал:
– Правильный старик! Хрен редьки не слаще! Всех бы их... под Петрушкину палку!
А Лясе уступали дорогу и смотрели ей вслед ласково, благодарно и немного удивленно: трудно было понять, что заставляет эту девушку, хрупкую и такую красивую, ходить с тяжелой гармошкой в самую гущу простого народа.
ЗАПИСКА
Утром, когда Кубышка опорожнил карманы пиджака, он в ворохе денег заметил белую бумажку. Развернув вчетверо сложенный листок, видимо вырванный из записной книжки, он прочитал:
"Вам и вашей дочери грозит опасность Будьте осторожны. Лучше всего бегите из города. Записку порвите".
У старика сжалось сердце. Кто мог это написать? Во всяком случае, не Герасим: на кожевенном заводе Герасима не было. Да и незачем ему в толпе всовывать в карман записку, если он может все необходимое передать через одноногого.
Кубышка опять прочитал записку. Безусловно, писал хорошо грамотный человек: ни одной ошибки, почерк устоявшийся. Кто может знать об опасности и что это за опасность, от которой надо бежать?
Кубышка крепко задумался. Да, конечно, вчерашнее представление было очень рискованным: сказка не только намекала на то, что делается на заводе, но и заключала в себе "рецепт" порчи кожи. Только дурак не догадался бы, кто такие белые и серые мыши и кого под одобрительный хохот рабочих бил палкой Петрушка. Но тогда почему не арестовали дерзких кукольников там же, на заводе? Не хотели делать этого на виду у всех рабочих? Если так, то арестуют этой ночью.
– Папка, о чем ты думаешь? – сдвинув брови, спросила Ляся.
– Вот... – смутился Кубышка. – Вот все думаю, какую бы разыграть новую сказку. Знаешь, такую, чтобы...
– Неправда, – глядя в упор, прервала Ляся. – Я отлично вижу по твоему лицу: что-то случилось. Говори. Кубышка помялся и протянул записку.
– Да, – сказала Ляся, прочитав три лаконические строчки, – это не может быть шуткой. На нас надвигается беда. Но уходить не стоит, пока Василек не вернется от калеки "Там" всё должны знать.
– Ляся, пойми, я старый... – с покрасневшими глазами начал было Кубышка, но девушка опять прервала его:
– Знаю: "Я старый, мне умирать не страшно, а у тебя вся жизнь впереди". Зачем ты это, папка, говоришь? Будем жить вместе, а придется – и умрем вместе.
Василек вбежал запыхавшийся, но радостный, с влажным сиянием в своих чуть раскосых глазах.
– Вот! – Он вытащил из-за пазухи тетрадь. – Одноногий сказал: "Ты малый что надо. Дай срок – я тебе пару сизоплечих подарю". И еще сказал: "В случае чего, листок проглоти, а обложку выбрось".
В листке сообщалось, что представление получилось на славу, но можно было бы дать немного запутаннее, а то очень уж рискованно. И опять рекомендовалось налегать на поговорки.
– Значит, "там" не знают, – опечаленно сказала Ляся. – Что же нам делать?
– Вот теперь и я скажу: давай пробираться в Москву, – решительно заявил Кубышка. – Бросим тут и кукол и ширму – налегке двинемся.
– В Москву?.. – В памяти вспыхнул всеми своими огнями огромный, весь в золоте и красном бархате, зал. Даже в груди защекотало – так захотелось всё бросить и сейчас же, сию минуту пуститься в путь. – Вот какой ты у меня, папка, умный! Конечно, в Москву! Сегодня же, папка, да? Сейчас же, да?
– Да, чем скорей, тем лучше. Собирайся, доченька. Возьмем самое необходимое... Ох, к зиме дело идет, а у тебя даже пальтишка нет!.. Ну, денег у нас теперь достаточно, купим по дороге. Только бы из города выбраться...
Лицо девушки вдруг затуманилось.
– Подожди, папка, – сказала она, сдвигая, как всегда, когда ей приходила в голову новая мысль, свои милые бровки, – только как же оно получается? Мы, значит, убегаем и от "тех" и от "этих"?
– От "этих"? Что ты, доченька, не-ет!.. Да если б "эти" знали, они бы сами нам приказали бежать. Мы пошлем им записку с Васильком... Василек, снесешь, а?
– Снесу-у-у!.. – вдруг заревел мальчик; из глаз его светлыми горошинками покатились слезы.
– Василек, милый мой Василек! – бросилась обнимать его Ляся. – Не плачь! Ты же такой сильный, ты же такой храбрый! Ты ж, малый, что надо!.. Разве мужчины плачут?
– Да-а, вас там поубива-ают!..
– Я сам всех поубиваю! – подмигнул Васильку Кубышка. – У меня за пазухой бомба.
Но мальчик во всемогущество деда уже не верил: раз бежит, какая уж там бомба!
Записка была написана, самое необходимое в рюкзаки уложено, и, когда, прежде чем двинуться в путь, по старому обычаю присели. Ляся, о чем-то все время размышлявшая, сказала:
– Знаешь, папка, мы, кажется, глупость делаем. Если нас в обычных местах сегодня не увидят, то сразу догадаются и бросятся догонять. Давай сначала покажемся с куклами на базаре.
Кубышка, который и сам об этом с тревогой думал, тотчас ответил:
– Доченька, на свете была еще только одна женщина, равная тебе по уму, твоя мать! Бери скорей гармошку!..
Ляся не все договаривала. Она думала: если тот, кто написал записку, действительно что-то знает и хочет им добра, он попытается проверить, остались они или уехали. Он будет искать их по городу, и, может быть, ей удастся узнать, кто он и что им угрожает.
Пока шли к рынку, она еще и еще раз говорила:
– Только смотри, Василек, внимательней, у тебя такие зоркие глаза! Как узнаешь кого-нибудь, кто вчера на заводе был, толкни меня.
