Текст книги "Иван Савич Поджабрин"
Автор книги: Иван Гончаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– Деньги?..
Она с изумлением посмотрела на него.
– Да, две тысячи рублей, что вы у меня заняли.
– Я заняла! Опомнитесь! неужели вы еще не протрезвились? Напротив, я хотела спросить вас, скоро ли вы мне отдадите семьсот рублей за лошадь?
Иван Савич остолбенел.
– За лошадь? – повторил он.
– Да, за лошадь.
– Я не шучу, баронесса! – сказал он.
– И я нет, – отвечала она.
Он посмотрел на нее серьезно, она на него тоже. Он пошел вон. Сзади его раздался дружный предательский хохот трех красавиц.
– Неблагодарный! каков! – послышалось вслед за тем.
Иван Савич хлопнул дверью и пошел к себе.
– Не поискать ли нам другой квартиры, Авдей? – спросил он.
Авдей перепугался.
– Помилуйте, сударь! – воскликнул он, – еще полугода нет, как здесь живем. Где сыщешь такую квартиру? Удобство всякое: и сарай особый, и ледничек от хозяина дают, и соседи хорошие, а уж соседки – и говорить нечего...
– Да... нечего и говорить!.. – повторил, пожимаясь, Иван Савич.
Через несколько дней он опять на лестнице встретил ту же женщину под вуалью.
– Кто это там вверху живет? узнал ли ты? – спросил он Авдея.
– Барышня живет какая-то. Такая смирная, словно никого нет: ни стукнет, ни брякнет.
– Так она барышня? Узнай хорошенько, кто она.
Авдей узнал и сказал, что барышня живет с девушкой и с кухаркой, тихо, скромно, что ее не слыхать, что в гостях у ней бывают всё женщины и т. п.
– Как бы побывать у нее?
– Не могу знать.
– Не могу знать! Это немудрено. А ты моги... Послушай-ка! не пахнет ли здесь как будто дымом?
– Нет-с! – сказал Авдей, поворачивая нос во все о стороны, – не пахнет.
– Ну как не пахнет? слышишь?
– Нет-с, не слышу – не пахнет.
– Наладил одно: не пахнет! Если я говорю пахнет, так, стало быть, пахнет.
– Не пахнет... – сказал Авдей, нюхнув еще.
– Да именно пахнет: это, должно быть, сверху прошло! Узнай-ка поди. Долго ли до пожара? Да нет, постой! я сам узнаю.
Он отправился вверх.
– Ну, пошел! – ворчал Авдей, – уродится же этакой!..
И махнул рукой.
Иван Савич вошел в переднюю верхней жилицы. Там никого не было. Налево был маленький коридор, который вел, по-видимому, в кухню. Иван Савич остановился. Оттуда раздавался довольно приятный голосок.
– Не надо мне петуха! – говорил голосок. – Зачем ты петуха купила? Я тебе велела курицу купить; а это, видишь, петух! всё по-своему делаешь!
– Да мужик-то знакомый, матушка, – отвечал другой голос, – наш ярославский. Пристал: купи да купи; петушок, говорит, славный.
– Не хочу я петуха: петухи жестки!
– И нет, матушка, этот еще молоденький, словно цыпленочек.
Иван Савич решился проникнуть дальше. Появление его произвело значительный эффект.
– Ах! – закричала барышня, закутываясь одной рукой в большой желтый платок, а другой держа петуха. – Что вам угодно? кто вы таковы?
– Я-с... мое почтение... я живу здесь под вами...
– Что ж вы, милостивый государь, ходите по чужим квартирам? – начала она, пряча под платок руку с петухом. – Вы думаете, что я беззащитная девушка, без покровителя, что меня можно всякому обидеть? Извините, вы ошибаетесь! Позвольте вам сказать: у меня есть кому вступиться, и я не позволю... За кого вы меня принимаете? с какими намерениями?
Иван Савич перепугался. Он забыл, зачем пришел.
– Извините-с... -начал он, -я... только пришел спросить... вот извольте видеть... мне... того-с...
– Что того-с? На, Устинья, курицу... Что ж ты не возьмешь?
– Ведь это петушок-с? – робко спросил Иван Савич.
– А вам что за дело? вы почему знаете?
– Я слышал от человека, что ваша кухарка ошибкой купила петушка... не угодно ли поменяться на курочку?
– Какая дерзость! – воскликнула барышня, пожимая плечами, – Боже мой! до чего я дожила за мои грехи! За что Ты меня так караешь? Как вы осмеливаетесь говорить мне такие речи? Вы пришли обижать меня? Что ж это такое...
Она начала плакать.
– Позвольте, сударыня, – сказала кухарка, – они за делом пришли: может, у них в самом деле куплена курица, – вот бы и поменялись! А почем изволили платить?
– Нет-с... позвольте... я объясню вам настоящую причину, – сказал Иван Савич. – Я пришел спросить... У меня, извольте видеть, вдруг запахло дымом... Так столбом и ходит по комнатам. Я думал, не от вас ли...
Барышня и кухарка подняли носы кверху и стали нюхать во все стороны. С ними для компании нюхал и Иван Савич.
– В самом деле пахнет! – сказала встревоженная барышня, – уж не пожар ли? поди-ка сбегай к верхним жильцам.
– Ах, мои матушки! так глаза и ест! Чего доброго: долго ли до греха? сказала Устинья и побежала.
– Постой, постой! Что ж ты нас оставляешь одних? – закричала барышня в испуге. – Что скажут? Ах, Боже мой! Уйдите!..
– И, матушка! ничего! барин хороший, – сказала Устинья и ушла.
– Помилуйте... – начал Иван Савич.
Он не знал, что сказать, и стал застегивать сюртук; а она перебирала бахрому своего платка.
– Давно здесь изволите жить? – спросил он потом.
– Давно. Я еще с покойным папенькой жила здесь. Слава Богу! про нас никто не может недоброго слова сказать. Вот сегодня в первый раз незнакомый мужчина пришел без позволения...
– Если б я знал, каким образом достигнуть этого драгоценного позволения, – начал Иван Савич, смиренно опустив глаза в землю, – я бы ничего не пощадил...
– Я никого почти у себя не принимаю, – сухо сказала она, – кроме сестры с мужем, крестного и его племянников...
– О, я уверен!.. Я пришел единственно насчет дыму... Но, признаюсь, поговоривши с вами несколько минут... невольно хочешь видеть вас чаще...
– У вас и без меня есть знакомство... я видела однажды, как вы вышли от баронессы, – сказала она колко и с достоинством.
– Баронесса! О! – с жаром начал Иван Савич, – я давно с ней не знаком. Если б вы знали, как я был обманут наружным блеском...
Он стал ей рассказывать, что с ним случилось. Она презрительно качала головой. Когда он хотел описывать пир, она замахала рукой.
– Ради Бога, перестаньте! перестаньте! – закричала она, обидевшись, что вы? Помните, с кем говорите! За кого вы меня принимаете? Я вас не понимаю...
Иван Савич замолчал.
– Так две тысячи рублей и пропали? – спросила она потом с любопытством.
– Пропали-с.
– И еще семьсот рублей?
– Да-с... нет-с, пятьсот рублей только: ведь я лошадь продал за двести рублей.
– Какая жалость! Какая мерзавка! – сказала она, – как терпят таких тварей? И вот необходимость принуждает и честную девушку жить под одной кровлей с такой бесстыдницей!
Она концом платка отерла глаза.
– Так вы больше с ней не знакомы?
– Нет-с. Да если б и был еще знаком, то довольно услышать от вас одно слово, чтоб прекратить...
– Благодарю вас за комплименты, – перебила барышня сухо, – только я их никогда не слушаю. Стало быть, у вас большое жалованье, – спросила она, помолчав, – что вы можете по две тысячи рублей бросать?
– Жалованье? У меня нет жалованья-с.
– Как нет?
– Так-с. Мне не дают.
– Не дают! Как же смеют не давать?
– Так-с. Я не получаю.
– Стало быть, сами не хотите?
– Нет-с, я бы, пожалуй... да не положено...
– Для чего же вы служите?
– Из чести-с.
– Чем же вы живете?
– Своим доходом, – сказал он.
– А! у вас есть свои доходы! – примолвила она. – Как это приятно!
Тут Устинья пришла сверху и сказала, что дыму нигде не оказалось.
Иван Савич стал раскланиваться.
– Извините, что потревожил вас... – сказал он. – Если б я имел надежду на позволение видеть иногда вас... я бы почел себя счастливым...
– Это позволение зависит от моего крестного папеньки, – сказала она, если им угодно будет позволить принимать вас по четвергам, когда у меня собираются родные, тогда они дадут вам знать; а без того я не могу... И притом вы должны обещать, что никогда, ни словом, ни нескромным взглядом, не нарушите приличий... Обо мне, слава Богу, никто не может дурного слова сказать...
– О, клянусь! – сказал Иван Савич и ушел.
– Авдей! ведь верхняя-то жилица недурна, – сказал он, воротясь к себе, – только немного толстовата или не то что толстовата, а у ней, должно быть, кость широка! Не первой молодости. Как ты думаешь?
– Не могу знать!
– А какая неприступная! просто медведь.
Прошла неделя. От крестного папеньки не приходило никакого известия. Ивана Савича так и подмывало увидеться с жилицей. Но как?
– Как бы это сделать, Авдей? – спросил он.
– Не могу знать... Да позвольте, сударь, – сказал он, желая угодить барину, – никак дымом пахнет... – И нюхнул.
– Э! стара штука! ты выдумай что-нибудь поновее. А! я выдумал. Постой-ка, я пойду, – сказал Иван Савич и отправился вверх.
Он тихонько отворил дверь.
– Кто там? – послышалось из комнаты.
Он молчал.
– Кто там? – раздалось громче.
– Это я-с, – сказал он тихо.
– Да кто я-с? разносчик, что ли? Ах! не нищий ли уж?
В зале послышалось движение, и барышня выбежала в переднюю.
– Ах, это опять вы? – сказала она.
– Я самый-с.
Она была уже не в утреннем капоте и не в папильотках, как в первый раз, а в черном шелковом платье, со взбитыми локонами. В одной руке держала не петуха, а маленькую собачку, в другой – книжку. Собачонка так и заливалась-лаяла на Ивана Савича.
– Что вам угодно? – сказала она. – Помилуйте! Молчи, Жужу! Как вы со мной поступаете? За кого вы принимаете меня? Молчи же: ты выговорить слова не дашь! Этого еще не бывало, чтобы чужой мужчина осмелился... в другой раз... а? На что это похоже? С этой собачонкой из терпенья выйдешь. Средства нет никакого!
Она пустила ее в комнату.
– Я только пришел спросить... – начал Иван Савич.
– Что спросить? Помилуйте! со мной никто так не поступал...
– Я только хотел узнать, не колете ли вы здесь дрова...
– Я колю дрова! а! каково это? Вы хотите обижать меня, бедную девушку: думаете, что меня некому защитить. Я крестному папеньке скажу. Он коллежский советник: он защитит меня! Я колю дрова!..
– То есть не колют ли у вас? – перебил Иван Савич, – у меня раздается так, что стены трясутся; того и гляди, штукатурка отвалится... задавит...
– Мне дрова рубит дворник в сарае, – отвечала она. – Я плачу ему два рубля в месяц – вот что. А это, верно, у соседей...
– Ах, так виноват! – сказал Иван Савич, раскланиваясь, и остановился. – Позвольте спросить, что это за книжечка? – спросил он нежно.
– Это "Поучительные размышления"... Мне папенька крестный на прошлой неделе в именины подарил.
– А какой святой праздновали на прошедшей неделе, позвольте спросить?
– Прасковьи, двадцать восьмого октября. Меня ведь зовут Прасковьей Михайловной.
– Вот вы нравоучительные книги изволите читать, Прасковья Михайловна, а я так всё философические...
– Уж хороши эти философические книги! я знаю! Мне крестный сказывал, что философы в Бога не веруют. Вот пусти вас к себе: вон вы что читаете!
И она отступила.
Иван Савич сделал шаг вперед. Она отступила еще. Он за нею – и очутился в комнате.
– Наконец я у вас... – сказал он торжественно, – ужели это правда?.. я как будто во сне...
– Ах! – сказала она, – вы уж и вошли! Каковы мужчины! Вы, вероятно, думаете, что я рада, что хотела этого? Не воображайте!
– Помилуйте... осмелюсь ли я? Я только умоляю: не лишите меня счастья...
– Как это можно! Ах, Господи! – начала она, садясь на диван. – Что скажут? про меня никто никогда не слыхал дурного слова, а тут этакой срам: чужой мужчина в другой раз...
– Скажут-с... что я приходил узнать насчет дров: ведь всякий дорожит своим спокойствием... согласитесь сами, Прасковья Михайловна... убедительно прибавил Иван Савич и сел.
– Оно, конечно... – начала она, – позвольте узнать, как вас по имени и отчеству? Ах! да уж вы и сели?
– Меня зовут Иван Савич, – сказал он.
– Оно, конечно... Иван Савич. Но посудите сами: ведь я девушка, мне двадцать второй год, я дочь честных родителей, живу одна, и обо мне никто дурного слова не слыхал. Что могут подумать?..
– Так-с, так-с! Боже меня сохрани спорить... но я человек смирный, живу тоже один... Почему ж мне, как соседу, не позволить иногда прийти время разделить. Особенно же теперь наступает зима... вечера длинные...
– Неужели вы думаете, – сказала она, – что я позволю вам сидеть у себя по вечерам одним? Вы ошибаетесь!.. За кого вы меня принимаете? Другое дело по четвергам, если крестный позволит.
– Что же вам по вечерам делать одним? Всё читать да читать – надоест. Разве вы бываете в театре?
– Очень редко: на масленице крестный берет ложу, если пьеса, знаете, такая, где нет ничего... Ведь нынче женщине и в театр, не знамши, нельзя пойти... Бог знает что представляют...
– Да-с, – перебил Иван Савич, – это правда: вот я был в тот вечер, как мы кутили у баронессы...
– Ах! вы мне опять про этот гадкий вечер, опять про баронессу: я и знать и слышать не хочу... увольте...
– Виноват-с: я хотел сказать, какую ужасную пьесу давали: поверите ли? я едва высидел.
– Вы не высидели! – сказала Прасковья Михайловна, – можно вам поверить!
– Уверяю вас! Вы не знаете меня. Я краснею от всякого нескромного слова... Так в этой пьесе, говорю, один объясняется в любви...
– Ах, Боже мой! – закричала Прасковья Михайловна, вскочив с дивана, что вы, что вы? Опомнитесь! кому вы говорите?.. Что это за ужасть такая! Вот пусти вас... все мужчины одинаковы. Вы думаете, что я живу одна, так меня можно обижать?..
"У! какая добродетель! – подумал Иван Савич, – вот бы счастье понравиться этакой!.."
– Помилуйте! – сказал он, – я? обижать? О, вы меня не знаете: обидеть женщину не только делом, даже нескромным словом так низко, так гнусно... что я слова не найду: вот мои правила! Поверьте, мне всегда возмущает душу, когда я слышу, что какой-нибудь развратный человек...
– Ах, Боже мой, что вы? опять! – закричала Прасковья Михайловна, зажимая уши, так, однако, что оставила маленькую лазейку.
– Я хочу сказать, – торопливо прибавил Иван Савич, – когда развратный человек воспользуется слабостию неопытной девушки! Вот мои правила!
– Замолчите! замолчите! о чем вы мне говорите? я и слышать не хочу о ваших правилах. Вспомните, что я девушка: я не должна понимать и не понимаю ваших слов.
– Но согласитесь, Прасковья Михайловна, – начал Иван Савич тоном убеждения, – что если девушка не хочет слышать, какого рода опасность угрожает ее добродетели, то ведь она легко может...
– Ах, какой ужас вы говорите! Девушка не может подвергнуться опасности, когда не хочет даже слышать о ней... а не то чтобы...
– Что-с: не то чтобы?..
– Ну, то есть... ах, да вот и крестный! Здравствуйте, крестный!
В комнату вошел дородный человек лет пятидесяти, седой, с анненским крестом на шее.
– А, да у тебя гости? – сказал он и боком поклонился Ивану Савичу, поглядывая на него исподлобья.
– Это сосед, что подо мной живет, – отвечала Прасковья Михайловна.
– Ась?
– Сосед, Иван Савич, пришел узнать, не колют ли здесь дрова: он желает познакомиться со мной. Я без вас не смела, крестный. Кажется, хороший человек! – шепнула она.
– Где изволите служить? – спросил крестный.
Иван Савич сначала замялся, наконец пробормотал название своего департамента.
– А! – сказал чиновник, – у вас начальник отличный человек! умная голова! и барин, настоящий барин! Вот бы послужить при этаком! Да позвольте-ка: никак вчера... нет, третьего дня... или вчера?.. что это я забыл! Да, точно вчера: от вас получено к нам отношение. Кто это писал его у вас? Ну, пройдоха, нечего сказать: этакой крючок загнул! Вот, изволите видеть: по нашему ведомству один чиновник попал под суд. Он прежде служил у вас и там был под следствием. В аттестате-то глухо насчет этого сказано. Вот мы и обратились к вам с просьбою о доставлении ближайших сведений по сему делу. Ну и получили же от вас бумагу! Ах ты, Господи! есть же ведь люди – как пишут! Написан лист кругом, а точнейших сведений нет никаких. Я нарочно списал себе эту бумагу...фу-ты, как славно написана! Дай-ка, Параша, водочки. Не прикажете ли?
– Нет-с, покорно благодарю.
– Ась?
– Покорно благодарю. Я не пью, – сказал Иван Савич.
– А кто у вас начальник отделения? – спросил чиновник.
– Стуколкин, – отвечал Иван Савич.
– Матвей Лукич! – с удивлением подхватил крестный, – ба-ба-ба! Да неужели уж он начальник отделения? Давно ли? Скажите, ради Бога! как судьба-то иной раз... Ну что это такое! Вообрази, Параша: Матвей Лукич, два года тому назад, был у нас столоначальником, и еще не из самых бойких, а так себе! а теперь, а? Да, душенька, я забыл сказать... Петр Прокофьич звал нас с тобой завтра на вечеринку. Там потанцуют; а у нас добрый вистик составлен: три начальника отделений, только я один чиновник особых поручений попался! А в четверг они у нас.
– Ах, крестный, как это весело, как весело! – заговорила, припрыгивая, с детскою радостью Прасковья Михайловна, что было ей немного не под лета. Но ей хотелось пококетничать перед Иваном Савичем.
– Вот и вы, милостивый государь, пожаловали бы к нам в четверг, сказал он, обращаясь к Ивану Савичу, – если вам не скучно будет.
– Помилуйте! скучно! можно ли?.. за счастье почту...
– Ась?
– Непременно, мол, воспользуюсь... – сказал Иван Савич, раскланиваясь и уходя.
– Авдей! кажется, я пожуирую... – говорил он, возвратясь домой.
– Не могу знать! – отвечал Авдей.
– Только это, брат, совсем не то... тут будет что-то чистое, возвышенное, так сказать, любовь лаконическая...
– Э! ну вас тут, раздуло бы горой... – ворчал про себя Авдей.
– Как же ты с знатной барыней кончил? – спросил Вася, когда Иван Савич рассказал ему о новой соседке.
– Что, братец, знатные барыни! Это утомило меня. Вечно приличия, этикет, знаешь, всегда навытяжку... Графы да князья... большой свет... не хочу! Бог с ними! я люблю свободу... так и отстал.
– Напрасно! – сказал Вася, – ты бы мог познакомить меня; там бы ты много выиграл... Эх, не умел: как же и выходят в люди?.. Э-э!
– Конечно! – сказал Иван Савич, – оно бы можно было: у ней иногда бывают из дипломатического корпуса. Вот в последний раз я ужинал вместе с секретарем посольства... что за здоровяк такой! вот жуир-то! звал в Париж.
В четверг, в восемь часов вечера, Иван Савич явился к соседке. Там всё имело вид торжественного собрания. Стеариновые свечи, не зажигаемые по другим дням и скромно стоящие на столике у зеркала, разливали яркий свет по комнате. Чехлы с дивана и четырех кресел были сняты. В гостиной, на столике, горела крашеная жестяная лампа и стояли две тарелки с вареньем. Там был диван, обитый зеленым полумериносом, и двое таких же кресел. Наружный вид их манил к спокойствию и неге. Казалось, как опустишься, так утонешь там и не встанешь. Кто быстро опускался на диван с этою мыслию, тот вскакивал еще быстрее, думая, что он сел на камень: так хорошо сделаны были пружины, которые торговцы Апраксина двора величают аглицкими. В гостиной могло поместиться счетом пять человек, ни больше ни меньше. Далее была еще комната... Потом ширмы, а из-за них выглядывал уголок белой как снег подушки: то было девственное ложе Прасковьи Михайловны. Она смело могла бы надписать девизом:
К моей постели одинокой
Не крался в темноте ночной...
В зале крестный папенька Прасковьи Михайловны играл в одном углу в вист с мужем сестры хозяйки и еще двумя чиновниками, которые были с ним очень почтительны. В другом углу девушка разливала чай. Дамское общество было в гостиной. На диване сидела старшая сестра Прасковьи Михайловны, женщина высокого росту, прямая, как веха, потом хозяйка и еще две какие-то девицы. Около них любезничали два племянника крестного папеньки – один студент, другой юнкер. Дамы сидели, мужчины стояли, потому что негде было сесть. Играли в фанты.
– Вы, конечно, с нами останетесь, с молодыми людьми? – сказала Прасковья Михайловна Ивану Савичу с детскою резвостию, – что вам там делать со стариками? Не прикажете ли варенья? Молчи, Жужу! ах, скверная собачонка! Вы погладьте ее только один раз, а там уж она привыкнет к вам. Вот так.
– Ах! да она кусается! – сказал Иван Савич, отдернув руку.
– Нет-с, никогда.
– Помилуйте! вот, посмотрите, до крови.
– Ах ты дрянь! вот я тебе ужо розгу дам! – сказала Прасковья Михайловна. – Не угодно ли с нами в фанты? Вы будете, хоть... что бы? мы играем в туалет – все вещи разобраны... ну, будьте гребень.
– Да это я взяла! – пропищала одна маленькая девочка.
– Ты, ma chиre, гребеночка, а они будут частый гребень. Так вы частый гребень.
– Очень хорошо-с, – сказал Иван Савич.
Принесли еще два стула, поставили у дверей и стали играть. При словах: барыня спрашивает весь туалет, все бросились менять места. Ивану Савичу не раз доставалось бросаться со всего размаху на диван с камнем внутри. Он быстро вскакивал, а другой или другая, зная хорошо это седалище, проворно, но осторожно садились на его место, а он оставался.
Иван Савич познакомился со всеми. Чиновникам он рассказал про свой образ жизни, и те немало завидовали ему.
– Утром я встаю в десятом часу, – говорил он хвастливо, – иногда хожу в должность, иногда нет, как случится... потом-с часа в три иду гулять на Невский проспект. Там, знаете, весь beau monde10 гуляет тогда, встречаешь множество знакомых, с тем слово, с другим два. Зайдешь к Беранже иностранные газеты прочитать: об испанских делах, о французском министерстве... Так время неприметно и пройдет до обеда.
– А позвольте спросить, кто теперь министром у французов? – спросил крестный.
"Министром? А черт его знает!" – подумал Иван Савич. – Теперь-с... начал он и остановился.
– Ась? – спросил крестный.
– Теперь... министерство распущено, – вдруг сказал Иван Савич, как будто по вдохновению, – никого нет.
– Стало быть, товарищи управляют, – примолвил тот.
– Там ведь одно министерство, – сказал Иван Савич. – Как, неужели? И один министр?
– Нет-с, много.
– Много! какая диковинка...
И пошли толки о том, как это должно быть неудобно.
– Потом, – продолжал Иван Савич, – иду обедать к Леграну или к Дюме. Тут соберутся приятели, покутим, вечер в театре: так и жуируем жизнию...
– Вот живут-то! э! – сказал с завистью один чиновник, – пожил бы так! а то в восемь часов иди в должность да и корпи до пяти! Заживо умрешь.
– Что должность: сухая материя! – примолвил Иван Савич. – Жизнь коротка, сказал один философ: надо жуировать ею.
Иван Савич признан был всем обществом за любезного, фешенебельного и вообще достойного молодого человека. Крестный особенно был ласков с ним.
Иван Савич благодарил его за дозволение бывать у его крестницы по четвергам.
– Сам я не надеялся получить это позволение, – начал Иван Савич, Прасковья Михайловна так боязливы...
– Ась?
– Прасковья Михайловна так боязливы...
– Оно не то что боязлива, извольте видеть... – отвечал крестный, – а того... получила от отца фундаментальное воспитание. Мать была, правда, баловница, – не тем будь помянута, – да умерла рано; а покойник-то отец, мой сослуживец, уж коллежский советник, – вот он был строг, не любил баловать. Он ее и приучил к аккуратности и воздержанию. Не будь его, смоталась бы, чисто смоталась бы девка. Да он, – царство ему небесное, был с правилами человек и ей внушил. А то она...
– Что такое? – спросил Иван Савич.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После этого вечера Иван Савич решился прийти и не в четверг. Его встретили градом упреков и в то же время сняли со стула шаль и ридикюль, чтобы очистить ему место. Он повторял эти визиты в неделю раз, потом чаще и чаще. Прием всегда был одинаковый. Наконец однажды он решился приступить к объяснению. Был зимний вечер. Всё было тихо кругом. Кухарка спала у себя в кухне. Горничная ушла к соседям в гости. Сама Прасковья Михайловна сидела на диване и шила в пяльцах. Иван Савич сначала сидел напротив ее, потом у него в голове мелькнули какие-то соображения, и он сел рядом с ней на диване, так что ему был виден затылок и вся спина соседки. Он открыл, что косыночка не доходила вплоть до платья и часть плеча оставалась обнаженною. Он уж был откровенен с Прасковьей Михайловной, говорил ей о дружбе, о любви, – не к ней, а вообще. Она сначала зажимала уши, кричала, потом не зажимала ушей и не кричала, но зато ничего не отвечала, так что Ивана Савича брало зло. Он решился заговорить о любви к ней. Для этого-то он и пересел рядом, чтобы, в случае неблагосклонного приема своих объяснений, избегнуть грозных взоров оскорбленной добродетели.
– Прасковья Михайловна! – сказал он.
– Чего изволите?
– Вы... бывали влюблены?
– Что вы это? опомнитесь: ведь я девушка.
– Так что же? разве девушки не влюбляются?
– Не должны! – сказала она строго, – пока ни за кого не помолвлены.
А сама так и сновала иглой, то вверх, то вниз.
– Да ведь любовь иногда не ждет помолвки.
– Об этом и думать не должно! – сказала она.
– Ну да неужели вам никто не нравился?
Молчание.
– Прасковья Михайловна!
– Чего изволите?
– Неужели вы не любили никогда?
Молчание.
"Экая дубина! – подумал Иван Савич, – хоть бы что-нибудь... хотя бы плюнула. Брякнуть ей о писаре разве? да нет, подожду, еще что будет".
– А я думал... – начал он, – я надеялся, что, может быть... я удостоюсь... что постоянная моя внимательность будет награждена...
– Что это сегодня как будто на вас нашло? – сказала она. – Бог знает что вы говорите! Не пора ли вам домой? десятый час.
– Зачем мне домой! что я там стану делать?
– Заниматься науками.
– Нет-с, я не уйду, пока не выскажу... всего... я... вы... мы... знаете, Прасковья Михайловна, любовь двух душ есть такая симпатия... это, так сказать, жизненный бальзам. Почему бы? скажите, – о, скажите хоть одно слово!
Она молчала.
"Ну видано ли этакое дерево?" – думал он. – Вы камень, вы лед... почему бы вам не разделить с человеком счастия? почему не пожуировать? Жизнь коротка, сказал один философ...
– Ах, что вы? – вскричала она, закрыв лицо руками. – Боже мой! если б увидали...
– О, разделите это чувство, несравненная Прасковья Михайловна! кричал Иван Савич, – которое бушует в моей груди... вы не знаете, как я страдаю... одна мысль быть подле вас, жить вечно с вами приводит меня... О! вы не понимаете...
– Не говорите, не говорите! – кричала она, зажимая уши. – Боже мой! что вы, что вы? Вечером, я одна... Что подумают?
– Но скажите одно слово, одно, дайте ответ! – говорил Иван Савич, – и я готов ждать хоть до утра...
– Я! ответ! чтоб я теперь дала ответ! Вы не щадите моей скромности! Боже мой! Теперь, вечером, с такими объяснениями... Ответ! Нет, нет, лучше подождите хоть до завтра. Или нет, в среду утром, в двенадцать часов, вы получите ответ...
Иван Савич пришел в восторг.
– Несравненная Прасковья Михайловна! – сказал он, – как благодарить вас?.. о! счастье! Вот что значит жуировать жизнию! Это истинное, высокое, так сказать, сладостное...
Он не вытерпел и поцеловал ее руку.
– Ах! – воскликнула Прасковья Михайловна, и иголка выпала из ее рук. Что вы сделали? Вы, вы опозорили меня... Как! так рано, прежде моего ответа! Это ужасно! Приходите в среду, я вас жду, а теперь уйдите, уйдите!
Она убежала в спальню и заперлась.
"В среду так в среду, – подумал Иван Савич. – Да что ж она испугалась так? не всё ли равно, что сегодня, что через три дня..."
На третий день после того Авдей доложил Ивану Савичу, когда этот воротился из должности, что дворник зачем-то пришел.
– Что ты, любезный? – спросил Иван Савич, вышедши в переднюю.
Дворник глупо улыбался, кланялся, держа обеими руками шапку, но ничего не говорил.
– Что тебе надо?
– Проздравить вашу милость пришел.
– С чем? – спросил с удивлением Иван Савич.
Дворник опять начал кланяться, улыбаться.
– Авдей! с чем это он меня поздравляет?
– Не могу знать! – отвечал Авдей.
– С добрым делом: с скорым вступлением в законный брак, батюшка!
– Что-о?
– В законный брак...
– Как? с кем? что ты? с ума, что ли, сошел?
– Никак нет, батюшка. Слышь, с верхней нашей жиличкой, Прасковьей Михайловной...
– Как!
Иван Савич остолбенел.
– Кто ж тебе сказывал? – спросил он.
– Соседка Прасковьи Михайловны давеча встретила меня. "Что, говорит, у вас скоро свадьба?" – да и рассказала... слышь, завтра помолвка будет... Еще приказчик от меховщика, что напротив нас, сказывал: вишь, сегодня сама Прасковья Михайловна была там. Они давно торговали у них мех, да всё не решались, а тут, слышь, сама сказала, что не завтра, так послезавтра возьмет: к свадьбе, говорит, надо, чтоб поспело; мясоеду немного остается. А давеча и сама кухарка говорила, что к завтрему кулебяку пекут: слышь, утром помолвка... Да что греха таить! приходил какой-то барин с крестом, спрашивал: и как вы живете и всё этакое...
Дворник поклонился и опять стал улыбаться.
– Чай, квартирку-то другую возьмете? – примолвил он. – У нас скоро очистится вон там; выгоняем жильца: в срок не платит; славно бы...
– Стой! стой! – закричал Иван Савич и, взяв дворника за плечи, оборотил спиной и вытолкнул вон.
Потом обратился к Авдею:
– А! что ты скажешь, Авдей?
– Не могу знать!
– Только и слышишь от тебя: не могу знать! Сделай милость, моги хоть раз: ну?
– Не могу... – начал Авдей.
Иван Савич и его, точно так же как дворника, вытолкал вон. Он долго ходил по комнатам взад и вперед и по временам к чему-то прислушивался.
– Да, да, точно, – ворчал он, – наверху скребут пол, чистят – так! дворник не соврал! Да и вон кухарка пронесла огромную чашку муки, множество яиц: кулебяка будет! Вон и сама Прасковья Михайловна; о коварная змея! с девкой идет. Девка несет кулек: оттуда торчит телячья нога, зелень. Сама несет узел с чем-то... провизии множество... Кому это всё съесть? Ясно, что пир будет. А! так вот она что затевает! Она ошиблась... она думала, что я сделал ей предложение... жениться! То-то она и отложила до послезавтра. Какова! о змея, змея! на-ка поди, что выдумала!
Иван Савич терялся в этих мыслях и час от часу всё более тревожился.
– Что делать? как быть? как же объяснить ей? Ох, неловко: Господи, помоги!
Он бил себя кулаком по лбу, метался во все углы, как бы отвратить бурю. Он уже принял два содовых порошка – не помогло! выпил две рюмки мараскину – легче стало. Выпил еще рюмку – и вдруг лицо его прояснело.
– Авдей! Авдей! – закричал он, – поди, поди сюда... Знаешь что?
– Не могу знать!
– Фу-ты, Боже мой! да как ты не догадался, что надо делать? неужели не догадываешься?
– Не могу... – начал Авдей.
Иван Савич махнул рукой.
– Слушай! – сказал он. – Так отказаться неловко. Понимаешь? Пойти да объясниться, что я, дескать, не о женитьбе говорил, а так только... не годится. Спросят, что же я предлагал? как я скажу? Выйдет история... И тут она захныкала, что я опозорил ее: поцеловал руку. Великая важность! Так мы, знаешь что? неужели не догадался?
– Не могу знать!
– Мы съедем на другую квартиру.
Авдей встрепенулся.