Текст книги "Завтрашний взрыв"

Автор книги: Иван Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Слушай, Чекан, а как ты попал в разбойники? – неожиданно для себя выпалила Анюта. – Расскажи, коли тайны нет.

– Да отчего ж не рассказать, – спокойно ответил атаман. – Только вначале горло надобно промочить, а то ужо весь вечер непрерывно сказки сказываю всухомятку.

Чуть отвернувшись от стоявших невдалеке людей, Чекан достал из-под кафтана небольшую плоскую серебряную фляжку с красивой винтовой пробкой в виде головы толстощекого лысого мужика, показывающего язык. Он свинтил пробку, сделал глоток из горлышка, протянул фляжку Анюте:

– Хлебни, коли желание есть. Фряжское вино, целебное да бодрящее.

Секунду поколебавшись, Анюта решительно взяла изящный дорогой сосуд и, запрокинув голову, осторожно глотнула ароматного терпкого вина. Доселе неведомый напиток мягким сладким теплом обволок ей гортань, приятно согрел желудок. Анюта сделала второй, уже больший глоток, потом еще один.

– Ну как, понравилось? – принимая фляжку из ее рук и завинчивая пробку, спросил Чекан.

И вновь в его голосе не было ни тени подначки или превосходства. Ему было действительно интересно и важно узнать мнение Анюты о напитке.

– Очень понравилось! – искренне ответила девушка.

Чекан удовлетворенно кивнул, убрал фляжку под кафтан.

– В разбойники я подался отнюдь не по своей воле, – он говорил без всякого пафоса или надрыва, просто делился с понимающим и близким ему по духу собеседником сокровенными сведениями о собственной жизни. – Еще два года назад жил я в стольном граде Москве, в собственной избе, в чести да почете.

– Ты был купцом?

– Нет. Я был наемным бойцом на судных поединках.

– Кем, кем? – изумленно переспросила Анюта.

– Наемным бойцом. Тебе, чай, судиться-то не приходилось? Нет? Ну и слава Богу. Тогда следует кое-что пояснить. Так вот, если некий истец на некого ответчика наместнику царскому али самому царю челом бьет, что, дескать, потерпел он от ответчика урон или бесчестие, то должен он того ответчика в причинении обиды сей уличить. А коль у истца улики нет, окромя слов его собственных, то он в подтверждение слов своих на суде крест целует принародно. Но ежели ответчик тоже крестным целованием свою невиновность подтвердит, то присуждается им обоим поле. Так судный поединок именуется. Сие есть Божий суд: кто прав, тому Бог победу и дарует. Однако не все умеют или могут оружие-то держать. Бояре да дворяне, те, понятно, сами в поле выходят честь свою защищать. А купцы да дьяки с подьячими, старцы немощные да вдовы, они должны за себя на судный поединок выставить того, кто Богу не противен, то есть бойца удалого да честного. Вот я таким и был.

– А где ты биться научился?

– На войне.

Анюте вдруг стало легко и радостно. Боль, сомнения, печали, гнетущие ее душу последнее время, разом исчезли, словно кто-то разжал стальные обручи, стягивавшие много дней голову и сердце. Она сидела рядом с человеком, ни в чем не уступавшим ни Михасю, которого она самозабвенно любила со дня их первого разговора в ските отшельника, ни купцу Ереме, к которому после гибели Михася устремилась ее израненная мятущаяся душа. Девушка чуть придвинулась к атаману, прислонилась к его плечу. Голова у нее слегка кружилась, она улыбалась неизвестно чему.

Чекан ласково погладил ее руку так, чтобы никто этого не заметил, и произнес вполголоса:

– Анютушка, от фряжских вин у людей наступает ликование, все вокруг им кажется прекрасным и достойным любви. А посему давай-ка, милая, мы разговор этот с тобой завтра продолжим. Я, видишь ли, не тот человек, который красных девиц подпаивает, да потом этим пользуется им во зло.

Он еще раз ласково провел ладонью по ее пальцам, и это нежное прикосновение лучше всяких слов раскрыло Анюте истинное отношение к ней этого благородного, мудрого и глубоко порядочного человека.

– Глянь-ка, Анютушка, а сбитень-то уже принялись раздавать! Пойдем и мы, пока нас из очереди не вытолкнули! – Чекан легко вскочил, подхватил Анюту под локоть, и они с веселым смехом втиснулись на свое место в уже изрядно удлинившейся цепочке людей, тянущейся к котлу с вкусным варевом.

Потом они еще долго сидели в шатре с Еремой и ополченцами, пили вместе со всеми ароматный горячий сбитень. Чекан вновь по просьбе товарищей рассказывал сказки. Одна, про Шемякин суд, особенно запала в душу Анюте. Когда девушка покидала гостеприимный шатер, собираясь на ночлег в свое временное пристанище, Чекан провожая ее, одним беззвучным движением губ произнес: «До завтра!»

«До завтра! До завтра!» – Анюта неслась по монастырю, как на крыльях, и эти слова чудесной песней звучали в ее все еще слегка кружащейся голове.

Степа весь вечер беседовал с Сидором и его односельчанами об отце Серафиме. Понятно, что беседовал он не просто так, а с пристрастием, но тем не менее старался, чтобы мужики не воспринимали все это как допрос. Степа по своему опыту знал, что многие, даже честные и ни в чем не повинные люди, особенно те, кто не обременен ни властью, ни богатством, случайно попав в лапы стражникам, проводящим розыск, или будучи вызваны в Разбойный приказ свидетелями, терялись, пугались и от страха начинали городить всякую чушь либо напрочь теряли дар речи. Стражник выстраивал свои вопросы и так, и сяк, и издалека, и с подковыркой, но получал всегда лишь один твердый ответ, что, дескать, отшельник отец Серафим – святой человек, спаситель и благодетель, за него будем и сами вечно Бога молить, и детям, и внукам, и правнукам завещаем. А о ручной гранате, то бишь бомбе, никто из сельчан и слыхом не слыхивал. Сидор, когда в рати был, конечно, видал такие, но издалека, да и то не ручные бомбы, а те, коими пушки заряжают. А в руках держать не доводилось.

Тогда Степа, убедившись, что среди простодушных селян вряд ли можно сыскать следы злодея, зашел с другой стороны. Он принялся расспрашивать, кому селяне рассказывали об отце Серафиме вообще и о его недавнем подвиге против ордынцев в частности. Тут же выяснилось, что все жители села, от мала до велика, будучи непосредственными участниками героических событий в качестве или освободителей, или освобожденных, только и делали, что взахлеб живописали житие святого отшельника каждому встречному и поперечному. Так что и с этой стороны розыск явно зашел в тупик. «Ну что ж, – решил стражник, – из людей, навещавших отца Серафима, остаются купец и бывшая с ним девица, странное поведение которой заметил смышленый послушник. Завтра утром разыщу обоих да побеседую с ними, как говорится, по душам».

Оставив Сидора со товарищи отдыхать, Степа решил еще раз пройтись вдоль стен больничной палаты. Смеркалось. Стражник не спеша брел по тропинке, задумчиво глядя на окна, чуть освещенные изнутри огоньками ночников. Вдруг, скорее ощутив, чем увидев, движущегося из сумерек ему навстречу человека, он замер на месте, подобрался, как в былые времена в темных переулках московской слободки. Шедший по тропинке человек нес на плече коромысло с двумя ведрами. Обычный водонос, но не монастырский, а из ополченцев. По его осанке можно было догадаться, что ведра сейчас пусты. Но что-то в этом мужике было не так. Через мгновение стражник понял, что именно заставило его насторожиться: водонос шел слишком уж медленно для человека с пустыми ведрами и при этом явно разглядывал окна больничной палаты.

«Ну и что же? – мысленно возразил сам себе Степан. – Просто он устал за день, вот и бредет не спеша на отдых к своему шалашу. А освещенные окна всегда притягивают взгляд, вот он и пялится на них безо всякой задней мысли». Однако стражник решительно шагнул навстречу водоносу, преграждая путь:

– Здорово, мил человек! Почто не спишь да с пустыми ведрами впотьмах бродишь?

При первых же словах Степы водонос испуганно сорвал с головы шапку и поспешно поклонился, насколько позволяло это сделать лежащее на плече коромысло. По этим его жестам сразу стало понятно, что мужик из числа робких, забитых жизнью русских крестьян или дворовых людей и в каждом встречном заранее признает превосходство над собой. Но такая явно выраженная покорность и униженность водоноса, пожалуй, лишь усилили подозрения Степана.

– Так зачем ты в ночи по монастырю-то шляешься? – повторил он свой вопрос.

– Дык, я ведь это… С работы я, с огородов… Воду носил в бочку для утрешнего полива. А теперь вот в шатер иду, на ночлег, значить.

– Ну, пойдем, коли так. Провожу я тебя до твоего ночлега, а то еще споткнешься в темноте невзначай, – не терпящим возражений, чуть насмешливым тоном скомандовал Степан. – Шагай вперед!

Мужик послушно затрусил на полусогнутых ногах по направлению к соборной площади. Когда они пересекали площадь, над монастырской стеной взошла полная луна, залив все обширное пространство перед храмом ярким холодным светом.

– А ну, постой-ка, приятель! – приказал стражник шедшему впереди мужику. – Желательно мне твою личность разглядеть да вопросы кой-какие задать.

Тот мгновенно замер, пригнулся, словно ожидая удара сзади.

– Поворотись, поворотись, – с прежней насмешливой интонацией произнес Степан. – Встань к лесу задом, а ко мне передом! Да поведай, кто ты есть таков и как в монастырь попал. Коромысло-то покуда опусти.

Мужик неловко повернулся, опустил коромысло, исподлобья робко взглянул на Степу. И тут же на его малоподвижном, ничем не примечательном лице промелькнуло выражение неподдельного изумления. Эта короткая, почти мгновенная смена эмоций не ускользнула от внимательного взгляда опытного стражника.

– Что, земляк, узнал меня? – грозно, не давая мужику опомниться, выкрикнул стражник.

Мужик, вопреки ожиданиям Степы, не сделал попытки отпереться.

– Дык, конечно, узнал. Тебя ведь, страж Степан, почитай, пол-Москвы знает! Только… – Он сделал паузу, чуть замялся. – Только слух прошел с год назад, что, дескать, убит ты был в своей слободке, незнамо кем. Стало быть, соврали, значить, и ты, слава Богу, живой! – Мужик торопливо снял шапку и перекрестился на купола собора.

Степе показалось, что в словах мужика прозвучала искренняя радость. Но, как известно, когда кажется – следует креститься. Стражник перекрестился вслед за мужиком и продолжил допрос:

– Так ты-то сам кто будешь? Раз уж меня знаешь, то смотри, не ври! Все равно тебя на чистую воду выведу, да еще и огорчу потом до невозможности!

– Зачем же мне врать-то? Лавром меня зовут. Сам-то я деревенский, да уж который год в Москве живу, на заработках. На мельницах работал, у бояр да купцов. Да водоносом тоже случалось подрабатывать.

Степа внимательно вгляделся в лицо мужика, и ему оно показалось знакомым. Где же он мог его видеть? Но как стражник ни напрягал память, ему не удавалось вспомнить, когда и при каких обстоятельствах он встречался с этим человеком. Словно мужик был в другом обличье. «Ладно, разберемся. Никуда он не денется!» – успокоил себя Степан и задал несколько уточняющих вопросов с подвохом. Мужик охотно и без запинки поведал о московских мельницах, на которых ему довелось работать, об их хозяевах, и не попался ни в одну из Степиных ловушек. Судя по всему, мужик рассказывал о себе чистую правду.

– А как же ты из Москвы-то в наш монастырь попал? Навстречу крымскому набегу, что ли, подался, покуда добрые люди, от него спасаясь, наоборот, в Москву шли?

– Дык ведь я ж еще по весне из Москвы-то ушел в Рязань. Кума у меня там. Вот к ней и подался. Решил лучшей доли да больших заработков поискать. А тут как раз набег случился. Ну, я до Рязани-то и не дойдя даже, обратно кинулся, со всеми вместе. И с беженцами в монастырь, стало быть, и пришел.

Степа несколько минут постоял в раздумье, пристально вглядываясь в лицо мужику, силясь вспомнить: где же он мог его видеть? Может быть, действительно мимоходом встречал в столице? Во всяком случае, мужик действительно работал в Москве именно там, где говорил, иначе он просто не смог бы ответить на вопросы стражника, профессионально интересовавшегося как раз самыми мелкими подробностями. И к тому же, узнав Степу, он не испугался, а, пожалуй, даже обрадовался. Хотя если этот подозрительный водонос действительно умеет ловко притворяться, то он и робость, и радость, и что угодно способен изобразить с одинаковым успехом.

Мужик спокойно выдержал пристальный взгляд стражника, не отвел глаз, не засуетился, а смотрел на Степу доверчиво и бесхитростно.

– Ладно, Лавр, пойдем, провожу тебя до ночлега!

– Благодарствую, страж Степан! – обрадовался мужик, словно не поняв, что проводы – это не честь, а продолжение слежки.

Он вскинул коромысло с ведрами на плечо и бодро зашагал по направлению к шатрам, в которых расположились беженцы и ополченцы. Но Степа внезапно вновь окликнул водоноса:

– Постой-ка, мил человек! Еще один вопрос к тебе имеется! Небось, бражку несешь за пазухой?

– Что ты, что ты! Грех-то какой!

– А вот я сейчас посмотрю!

Степа обыскал покорно остановившегося мужика, заглянул в пустые ведра. Кроме простого ножа на поясе, старой, изрядно обгрызенной деревянной ложки да пары медных монет в тряпичном узелке у того ничегошеньки не было.

– Ну, извини, земляк, что худое заподозрил. Служба у меня такая. Пойдем, ужо, на отдых!

Степа проводил водоноса до места его ночлега и убедился, что обитатели шатров принимают Лавра как своего. Стражник пожелал всем доброй ночи и направился в свою келью, по дороге задавая себе один и тот же вопрос: «Где же я мог его видеть?» Так и не найдя ответа, Степа, не раздеваясь, лег на свое ложе и, измотанный усталостью, накопленной за этот напряженный день, почти мгновенно провалился в тревожный чуткий сон. Стражнику почему-то приснилась старая кузня, в которой, мстя своему бывшему хозяину, бесчинствовал только что вернувшийся из острога слободской злодей Николка-Каин. Потом из дыма загоравшейся кузни появился поморский дружинник Михась, спасший тогда, во время схватки с Каином, Степе жизнь, и спросил стражника: «Почему же ты не дал мне сразу его пристрелить?» – «Так разве ж он похож на водоноса?» – возразил Михасю Степа. Но Михась, не успев ничего сказать в ответ, исчез, скрытый всполохом яркого пламени. Разбуженный лучом утреннего солнца, упавшим ему на глаза из узкого оконца кельи, Степа вскочил, ополоснул руки и лицо водой из кувшина, обул сапоги, надел саблю, но не сразу помчался продолжать порученный ему розыск, а долго стоял в задумчивости посреди маленькой кельи.

Утром Анюта, позавтракав вместе с женщинами, не пошла, как вчера, работать на стены, а, вновь демонстративно повесив нож на пояс, направилась на соборную площадь, где выстраивались для воинских занятий ополченцы. Она подошла к отряду Еремы, поздоровалась со всеми, поискала взглядом Чекана, но его почему-то не было. Анюту это слегка обеспокоило, но она не подала виду и как ни в чем не бывало встала в шеренгу ополченцев крайней слева. Девушка сообразила, что ополченцы в отряде выстроились по росту, и заняла крайнее место, поскольку она была ниже всех мужиков. Командовавший построением пожилой тучный сотник в поношенном кафтане начальника поместной конницы не сразу заметил девушку в рядах вверенного ему войска. Но когда его взгляд упал на шеренгу отряда Еремы, густые седые брови старого вояки изумленно поползли вверх, он некоторое время молча таращился на Анюту. Затем лицо его приняло багровый оттенок, он раскрыл было рот, чтобы выматериться, но, кинув взгляд на паперть собора и стоявших на ней монахов, вовремя спохватился и решительным шагом двинулся к девушке.

– Эй, девица-красавица! – Сотник, по всему видно, едва сдерживался, чтобы не заорать во весь голос. – Ты мнишь, наверное, что встала в хоровод? Нет, милая, ты ошиблась, и плясок покуда не намечается! Так что проснись, протри глаза да беги скорей отсель в поварню али на огороды!

– Я, господин воинский начальник, не ошиблась. И в дружине сей состою с самой Засечной черты, с Оки-реки, где мы первый бой приняли. И дальше желаю биться с ордынцами в рядах дружины, – спокойно и с достоинством ответила Анюта.

Сотник от удивления на несколько мгновений лишился дара речи. В этот момент Ерема сделал шаг вперед, привлекая к себе внимание начальства:

– Позволь обратиться, господин сотник!

Тот лишь молча кивнул, разрешая Ереме говорить.

– Сия девица действительно воинским навыкам обучена и плечом плечу с моими дружинниками сражалась в пяти боях. Разреши ей и впредь в рядах ополчения состоять!

Сотник пробормотал себе под нос нечто нечленораздельное, покосился на отца Филарета – начальника формирующейся в монастыре рати, наблюдавшего с паперти собора за построением, затем, после короткого колебания, нехотя кивнул:

– Ладно, Ерема, пущай при твоем отряде состоит. Под твою ответственность. Только, – он возвысил голос до прежнего грозно-командного уровня, – никаких поблажек! Чуть что – вон из рядов без всяких там всхлипов! Ясно, красна девица?!

– Ясно, господин сотник! – звонко выкрикнула Анюта.

Когда сотник отошел, Анюта хотела было спросить у ближайшего к ней ополченца, куда делся Чекан, но постеснялась. Тем более что сотник, обходя шеренги бойцов, заслышав чей-то шепот, рявкнул грозно: «Разговорчики в строю!»

Некоторое время ополчение занималось строевой подготовкой непосредственно на соборной площади: отряды рассыпались, вновь строились в колонну, бегом, не ломая строя, выдвигались на усиление угрожаемого участка на монастырские стены или к воротам. На стены было не так-то просто взбежать по узким галереям, двигаясь непрерывной цепочкой «справа по одному». Песочные часы в руках проводившего занятия сотника неумолимо отсчитывали короткие минуты, за которые защитники монастыря должны были совершить необходимые маневры. Затем начались занятия на стенах. Ополченцы учились сталкивать штурмовые лестницы, правильно на носить удары сверху вниз и при этом не попадать под удар копьем снизу вверх. Анюте все это было в общем-то уже знакомо, поскольку она участвовала в обороне острога пограничной станицы на Засечной черте. Девушка с нетерпением ожидала, когда их начнут обучать обращению с установленными на стенах городовыми или затинными пищалями. Она даже на какое-то время забыла про вечернее свидание с Чеканом, настолько сильной оказалась пробудившаяся в ней несколько месяцев назад и все усиливающаяся тяга к оружию. Но сегодня ее любознательности не суждено было получить удовлетворение. В самый разгар занятий девушку и вместе с ней Ерему окликнул монастырский служка, стройный и подтянутый, с явно военной выправкой, и передал приказ отца Филарета немедленно явиться на собеседование.

Теряясь в догадках по поводу причины внезапного вызова, купец и Анюта покинули стрелковую галерею на стене и в сопровождении служки вернулись к собору. Они пересекли площадь, почти пустую в это время, и вошли в монастырские палаты, в которых располагалась библиотека. Попросив Анюту обождать на лавочке возле входа в библиотеку, служка отворил небольшую боковую дверь и жестом пригласил Ерему следовать за ним. Дверь вела в примыкавшую к библиотеке палату, в которой трудились переписчики церковных книг. Сейчас палата пустовала, и Ерема, войдя внутрь, вместо десятка переписчиков обнаружил расхаживающего взад-вперед по небольшому помещению высокого широкоплечего человека с казацкими усами, в одежде монастырского трудника, с саблей на поясе. Купец сразу узнал его: это был начальник караула, встретивший намедни Еремин отряд у монастырских ворот. Кратко поздоровавшись, караульный начальник предложил Ереме сесть напротив высокого стрельчатого окна, из которого прямо в глаза бил яркий солнечный свет, а сам уселся напротив, спиной к окну, оставаясь, таким образом, в тени.

– Ну что ж, купец-удалец, меня зовут Степой. У ворот мы с тобой уже, как ты помнишь, встречались, когда я караул возглавлял. Только тогда времени у нас для разговоров не было, а сейчас следует мне с тобой познакомиться поближе. Поведай-ка о себе в подробностях, ибо время сейчас военное, и здесь, в святой обители, ставшей крепостью, каждый человек и на счету, и на виду.

Ерема, недоумевая по поводу столь пристального внимания к своей персоне, пожал плечами:

– Может, все же, раз время военное, надобно к обороне готовиться, а не разговоры разговаривать? Уж я-то воинскую службу хорошо знаю.

– Вот и хорошо, что знаешь! Я, как ты понимаешь, не для собственного удовольствия с тобой беседую, а службу как раз и исполняю. Так что давай не будем перепираться, а сядем рядком, поговорим ладком, да разойдемся по-быстрому.

Ерема еще раз пожал плечами, обреченно вздохнул и приступил к изложению своей биографии.

Степа слушал купца внимательно, не перебивая. Лишь в одном месте повествования стражник демонстративно зевнул, перекрестил рот и, как будто прослушав, переспросил с деланным равнодушием в голосе:

– Так сколько раз, говоришь, ты бывал с торговыми караванами в Туретчине?

Мурза со своими нукерами присоединился к основному войску уже под вечер. Его вылазку нельзя было назвать совсем уж неудачной: и большое русское село спалил, и добычу захватил. Среди добычи были весьма ценные золотые вещи, взятые в доме богатого селянина и в разоренной церкви, которые не стыдно было поднести самому хану, Девлет-Гирею. Мурза первым делом и поспешил сделать сии подношения, чтобы предотвратить неприятные вопросы со стороны хана и его свиты о потере десятка воинов и об отсутствии пленных. Он пришел в огромный ханский шатер, возвышавшийся посреди вставшего лагерем ордынского войска. Такая остановка набега, ранее стремительно двигавшегося с рассвета до заката, была вызвана особыми обстоятельствами. Хан, получивший донесения лазутчиков о расположении вышедших наконец ему навстречу основных сил русских и подсказку от турецких советников, как эти силы лучше обойти, готовился совершить неожиданный маневр. Поэтому он и остановился, прикрывшись многочисленными сторожевыми разъездами, стягивая в кулак все свои летучие отряды, выпущенные ранее по ходу движения орды во все стороны для разорения окрестных городков и сел.

Дары мурзы были благосклонно приняты. Впрочем, один из турецких советников, в простой одежде, с незапоминающимся невыразительным лицом, поклонившись хану и получив дозволение говорить, осведомился требовательно:

– Были ли среди русичей такие, кто без особого принуждения оказали тебе и твоим воинам содействие и выразили желание примкнуть к войску непобедимого хана?

– Да, о проницательнейший визирь! – с готовностью откликнулся мурза, обрадованный этим, совсем неопасным для него поворотом разговора. – Такой человек нашелся среди русичей! Он сейчас в нашем лагере, вместе с моими нукерами.

– Вот тебе в награду золотой динар с изображением великого султана, почтенный мурза! Вели немедленно привести этого достойного человека в мой шатер!

Когда Псырь торопливо шел вслед за мурзой и толмачом в шатер турецкого военного советника, еще не ведая о том, куда и зачем он идет, в его душонке боролись два противоречивых чувства. Оглушительные звуки окружавшего его огромного полевого лагеря, который орда, остановившаяся на ночлег, разбила буквально за считаные минуты, вселяли в него чувство страха и неуверенности. Гортанная незнакомая речь, конское ржание, рев быков и верблюдов, звон оружия – все это было непривычным и пугающим. А еще в лагере то тут, то там отчетливо раздавались крики и стоны пленников, которыми уже торговали, разлучая детей с матерями, и за малейшее неповиновение или ради забавы избивали и просто убивали надсмотрщики. Но именно эти вопли и рыдания соотечественников как раз и вызывали у Псыря чувство гаденькой радости и даже гордости собой. Еще бы! Не будь он таким сообразительным и дальновидным, лежать бы ему сейчас замертво со стрелой в спине на пепелище сгоревшего села или сидеть понуро с веревкой на шее вот здесь, среди других пленных, получать пинки и удары плетьми. Нет, он, Псырь, не таков! Он идет не в рабство, как эти глупые смерды, а на службу к великому хану, завоевателю и будущему правителю русских земель, наследнику Золотой Орды, веками получавшей с Руси дань, назначавшей в ней князей и баскаков.

Вскоре Псырь и его провожатые очутились в самой середине лагеря, являвшей резкий контраст с остальной частью, многолюдной и сплошь заставленной повозками и палатками. Обширное пространство, казавшееся почти пустым, было отгорожено живым кольцом воинов, стоявших в двух саженях друг от друга с копьями и луками на изготовку. Шатры здесь располагались не впритык, а на значительном расстоянии, так чтобы из одного шатра нельзя было услышать разговор, происходивший в другом. В центре этой зоны возвышался огромный шатер самого хана. Однако Псырь вслед за мурзой, сказавшим несколько слов охранникам, по-видимому предупрежденным об их визите заранее, направился не к ханскому, а к другому шатру, небольшому и скромному на вид. Впрочем, при ближайшем рассмотрении стало видно, что сделан сей шатер из дорогущего гладкого шелка, в канаты растяжек вплетены серебряные нити, а перед входом расстелен роскошный ковер, пылавший яркими красками замысловатых узоров. Сердце Псыря затрепетало, он ощутил прилив восторга и подобострастия от предвкушения встречи с неким большим начальником.

Внутреннее убранство шатра было намного роскошнее внешнего. От золота, серебра, разноцветных шелков и ковров рябило в глазах. В дальнем от входа углу на груде подушек возлежал, небрежно облокотившись на низенький столик с драгоценной инкрустацией, уставленный яствами и напитками, смуглый человек неопределенной национальности. По его одежде, вызывавшей, подобно внешнему виду шатра, обманчивое ощущение простоты, также затруднительно было определить, к какой стране и к какому сословию принадлежал сей вельможа. А то, что перед ним вельможа, Псырь определил мгновенно и прямо с порога бухнулся лбом об землю, распластался перед хозяином. Впрочем, его лоб, изрядно натренированный отдавать земные поклоны о дубовый пол, не получил ни малейшего повреждения от контакта с мягчайшим ворсистым ковром. Псырь даже испытал некую досаду: он привык, чтобы выражение его преданности и усердия по отношению к власть имущим сопровождалось отчетливым характерным стуком.

– Полноте, любезный! Поднимись-ка с колен да приблизься. – Хозяин шатра говорил по-русски почти без акцента, по речи его можно было принять за уроженца южных русских земель.

Псырь встал, оставшись, впрочем, в привычном холуйском полусогнутом положении, сделал, как было велено, несколько робких шагов вперед. Мановением руки отпустив мурзу и толмача, визирь с минуту молча изучал Псыря. Не выдержав этого пронизывающего насквозь взгляда, Псырь сделал было попытку вновь бухнуться на колени.

– Стоять! – коротко приказал визирь.

Он еще некоторое время пристально вглядывался в лицо новоявленного прислужника непобедимого хана, затем удовлетворенно кивнул и промолвил:

– Расскажи-ка, любезный, как тебя зовут, кто ты есть таков и готов ли ты усердием и преданностью заслужить богатство и власть над соплеменниками?

При последних словах визиря, произнесенных вкрадчивым голосом, словно обволакивающим собеседника, голова Псыря закружилась, он ощутил небывалый восторг и желание выполнить любой приказ повелителя, а если потребуется – то отдать за него жизнь. Наконец-то его, Псыря, оценят по достоинству и он сможет заслужить все, о чем только мечтал. Торопливо, словно боясь, что повелитель передумает и прогонит его прочь, перескакивая с одного на другое, Псырь принялся взахлеб рассказывать о себе и своей жизни. Визирь слушал его внимательно, не перебивая, и лишь изредка кивал головой в знак одобрения. В одном месте он, правда, прервал рассказчика, когда тот упомянул мимоходом, что часто ездил в стольный град Москву, сопровождая по торговым делам своего богатого односельчанина Никифора. Визирь попросил Псыря рассказать о пребывании в Москве как можно подробнее: где жил, где бывал, хорошо ли знает город.

– Ну что ж, – милостиво произнес он, когда Псырь закончил изложение автобиографии. – Я вижу, что не ошибся в тебе и ты действительно можешь сослужить мне службу.

– Приказывай, господин! – подобострастно проблеял Псырь. – Скажи только, как тебя звать-величать, за кого мне вечно Бога молить…

Тут Псырь осекся, решив, что сморозил глупость и господину может вовсе не понравиться предложение возносить за него молитвы.

– Зови меня просто: повелитель. И… – визирь понимающе усмехнулся, – если хочешь, то молись на здоровье своему христианскому Богу.

– Как прикажешь, повелитель! – вновь согнулся в земном поклоне Псырь.

– Я вижу, что ты человек смышленый и способен оказать немалую услугу великому хану и приблизить его победу, после чего ты займешь достойное место в новой Руси, возвращенной в Золотую Орду. Но за те три дня, пока наши войска будут приближаться к русской столице, тебе придется кое-чему научиться.

Псырь растерянно взглянул на визиря:

– Позволь слово молвить, повелитель! Отсюда до Москвы не три, а всего полтора дня пути по Муравскому шляху. Может быть, ваши проводники глупы или злонамеренны, так я с готовностью покажу дорогу!

– Вижу, что не ошибся в тебе, – усмехнулся визирь. – Ты и вправду всей душой желаешь нам победы! А проводники наши и разведчики свое дело знают. И донесли нам вовремя, что на Муравском шляхе нас поджидает земское войско, которое наконец кое-как собралось, когда мы уже пол-Руси прошли. Да еще русский царь с опричным войском тоже из столицы в поле вышел и навстречу хану идет. Но у нас – всюду глаза и уши. Имей, кстати, это в виду, если вдруг решишь нас обмануть! Ладно, не бойся, я тебе верю! Так вот, узнав про все это, хан по совету преданных ему проводников свернул с Муравского шляха на шлях Свиной. Таким образом, мы разъединим оба русских войска и выйдем к столице обходной дорогой там, где русские нас не ждут! Ну а сейчас, не теряя времени, ты приступишь к занятиям и, двигаясь эти три дня вместе с непобедимым войском великого хана, усвоишь, я уверен, все, чему тебя будут учить мои помощники!

Визирь хлопнул в ладоши и приказал мгновенно появившемуся слуге:

– Ахмед, отведи нашего нового друга в учебный шатер. Пусть его немедленно начнут готовить для выполнения особого задания в русской столице!

Псырь, низко кланяясь и пятясь, покинул шатер повелителя и проследовал за Ахмедом в другой, совсем маленький и неприметный, больше похожий на обычную походную палатку если не рядового воина, то какого-нибудь десятника. Рядом с палаткой стояла довольно большая крытая повозка на тяжелых колесах, не имевших спиц, а сплошь деревянных. Указав на повозку, Ахмед произнес отрывисто:

– Ты, русич, постарайся сегодня ночью, на привале, все освоить и запомнить как можно лучше. А то потом в походе на сей арбе будешь доучиваться, так это гораздо хуже будет, она вся скрипит и трясется. Ежели что не так усвоишь, то будет тебе бабах! – Он изобразил обеими руками в воздухе какой-то жест, значение которого Псырь не понял.