Текст книги "Украденная аура"

Автор книги: Иван Панкеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Панкеев Иван Алексеевич
Украденная аура

Иван ПАНКЕЕВ

УКРАДЕННАЯ АУРА

Темная, непонятная, необъяснимая сила вливалась в комнату через окно или даже через всю стену; вязкая и тяжелая, она заполняла собою квартиру, всасывая вещь за вещью; запахи постепенно исчезали; краски становились тусклыми, словно выцветшими... Неимоверная слабость заполнила все тело лень было пошевелить рукой, встать; в голове не осталось ни единой мысли будто из черепа медленно выкачивали воздух. Я готов был отнести это на счет внезапного недомогания, принять привычный "коктейль" из аспирина и беллатаминала и уснуть, но что-то заставило, преодолевая слабость, встать и добрести до окна. Красный автомобиль с темными матовыми стеклами, стоявший у подъезда, взревел мотором и рванул с места. Последнее, что запомнил я, падая на ковер и проваливаясь в пучину бессознания,– странные хлопки, словно в нескольких местах разорвался туго натянутый канат, и несколько ярких вспышек между окном квартиры и отъезжающей машиной... Квартиру, в которой приключился со мной странный обморок, сопровождавшийся световыми и звуковыми эффектами, моей можно назвать условно. По всем документам, юридически она моя вот уже месяц; но из моих вещей здесь только два десятка книг да одежда. Все остальное – мебель, посуда, ковры, белье: короче, все те сотни вещей и вещичек, которые скапливаются и хранятся в домах годами,– осталось от тетки Валерии Михайловны Рогожиной, которую в семье называли просто Лерой. После ее смерти и было обнаружено завещание, из которого следовало, что все ее имущество, включая квартиру, переходит ко мне. Пусть будет ей земля пухом только живущий в Москве, да еще и без своей крыши над головой, может по-настоящему оценить такой посмертный дар. Не стану рассказывать, как я начинал сживаться с Лериными вещами – это отдельный сюжет, полный неожиданностей. Но вещи, даже самые красноречивые, – молчат, а люди, даже самые молчаливые – говорят. Дважды: от вертлявой малышки и от степенно восседающих на скамейке старух я слышал о красной машине, которая частенько появлялась у подъезда перед теткиной смертью. Ну, казалось бы, и что такого? Мне же это запомнилось по двум причинам: во-первых, стекла в той машине были какие-то особенные – ребята говорили, что в них ничего не отражалось, а уж они-то знают что говорят – в любую щель заглянут; во-вторых, старушки подметили, что машина исчезла сразу после теткиной смерти, и больше во дворе не появлялась. И вот – снова. Неужели – она?.. Смерть тетки Леры меня потрясла. Не столько даже сам факт, сколько быстрота теткиного угасания. Было в этом что-то неестественное, даже зловещее. Казалось, что из нее вынули жизнь: как скрипку вынимают из футляра или как вино выливают из бутылки – форма осталась, а то, что наполняло и заполняло собою эту форму, изъято. Она была старше меня всего на восемь лет, и эта разница в возрасте не мешала нашим приятельским, даже нежным отношениям. Более того, если бы не родственность, я непременно бы приударил за ней – обаятельной озорной женщиной, способной зажечь даже старца. Любвеобилие ее было нескрываемым, и муж Боря мог быть увлечен в соседнюю комнату, на брачное ложе, независимо от времени суток и наличия в квартире гостей, за что тетка очень лестно отзывалась о нем, говоря мне: "Если бы я не встретила Борю, пришлось бы, наверное, обзаводиться гаремом". Их интимный союз был настолько силен и красив, что, казалось, они занимаются любовью ежеминутно – соприкасаясь руками, встречаясь взглядами, сплетаясь голосами. За что в нашей многочисленной разветвленной семье эту семью прозвали одним словом: Болеры. Я очень любил ходить в гости к Болерам, но более трех часов не выдерживал: начинал названивать своей университетской подружке и договариваться о встрече – энергия, исходящая от Болеров, переполняла меня. И вдруг – эта ужасная катастрофа. Вечером на Бориса налетел автомобиль. Боря скончался на месте, а убийцу так и не нашли. Первые две недели прошли в траурных заботах: похороны, поминки. А потом тетка стала сохнуть на глазах, как цветок, оставшийся без воды. Глаза перестали блестеть и как-то сразу потускнели. Кожа сморщилась и пожелтела. Из движений и походки исчезла стремительность. Все отнесли ее угасание на счет горя и переживаний, и пытались хоть как-то вывести из этого состояния. Еще через две недели беспокойство возросло – стало ясно, что жизнь стремительно покидает тетку. Но никто из приглашенных врачей признаков какой-либо болезни не обнаружил. Правда, все они настоятельно требовали сменить обстановку, куда-нибудь на время уехать, но тетка была непреклонна, сказала, что душа Бориса еще живет в этих стенах, и она не намерена оставлять ее в одиночестве. А ровно через три месяца после гибели мужа умерла. ...Очнулся я только к полудню. Благо – суббота, а то проспал бы все ранние дела, встречи и телефонные звонки. Получалось, что спал целых семнадцать часов. Пораженный и этим, и тем, что провел весь вечер, всю ночь и все утро на ковре; и тем, что несмотря на отдых, голова по-прежнему казалась пустым воздушным шариком, позвонил давнему приятелю, доктору Макарову. – Переутомление, истощение, плохое питание,– пробасил Леонид Иванович. Рекомендую: приехать ко мне, выпить водочки из графинчика, хорошо отобедать и обо всем рассказать степенно, без спешки. Ну так как? Я слышал требовательные нотки в его голосе, но сил реагировать на них не было; вяло, бесцветно, как зубную пасту из тюбика, выдавил: – Не могу; может, к вечеру, а пока... нехорошо мне... – Ну, коли так, то свой врачебный долг я исполню до конца,– продолжал басить Леонид,– водочку и кислые щи доставлю на дом – у тебя ведь теперь есть, слава Богу, дом; а вечером можно и в баньку; ну так как? – Заметано,– согласился я, понимая, что перечить бесполезно: не первый год мы знакомы с доктором, некоторые его воззрения уже стали моими, в частности, что все болезни – от дисгармонии, разлада, предательства себя самого, одиночества и, естественно, от неправильного питания и непосещения бань. Это же самое он продолжал утверждать и закончив курсы иглорефлексотерапевтов и совсем недавно получив в какой-то модной академии сертификат экстрасенса, хотя к экстрасенсорике вообще относился с осторожностью, не афишируя свою к ней принадлежность. Зная, что Макарову добираться до моего дома около часа, я попытался навести порядок на кухне, но, разбив две тарелки, оставил эту затею; у тетки был хороший вкус, и разбитые красивые тарелки еще больше усугубили мое состояние. Макаров, как всегда, вошел громко и бурно, выражая одновременно и радость от встречи, и возмущение транспортом, и восхищение погодой, и свои мысли по поводу моего здоровья. Из неизменного, почти квадратного саквояжа он, пройдя на кухню, извлек бутылку водки, термос со щами, баночки с салатами, рыбой, завернутую в фольгу зелень и даже аккуратно нарезанный хлеб. – Ну-с, милостивый государь, где у тебя хрустали-фаянсы? За столом и поговорим, на голодный-то желудок какая беседа. Взяв в руки рюмки, он повертел их перед глазами, посмотрел на свет, затем аккуратно поставил на стол. – А скажи-ка, дорогой, не случалось ли тебе последнее время что-нибудь разбивать? – Ха! Прямо перед твоим приездом! Вон, осколки еще в мусорном ведре. – А мебель не ломалась? – Да вроде бы пока нет,– насколько мог уверенно ответил я, присаживаясь на табурету, и тут же почувствовал, что теряю равновесие. Ее ножка с хрустом подломилась, и я оказался на полу. Подойдя ко мне, доктор помог встать, внимательно осмотрел табуретку, затем – остальную кухонную мебель и сказал: – Для начала давай-ка позвоним Михалычу, тут пахнет его промыслом. – Но почему – Михалычу? Он что, табуретку будет чинить? Мы оба засмеялись. Георгий Михайлович Карасев, лет двадцать занимающийся экстрасенсорикой, еще с тех времен, когда она иначе, как шарлатанством, не называлась, мог многое, но ни отвертки, ни молотка, ни пилы держать в руках не умел; на сей счет у него была даже аксиома: мол, пианист, чистящий картошку, – преступник, ибо подвергает свои пальцы опасности. Михалыча любили за безотказность, за энциклопедические познания, за умение избегать конфликтных ситуаций и за то, что он умудрялся дружить со всеми тремя своими женами: двумя бывшими и одной теперешней, Викой. И каждый из знакомых держал его про запас, как тяжелую артиллерию, не дергая по мелочам. Мало ли, что может случиться: сглаз, не приведи Господи, или еще чтолибо непонятное,– уж тогда к нему, к Михалычу. Или – появившиеся болезни после переезда на новое место: опять к нему; он пройдет по комнатам со своими рамками, "ощупает" руками воздух вокруг стола, дивана, кресла, и сразу выдаст: что стоит на своем месте, а что надо немедленно переставить, и куда именно. Но почему Макаров вспомнил о Михалыче, которого сам недолюбливал за излишнюю разговорчивость и вещизм? – Ну что ты прицепился к этой мебели? Пойдем лучше чай пить, у тетки прекрасный заварной чайник-чудо, она специально какойто слой с внутренней стороны наращивала и никому не разрешала его смывать. Аромат! – Чай – это хорошо,– согласился Макаров. – Это даже замечательно. Но без Михалыча нам не обойтись. Да, кстати, и чайник я на твоем месте поберег бы... В это время на кухне послышался хлопок – будто что-то уронили на пол. Быстро взглянув друг на друга, мы, столкнувшись в коридоре плечами, устремились туда. Большой красный чайник – теткина радость и гордость как-то по-старчески осел на столе, залитом коричневой заваркой. Трещина струилась по всей окружности, чуть ниже носика... Карасев на мою просьбу приехать откликнулся, как всегда, моментально. Он принадлежал к тому типу людей, которые не любят откладывать на завтра то, что им самим интересно сегодня. А в данном случае его интерес был двойным: во-первых, он еще не видел нового моего обиталища (а осматривать чужие квартиры Михалыч обожал, тут же перенимая какое-нибудь самобытное решение, планировку, удачный уголок и перенося это в свой дом); во-вторых, ему негде больше было встретиться с Макаровым, ибо особых взаимных симпатий они не испытывали, но как профессионалы были один другому интересны и ревностно следили за публикациями и докладами друг друга. Карасева мы решили встретить на остановке: дороги он не знал, да и нам оставаться в разрушающемся доме, среди умирающих вещей не очень хотелось. – Так что же случилось? – спросил я по пути к автобусной остановке. – Очень похоже на энергетический вампиризм,– задумчиво ответил Макаров и, спохватившись, видимо, вспомнив, что он не на лекции, добавил, – понимаешь, не только человек, но и животные, растения, вещи имеют... – Биополе? – не выдержал я. – Да, но биополе, или как его еще называют – жизненное поле, энергетическая оболочка – это лишь одна из составляющих частей ауры. Вокруг каждого человека и каждой вещи есть аура, такое свечение, как корона вокруг солнца. В нее входят и астральное, и ментальное, интеллектуальное поля. Даже мумии имеют свою ауру. Но она почему-то отсутствует у некоторых вещей в твоем доме. Мне так показалось, хотя это и нонсенс. Давай дождемся Карасева, он утверждает, что видит ауру, заодно и посмотрим, все ли он видит... Как пес, попав в незнакомую обстановку, долго и осторожно принюхивается, так и Карасев, смешно вытянув короткую шею и наклонив голову на бок, словно прислушивался-приглядывался к происходящему в квартире, к стенам, потолку, коврам, мебели. – М-да, батенька, у вас тут как Мамай прошел. – В каком смысле? – Вы подверглись психическому нападению. Обыкновенная вампирическая атака на ваше биоэнергетическое поле. Слышали о вампирах? О них, или, на его научном языке, саперах, он рассказал за столом, нахваливая принесенные Макаровым салаты. При этом подчеркивалось, что вампиризм чаще всего – явление неосознанное: просто эти люди, не желая подпитываться из окружающей среды, от земли или космоса, воруют жизненную энергию у других. А те, у кого они ее крадут, называются, соответственно, донорами. Но есть и осознанные, умышленные воры – истинные злодеи. Выбрав жертву, обладающую значительным потенциалом, такие вампиры могут даже разорвать чужую энергетическую оболочку. Тогда они способны вычерпать всю энергию или через раппорт – психический кабель, или через направленный поток; а в результате человек теряет силы, заболевает и нередко даже умирает. – Так вот, мой дорогой, к вам это тоже имеет некоторое отношение, – не переставая жевать, продолжал Георгий Михайлович,– в том смысле, что вы и ваше жилище подверглись подобной атаке. Более того, – ауру слизывали даже с вещей: к примеру, табуретка, диван, или вот этот чайник – почти "лысые", без "короны". Как вы думаете, Леонид Иванович, что бы это значило? Такого обычно не бывает... – Я тоже в затруднении, – не сразу ответил Макаров,– но определенно ясно, что, во-первых, акция была сознательной и, во-вторых, пока мы оба здесь, надо попытаться выстроить защиту. Кажется, Ване есть о чем нам сказать... После моего рассказа о вчерашнем вечернем случае Михалыч сразу возбудился, жестикуляция его стала резкой, фразы – отрывистыми. Я даже улыбнулся, глядя на него: так в мультфильме изображали мангуста, узнавшего о присутствии в комнате кобры. – Да, защита – это, безусловно, вы правы, Леонид Иванович. Будем делать оболочку. И тут же обратился ко мне: – Вы точно помните вспышки и хлопки? Ну, когда машина уезжала? – Да,– едва успел сказать я, как Карасев уже продолжал, обращая свою мысль к коллеге: – Похоже на внезапный обрыв потока, неожиданный для самого сапера... – Похоже,– согласился Макаров,– но такого ведь не бывает: чтобы из машины, на расстоянии, через стену – и "слизывать" "корону" вещей... – Знаете, батенька, нам и в голову не приходит, что бывает на свете... Это напоминает мощный направленный вакуумный отсос. Но вот вопрос: почему именно из этой квартиры? А не припомните ли вы, Иван, кто из окружения вашей тетушки чаще всего появлялся в доме? И после кого она уставала, кого зарекалась приглашать снова, но потом сожалела, раскаивалась и снова принимала у себя этого человека или сама шла к нему в гости – то из вежливости, то из жалости: в общем, из добрых чувств и с добрыми побуждениями? Или – из окружения ее мужа? Я задумался. Вот уж задача так задача: тетка Лера была человеком общительным, как и Борис, народ в квартире просто роился – попробуй тут, остановись на ком-то одном! И все же бледное, надменное, с глазами навыкате лицо Татьяны Львовны, "заклятой", как мы с Борисом называли ее, подруги мелькало перед глазами чаще других. То она приезжала жаловаться на сбежавшего от нее лет пять назад мужа, или – на жизнь вообще; то звонила вечером, чтобы поплакаться – в доме, мол, все вверх дном, а сил убрать нет; то ей хотелось срочно поделиться возмущением... Поводов было немыслимое множество, но самый положительный из них – получасовая болтовня о купленных кастрюлях; всем остальным Татьяна Львовна, несмотря на молодой возраст и внешнюю привлекательность, была недовольна: работой, состоянием здоровья, окружением, ценами, погодой, зарплатой, – практически всем, что только можно придумать. И это выражалось на ее лице – надменном; но еще больше – в голосе: высоком, писклявом, почти мышином. Я прекратил отношения с Татьяной Львовной почти сразу, после трех, то ли четырех встреч, когда понял, что она пуста, хитра, завистлива и цинична. Борису пришлось сложнее. Несколько раз присутствие Татьяны Львовны даже омрачало его с Лерой отношения; он не настаивал на разрыве этого странного приятельства, но и при мне, и, уж точно, без меня, пытался выяснить у жены, что может связывать их, столь разных людей? Лера отвечала, что она бы и рада избавиться от навязчивой приятельницы, но, как только та уходила, Лере становилось ее жалко: одинокую, брошенную, не умеющую радоваться ничему в жизни, и она уже ждала следующей встречи, чтобы загладить свою несуществующую вину. А Татьяна Львовна использовала любую возможность побыть рядом с Болерами, особенно с Лерой – Борис стал избегать этих встреч. Вспомнилось напряженное, затвердевшее лицо Татьяны на похоронах Бориса; все были ошеломлены свалившимся горем, лишь Татьяна Львовна оставалась невозмутимо-спокойной, даже неприлично расцветшей, по сравнению с собою же недавней; она не отрывала взгляда от Леры, и тогда все расценили это как особую внимательность близкой подруги. Только сейчас, вспомнив этот взгляд, я понял, что в нем не было ни сострадания, ни жалости, ни любви, ни доброты, ни скорби,– в нем светилась какая-то хищная жадность. И еще раз я вспомнил этот же, но еще более откровенный, пожирающий взгляд – уже на похоронах тетки Валерии,– казалось, что о него можно споткнуться, как о туго натянутую струну. – Окружение... Да, чаще других заходила и звонила Татьяна Львовна, она социолог, занимается чем-то, связанным с убийствами или просто смертями: толи классифицирует, толи обобщает-не помню... – Так-так-так,– застрекотал заинтересовавшийся Михалыч после того, как я рассказал о своих наблюдениях,– совпадает, очень даже совпадает, не правда ли, Леонид Иванович? – Совпадать-то оно совпадает,– пробасил Макаров,– тут ни лозы, ни рамок не надо, и все же загадочного больше, чем ясного: ну, к примеру, что это за таинственный автомобиль, как и зачем была разрушена аура вещей и имеет ли к этому отношение Татьяна Львовна... Кстати, почему одни вещи пострадали больше, а другие вовсе не пострадали – вот, хотя бы, если не ошибаюсь, холодильник? Что ты, Ваня, как хозяин, думаешь на сей счет? Я пожал плечами: – Ну, разве что его привезли с дачи уже после смерти Леры. Но имеет ли это значение? – Может, и имеет, – поощрил меня Макаров,– если ты скажешь еще что-либо о табуретке, чайнике, тарелках... – А что говорить? Это были любимые вещи Болеров, поэтому их и жалко... – Это-то и важно, что – любимые. Значит, насыщенность и размеры их ауры были максимальные. Эти вещи пострадали в первую очередь. Следовательно... – Вы хотите сказать, что можно направленно, выборочно, на таком расстоянии срывать ауру? – воскликнул Георгий Михайлович.– Фантастика! И тут вдруг он замер, схватился за голову и кинулся к телефону. Он лихорадочно набирал номера, разыскивая кого-то по всему городу. Наконец, мы услышали: – Ольга Никаноровна? Извините... да... нет, ничего срочного... Помните больную Синицыну... да-да, аномалия защиты... да, отсутствие границы выхода энергии... Что вы говорите, какой ужас, не знал... Тогда ясно, почему все так быстро... А что за бред? Уберите красную машину? Да-да, это возможно, в таком состоянии... Нетнет, ничего особенного, просто проверяю материалы для доклада, вот и позвонил, извините, что в субботу... да-да, до понедельника, спасибо, до свидания, кланяюсь нижайше... Он осторожно положил трубку на рычаг и выдержал истинно качаловскую паузу. – Интересненькое, понимаете ли, дельце... Там тоже знаете ли, была красная машина... И тоже, представьте себе, погиб в катастрофе муж этой самой Синицыной, которого она очень любила и без которого зачахла... Что-то многовато для обычного совпадения, не находите ли, коллега? – Всяко бывает,– уклончиво ответил Макаров,– хорошо бы посмотреть картину за последние полгода; мне – в своих клиниках, вам – в своих. Что-то здесь определенно не чисто. От размышлений вслух отвлек телефонный звонок. Георгий Михайлович отдернул руку от аппарата, как от огня. По голосу звонившего, моего закадычного друга, бывшего однокашника Эдварда, можно было предположить, что стряслась беда. Вторая же его фраза все объяснила: – Лариса умерла. Если можешь – приезжай. Жене Эдварда было всего лишь двадцать три года. Как так – умерла? От чего? Что за дикость?.. Как ни фантастичны были предположения поехавших вместе со мной Макарова и Карасева, они подтвердились: Лариса умерла от мощного повреждения ее индивидуального поля. Эдварда не стали ни о чем расспрашивать, решив ограничиться собственными наблюдениями. Я высказал опасение, что на него тоже будет совершено психическое нападение – так же, как, видимо, на тетку Леру, когда она хоронила Бориса. Оба профессионала согласились со мной, и вскоре Эдвард имел надежную защитную оболочку: ему ничего не оставалось, как согласиться на это,– он знал, что я настаивать зря не стану, тем более в такие тяжелые для него дни. А еще через день, в понедельник, на похоронах, Карасев вычислил сапера рыжеволосого молодого человека спортивного вида, который был чем-то раздражен или раздосадован. Михалыч объяснил его состояние тем, что сапер не смог наладить ранее существовавший контакт с Эдвардом: мешала защитная оболочка. На мой вопрос о молодом человеке Эдвард ответил, что это институтский приятель Ларисы; вернее – друг ее приятельницы; что он исправно посещал все вечеринки и праздники, которые Лариса была мастерицей организовывать в своем доме; что после общения с ним Эдвард испытывал истощение и опустошенность, как после сданного экзамена. Выслушав мою информацию, Макаров ответил: – Ничего удивительного, вампиров достаточно много; но меня удивляет такая их концентрация в единицу времени и, главное, мощность. Такое ощущение, что о неосознанном контакте здесь не может быть речи – они ходят, как на работу, и не исключено, что имеют определенную технологию откачки энергии. Я узнавал у себя в академии – несколько странных летальных случаев с диагнозом "истощение". Просто никому не приходило в голову связать их воедино, в цепочку. – А что говорит Михалыч? – У него – похожая картина. Видимо, где-то в экстрасенсорике произошел сдвиг, не замеченный нами. Но что конкретно случилось – никто не знает. Сыскное агентство, выслушав представителя ассоциации экстрасенсов, против ожидания, не заломило астрономическую сумму, а предложило работать на "бартерной" основе, что вполне устроило обе стороны. Буквально через пять дней удалось выяснить, что автомобиль, который нас интересовал, принадлежит малому предприятию "666". Далее дело приняло столь крутой оборот, что меня, вероятно, и вовсе решили не посвящать в подробности. На протяжении месяца Макаров и Карасев отвечали на мои вопросы обтекаемо; единственное, что я понял: в поиске и какой-то борьбе задействовано немало людей – от работников правоохранительных органов до специалистов в области нетрадиционной медицины. Наверное, я так и забыл бы со временем о странном случае, приключившемся со мною, теткиной квартирой и вещами (тем более, что никаких "атак" более не предпринималось); если бы не обычный кошмарный сон. Впрочем, и сам по себе сон вряд ли запомнился мне столь отчетливо, если бы не одна его особенность: он был с продолжениями, как многосерийный фильм, и эта "серийность" заставляла тщательно запоминать увиденное накануне. Не часто случается подобное, и поэтому при случае я рассказал о сне Леониду Ивановичу. Обычно спокойный и невозмутимый, Макаров ни с того, ни с сего разволновался. – В этом надо разобраться, это – новая плоскость, – забарабанил он пальцами по столу,– впрочем, мне же никто не поверит... Обратный информационно-энергетический поток... Или – феномен вещего сна? Слушай, ты давно звонил Эдварду? – Примерно недельку назад, а что? – До твоих снов или после? – Ну, это помню – до них. – Сейчас же позвони ему и скажи, что через час мы будем у его лаборатории, в сквере. – Ты опять об этой мистике? – Это не мистика, не мистика! – с несвойственной ему нервозностью повторял Макаров.– Это вовсе не мистика... В метро я еще раз вспомнил недавний сон. ...Желтый двухэтажный каменный особняк на окраине города. Ночь. Дождь. С двух сторон к нему примыкает лес. Я – в этом страшном черном ночном лесу, под дождем – в мокрой одежде, со слипшимися волосами; струи воды текут по лицу, мешая смотреть. Но меня неодолимо влечет к дому, к нижним окнам, из которых исходит странный переливающийся многоцветьем свет: словно его заперли в комнате, и он мечется, не зная, как вырваться на свободу и раствориться, растаять, слиться с воздухом. Оглядываясь по сторонам, как боящийся слежки вор, осторожно приближаюсь к одному из окон, опасаясь наступить на сучья, хотя в ропоте дождя и шелесте листьев все равно никто не услышит легкого хруста. В огромной круглой комнате – только стол посередине, тоже круглый, и вокруг него – шесть стульев. Из сидящих за столом узнаю двоих – Татьяну Львовну и рыжего, который был на похоронах Ларисы. Но откуда же свет? В комнате – ни люстры, ни торшеров, ни свечей. Ах, так это и не свет вовсе – это летающие по комнате многочисленные гладкие шарики: почти как теннисные, но очень маленькие, и внутри каждого – какая-то искорка. Приближаясь к сидящим за столом людям, они на мгновение застывали, а потом вдруг резко поглощались каким-то необычным тонким черным шлейфом, окутывавшим каждого, и тонули в этом шлейфе. Несмотря на шум дождя и двойные оконные стекла, я отчетливо слышал каждый звук. – Сегодня маленький юбилей нашей фирмы,– звонким голосом говорила Татьяна Львовна, хотя в жизни у нее был совсем другой голос – писклявый и унылый. И мы, кто ее замыслил и создал, – она развела руками, показывая на сидящих справа и слева от нее,– говоря о делах, одновременно и отпразднуем его. Пора закладывать традиции. Для начала прошу принять мой личный подарок для избранных,– ее руки снова распахнулись, взметнулись вверх, будто ее подарком была то ли эта комната, то ли воздух в ней. "Откуда в ней столько бодрости, в этой ноющей рохле?"– думал я, прижимаясь к стеклу лбом. – Теперь вы сами оценили, какое полезное дело мы делаем, – продолжал звенеть ееголос,– помогая людям обрести утраченное. Тем, конечно, кто в состоянии оплатить наши услуги. Но ведь за все надо платить, верно? Чем меньше шариков оставалось в комнате, тем более налитыми становились люди: лица румянились, глаза блестели. Шлейф вокруг каждого становился более сочным и толстым, а свет в комнате – мертвенно бледным, неживым. Присмотревшись, я увидел, что исходит он все из тех же шариков, но пустых, как шелуха; из них изъяли, вынули красивые искорки, и теперь оболочки лениво плавали в воздухе. – Любой юбилей – прежде всего подведение итогов,– иглами впивался в уши голос Татьяны Львовны.– Поэтому сейчас – небольшое сообщение Юрия Вольфовича. То, что он говорил, даже во сне с трудом укладывалось в моей голове. Оказывается, именно он и был изобретателем прибора, на основе которого образовалась фирма "666". Прибор выполнял роль механического вампира, то есть разрывал чужое биополе и выкачивал из человека энергию, конденсируя ее в себе. Добро и зло... Неужели они – извечны, и борьба их бесконечна? И на каждого светлого гения обязательно приходится гений тьмы? Только светлые на виду, а эти... Сколько их? Может, гораздо больше, чем можно и предположить? Юрий Вольфович едва ли не еженедельно усовершенствовал свои приборы. Теперь они работали уже без лазерного луча, могли воздействовать на человека сквозь стены, на большом расстоянии. Задумав поставить дело на поток, он стал искать помощников – так и появилась "666". Освободив голову от организаторских обязанностей, Юрий Вольфович нашел возможность извлекать из конденсаторов уворованную энергию и направленно передавать ее другим людям. Это и стало фундаментом фирмы. В ход пошла даже положительная аура вещей. – Один сеанс подпитки сейчас стоит триста тысяч рублей,– явственно доносился его голос, словно я сидел за тем же столом, что и он, а не стоял по другую сторону окна.– Поскольку наша фирма единственная, то клиентам обращаться больше некуда. Значит, есть резон повысить расценки до полумиллиона. Тем более, что клиентура у нас далеко не из бедных, средний возраст – под семьдесят, когда превыше всего ставят здоровье и маленькие радости. – Вчера было двое сорокалетних,– вставила Татьяна Львовна,– на сексуальной подзарядке. – Спасибо, что напомнили, я чуть не забыл сказать, что теперь у нас появились новые возможности для расширения сферы услуг. И, соответственно, для привлечения клиентов. Прошу внимания, господа, – это информация именно для вас, поскольку вы все занимаетесь сбытом нашей продукции. Я не хотел говорить раньше, но теперь, когда новый прибор "Вамп-6" прошел апробацию с отличными результатами... Так вот, те двое вчерашних посетителей пользовались экспериментальным вариантом "Вампа", а через неделю будут действовать еще три прибора. В чем их особенность? Как вы знаете, до сих пор мы использовали только общую ауру. Наши приборы "раздевали" наиболее сильных доноров, притягивая к себе и оставляя на конденсаторах их общую энергию. Соответственно, наши клиенты тоже подпитывались только общей энергией. Получается, мы в течение сеанса, за какие-то триста тысяч, предоставляли им весь спектр энергетических полей. Такому разбазариванию надо положить конец! "Вампы" должны просто озолотить нас, ибо отныне предлагаться будет по выбору клиента лишь один вид энергии. Он обвел молчащую пятерку слушателей победным взглядом. – Но... но как этот вид выделить из общей? – после паузы спросил лысый толстяк в очках. – В том-то и дело,– бодро зазвенел надменный голос Юрия Вольфовича,– что с общей ничего делать не надо. Она будет идти по самым высоким расценкам, потому что мы тоже рискуем, добывая ее: пожадничал, выключил прибор на три минуты позже, чем по инструкции – и донор протянет ноги. Согласен-согласен, никто, конечно, не подкопается, но, думаю, излишняя осторожность отнюдь не помешает. А специализированные виды энергии станет добывать "Вамп-6". На нем несколько клавиш и столько же конденсаторов. Каждый – для одного вида; если у человека слабое интеллектуальное поле, но сильное – сексуальное или эмоциональное, то "Вамп" изымет на конденсаторы "С" или "Э" только эти виды, а конденсатор "И" будет наполняться интеллектуальной энергией от другого донора, у которого она высшего качества. – Гениально! – выдохнул толстяк, поблескивая очками и ища одобрения у прочих. – Восхитительно! – поддержала его соседка слева. – Короче, клиенту открывается возможность заряжать себя любым из этих видов, и вы должны так преподнести новинку, чтобы она принесла фирме выгоду. Более того, удалось установить, что жизненное поле – биополе – это энергия, сохраняемая и переносимая конкретными частицами. Они столь малы, что увидеть их нельзя, о массе могу сказать лишь, что в знаменателе стоит десятка в тридцать четвертой степени! И мы – внимание! – на уровне квантов займемся сортировкой не только видов энергии, но и оттенков. Образно говоря, если общая – римская цифра, то виды – арабские цифры, а оттенки или подвиды – буквы. Надеюсь, ясно? – Да... но... Юрий Вольфович, оттенки – это как? – То есть, не просто эмоциональная энергия, а – конкретная эмоция: счастье, влюбленность, страдание и т.д. Операторы напряженно работают в городе уже второй месяц. Ведь если есть спрос, мы обязаны на нем зарабатывать. Судите сами: человеку, который имеет все, ни в чем не нуждается, достаточно стар и пресыщен жизнью,-а это и есть наши клиенты вдруг захотелось ощутить состояние влюбленности. Или – при том, что клиент циник и прожженный прагмат, способный продать и мать родную, и собственного ребенка, ему вдруг захотелось "остренького" – вспомнить, как он когдато, будучи двадцатилетним, страдал, потеряв близкого человека. Но страдать-то он давно разучился. Хочется? Плати – и мы сделаем. – Странно – кому хочется страдать? – вроде бы сам у себя спросил мужчина лет сорока с пшеничными усами. Лицо Юрия Вольфовича стало жестким. – Не заставляйте меня думать, сударь, что вы плохо знаете клиентуру,– в его голосе появились металлические нотки. – Вы для фирмы, но не она для вас. Это во-первых. А во-вторых, советую всегда помнить: вы подписали контракт, из коего следует, что "666" – не контора, из которой можно уйти, когда заблагорассудится. Здесь работают до смерти: не забыли этот пункт? И если кто-то нарушает правила, разглашает тайну или даже упускает шанс обогатить фирму, он сам обрекает себя. Наши приборы не разбирают, донор вы или сотрудник фирмы. Он произнес все это, так и не повернув головы в сторону испуганного подчиненного, и продолжил: – Сегодня, по случаю юбилея, мы угощались коктейлем аур – теми самыми частицами, которые невозможно увидеть... "Но я-то их видел, эти шарики с искорками!" – пронеслось у меня в голове. – ... И вы сами почувствовали, что деньги с клиентов мы берем не зря. Что касается новых товаров – кратковременных страданий, жалости, стыда и прочих острых чувств, то именно на них мы уже и получили заказ. Чтобы срочно и качественно выполнить его, пришлось провоцировать увеличение этих подвидов энергии в ауре. Опыт удался. Была найдена любящая пара. Муж погиб в "случайной" автокатастрофе, что, естественно, до предела увеличило в ауре его вдовы концентрацию энергии страдания. Ее-то мы и перевели на наши конденсаторы. И вот тут я вынужден сделать замечание. Поскольку ее аура оказалась очень сочной и по другим параметрам, оператор, желая побольше заработать, включил все три прибора. Не надо увлекаться: лучше брать у пяти человек по одному-два вида, чем полностью "раздеть" одного донора. В Москве, конечно, народу хватит, но все же целесообразнее обходиться без трупов – ведь со временем с перспективного донора, оставленного "на вырост", можно снять несколько "урожаев". "...Да ведь он же о Болерах говорил!" – дошло до меня, и я, не помня себя от злости, ударил мокрым от дождя кулаком в стекло. Но от удара почему-то не стекло разбилось, а все окно вывалилось. Неведомая сила оторвала меня от земли и головой вперед втащила в комнату: так космонавты в невесомости плавают внутри корабля. Сидящие за столом повернулись к окну, и вдруг я с ужасом увидел, как мгновенно меняются их лица. Тело продолжало двигаться по воздуху, и вопль застрял в горле. Чем ближе я подлетал к столу, тем озлобленней становились лица сидящих. Да это уже были и не лица: глаза Татьяны Львовны выпучились, верхняя губа оттопырилась и из-под нее выглянули два острых тонких клыка; нос Юрия Вольфовича неимоверно вытянулся крючком и стало слышно, как заскрежетали его ужасающие желтые зубы; усач тянул ко мне руки, на которых с каждой секундой все увеличивались огромные, длинные, похожие на сабли, когти; лысый толстяк хрюкнул и на месте его носа образовался поросячий пятачок, кисти рук превратились в копыта, а маленькие заплывшие глазки выражали только одно: "сожрать, сожрать, сожрать..." "Оборотни! – хотел закричать я. – Вампиры! Изыди, нечистая сила! Свят, свят, свят! – но крик, как это часто бывает в снах, не прорывался сквозь какой-то комок в горле. Я понимал, что сейчас, вот сейчас они все сразу набросятся на меня, вопьются клыками в тело, станут жадно высасывать кровь, сдирать ауру и чавкать, чавкать, упиваясь беззащитностью жертвы. И, оказывается, не вокруг стола, а вокруг свежей могилы сидели они. Затем вскочили, завращались, закружились, видоизменяясь с каждой минутой все больше и становясь все страшнее; словно шабаш начался; волосы их всклочились, а у лысого появилось омерзительное фиолетовое пятно на голове; отвратительный запах гниения, сверкающие лютой злобой глаза... Даже одежда изменилась – стала грязными лохмотьями: будто не минута прошла, а десятилетия; и словно мертвецы передо мной, по недоразумению вставшие из могил и затеявшие эту нелепую пляску. Пытаясь отдалиться от них, увильнуть, я хотел броситься назад, к окну, но опереться в воздухе было не на что, шелуха белых шариков сама парила без опоры, и потому тело оставалось неподвижным, глухо зависшим между полом и потолком. "Неужели – все, конец? – мелькнуло в голове.– Такова, значит, моя смерть? И жил я только для того, чтобы меня сожрало это гнусное зверье? Какой кошмар, бред, идиотизм!" – Не-е-т!!! – заорал я изо всех сил и вдруг понял, что сам вопль, сам звук нарушил что-то в комнате; и хозяева ее на мгновение застыли, и я поднялся чуть выше к потолку, и теперь им уже труднее было дотянуться до меня. – Не-е-т!! – снова вырвалось из груди, и неведомая сила подняла меня еще на полметра. То ли это происходило от нежелания умирать так по-скотски, толи-от того, что где-то в подкорке, в подсознании засела мысль: все, что передо мною,– фантасмагория, это не опасно, как не опасен маскарад. – Да-да! Да! Да-да! Да! – завыли, зашипели, захрюкали они, заклацали зубами, прыгая и стараясь зацепить меня длиннющими, со следами засохшей крови, когтями. – Да! Да-да! Да! – Стало ясно, что они хотят убедить и меня, и, прежде всего, – себя самих в том, что все это – явь, реалия, и для этого им нужен я, нужна победа надо мной, нужна хоть капля моей крови, нужно мое падение. Желая достать меня, Юрий Вольфович вдруг резко протянул ко мне левую беспалую руку, и я увидел, что она удлиняется: становится тоньше и длинней, превращаясь в извивающееся щупальце, которое сейчас схватит меня, и тогда конец. С ужасом, забыв обо всем на свете, смотрел я на катастрофически приближающиеся присоски. И когда Юрий Вольфович впился в мой локоть, я, придя в себя, истошно закричал: "Нет!" и, подлетев к потолку, ударился о него головой. – Да что с тобой?! – тряс меня за локоть Макаров.– Уснул стоя, что ли? И не надо головой биться, это вредно для нее. Следующая станция – наша, Тверская. Слава Богу, в вагоне было лишь несколько человек. Ну и глупо же, вероятно, я выглядел со стороны! Эдвард появился в сквере вместе с нами – его долговязая фигура угадывалась издали. Без особой встревоженности, но с интересом он спросил, что же случилось, обращаясь, естественно, ко мне, но пришлось тут же переадресовать его к доктору, поскольку я и себе-то толком не мог на это ответить. Отнесшийся поначалу с недоверием к пространным расспросам о снах, Эдвард гораздо быстрее, чем я, ухватил какую-то суть в рассуждениях Макарова, и вскоре Леонид Иванович знал от немногословного собеседника достаточно много. Впрочем, не меньше узнал и я, едва не воскликнув, что негоже воровать и пересказывать чужие сны. Информация, сообщенная Эдвардом, во многом совпадала с тем, что слышал Макаров и от меня. Но важно было, что совпадала именно принципиально. То есть, повторялись шесть человек, суть доклада Юрия Вольфовича, превращение в вампиров и т.д. Вероятно, какой-то из аппаратов начал работать наоборот – так иногда бывает, пардон, даже с элементарной канализационной раковиной; почему же не случиться такому и с аппаратом, где фазы могут сдвинуться, поменяться, или еще что-нибудь может произойти. Макаров, потрясенный услышанным от нас с Эдвардом, запретив еще кому бы то ни было говорить о снах и потребовав осторожности, умчался в ассоциацию: что-то там, видимо, замышлялось крупномасштабное... "Господи, Боже всесильный, прости мне грехи мои, если я того достоин, наставь на путь истинный, дай просветления голове моей, не покидай меня, избави от лукавого, не дай впасть в отчаяние, охрани от одиночества и сиротства, пребудь в душе моей во веки веков!" – мысленно твердил я уже неделю, не находя себе места. Чувство неприкаянности, ненужности, невостребованности миром не только не покидало, но и нагнеталось, стучалось с каждым часом. Выпитая водка оставляла мозг трезвым, желанное забытье не приходило. Блуждания по ночным, вымершим улицам приводили к новым, совсем уж греховным и тоскливым мыслям. Получалось, что я испытываю судьбу, и в то время, как после полуночи люди укрываются в своих эфемерных комнатушках-крепостях, я наоборот – выхожу в ночную жизнь, непредсказуемую, дикую, лунную, пьяную, случайную, диктующую свои законы и правила поведения, мне неведомые. Острые ощущения? Да какие же они острые, если даже элементарный страх не берет за душу, а напротив – что-то тянет к зловещим редким группкам людей, спаянных общим умыслом, будь то выпивка, наркота или грабеж,– тянет только для того, чтобы не быть одному, чтобы хоть на минутку избавиться от мучительной пустоты, которая оказалась тяжелее тяжести. Вдруг все, с чем рядом я существовал целую жизнь, резко отдалилось от меня, обособилось, приняло роль особых знаков, символов, заговорило. Словно меня, как ноту, вырвали из общей гармонии, и теперь я мучительно пытаюсь вспомнить свое место в ней, найти его, занять; а мелодия-то звучит дальше, и нельзя вернуться в прежнюю. В шуме листвы угадывались сожаление и тревога; грозовые раскаты звучали предупреждением; ливни смывали мои слабые следы на этой земле... Почему раньше все это оставалось незамеченным, было напрочь лишено трагизма, воспринималось естественно, без надрыва, без труда? Может, дурацкий вампирский прибор снова заработал наоборот, на отдачу, и посылает мне чужие сомнения? Но нет же, нет, чужие не могут быть такими – моими во всем... Сплин, выжавший меня за минувшую неделю так, что сухая луковая кожура, по сравнению со мной, казалась цветущей розой, закончился внезапно. И здесь знак судьбы тоже угадывался во всем. В том, что утром я проснулся в спокойной уверенности, что уже началась новая жизнь, и мое дело – лишь войти в нее без сомнений и опасений. В том, что женщину звали Люба Любовь, а ее сына – Максимом. Мы сошлись с ней легко и спокойно, – не как два одиночества, а как две необходимости. Через три месяца я уже и представить не мог, как мы жили порознь. Зато точно понял, какая сила держала меня на земле – сила ожидания именно этой встречи. И совершенно ясно, отчетливо осознал закономерность того недавнего сплина, той непередаваемой депрессии, тоски, одиночества: все это необходимо было для того, чтобы очиститься от прошлого; для того чтобы на контрасте оценить всю прелесть, все блаженство дарованного общения, которое так долго я боялся назвать истинным его именем – Любовью. Наслаждаясь обретенной гармонией, я даже позабыл о кошмарном сне; какой-то фантасмагории с вампирами, уворованными аурами. Теперь сил у меня было столько, что и табуретка ремонтировалась сама собою, и все обретало смысл и место: любая вещь и любой жест. О недавнем прошлом напомнила случайная встреча с Макаровым. Однако нет в мире ничего случайного, все для чегото. Он поинтересовался: не повторялось ли что-нибудь подобное в квартире Болеров. Я весело ответил, что квартира уже так обжита мною, что от Леры и Бори в ней осталась только благодарная память: вдруг, со спокойной уверенностью и невероятным подъемом я в течение дня поменял обои; затем переставил мебель, приволок из родительского дома картины, посадил в горшки цветы и заставил ими все подоконники. Не знаю, что на меня нашло, но мысль, что так надо сделать, оказалась непреодолимой, она не допускала никакого анализа, требуя лишь слепого подчинения и реализации. – А как ваша борьба? – скорее из вежливости, в свою очередь, поинтересовался я. – Извели вампиров? Макаров мгновенно посуровел и нахмурился: – Мы сейчас отслеживаем больных, угасающих беспричинно и быстро. Но, во-первых, нас мало, а больниц в Москве – сам знаешь; тем более, что далеко не каждый считает такое недомогание серьезным недугом, и обратившиеся к врачам – это ничтожный процент от реального числа пострадавших. Во-вторых, мы ничего не смогли доказать. – В смысле? – уточнил я. – В том смысле, что действительно существует предприятие с ограниченной ответственностью "666", действительно там работают известные тебе Татьяна Львовна, Юрий Вольфович и прочие. Официально занимаются модной нынче спекуляцией: посредничают, покупают и перепродают. А что касается нашей темы – сплошной мрак. Но я же, Ваня, врач, экстрасенс, и я уверен, что все именно так обстоит, как мы с тобой говорили. Понимаешь – уверен! Не на словах – мне об этом мои руки, глаза, голова, каждая моя клетка кричит: я ведь, Вань, заходил в их желтенький приватизированный особнячок – между прочим, бывший архитектурный памятник, охраняемый государством. – Что, действительно – желтый? – удивился я. – И стоит, где начинается лесопарк? – Представь себе – все именно так, как ты видел во сне, и даже стол в комнате для заседаний – круглый, а стульев – шесть. – Фантастика! – выдохнул я. – Крыша едет от такого... – У меня тоже скоро поедет. Кое-кто на нас уже смотрит как на "шизиков". Мы – об угрозе, опасности, наконец, о вреде для здоровья и жизни населения, а нам, естественно, -доказательства на стол; мол, эти ваши биополя – не документ, их к делу не подошьешь и в суд не передашь. Нет подходящей статьи, а что не запрещено – то разрешено. Может, на лапу законникам положили?.. Ну что нам делать? – развел он руками, словно я мог ответить ему.– Ведь ужас даже не в юридическом смысле: что воруют чужое, необходимейшее, на что не имеют права – это все равно, что предприимчиво вырезать у человека глаза, легкие, сердце, печень: мол, что с тобой станется – твои проблемы, а для нас это – самый обычный бизнес. Раньше-то они хоть детей не трогали – наверное, не насобачились, или сбыта не было, не знаю. А теперь пошли детишки – то обмороки, то бездиагнозное угасание, то полный упадок сил... И я ничего не могу сделать – мне никто не поверит, что такое возможно: воровать ауру. Потому что и в самою ауру эти тупицы не верят. Я ее телом чувствую, Михалыч – глазами видит; приборы фиксируют,усиленно жестикулировал Макаров, – а они, видишь ли, не верят, для них это – мистика, сказка про белого бычка! А дети – умирают. Я же видел их глаза они меня в могилу сведут! Не глаза, а тоннели в смерть: "Дяденька, что со мной, я так любила играть в "Барби", а теперь почему-то не люблю". А глаза родителей: "Доктор, вы же врач – ну сделайте же что-нибудь!" Все-таки люди, наверное, угасают не от болезней, не от возраста, а от одиночества и от того, что из их жизни уходит любовь. Да, я очень люблю маму, сестру, друзей; но любовь к Любе и Максу – это другое; не лучше или хуже, не больше или меньше, а просто – другое, без чего я оставался в жизни не полным. Наверное, именно поэтому мы носимся по городу, вытаращив глаза, когда нашим близким плохо,– мы способны все найти, всех поставить на уши, горы свернуть, но – помочь. Наверное, именно поэтому их насморки и зубные боли нас волнуют и тревожат куда больше, чем тайфуны на Тихоокеанском побережье или засухи в неведомых краях. Мне нравилось возиться с Максимом, делать вместе уроки, разбирать будильник, чинить выключатель; нравилось беречь наши маленькие – только мои с ним– тайны: о героической драке во дворе, о вредной соседке по парте, о собираемых к маминому дню рождения деньгах – целом капитале, о живущем в подвале уникальном коте Филиппе, которого мы подкармливали, возвращаясь из школы, и даже гладили, что Люба никогда бы не позволила делать. Он был болезненным ребенком, но его худоба меня пугала: я иногда просто боялся что-нибудь ему повредить при бурной игре. "Да это нормально, перерастет", – успокаивала Люба. Но мне, до этого не имевшего столь близких, постоянных контактов с детьми, трудно было такое понять, и сердце наполнялось одновременно умилением и тревогой, когда я смотрел на выпирающие ключицы, крылышки лопаток, торчащие ребра, тонкие, будто лишь из костей и кожи состоящие, руки и ноги. В один из утренних забегов трусцой мы с Максом даже водные процедуры приняли на улице: не рассчитав время, попали под дождь – то-то было смеху и восторгов; да и что толку огорчаться, если одежда все равно уже прилипла к телу, волосы мокрые, а в кроссовках хлюпает вода. Впрочем, радость и воспоминания длились недолго: к вечеру стало ясно, что он простудился. Утром Люба не отпустила его в школу, сказав, что после обеда вернется домой и, если состояние сына не улучшится, придется вызывать участкового врача. На работе до меня вдруг дошло: Макаров! Надо позвонить ему, пусть приедет; конечно, он не педиатр, но может ведь что-то посоветовать; к тому же – экстрасенс. Стоило промелькнуть в голове этому слову, и – словно обожгло: а что, если с Максом плохо как раз по той причине, о которой говорил Макаров, из-за этих треклятых генераторов-дегенераторов? Поистине, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Леонид Иванович приехал сразу же, бросив все дела и отложив консультацию. По его мнению, к сожалению, произошло именно то, чего он так опасался: энергетическое поле значительно повреждено, значительная часть жизненной энергии потеряна, аура предельно жухлая, аморфная. Впервые я видел Макарова за работой: пытаясь восстановить целостность и насыщенность биополя, он так сосредотачивался, что напоминал туго натянутую, слегка подрагивающую струну, – звука не слышно, однако он, безусловно, есть; ведь струна дрожит, волны создаются. – Я понял, – вдруг сказал доктор совершенно не своим, какимто пустым, деревянным голосом; сказал, не меняя позы. Затем обессиленно бросил ладони на колени – именно бросил, будто они существовали отдельно. – Понял... – не замечая никого и ни на что не реагируя, загробным, потусторонним голосом повторил он. Его ладони оторвались от колен, как два крыла, каждое из которых существует отдельно, но они стремятся обрести симметрию, приблизиться, присоединиться справа и слева к невидимому воздушному телу птицы. Нет, не соединились, какая-то сила снова отбросила их друг от друга – отпрянули, будто побоялись обжечься, сгореть. Меня насторожило отрешенное, полугипнотическое состояние Макарова. Не знаю, может быть, так и надо, им, экстрасенсам, виднее, но почему же он остановился, бросил Макса, почему ничего больше не делает; может, лучше дать мальчику таблеток, пока доползет этот врач из районной поликлиники? Почему он молчит, ведь доктор же! – Леня, – тронул я его за плечо, – Лень! Он медленно, как робот, повернул голову на мой голос, и я увидел полностью отсутствующие, подернутые пеленой глаза. Когда-то я видел подобное у наркоманов, "переместившихся" в иной, миражный мир. – Леня! – тряхнул я его сильнее, уже точно понимая, что так быть не должно. Не знаю, как, но – не так; что-то случилось. Макаров пришел в себя быстро, секунд через сорок. Извинившись, сказал, что с ним такое впервые в жизни – наверное, это озарение, если не сошествие с ума. Увидев, видимо, ужас на наших лицах – не хватало еще рядом с больным ребенком сумасшедшего колдуна! – он тут же стал успокаивать, заодно пытаясь пояснить случившееся. – Сейчас, – он посмотрел на часы, – четыре часа дня; наши пошли наблюдать за этой чертовой "666". Я всех их только что видел – на подходе к желтому дому... Но дело не в этом... Хотя и в том тоже... Понимаете, я понял: эти скоты, наверное, ставят свои приемники на автомат. Все мои заплаты на поле Максима разрывались; это не биологический вампир, а механический, искусственный. Наверное, когда конденсаторы уже насыщены, он превращает воруемую энергию в какой-то другой ее вид и, чтобы не потерять, начинает гонять ее по кругу; потому мы подсознательно – или во сне, как ты, или в отключке, как я, видим часть пути этой энергии... – Да нам-то что делать? – одновременно испуганно, раздраженно и беспомощно воскликнула Люба. – ...И я, кажется, понял, – продолжал размышлять вслух Макаров, не обращая внимания на ее вопрос, – я понял... что надо... центр квадрата... четыре угла... эмоциональное совпадение... направленный поток... Нужен четвертый. Срочно еще один человек, желательно близкий, который сочувствует вам, знает, что такое потерять близкого человека, и поэтому умеет ненавидеть, где Эдвард? Максу не было ни хуже, ни лучше. Он лежал, безразличный ко всему, с безвольно протянутой вдоль худенького тельца ручонкой, и я, глядя на него, не мог сдержать слез; время от времени я смахивал их украдкой, но скрывать было не от кого – Люба, застыв, сама сквозь пелену слез смотрела на сына, не спуская с него взгляда. Пока Эдвард ехал к нам, мне в голову пришла мысль, заставившая подпрыгнуть на месте,– так всегда бывает, когда понимаешь, что выход найден. Я предложил немедленно ехать в лесопарк и разворотить там все к чертовой бабушке под корень– вместе с приборами, сотрудниками и самим домом. Видимо, чувства действительно слепы и глухи. Макаров быстро отрезвил меня, сказав, что приборы могут стоять где угодно, и как раз менее всего – именно в особняке; а единственное, чего мы добьемся, – это оставим Макса без помощи и угодим в тюрьму за погром. Стоило Эдварду войти в квартиру, какдоктор мгновенно преобразился. Не знаю, что он говорил моему приятелю, увлекши того на кухню, но через пять минут, когда они вернулись в комнату, я увидел другого Эдварда – с блестящими глазами, бегающими желваками и сжатыми кулаками. Леонид Иванович, тщательно вымеряя расстояния, поставил нас каким-то определенным образом, по ходу дела поясняя, что сейчас мы представляем собою своего рода коллективный лазер особого вида, что наши биополя взаимодействуют, накапливая внутри квадрата какую-то энергию. Честно признаться, мне было не до терминов, я готов был висеть хоть на люстре, лишь бы Макс выздоровел. Затем Макаров попросил запомнить, по какому знаку мы должны плавно перестроиться в треугольник, внутри которого окажутся Макс и сам он. И, лишь убедившись в том, что все поняли последовательность и смысл действий, Леонид Иванович, отметив, что времени прошло уже много, сейчас семнадцать часов, и Макс без помощи и защиты больше не продержится, заговорил о коварстве и низости вампиров, о том, сколько несчастий они могут принести, если им не противостоять; об обескровленных детях с ранками на шее от вампирских острых клыков; о разлученных навеки возлюбленных; о материнском горе... Чем дольше он говорил, тем сильнее закипала во мне ненависть к Татьяне Львовне, к увиденной когда-то красной машине, к желтому особняку из сна, ко всему этому омерзительному сброду за круглым столом. Судя по лицам Любы и Эдварда, с ними происходило нечто подобное. Вскоре я уже не различал ни лиц, ни мебели – в сознании звучал лишь голос Макарова , и мне казалось, что я его не слышу, а вижу: этот все утончающийся золотой луч, состоящий из миллиардов микроскопических круглых вертких золотинок; луч этот не стоял на месте; удивительно, но я видел не только его все убыстряющееся движение по квадрату, от скорости превращающееся в движение по кругу, но видел и движение золотинок внутри фантастически быстро скользящей прочной, уверенной нити. Наверное, это длилось долго, и мы в каком-то гипнотическом состоянии уже перестроились, потому что появились очертания треугольника, пространство внутри него стало заполняться ровным желтым светом, который с каждой секундой становился все более вязким и тяжелым; потом он стал обретать какую-то упругость, пульсировать, пытаясь выйти за пределы границ; цвет на всех трех углах потяжелел... – ... И воткнутых шпаг, и осинового кола боитесь вы меньше, чем этого света, этой любви, которой у вас нет, и этой ненависти, которая больше вас самих,– где-то вдали и одновременно во мне и вокруг меня звучал заклинающий, шаманствующий, убеждающий, требующий голос Макарова,– так тьма боится света и гибнет в нем; так нечисть коченеет при виде чистоты и святости; так – есть! Есть и будет, и ваша сила – ничто перед волей света, ненавистные упыри! Стрела света, копье света, меч света пронзят ваши темные сердца вернее кола осинового, и не будет нигде вам спасения – ни в земле, ни в железе, ни в камне, ни в воде, ни в дереве, ни в воздухе! Упругость желтого вещества, вероятно, достигла предела; оно стало быстрее и быстрее вращаться вокруг центра, затем вокруг трех осей одновременно, превращаясь в ослепительный шар, из которого вдруг резко вылетели, направляясь во все стороны, тончайшие бесконечные иглы-лучи. Запахло озоном – как после грозы. Я стал ощущать себя – усталость и опустошенность, словно золотые иглы проткнули меня, как воздушный шарик; даже глаза открыть не было сил... – Мама, папа! Вы во что играете с дядями? – вдруг раздался звонкий голосок Макса, Какая усталость?! Какая опустошенность?!! И глаза распахнулись сами навстречу; и губы открылись – для вопля восторга; и руки вздрогнули – для объятий. – В молчанку, – первым выдохнул Макаров и по привычке все хронометрировать, посмотрел на часы,– семнадцать тридцать пять... О том, что случилось в то же время, в семнадцать тридцать, я узнал через два дня от Михалыча. Притаившись в лесу, они уже приготовились наблюдать за дорогой, ведущей к дому (столь велико было желание обнаружить хоть какой-нибудь компромат на "666", без которого заниматься фирмой власти не хотели), как внимание их привлекла припаркованная у ворот красная машина с матовыми стеклами. Сначала из нее повалили клубы странного белого дыма, потом – струи непонятного желтого света; и, наконец, автомобиль, вздыбившись, совершенно беззвучно взорвался; причем колеса и мотор остались почти целыми, а кузов исчез едва ли не бесследно. Не успели наблюдатели опомниться, как то же самое произошло с домом: спустя три-четыре минуты на его месте грудились остатки стен, а вокруг чернела земля – то, что было похожим на дым, растворилось без следа и запаха; это похоже было на желтый огонь-выжгло весь дом и даже траву вокруг, не оставляя ни дыма, ни пепла, ни тлеющих головешек, словно температура исчислялась тысячами градусов. Два человека, которые до этого вышли из дома и направились в сторону города, вдруг застыли, как статуи, закованные в мгновенно выткавшиеся из воздуха прозрачные искрящиеся яйца высотою в человеческий рост; в течение нескольких секунд фигуры стали на глазах усыхать, превращаться в мумии, которые, как солому, пожирал невиданный черный огонь, вспыхивавший внутри сфер и моментально исчезавший... Наложение рассказа наблюдателей и доктора Макарова однозначно подтвердило причинно-следственную связь этих событий. В академии создали специальный сектор, возглавляемый Макаровым; не знаю, чем он теперь занимается – о его работе мы предпочитаем не говорить. Правда, потом еще с месяц в газетах встречались сообщения о странных случаях самовозгорания машин, исчезнувших людях и двух полуподвалах, в которых будто кто-то огненным языком все вылизал, оплавив даже стальные двери, хотя остальные части домов при этом нисколько не пострадали. Пожарные разводили руками; приверженцы НЛО записывали такие странные события в свой актив; а одна телеведущая даже высказала предположение об испытании нового оружия и призвала общественность разобраться. А сколько подобных случаев остались не только непонятными, но даже и не зарегистрированными в тот день и в дни последующие – одному Богу известно.