Текст книги "Западня для леших"

Автор книги: Иван Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

К сожалению, такие отнюдь не праздношатающиеся наблюдатели действительно имелись. Они вначале встретили колымагу на подходе к усадьбе Ропши, а затем, вечером, незаметно проводили назад, до ворот князя Юрия. Но самое неприятное состояло в том, что конвой леших не заметил этих искусно скрывавшихся в толпе или на местности соглядатаев ни на прямом, ни на обратном пути следования. Маршрут, являвшийся достаточно безопасным и несложным по обстановке, не прикрывался особниками, и поэтому факт слежки не стал известен лешим.

Вторая повозка – легкая и удобная карета для дальних странствий, также тщательно закрытая со всех сторон, прибыла в Москву по большой дороге, проследовала через заставы московской стражи и скрылась в глубине обширной городской усадьбы, принадлежавшей Малюте Скуратову. По удивительной случайности, на всем пути следования кареты не оказалось ни одной заставы дружинников-поморов. Еще более удивительным совпадением явилось то обстоятельство, что и московские стражники практически не обратили на нее внимания: когда карета неслышно проезжала мимо каждой заставы на хорошо смазанных колесах, стражники были увлечены важными и совершенно безотлагательными беседами с внезапно нагрянувшими к ним опричниками.

Но уж зато третья повозка – простая крестьянская телега, запряженная парой захудалых лошаденок, прибыв в Москву под самый вечер, наделала несравненно больше шуму, чем все остальные вместе взятые. На телеге, на нескольких мешках муки, привезенных в столицу в оброк или на продажу, сидели трое понурых, ничем не примечательных мужиков в сермяжной одежде. Опущенные плечи, сгорбленные спины, усталые лица, давно не чесанные бороды. Сотни и тысячи таких же трудяг ежедневно питали ненасытный стольный град. Стража не обратила на мужиков никакого специального внимания, и в череде других таких же телег они въехали в предместье.

Лошаденки не спеша трусили по окраине, когда вдруг на перекрестке из-за поворота раздался нарастающий грохот, топот копыт, звуки бубнов и дудок, сопровождающих разухабистую песню, выводимую нестройным хором хмельных голосов. Навстречу телеге вылетела шестерка рослых вороных коней в лентах и бубенцах, впряженных в позолоченную открытую иноземную карету, богато украшенную всевозможной резьбой, завитушками и финтифлюшками. Бешено горланящий песню красномордый кучер в шелковой рубахе с распахнутым воротом даже не пытался осадить или хотя бы придержать своих зверообразных вороных. Карета, плохо вписываясь в поворот, с душераздирающим треском врезалась в бок мужицкой телеги, зацепившись за нее передком и осями.

Вылетели оглобли, дико заржали испуганные кони, уносясь вдаль по улице, волоча за собой по земле уцепившегося за вожжи ничего не соображающего горе-кучера. Два расписных колеса кареты отскочили в разные стороны. Разлетелись широко вокруг отломившиеся завитушки и финтифлюшки. Посыпались на пыльную, покрытую навозом землю добры молодцы в дорогих кафтанах.

От телеги тоже отвалилось заднее колесо, скромно откатилось к ближайшему забору. Мешки с мукой слетели в грязь, а мужики с удивительным проворством соскочили с телеги и остались стоять на ногах.

Наступившая на мгновенье относительная тишина тут же была нарушена взрывом страшной брани. Поднявшись и отряхнувшись, молодцы, в которых по повадкам можно было безошибочно узнать загулявших опричников, нарочито медленно направились к мужикам. Те стояли понуро, привычно сгорбившись, опустив головы.

– Ну что, растакие-разэдакие? – начал толстый опричник.

Он почти рычал, брызгая слюной, выкатив налитые кровью глаза. В его голосе слышалась такая страшная угроза, что несколько невольных посторонних свидетелей происшествия мгновенно исчезли, и улица совершенно обезлюдела.

– Как рассчитываться будете, свиньи сиволапые? – продолжал неистовствовать опричник. – Все ваши души и пожитки поганые одной спицы золоченой англицкой не стоят! Убью на месте!! Чьи холопы?! – взревел он и с лязгом выволок из ножен кривую татарскую саблю.

Стоящий чуть впереди своих товарищей довольно высокий даже в сутулой позе мужик, оглянувшись по сторонам, вдруг неожиданно выпрямился, расправил плечи, поднял голову и в упор взглянул на опричника засверкавшими глазами.

– Не хрен по городу с такой резвостью гонять, петух! – с ненавистью выпалил он.

Задохнувшийся от удивления и ярости опричник взмахнул саблей, но было уже поздно. Выхватив из-за веревочного пояса простой плотницкий топор, мужик ловко и привычно отбил обухом клинок. Сверкнув остро отточенной кромкой, тяжелое темное лезвие топора наискось разрубило череп самоуверенному и доселе безнаказанному хозяину земли русской.

– Сарынь на кичку, братцы! – звенящим голосом выкрикнул мужик боевой клич волжских разбойников, бросаясь на оставшихся пятерых опричников. Окровавленный топор крест-накрест порхал в его руке. Двое его соратников, размахивая вынутыми из-под полы кистенями, так же стремительно атаковали растерявшихся от неожиданности молодцов. Через короткое время все было кончено. На пустынной улице остались две смирно стоящих лошаденки, впряженные в телегу без одного колеса, поломанная вдребезги дорогая карета и шесть трупов опричников в лужах крови, с разрубленными или проломленными черепами. Трое мужиков бесследно исчезли, растворившись в тесных переулках, среди небогатых избенок, покосившихся сараев, заборов и огородов.

Княжна Анастасия впервые была в гостях у боярина Ропши. У российской знати вообще-то было не принято, чтобы женщины, как незамужние, так и матери семейств, самостоятельно ездили в гости. Они лишь изредка могли сопровождать отцов и мужей при визитах к ближайшим родственникам. Но в данном случае боярин Ропша и дьякон Кирилл, прибегнув к всевозможным словесным ухищрениям, буквально заговорив князя Юрия (не исключено, что отец-особник грешным делом применил и гипноз), убедили его разрешить княжне трижды в неделю приезжать к боярину для прогулок по его саду.

Анастасия отобедала с боярином, дьяконом и Дымком в тенистом уголке сада под яблонями, за тем же самым столом, где недавно привечали Степу. Естественно, что в отличие от стражника княжне не пришлось отведать спиритуса, как и услышать рассказ о нем. И после трапезы никто не приглашал ее на допрос. Кирилл и Ропша довольно быстро покинули маленькое общество, отговорившись неотложностью важных дел. Дымок, неожиданно для себя смутившись и даже слегка покраснев, предложил княжне погулять по обширному саду. Настенька доверчиво и радостно улыбнулась, не произнесла в ответ ни слова и лишь кивнула головой, не сводя с Дымка сияющих глаз.

Они встали, княжна невесомо оперлась об его руку тонкими пальчиками. Дымок, затаив дыхание, неловко шел по дорожке, боясь нечаянно задеть платьице княжны плечом или бедром, и одновременно больше всего на свете желая обнять ее тонкий трепетный стан, прижаться губами к этим чудным глазам, шелковистым золотым волосам, источавшим тонкий и волнующий аромат. Настенька шла рядом с Дымком, забыв обо всем на свете, переполненная ощущением его любви и нежности, мечтая лишь о том, чтобы садовая дорожка никогда не кончилась. Они молчали. Все было и так уже сказано едва уловимыми движениями глаз и губ, легкими прикосновениями ладоней.

Хотя Дымок был лешим, то есть в первую очередь лесным воином, инстинктивно отмечающим малейшее шевеление веток, шорох травы и листьев, не говоря уж о звуках, сопровождающих передвижение живых существ, он так и не спустился с небес на землю, не расслышал приближающихся неторопливых шагов и совершенно опешил, будто внезапно вырвавшись из сна, когда из-за поворота тропинки им навстречу выплыла Катька под ручку с Разиком. Обе пары в замешательстве остановились, удивленно воззрившись друг на друга.

Катька была прирожденная актриса, как сказали бы лет через двести, поскольку в те времена даже в самом передовом в мире лондонском театре женские роли играли юноши. Сейчас она изображала амурное свидание, манерами и интонациями копируя великосветских французских дам. Ее игра была по-детски откровенной и понятной любому постороннему наблюдателю, к числу которых никоим образом не относился обалдевший от счастья, а потому не замечавший очевидных вещей Разик, лихой десятник первого десятка первой сотни леших.

Катька двумя пальчиками жеманно придерживала край воображаемых широких юбок, хотя на ней была обычная мужская униформа дружины Лесного Стана, и так семенила ножками, обутыми в сапоги, будто на них были невесомые туфельки на высоком каблуке. Она изящно и вместе с тем откровенно, в полном соответствии с фривольными нравами изображаемого ею двора, прижималась к плечу Разика. Тот млел, совершенно не понимая своей роли в сцене, которую разыгрывала Катька. Делала она это без всякой задней мысли и от всей души, побуждаемая заложенными в ней природой свойствами и инстинктами. Ничуть не смутившись (было бы чего!) и не выходя из образа, Катька присела в глубоком реверансе и томным голосом пропела:

– Здравствуй, Димочка! – И, довольно холодно кивнув княжне Анастасии, уже другим – высокомерным – тоном светской львицы, видящей в каждой женщине соперницу своему очарованию и влиянию при дворе, произнесла: – Рада приветствовать вас, мадемуазель.

– Катерина, прекрати придуриваться, – довольно строго одернул ее окончательно пришедший в себя Дымок. Затем улыбчиво и нежно произнес: – Настенька, познакомься, это мои друзья и соратники: десятник Разик и Катерина, тоже боец вспомогательного подразделения нашей дружины.

Разик поклонился, Катька широко улыбнулась, протянула княжне руку:

– Здравствуй, Настенька! Много о тебе слышала, мы все заочно уже любим тебя.

Анастасия чуть застенчиво и неловко коснулась протянутой руки. Глядя на веселую и самоуверенную Катьку, смотревшуюся весьма впечатляюще в военной мужской одежде, княжна в глубине души ощутила непривычный и странный укол: там впервые шевельнулся маленький червячок неведомого ей доселе чувства ревности. Она робко взглянула на Дымка, поймала его ответный беспредельно любящий взгляд и успокоилась.

Быстро оглядевшись, Дымок понял, что забрели они в самый центр усадьбы и стояли буквально на кромке поляны для боевых упражнений. И, как бы подтверждая правильность его ориентировки, невдалеке за кустами грохнули два пистолетных выстрела, затем, через короткий промежуток, – еще два. Княжна вздрогнула и невольно прижалась к Дымку, который осторожно обнял ее одной рукой. За выстрелами последовали одобрительные возгласы и аплодисменты.

– Ой, это, наверное, Михась ведет показательные стрельбы! – запрыгала на месте Катька. – Пойдемте скорее смотреть!

– Идем, Настенька, полюбуешься на наших дружинников, – произнес Дымок, снимая руку с плеча девушки и бережно беря ее под локоток.

Действительно, выйдя из сада на поляну, они увидели десяток бойцов, чья очередь была сегодня выполнять упражнения, и Михася, приглашенного, по-видимому, десятником для проведения занятий по стрельбе. Михась разбил все четыре мишени и теперь объяснял что-то обступившим его бойцам.

Увидев Дымка, десятник скомандовал «смирно!» и бросился было к начальнику отряда с рапортом.

– Отставить! Продолжать занятия! – остановил его Дымок.

Он пригласил обеих девушек и Разика присесть на невысокой скамеечке на краю поляны. Бойцы по очереди стреляли по мишеням, Михась стоял рядом с огневым рубежом и время от времени давал короткие советы. Княжна по-прежнему вздрагивала при каждом выстреле, с испугом и восхищением глядя на фонтанчики осколков глиняных мишеней, разлетающихся от метких попаданий.

Вскоре стрельба закончилась, и Дымок окликнул Михася. Тот подошел, отдал честь. Дымок представил дружинника княжне, объяснив, что он – брат Катерины. Михась тепло улыбнулся Настеньке и присел на скамейку.

Тем временем бойцы упражнявшегося десятка перешли к отработке приемов сабельного боя. Все невольно залюбовались фехтованием. Особенно эффектно выглядели эпизоды, когда бойцы, по условиям поединка «потерявшие» саблю, голыми руками заваливали вооруженного противника. Настеньке казалось, что перед ее взором оживают сказания о русских богатырях, которые она так любила слушать в детстве долгими зимними вечерами, глядя на таинственный огонек свечи.

Десяток отработал сабельный бой без замечаний со стороны понимающих зрителей. Затем начался ножевой бой. И тут Катька, которая все время ерзала на скамейке, перестав разыгрывать светскую даму перед Разиком и страстно желая повыпендриваться перед княжной, не выдержала и вскочила.

– Брат сотник, – обратилась она к Дымку, – разреши принять участие в упражнениях!

– Куда ты лезешь, егоза? – нарушив субординацию, сердито выпалил Михась. – Это тебе не детская площадка!

– Погоди, Михась, – прервал его Дымок, перехватив загоревшийся любопытством и задором взгляд княжны. – Пусть боец Катерина попробует свои силы, ежели она того желает.

– Как же вспомогательный состав может тягаться с боевым? – не скрывая раздражения, возразил Михась.

– А если выиграю три схватки, тогда подаришь мне свой абордажный кортик? – с откровенной подначкой в голосе обратилась к Михасю хитрющая Катька. – Или испугался за вещь?

– А если проиграешь – ремнем по заднице. Согласна? – ехидно предложил Михась.

– Согласна, братец! – мгновенно откликнулась Катька и церемонно обратилась к княжне: – Извините нас за грубые военные нравы, сударыня.

Отвесив глубокий поклон собеседникам, Катька торжественным шагом направилась к группе бойцов, но не выдержала и помчалась вприпрыжку, разминая на ходу плечи и кисти.

В первой схватке Катька выступала против бойца, вооруженного довольно длинным кинжалом. Он держал его лезвием вперед и условно был защищен кольчугой или панцирем, то есть изображал среднего вероятного противника леших. Катька работала небольшим чухонским ножом. Все клинки были боевые, только в ножнах. Противники непрерывно двигались, боец делал обманные движения и ложные выпады, пытаясь поймать Катьку на противоходе. Девушка ловко уклонялась, не поддаваясь на обман и не выходя из равновесия, постоянно меняя опорную ногу. Она явно выжидала настоящей атаки. Михась с удивлением и невольным уважением отметил, что Катька не держала нож на виду, а укрывала его за предплечьем или бедром, так, что не всегда даже было ясно, в какой он руке. Наконец у бойца, раздраженного тем, что его водит по кругу сопливая девчонка, не выдержали нервы и он сделал стремительный выпад кинжалом. Катька, рассчитывавшая именно на такой поворот событий, мгновенно скользнула в сторону, успев чиркнуть ножом по запястью руки, державшей кинжал, тем самым «перерезав» сухожилия, и затем нанести колющий удар в бедро. Схватка была выиграна.

Во второй схватке Катька была без оружия. Вооруженный кривым турецким ножом противник, явно превосходящий ее в весе, сразу же пошел на сближение и попытался захватить Катьку свободной рукой. Девушка не стала уходить от захвата, как, вероятно, ожидал боец, а, напротив, поддавшись, обеими руками вцепилась в кисть, державшую нож, заломила, захватила клинок ладонью с обушка и, не перехватывая нож за рукоятку, чтобы не потерять ни мгновенья, саданула зажатым в руке лезвием по горлу противника. Зрители, включая Михася, разразились восторженными воплями. Княжна, в отличие от леших не сумевшая ни разглядеть, ни оценить стремительных действий ни в первой, ни во второй схватке, тоже присоединилась к всеобщему ликованию, поняв по радостным жестам Катьки, что побеждала именно она.

Третья схватка была с безоружным противником. Катька пошла на сближение, затем с диким оглушительным визгом рванула было в лобовую атаку, но на первом же шаге внезапно метнула нож из-за спины, попав прямо в грудь уже слегка обалдевшему от ее фокусов бойцу.

Зрители-лешие вскочили со своих мест, бросились к Катьке, и все, включая Михася и недавнего противника, в едином порыве принялись качать ее, высоко подбрасывая и мягко ловя на руки. Катька была на седьмом небе и в прямом, и переносном смысле. Вскоре Дымок, оставив бойцов, обсуждавших детали поединков, вернулся к княжне.

– Вот видишь, Настенька, какие у меня дружинники! – с гордостью произнес он.

Наградой ему был такой лучезарный, полный любви и восхищения взгляд, что он задохнулся от нахлынувшего счастья. Они еще потом долго гуляли по саду, разговаривая о вещах, понятных только им.

– Димочка, – спросила княжна, когда они уже возвращались к терему. – А почему у того дружинника, Михася, такие печальные глаза? Он, наверное, сильно переживает за свою сестренку? Но ведь она такая ловкая и смелая…

– Наверное, переживает, – ответил Дымок. – Но он еще вдобавок грустит о любимой девушке, которая осталась за морем, в далекой Англии.

И Дымок рассказал Настеньке часть истории о Михасе и леди Джоане.

Княжна горестно вздохнула и чуть не расплакалась, представив, что ее витязь отплыл за далекое море, а она осталась одна.

– Ты ведь не уедешь от меня, правда? – Она с надеждой и безграничным доверием взглянула ему в глаза.

– Нет, Настенька!

Девушка улыбнулась радостно, украдкой смахнула с ресниц все-таки появившиеся слезы.

Они вышли из сада, остановились на краю обширного двора перед теремом.

– Однако тебе уже пора к батюшке, – с грустью произнес Дымок.

На обратном пути из усадьбы Ропши в родительский дом княжна не замечала ни жары, ни пыли, ни занудного скрипа тряской колымаги. Она считала часы, оставшиеся до следующей поездки в усадьбу боярина, до новой встречи со своим возлюбленным.

Вечером того же дня Басмановы получили приглашение от Малюты, больше похожее на приказ, явиться к нему в городскую усадьбу для тайной встречи с посланцами ее величества королевы Англии. В малой приемной палате, куда вошел Басманов с сыном и двумя ближайшими опричниками, посвященными почти во все придворные тайны, ярко горело множество свечей и лампад, изгоняя из углов и закоулков тени, которых так боялся Малюта. Трое послов, один из которых был совсем молодым человеком, уже находились в палате, расположившись на низких широких скамьях с темными бархатными сиденьями. Они по очереди вставали, представляемые толмачом, и по-иноземному раскланивались, снимая береты, украшенные пышными перьями, почти метя ими по полу.

Когда последний из англичан, самый молодой, выпрямился после поклона, небрежно надев на затылок берет, ранее надвинутый на глаза, прямо и пристально взглянул на русских бояр в высоких бобровых шапках и странных в летнюю пору богатых шубах, Басманов-младший вдруг сдавленно выругался, схватив отца за руку. Все присутствующие удивленно воззрились на него, Малюта нахмурился. Басманов-старший, несколько растерявшись от неожиданности, тут же извинился перед хозяином.

– Прости, Малюта, неотложное дело, нынешней встречи касаемое, не успел мне сын сообщить по дороге, позволь нам на короткое время в сторонку отойти, чтобы внимание ваше от беседы общей не отвлекать.

Малюта, презрительно пожав плечами, небрежно кивнул. Басманов отвел сына в глубь палаты, загородил телом от присутствующих и злобно зашипел:

– Ты что, умом рехнулся: послов в Малютиной палате материть? Перепил, небось, засранец!

Выслушав сбивчивый шепот, изумленно поднял брови и, приблизившись к креслу хозяина, прошептал ему на ухо несколько слов.

– Успокойся, Басманов, – резко ответил ему Малюта. – Крепко же тебя в последние дни напугали! Но уж в такой-то степени перебздевать не стоит. Они полмесяца безотлучно с моими людьми вплоть до сего времени находились.

Басманов озадаченно развел руками.

– Но обстоятельство сие удивительное, о котором твой сынок сообщил нам, – продолжил Малюта, – мы все же прояснить и, возможно, обратить себе на сугубую пользу попытаемся.

И уже громко, для всех, произнес:

– Пожалуйте за стол, гости дорогие, не погнушайтесь хлебом-солью нашими.

В начале обильного застолья обсудили дела, ради которых посланцы и прибыли в Москву. Однако потом, когда гости изрядно захмелели от коварного русского меда, пьющегося легко, но ударяющего в голову тяжело и внезапно, Малюта и Басманов, как опытные дознаватели, помогая друг другу перекрестными вопросами, стали выяснять у гостей подробности их собственной жизни и причины того, почему именно они поехали в Россию. После одного из ответов бояре понимающе закивали головами и удовлетворенно переглянулись.

В конце пирушки, когда двое пожилых послов уже фактически засыпали за столом, осоловев от обильной пищи и возлияний, Басманов-младший по знаку отца подсел к молодому англичанину и предложил ему через специально приглашенного свежего и трезвого толмача поехать к ним в усадьбу проветриться и хороводы с веселыми девицами поводить. Вскоре вслед за молодежью отправились и Малюта с Басмановым-старшим. Однако их целью были отнюдь не увеселения, а утренняя беседа с молодым англичанином, последовавшая сразу после того, как тот проснулся и очухался от ночного разгула. За обильным завтраком беседовали они довольно долго, затем расстались, довольные друг другом, чтобы встретиться вновь через непродолжительное время и приступить к выполнению совместного замысла, отвечающего кровным интересам новоявленных друзей.

К князю Юрию нагрянул гость. Был он незваным, но ничуть от этого не смущался, потому, что, во-первых, привык заявляться куда ни попадя без приглашения, а во-вторых, чувство смущения было совершенно неведомо его бессовестной натуре. Имя гостя было Прокоп, чаще его звали Прошкой, происходил он из когда-то знатного, но давно пришедшего в упадок боярского рода. Прошка сызмальства состоял в холуях, а затем – в особо доверенных поручителях при Малюте, чем откровенно и громогласно гордился. Он шнырял по всей Москве, нагло напрашиваясь на обеды к князьям да боярам. Те, кто пытался дать ему от ворот поворот, потом горько раскаивались: Прошка тут же подавал государю жалобу о бесчестье, и, в отличие от многих других жалоб, эти незамедлительно имели последствия, весьма плачевные для Прошкиных обидчиков. За обедами Прошка заводил скользкие разговоры. Отмалчиваться и не отвечать на его каверзные вопросы было так же опасно, как и отвечать, поскольку молчун мог быть взят на подозрение в качестве тайного злодея, которому есть что скрывать.

Князь Юрий был известен своей истовой преданностью государю и искренней приверженностью идее главенства великих князей московских, собиравших Русь воедино. Он все еще наивно верил, что казни боярских родов – печальная необходимость для искоренения притаившихся врагов, своекорыстно играющих на руку ляхам, литовцам и немцам, желающим ослабить Россию, вновь разодрав ее на мелкие удельные княжества, которые легче захватить. В таком духе князь и отвечал за обедом на все Прошкины ухищрения. Однако тот вел беседу без обычного воодушевления и цепкости, скорее по привычке. На сей раз Прошке были поставлены совсем другие задачи.

От любимой темы предателей Прошка весьма естественным образом перешел к людям верным и преданным, и в ряду других как бы невзначай похвалил боярина Ропшу и его дружину. Только с такими людьми и должны знаться и дружить верные слуги государевы. Князь Юрий, обрадовавшись такому повороту беседы, расслабился и тоже принялся нахваливать и Ропшу, и Дымка. Он с гордостью поведал Прошке, что княжна Анастасия частенько гостит у боярина, и прозрачно намекнул, что храбрый начальник славной поморской дружины уж скоро будет засылать сватов на двор некоему князю, у которого дочь на выданье.

Прошка, выведавший то, что ему было нужно, некоторое время еще рассеянно поддерживал разговор, а потом, нажравшись, как всегда, до отвала, с трудом поднялся из-за стола.

– Ну, спасибо тебе за хлеб-соль, князь. Пора мне уж и по делам отправляться. Извини, что в обиду тебе гуся с куропатками да ягодами зажаренного не смог отведать. Вели-ка его завернуть да отнести ко мне в возок с кувшинчиком вина венгерского. А сейчас окажи честь, проводи гостя по владениям своим, а то давненько я к тебе не заглядывал, да при дворе не докладывал, как процветают усердные слуги государевы злодеям на зависть, добрым людям на радость.

Князь вынужден был сопроводить наглеца по всей усадьбе. Прошка запоминающим взглядом осмотрел терем, службы и конюшни, высокий забор и сторожевые будки. Он с тщательно скрытым неудовольствием отметил на взгорке меж задней стеной терема и амбарами, откуда хорошо просматривалась большая часть периметра усадьбы, трех леших в полном вооружении, казалось, безучастно и лениво рассевшихся на травке возле каких-то воткнутых в землю шестов с толстыми свечками на концах (Прошка ни сном ни духом не ведал о существовании сигнальных ракет). Мысленно срисовав все увиденное, он попрощался с князем, уселся в свой возок и отправился посетить еще две усадьбы, боярина Задерея и князя Хвостова, а затем поздним вечером явился с докладом к Малюте.

Вечерело. Лекарская изба в усадьбе боярина Ропши была ярко освещена, хотя свет и не выбивался наружу из-за плотно закрытых ставень. Фролу клеили бороду и лохматый парик. Клей был особый, намертво держал почти месяц, его не брала вода, а нужно было отмачивать растительным маслицем или же спиритусом. Затем на кисти левой руки ему смонтировали огромный безобразный гнойник, который переливался буро-желто-зелеными цветами и смердел отвратительно. Для запаха требовалось раз в два-три дня поливать его протухшим бульоном. Кисть сикось-накось перевязали грязной тряпкой, одели особника в невероятную рвань, и он был готов влиться в огромные толпы нищих и убогих, переполнявших стольный град, выставляющих напоказ свои язвы, истинные и фальшивые, в надежде на доброхотные даяния.

Последний инструктаж проводил дьякон Кирилл в отдельно стоящей избе-блокгаузе, которую занимали особники.

– Из оружия возьмешь только чухонский нож. Он сам по себе небольшой, на вид неказистый и нестрашный. Ты, то есть любой нищий бродяга, мог его где-нибудь стянуть в убогом кабаке или лавке… И помни, что главное – не выдать свою принадлежность. Пусть погадают, кто ты такой и откуда взялся. Расспросы веди осторожно, но постоянно, постарайся охватить как можно более широкий круг: неизвестно, где клюнет. Нищий – прикрытие идеальное и для нас, и для них. Наверняка у Малюты там, среди нищей братии, своих людей пропасть. Поэтому с нашими на связь не выходи ни под каким видом. Скорее всего, за тобой будут следить, но слежку ты вряд ли засечешь, поскольку это их поле, мы здесь как слепые котята тычемся. Без подстраховки работать будешь, так как много людей послать опасно: могут затаиться в ответ, а с одним несуразным придурком и разговор другой будет… Так что, Фролушка, на тебя одного вся надежда. Если ты, согласно нашему плану, за пару недель на тайник с библиотекой не выйдешь, боюсь, что потеряет Русь свое достояние драгоценнейшее. И будь осторожен, ибо жизнь твоя сейчас не тебе одному принадлежит, а всем поколениям людей русских, прошедшим, нынешним и грядущим. Дай обниму тебя, сыне, надеюсь, что даст Бог – еще свидимся!

Фрол крепко обнялся с дьяконом, затем, отступив на шаг, четким жестом, к которому он, служивший во флагманской морской пехоте Дрейка на год раньше Михася, давно привык, поднес ладонь к рваному бесформенному колпаку, венчавшему его лохматую шевелюру, повернулся и бесшумной тенью выскользнул за дверь. Через несколько минут Фрол вышел через потайную калитку, пересек подступавшую к усадьбе рощицу и уныло, как и подобает усталому убогому бродяге, побрел по большой дороге к стенам стольного града.

Степа всегда старался избегать общения с начальством и поэтому посещал московский стражницкий приказ крайне редко, только в тех случаях, если уж его туда строго-настрого потребуют. Однако в последнее время он зачастил на совещания, не гнушался выпивкой с подьячими и десятниками в кабаках. Чтобы такая смена поведения не вызывала подозрений, Степа намекнул двум-трем наиболее болтливым собутыльникам, что ему надоело быть простым слободским стражником, а желает он выслужиться до окружного начальника. На самом же деле в душу ему глубоко запали обидные слова дьякона Кирилла о том, что в московской страже на немалой должности сидит предатель, передающий разбойному люду сведения о передвижении дозоров и застав. Вот и решил Степан проверить подозрения, в общем-то, посторонних дружинников, и если – не приведи Бог! – они подтвердятся, то изобличить и наказать злодея, не вынося сор из избы и не марая чести родного стражнического приказа.

Сегодня совещание перед вечерним разводом проводил сам Коробей – главный воинский начальник, выше которого стоял лишь Малюта. Коробей фактически руководил стражей, занимаясь всеми рутинными делами. Был он высок ростом, крепок, с ранней благородной сединой в густых черных кудрях и окладистой бороде. Взгляд у него был открытый, голос громкий, нрав веселый. Известен он был своей лихостью, даже слегка показной: ходил Коробей всегда в железном шеломе, кольчуге и нагруднике, не расставался с тяжелым мечом. Стражники такого начальника любили и уважали, сваливая все неудачи, особенно участившиеся в последние годы, на крючкотворов-подьячих, чему в немалой степени способствовал и сам Коробей, громко ругая в кругу боевых стражей проклятых щелкоперов, пергаментных червей, сидящих у него на шее и не дающих размахнуться как следует. Именно на содействие Коробея в крайнем случае и рассчитывал Степа.

Прошедшей ночью в Москве произошел очередной крупный разбой. Шайка, как всегда, неизвестная и весьма многочисленная, напала на усадьбу князя Щербицкого. Убит был сам князь, все его чада и домочадцы, дворовые люди. Двух дочерей князя так и не нашли, судя по всему, разбойники увели их с собой. Вся золотая и серебряная посуда, драгоценная рухлядь соболья да песцовая, ковры и ткани парчовые также были унесены в неизвестном направлении. Ближайшей к усадьбе была застава московской стражи. Заставы леших, как всегда, оказались весьма отдалены от места нападения. Стражники не отреагировали на ночной шум, который, надо признать, был не слишком сильным. Разбойникам удалось проникнуть за высокий частокол, окружавший усадьбу, порезать сторожей, а затем они лютовали уже за толстыми стенами терема и надворных построек.

Большинство присутствующих слушали доклад подьячего, понуро опустив глаза. Они знали, что и это кровавое дело, скорее всего, заглохнет без следа, как и множество предшествующих. Один лишь Коробей грозно стучал кулаком в железной рукавице по дубовому столу и сулил неизвестным злодеям всяческие страшные кары. Своих стражников он ни в чем не обвинял, поскольку они честно отсидели всю ночь за кострами и рогатками в том самом месте, куда их ввечеру и определили, а не сбежали к тещам на блины, как частенько случалось.