Текст книги "Письма (1855)"
Автор книги: Иван Гончаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
Н. А. НЕКРАСОВУ
12 декабря 1855. Петербург
12 дек[абря] [18]55.
Посылаю Вам, любезнейший Николай Алексеевич, статью "Бонин-Сима": я, по возможности, очистил ее и лишнее выкинул, а лишнего было много и работы немало, потому что вторая половина статьи была у меня написана в памятной книжке, и весьма беспорядочно. Поэтому, если Вы, читая корректуру, найдете промахи против языка или длинноты и исправите их, то поступите очень хорошо, а мне теперь это делать некогда. Статья, как видите, и переписана.
До свидания, завтра, вероятно, зайду проведать Вас.
Прилагаемую книжку потрудитесь отдать А. В. Дружинину.
Ваш И. Гончаров.
Ю. Д. ЕФРЕМОВОЙ
15 декабря 1855. Петербург
У хозяйки – флюс и зубы болели: всё общество ждало целый вечер, потому что она, говорят, выходит обыкновенно поздно. Но она не выходила. Было мало, почти не больше, как у Майк[овых] в большое воскресенье. Мих[айлову] – слышь – предстоит непременно явиться опять и, вероятно, являться не раз. Подробности оставляю до свидания. За человека благодарю и уверен, что не откажете и вперед.
Ваш Гончаров.
15 декабря.
О. С. ОДОЕВСКОЙ
17 декабря 1855. Петербург
Боль в глазу, угрожающая опухолью, мешает мне лично представить Вам, милостивая государыня княгиня Ольга Степановна, вместе с чувствами искреннего уважения, препровождаемые при этом чрез г-на Солоницына chinoiseries[44]44
китайские безделушки (фр.).
[Закрыть] как образчик китайского терпения и искусства. Некоторые дамы сделали себе из этого браслеты.
Беру смелость препроводить также две мои брошюры, с покорнейшею просьбою доставить mademoiselle Эйлер: на одной из них я сделал надлежащую надпись, но оставил место для титула и имени, которого не знаю. Книга о Японии будет доставлена к ней по получении от переплетчика.
Не зная, когда тяжкая болезнь, повергающая меня в крайнее уныние, дозволит мне иметь драгоценное удовольствие быть у Вас, я свидетельствую Вам и князю Владимиру Федоровичу чувства отличного уважения и искренней преданности, с которыми имею честь быть
Вашего Сиятельства
покорнейшим слугою
Иван Гончаров.
17 декабря
1855.
Е. В. ТОЛСТОЙ
23 декабря 1855. Петербург
23.
Наконец Вы, богиня Елизавета Васильевна, решились нарушить Ваше молчание и порадовали одного из смертных ласковым письмом. Благодарю Вас как за него, так и за дружеское и лестное для меня Ваше желание иметь мой портрет: я бы немедленно исполнил его, если б над Петербургом четвертую неделю не висел abat-jour из мрачных туч, совершенно закрывающих нас от солнца: Левицкий говорит, что он давно уже не делает фотографий на бумаге, а делает на стекле, но мне не понравилось, сквозит. По его совету надо подождать другой погоды и, следовательно, другого случая. Я бы отвечал по пунктам на Ваше милое письмо, но оно дома, а я в гостях у Старика и застал Старушку за письмом к Вам и выпросил у нее полстранички, она было обещала, а потом исписала весь листок и дала мне вот эту четвертушку. Я очень счастлив был уж и тем, когда увидел Ваше письмо к Майковым, следовательно, узнал, что Вы здоровы, с каким же удовольствием получил сам Ваше письмо можете представить. – Вы спрашиваете меня о здоровье, о месте и что-то еще: кашель этот принадлежит моей комплекции и, вероятно, не пройдет никогда, но есть еще кое-что хуже кашля – это приливы крови к голове особенно по ночам, когда так явственно подкрадывается ко мне – апоплексический удар: всё, что остается мне получить в жизни. Место – старшего ценсора, то есть русской ценсуры, – с тремя тысячами руб. жалованья и с 10 000 хлопот. Но это еще должно состояться в январе, а если вакансии не откроются, то, может быть, и не состоится, тогда у меня есть план удалиться года на два на Волгу, к сестрам, и попробовать, могу ли я еще исполнить мои прежние литературные задачи, не всё ли отнял холод жизни и бестолковое шатанье по свету, – и, если удастся, я умру покойно, исполнив свое дело, если нет – замучаюсь в скучных, жалких трудах.
До свидания, гордая, прекрасная богиня, дай Бог Вам счастья и в этом и в Новом году, и всю жизнь. Смею молить об одном, не забыть жалкого, скучающего смертного, больного, холодного, но всё еще немножко боготворящего Вас
И. Гончарова.
Н.А. НЕКРАСОВУ
27 декабря [?] 1855. Петербург.
Меня зовет завтра обедать граф Путятин: если мне необходимо будет к нему ехать, то я вскоре после обеда буду у Вас: он обедает в 4 часа.
До свидания,
Ваш Гончаров.
27.
Е. В. ТОЛСТОЙ
28 декабря 1855. Петербург
28 декабря 1855/
Вы теперь, вероятно, уже получили письмо от Старушки: я пришел к ней в то время, когда она начала его, и приписал в нем сам. Она не показала мне, что пишет, сказала только, что есть и обо мне: я довольно долго ничего хорошего не делал, и оттого интересного ничего она обо мне Вам и не сообщит.
Несмотря на мою приписку, я не лишаюсь права писать обстоятельно в ответ на Ваше письмо. Какая разница между им и вторым, предыдущим Вашим письмом! Правда, между ними протекла целая вечность, или два месяца, что в иных случаях совершенно всё равно. То письмо – дружеское, искреннее, носящее следы недавнего свидания, чуть не слез, по крайней мере говорящее о них, – это, напротив, пропитано ядом или ласково уязвляющей, сладкой насмешки, pillule dorйe,[45]45
позлащенная пилюля (фр.)
[Закрыть] или холодной иронии, lettre mordante,[46]46
едкое письмо (фр.)
[Закрыть] с целию казаться дружеским. «Вы колете мне глаза, – писано там, – уменьем держать слово – тем лучше для Вас» (то есть это значит, а относительно Вас я об обещаниях и заботиться не думаю и не хочу). Далее. «Болезнь и несносные посетители мешали писать, да и не о чем: деревенская жизнь монотонна, стало быть, я щадила Вас, лишая себя удовольствия беседовать с Вами» (перевод верен). Еще: «Вы снисходительны, и этому я обязана высочайшим удовольствием слушать Вас!» – «Предостережения и советы Ваши излишни». – «Можно гордиться дружбою такого человека...» – и не писать, забыли Вы прибавить. Почему ж нельзя? Можно даже и не гордиться, и не писать.
На это сказал бы я: разве Вас просили описывать те места, куда Вы едете? ум и сердце Ваше не монотонны: их-то обаятельная прелесть, в гармонической связи с наружной красотой, конечно, и пленила, чуть не до погибели, моего лучшего друга. Еще бы сказал я: от Вас одних зависело не лишать себя высочайшего удовольствия слушать друга: стоило написать десять строк, чтоб получить пятьдесят, а Вы...: следовательно – нужно ли договаривать этот силлогизм? Видите, что не всегда нужен дар слова для доказательства довольно простой, ясной логики, которая всегда неотразима. Мало ли что мог бы я сказать еще, если б хотел быть только логичен, но я предпочитаю быть любезным и скажу лучше, что Вы совершенно непогрешительны, правы и верны своему характеру во всем, до Вашего молчания включительно, так же правы, как я виноват во всем – до моей болтовни, тоже включительно. Это нетрудно доказать логически, без всякого "дара слова": какое право я имел обнаруживать перед Вами весь беспорядок души моего лучшего друга, передавать Вам эти волнения, вопросы, сомнения, пугать Вас фантомами, предположениями, уцепиться за какую-нибудь сторону Ваших наклонностей, привычек, характера и анализировать их, когда Вы не признавали и не разделяли этих волнений и хаоса? Зачем, к чему? Вам было это, конечно, дико, надоело, Вы и замолчали, замкнувшись в Вашем непотрясаемом спокойствии. Одно немного может оправдать меня, это то, что всё это делалось с целью не прерывать разговора с Вами, не терять Вас никогда и нигде из вида, не допускать лечь ни забвению, ни времени, ни расстоянию в этой дружеской связи, вызывать Вас на постоянную диалектику и, любуясь на портрете и в памяти Вашей наружной красотой, любоваться легкой грацией и остротою Вашего ума и мягкостью, ровным биением Вашего сердца – вот цели. Но у Вас подобных целей не было, и Вы со второго письма оборвали нить и обратили ее в едва осязаемый, невидимый волосок. И дело, Вы были в своем праве. Вы, вероятно, не раз предлагали себе вопрос: зачем я буду писать к нему? И не находили никакой разумной практической причины. Вас можно было обвинить в одном: если б Вы хотели быть искренни, Вы бы, в ответ на третье или четвертое письмо, написали, что Вам, например, некогда, что Вы скоро отвечать не можете: я бы понял эти points над ii, я ведь был в Японии, а нам сначала там отвечали точно так же (смотри "Русские в Японии") и мы поняли. Тогда бы я избавился от мучительных догадок о том, куда деваются мои письма. Впрочем, и это ничего: я в самом деле "снисходителен", а строг только на словах. Отчего Вы не сказали, сколько именно писем получено Вами: оттого ли, что казалось Вам неловко, показав счетом 5 или 6 писем, отвечать на них полутора страничками, или оттого, что, может быть, Вы не получили которого-нибудь, писанного в Москву, например? Вы очень искусно намекнули на каждое из писем, кроме московского: получено ли и оно?
Е. В. ТОЛСТОЙ
31 декабря 1855 – 2 января 1856. Петербург
31 дек[абря] [18]55.
Вот уж несколько дней, как у меня лежит готовое и не посланное письмо к Вам: отчего не посланное? И сам не знаю: частию оттого, что оно чересчур откровенно написано, частию гордость, возмущенная Вашею ленью и небрежностью, удерживали меня и, может быть, удержали бы совсем, если б память сердца, благодарного за несколько проведенных Вами здесь недель, за несколько приятных часов и, наконец, счастливых (не для Вас) минут, не заговорила сильнее всякой гордости и самолюбия: видите, как я прост и откровенен! И вот я посылаю, но только половину письма, остальную оставлю у себя и, вероятно, уничтожу, выбрав, что нужно, сюда. Письмо слишком длинно: из него Вы никакого практического смысла, ни истины не извлечете, разве только можете сделать один безошибочный логический вывод, что длинное письмо, написанное при моем недосуге, – есть... длинное письмо.
Впрочем, оно было очень здравое и приличное письмо, да оно и не может быть иначе: "лучшего моего друга" уж больше нет, он не существует, он пропал, испарился, рассыпался прахом. Остаюсь один я, с своей апатией, или хандрой, с болью в печени, без "дара слова", следовательно, пугать и тревожить Вас бредом некому. Он, улетучиваясь, говорил мне при последнем издыхании Вашими словами: "tout va pour le mieux:[47]47
всё к лучшему (фр.)
[Закрыть] хорошо, что она уехала, хорошо, что и не писала так долго: tout, tout est pour le mieux". Он даже избегал смотреть на портреты, не читал, не смотрел ничего на сцене (особенно «Лючию»), чтобы не расшевеливать воспоминаний, и так мирно угас, как он говорит, для вдохновенья, для слез, для жизни и т. д. (У него был дар слова). Но Бог с ним: он надоел мне, а Вам, я думаю, вдвое.
Очень рад, что Вам и милой кузине понравились книги, до переплетов включительно. Секрет Ваш о том, что она просила списать сочинения, – секрет институтский: я даже не понимаю, в чем он состоит. – Вы спрашиваете о романе: ах, одни ли Вы спрашиваете! редакторы спрашивают пуще Вас, и трое разом, так что если б я и написал его, то не знаю, как бы, удовлетворив одного, отделался от других. А романа нет как нет: есть донесение об экспедиции, есть путевые записки, но не роман. Этот требует благоприятных, почти счастливых обстоятельств, потому что фантазия, участие которой неизбежно в романе как в поэтическом произведении, похожа на цветок: он распускается и благоухает под солнечными лучами, и она развертывается от лучей... фортуны. А где их взять? Они померкли для меня, старость, как шапка, надвигается на голову. Хандра гложет до физического расстройства, а между тем судьба призывает меня к суматохе, к усиленной деятельности: как я извернусь – не знаю; хочется бежать и от дел, и от людей, а нельзя. В будущем месяце должно решиться о моем месте: ожидаются вакансии.
Ваш человек так быстро явился к Майковым после письма, что не было возможности поспеть с портретами. Погода стоит мрачная, и фотографии не удаются. Впрочем, если б я убежден был, что не одна только – как бы это сказать – дружеская учтивость (le doute partout) заставляет Вас напомнить о портрете, а самая дружба, то прислал бы тотчас же хоть дагерротип. На этот раз, надеюсь, Вы не упрекнете меня в неосновательности сомнений: двухмесячное молчание – факт неопровержимый. Вы, кажется, сеете семена дружбы на всякой почве, где поселитесь, и рвете покойно плоды с дерева, которое вырастает из этих семян. Поэтому я думаю, что и на Грязи не все посетители sont importuns.[48]48
несносны (фр.)
[Закрыть] Не примите этого, ради Бога, за упрек: напротив – это счастливейшее для Вас свойство. Упрекать – одного, что он велик ростом, другого – что мал, – не только не «снисходительно», даже неблагоразумно. Я говорю об этом только как о факте, нисколько его не порицая. Мне хотелось писать, я писал, Вам не хотелось, Вы не писали, – и в этом хотелось и не хотелось – ни Вы, ни я не виноваты. Вы видите, я не только снисходителен, но и рассудителен, а снисходителен к Вам, например, без границ. Может быть, я читаю между строками Вашего письма и угадываю настоящие причины Вашего молчания – и покойно гляжу на это, снисхожу, может быть, снизошел бы, если б имел повод, случай и право быть снисходительным, и к другим событиям, важнее... в Вашей жизни... Я снисходителен до пожертвований: например, если Вам не нравится присланный от Ник[олая] Апол[лоновича] ваш портрет (он бледен), я могу прислать Вам тот оттиск, который у меня (он явственнее), и тогда, кстати, могу приложить и свой портрет, если... понадобится. Других обещаний и намерений... сколько их было! чувствую, как я виноват: прислать конфект, например; не удобно, к Вам придут одни крошки. Стихи Аполлон всё еще держит, не дает. А Вы, что не прислали с человеком книгу Тургенева? случай был удобный. Или потеряли, подарили, присвоили? Скажите откровенно и помните – как я «снисходителен». К Вам одним.
Нового в сфере моего ведения – ничего нет. Праздники я бывал у Майк[овых], сказал им, что получил от Вас письмо и что отвечал на него припиской в письме Старушки. Старик, кроме сладостей брачных уз, познал тягость ночного бдения: он работает для "Биб[лиотеки] д[ля] чт[ения]", читает рукописи, корректуры. Ник[олай] А[поллонович] рисует образа к обручению в[еликого] к[нязя] Ник[олая] Ник[олаевича], Евг[ения] П[етровна], Апол[лон], Анна Ив[ановна] – ничего, Конст[антин] Ап[оллонович], Льхов[ский], Бурька, Солон[ицын] – тоже ничего, и я – ничего. На сцене итальян[ской] идет "Моисей" Россини, на русской – драма Потехина с успехом. Сейчас я от Тург[енева], там был, между прочим, Мартынов, отличившийся в драме, и мы пили за его здоровье. Хотелось бы описать Вам в заключение, как смешно я провел один любопытный вечер у... да после когда-нибудь, когда Вам нечего будет делать, а теперь праздники: Вы, вероятно, встречаете несносных гостей.
Новый год, кажется, встречаем у Евг[ении] П[етровны], то есть сегодня вечером 31 дек[абря].
С Новым годом поздравляю Вас, и маменьку тоже, если она с Вами: напомните ей обо мне и поцелуйте у ней ручку (кстати, и у себя): она была благосклонна ко мне. Не решаюсь ни просить, ни надеяться ответа, особенно скорого. Уведомьте хоть когда-нибудь о получении этого письма и будьте здоровы, счастливы и уверены в моей неизменной к Вам преданности.
Гончаров.
2 янв[аря] 1856. Новый год встретили у Майк[овых]. Я принес к ним ликер из рома, шампанского и ананасов: дамы так подпили, что Е[вгения] П[етровна], не вставая со стула, могла только шевелить губами, прощаясь с гостями, и кистью левой руки. Старушку Старик завернул в одеяло и под мышкой отнес домой, а Ю[ния] Д[митриевна] любовно смотрела на всех мужчин, кроме мужа. Возник вопрос: что бы делали Вы?
