Текст книги "Тропа паучьих гнезд"

Автор книги: Итало Кальвино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

V

Проснувшись, Пин видит между ветвями деревьев кусочки неба, такого синего, что глазам больно. Уже день – ясный, погожий день, наполненный пением птиц.

Подле Пина стоит великан и скатывает короткую накидку, которой он его укрывал.

– Потопали, пока светло, – говорит он.

Они шли чуть не целую ночь. Подымались по оливковым рощам, потом брели по заросшим осокой пустошам, потом пробирались сквозь мрачный сосновый лес. Им попадались даже филины. Но Пин ничего не боялся, потому что великан в вязаной шапочке все время держал его за руку.

– Сон валит тебя с ног, мой мальчик, – говорил ему великан, таща его за собой, – но ведь не хочешь же ты, чтобы я взял тебя на руки?

У Пина в самом деле слипались глаза. Он с наслаждением бросился бы в море папоротников, которыми зарос подлесок, и утонул в них. Было почти утро, когда они вышли на поляну, где выжигали уголь.

– Тут мы сделаем привал, – сказал великан.

Пин растянулся на выгоревшей земле и, засыпая, видел, как великан прикрыл его своей накидкой, набрал хворосту и развел костер.

Теперь уже день. Великан мочится на погасшие угли. Пин становится подле него и тоже мочится. Тем временем он смотрит великану в лицо: Пин не успел еще как следует рассмотреть его при свете дня. По мере того как рассеиваются лесные тени и Пину удается продрать слипающиеся от сна глаза, он начинает замечать в лице великана новые черты. Тот много моложе, чем ему показалось, и сложения он вполне нормального; у него рыжеватые усы и голубые глаза; маску на фонтанах он напоминает из-за большого беззубого рта и приплюснутого носа.

– Еще немного, и мы пришли, – то и дело говорит он Пину, пока они идут по лесу.

Он не умеет вести длинные беседы, но Пину даже нравится идти с ним молча. Пин чуть-чуть стесняется этого человека, который ходит по ночам убивать людей, но который был к нему добр и внимателен. Добрые люди всегда смущают Пина: никогда не знаешь, как себя с ними вести; вечно хочется чем-нибудь досадить им и посмотреть, что они на это скажут. Но великан в вязаной шапочке – случай особый. Он поубивал до черта людей и потому может позволить себе быть добрым.

Великан не может говорить ни о чем, кроме войны, которая никак не кончится; шесть лет он протрубил в альпийских стрелках, и вот опять ему приходится таскаться с автоматом на шее; единственные, кто хорошо устроились в это время, говорит он, так это женщины; он побывал всюду и понял, что нет никого хуже женщин. Вообще-то такие разговоры Пина не занимают, все теперь говорят одно и то же, но Пин еще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь говорил такое о женщинах. Однако если подумать, то великан, конечно, прав, он не то что Красный Волк, который вовсе не интересуется женщинами. Похоже, он хорошо знает женщин и усвоил то, что Пин всегда понимал: он убедился, что женщины – существа отвратительные. Вот почему идти вместе с ним на редкость приятно.

Сосняк остался позади, и теперь они идут по каштановому лесу.

– Еще немного, – говорит великан, – и мы в самом деле будем на месте.

Действительно, им тут же попадается мул, взнузданный, но не оседланный, который бродит без присмотра и щиплет траву.

– Хотел бы я знать, – говорит великан, – какой сукин сын оставил его непривязанным? Поди сюда, Корсар, поди ко мне, мой хороший.

Он берет мула за уздечку и тащит за собой. Корсар – старый, облезлый мул, вялый и покорный. Между тем они вышли на лесную поляну, где стоит ветхий сарай – в нем, наверно, пекут каштаны. Вокруг ни души. Великан останавливается, вместе с ним останавливается и Пин.

– Что случилось? – удивляется великан. – Неужто они все ушли?

Пин догадывается, что, видимо, случилось что-то страшное, но он не понимает как следует, в чем тут дело, и не пугается.

– Эй! Есть тут кто? – говорит великан, но не слишком громко и снимает с плеча автомат.

Из сарая выходит маленький человечек с мешком. Завидев их, он швыряет мешок на землю и начинает бить в ладоши.

– О-ля-ля! Привет, Кузен. Нынче будет славная музыка! – Голосок у него резкий и пронзительный.

– Левша! – восклицает спутник Пина. – А где, черт возьми, остальные?

Человечек идет им навстречу, потирая руки.

– Три грузовика, три набитых солдатами грузовика едут по проселочной дороге. Их засекли нынче утром, и навстречу им отправился весь батальон. Скоро начнется концерт.

На человечке матросская курточка с капюшоном из кроличьего меха, прикрывающим его лысый череп. Пин решает про себя, что это, наверно, гном, живущий в лесной хижине.

Великан поглаживает усы.

– Хорошо, – говорит он, – надо бы и мне сходить пальнуть разок-другой.

– Если только успеешь, – замечает человечек. – Я остался приготовить обед. Уверен, что к полудню они закончат бой и вернутся.

– Мог бы присмотреть за мулом, раз уж ты здесь остался, – ворчит великан. – Если бы я его не встретил, он ушел бы к морю.

Человечек привязывает мула и смотрит на Пина.

– А это кто такой? Ты сделал сыночка, Кузен?

– Я скорее сдох бы! – отвечает великан. – Этот паренек устраивает вылазки с Красным Волком и отстал от него.

Не совсем точно, но Пин рад, что его так представили. Пожалуй, великан сделал это нарочно, чтобы придать ему больше веса.

– Ну вот, Пин, – говорит он, – это Левша, повар в отряде. Относись к нему с почтением, потому что он старше тебя и потому что иначе ты не получишь добавки.

– Послушай-ка, новобранец революции, – говорит Левша, – ты способен почистить картошку?

Пину хотелось бы ответить какой-нибудь непристойностью – просто так, ради первого знакомства, – но он как-то сразу не находится и говорит:

– Я-то? Конечно.

– Вот и чудесно. Мне как раз нужен поваренок, – говорит Левша. – Погоди, я схожу за ножами. – И он скрывается в сарае.

– Он правда твой кузен? – спрашивает Пин у великана.

– Нет, Кузен – это я, меня все так зовут.

– И я?

– Что и ты?

– Я тоже могу тебя звать Кузеном?

– Разумеется. Имя как имя, не хуже других.

Пину это нравится. И он решает сразу же попробовать:

– Кузен! – окликает он.

– Чего тебе?

– Кузен, для чего сюда идут грузовики?

– Чтобы спустить с нас шкуру. Но мы встретим их и сами спустим с них шкуру. Такова жизнь.

– Ты тоже пойдешь, Кузен?

– Конечно. Надо идти.

– А у тебя ноги не устали?

– Вот уже семь лет, как я хожу и сплю в сапогах. Даже если я умру, то умру в сапогах.

– Семь лет не снимать сапоги! Разрази меня гром, Кузен, а у тебя не воняют ноги?

Тем временем вернулся Левша. Но он принес не только ножи для чистки картошки. На плече у него сидит птица, которая бьет подрезанными крыльями. За ногу птица привязана цепочкой, словно она – попугай.

– Что это? Что это? – кричит Пин и подносит палец к клюву птицы. Птица вращает желтыми глазами и моментально клюет его в палец.

Левша хохочет.

– Что, сразу убрал руки, товарищ! Берегись, Бабеф – сокол мстительный.

– Где ты его взял, Левша? – спрашивает Пин, который все больше убеждается, что не следует доверять ни взрослым, ни их животным.

– Бабеф – ветеран нашего отряда. Я вынул его из гнезда, когда он был еще птенцом. Он тотем, талисман нашего отряда.

– Было бы лучше, если бы ты оставил его на свободе и дал ему сделаться хищной птицей, – замечает Кузен. – Ничего себе талисман. Он приносит несчастье, почище любого монаха.

Но Левша подносит ладонь к уху и делает им знак помолчать.

– Та-тата… Слышите?

Они прислушиваются: внизу, в долине, раздаются выстрелы. Автоматные очереди и несколько взрывов ручных гранат.

Левша бьет по ладони кулаком и визгливо хихикает.

– Ну вот, ну вот, я же говорил, что от нас никто не уйдет. Мы всем им продырявим черепушки.

– Ладно. Если будем сидеть здесь, не больно-то много мы их продырявим. Я схожу взглянуть, как там, – говорит Кузен.

– Погоди, – останавливает его Левша. – Не хочешь каштанов? Осталось с утра. Джилья!

Кузен резко поднимает голову.

– Кого это ты зовешь? – спрашивает он.

– Жену, – отвечает Левша. – Она здесь со вчерашнего вечера. В городе за ней охотится «черная бригада».

Действительно, в дверях сарая появляется женщина с обесцвеченными перекисью волосами, еще молодая, хотя и малость потрепанная. «Вот уж никогда не подумал бы, что у Левши такая молодая и такая хорошенькая жена», – думает Пин.

Кузен хмурит брови и поглаживает усы.

– Привет, Кузен! – говорит женщина. – Я к вам переселилась. – И она идет к ним, засунув руки в карманы: на ней брюки и мужская рубашка.

Кузен бросает взгляд в сторону Пина. Пин понимает: даже здесь невозможно избавиться от этих проклятых женщин; если все начнут таскать баб в отряд – добра не жди. И Пин горд оттого, что у него с Кузеном есть свои тайны – тайны, касающиеся женщин, – и что они понимают друг друга с одного взгляда.

– Ты принесла с собой хорошую погодку, – говорит Кузен с некоторой горечью и, стараясь не смотреть на нее, показывает на долину, где все еще слышны выстрелы.

– А какой тебе надо погоды? – вмешивается Левша. – Послушай, как поет станковый. А огнеметы! Ну и бардак! Джилья, дай ему миску каштанов, он хочет идти вниз.

Джилья смотрит на Кузена со странной улыбкой. Пин замечает, что глаза у нее зеленые и что шеей она поводит совсем как кошка.

– Нет времени, – бросает Кузен. – Мне действительно пора идти. Готовьте обед. Не робей, Пин.

Он удаляется с накидкой, свернутой в скатку, и автоматом наперевес.

Пину хотелось бы догнать Кузена и не отставать, но у него ломит кости после всех приключившихся с ним передряг, да и выстрелы в долине наводят на него страх. Наверно, неплохо было бы остаться здесь, с Левшой и его женой. Пин не возражал бы, если бы они оказались гномами, живущими в одинокой хижине посреди леса, он стал бы их приемным сыном и разговаривал бы с феями. Но у человечка в матросской курточке вид какой-то вредный и зловещий, как и у хмурого, сердитого сокола, сидящего у него на плече. Жена человечка все время про себя усмехается, а ее муж этого даже не замечает. Пину хочется сказать: «Смотри, Левша, разрази меня гром, на твоем месте я не больно-то доверял бы этой женщине».

– Ты чей, мальчуган? – спрашивает Джилья и проводит рукой по его густым взъерошенным волосам. Пин резко отстраняется: он не выносит женских ласк. К тому же ему не нравится, когда его называют мальчуганом.

– Твой сыночек. Разве ты не заметила, что нынче ночью кой-кого родила?

– Здорово сказано! Здорово! – каркает Левша. Он точит нож и приводит этим сокола в ярость. – У партизана никогда не спрашивают: ты чей? Ответь ей: я сын пролетариата, моя родина – Интернационал, моя сестра – революция.

Пин смотрит на него искоса и подмигивает.

– Что? Ты тоже знаешь мою сестру?

– Не обращай на него внимания, – говорит Джилья. – Он всем в отряде задурил голову перманентной революцией. Комиссары и те против него. Троцкист – вот что говорят они ему, троцкист.

«Троцкист» – еще одно новое слово.

– А что это значит? – спрашивает Пин.

– Сама толком не знаю, – отвечает Джилья, – но слово это к нему вполне подходит: троцкист!

– Дура! – кипятится Левша. – Я не троцкист! Если ты явилась сюда, чтобы злить меня, то я мигом отправлю тебя назад в город, в лапы к «черной бригаде».

– Мерзкий эгоист! – огрызается Джилья. – Из-за тебя…

– Цыц! – прикрикивает на нее Левша. – Дай послушать. Почему больше не поет станковый?

Действительно, станковый, который все время строчил не умолкая, вдруг замолчал.

Левша озабоченно смотрит на жену.

– Что там произошло? Кончились боеприпасы?

– …Или убили пулеметчика, – с опаской замечает Джилья. Оба прислушиваются, потом переглядываются, и на их лица возвращается злоба.

– Так что же? – спрашивает Левша.

– Я говорила, – срывается на крик Джилья, – что из-за тебя я месяцами места себе не находила от страха, а теперь ты не желаешь, чтобы я здесь скрывалась.

– Сука! – кричит Левша. – Сука! Если я ушел в горы, то только потому… Ну вот! Опять заработал!

Станковый пулемет снова бьет короткими редкими очередями.

– Слава богу, – говорит Джилья.

– …только потому, – вопит Левша, – что я не мог больше жить с тобой дома: противно было глядеть, что ты вытворяешь!

– Ах так? И когда только война кончится? Когда же наконец опять начнут ходить корабли и я буду видеть тебя не чаще двух-трех раз в год?.. Скажи-ка, что это за выстрел?

Левша озабоченно прислушивается.

– Вроде бы миномет…

– Наш или ихний?

– Дай послушать. Стреляют с той стороны. Ихний.

– С этой стороны – и вдоль долины. Это – наши.

– Тебе только бы поспорить. О чем я думал, когда с тобой связался! Ну конечно, наши… Слава богу, Джилья, слава богу.

– А что я тебе говорила! Троцкист – вот ты кто! Право слово, троцкист!

Пин упивается, теперь он в своей стихии. В переулке супружеские ссоры, случалось, тянулись целый день, и он часами слушал их под окном, словно радио, стараясь не пропустить ни одной реплики; время от времени он вмешивался в перебранку, выкрикивая какую-нибудь шуточку, да так громко, что ссорящиеся замолкали, а потом оба свешивались с подоконника и набрасывались на него.

Тут все это гораздо лучше: посреди леса, под аккомпанемент выстрелов и с новыми, смачными словечками.

Теперь все затихло, сраженье в долине, видимо, закончилось; супруги сердито переглядываются, но молчат.

– Разрази меня гром! – изумляется Пин. – Неужели вы уже перестали? Или вы забыли, на чем остановились?

Левша и Джилья смотрят сперва на Пина, потом друг на друга, выжидая, пока один скажет что-нибудь такое, чтобы другой мог тут же начать ему перечить.

– Поют! – восклицает Пин. Из долины действительно несутся звуки какой-то песни.

– Поют по-немецки, – бормочет повар.

– Дурень! – кричит женщина. – Не слышишь, что ли, это «Красное знамя».

– «Красное знамя»? – Человечек поворачивается на пятках и хлопает в ладоши; сокол отваживается полетать над его головой на своих подрезанных крыльях. – Да, это «Красное знамя».

Левша бежит вниз по склону, напевая: «Красное знамя, ты победишь…», добегает до края обрыва и прислушивается.

– Да. Это – «Красное знамя».

Он возвращается бегом, радостно крича, а сокол парит над ним на цепочке, словно бумажный змей. Левша целует жену, дает подзатыльник Пину, и все трое, взявшись за руки, поют: «Красное знамя, ты победишь».

– Послушай, – говорит Левша Пину, – не думай, пожалуйста, что мы ссорились всерьез: мы просто шутили.

– Ну конечно же, шутили, – подтверждает Джилья. – Мой муженек малость глуповат, но он самый лучший муж в мире.

Говоря это, она откидывает с его головы меховой капюшон и целует Левшу в лысину. Пин не знает, верить им или нет, взрослые такие двуличные и лживые, но ему все равно весело.

– Скорее чистить картошку, – командует Левша. – Часа через два они вернутся, а обед еще не готов!

Они высыпают из мешка картошку и, усевшись рядышком, чистят ее и бросают очищенные картофелины в котел. Картофелины ледяные, у Пина коченеют пальцы, но все равно так хорошо чистить картошку вместе с этим странным гномом, не поймешь, злой он или добрый, и его женой, еще более непонятной. Джилья вместо того, чтобы чистить картошку, принялась причесываться. Это раздражает Пина: он не любит работать, когда рядом кто-нибудь бездельничает. Но Левша преспокойно продолжает чистить. Может, у них всегда так заведено и он уже привык?

– Что сегодня на обед? – спрашивает Пин.

– Козлятина с картошкой, – отвечает Левша. – Ты любишь козлятину с картошкой?

Пин хочет есть и говорит, что любит.

– А ты, Левша, хорошо умеешь стряпать? – спрашивает он.

– Еще бы! – восклицает Левша. – Это же мое ремесло. Я двадцать лет проплавал коком. Плавал на кораблях всех видов и всех наций.

– И на пиратских кораблях? – спрашивает Пин.

– И на пиратских.

– И на китайских кораблях?

– И на китайских.

– А ты знаешь китайский?

– Я знаю все языки на свете. Я умею готовить кушанья всех народов мира. Китайская кухня, мексиканская кухня, турецкая кухня.

– А как ты приготовишь сегодня козлятину с картошкой?

– По-эскимосски. Ты любишь эскимосскую кухню?

– Разрази меня гром, Левша! По-эскимосски!

Когда возвращаются первые партизаны, картошка уже кипит.

Пину всегда до смерти хотелось посмотреть на партизан. Поэтому он стоит разинув рот на лужайке перед сараем и не успевает присмотреться к одному, как появляются двое-трое других. Все они обвешаны оружием и пулеметными лентами.

Их можно принять за давно не стриженных и обросших бородами солдат, за армейскую роту, которая потерялась во времена давнишней войны и до сих пор блуждает по лесам в рваных шинелях, в разбитых сапогах, с ружьями, которыми пользуются теперь только для охоты на лесного зверя.

Они устали, вспотели и покрылись густым слоем пыли. Пин ждал, что они придут с песней, но они серьезны и молчаливы. Партизаны подходят к сараю и, не говоря ни слова, бросаются на солому.

Левша радуется, как собачонка, бьет кулаком о ладонь и хохочет.

– На этот раз мы их расколошматили! Как все было? Расскажите же!

Партизаны отмахиваются от него; они разлеглись на соломе и молчат. Чем они недовольны? Кажется, будто они вернулись, потерпев поражение.

– Так, значит, наши дела плохи? У нас большие потери? – Левша поворачивается от одного к другому и ни от кого не получает ответа.

Подошел Ферт, командир отряда. Это худой юноша, с нервно подрагивающими ноздрями, глаза его спрятаны под густыми черными ресницами. Он ходит, ругается со своими людьми, ворчит, что до сих пор не готов обед.

– Так что же все-таки произошло? – не унимается повар. – Победили мы или нет? Если вы мне сейчас же не объясните, что к чему, я не дам вам есть.

– Ну да, да, да, мы победили, – говорит Ферт. – Два грузовика выведены из строя, убито около двадцати немцев, недурные трофеи.

Он говорит обо всем этом пренебрежительно, словно не рад победе.

– Так что же – у нас большие потери?

– Двое ранены, но в других отрядах. Мы-то целехоньки. Понятно?

Левша пристально смотрит на командира: кажется, он начинает о чем-то догадываться.

– Не знаешь, что ли, что нас поставили по ту сторону долины? – кричит Ферт. – Мы не сделали ни единого выстрела! Надо, чтобы в бригаде наконец решили: либо нашему отряду нет доверия и тогда пусть отряд распускают, либо нас считают такими же партизанами, как и всех остальных, и посылают в дело. Если нас в следующий раз опять поставят в арьергард, мы не двинемся с места. А я подаю в отставку. Я болен.

Он сплевывает и уходит в сарай.

Появляется Кузен и окликает Пина:

– Пин, хочешь посмотреть, как проходит батальон? Спустись на край обрыва, оттуда хорошо видно дорогу.

Пин сбегает вниз и раздвигает кусты. Под ним – узкая дорога, и по ней вверх поднимается цепочка людей. Таких людей он еще никогда не видывал: все они яркие, блистательные, бородатые и вооружены до зубов. На них немыслимые шинели, сомбреро, каски, красные шарфы, меховые куртки, одни по пояс обнажены, на других фашистские мундиры, и у всех – драные сапоги; оружие у них разное и Пину совсем неизвестное. Вместе с ними идут пленные, бледные и подавленные. Пин не верит своим глазам, ему кажется, что это мираж, возникший на пыльной дороге.

Вдруг он вздрагивает: вон знакомое лицо. Ну, конечно же, это Красный Волк. Пин окликает его, и через минуту они стоят друг против друга. У Красного Волка через плечо немецкий автомат, нога у него распухла, и он прихрамывает. На нем неизменная русская кепка, но теперь она со звездой, с красной звездой, в центре которой белый и зеленый круг.

– Браво! – приветствует он Пина. – Сам добрался. Ты молодчина.

– Разрази меня гром! – восклицает Пин. – Каким образом ты очутился здесь? Я тебя столько прождал.

– Понимаешь, я пошел вниз взглянуть на стоянку немецких грузовиков. Забрался в соседний сад и с ограды увидел, как у грузовиков строятся вооруженные солдаты. Я сказал себе: тут готовится налет на наших. Если немцы собрались уже сейчас, то к утру они будут на месте. Тогда что было мочи я пустился бежать, чтобы предупредить наших, и поспел как раз вовремя. Но вот растянул ногу, она распухла, и теперь еле ковыляю.

– Ты чудо, Красный Волк, черт тебя побери! – говорит Пин. – Но все-таки подло было бросить меня одного. Ведь ты же дал мне честное слово.

Красный Волк сдвигает русскую кепку на затылок.

– Высшая честь, – говорит он, – это наше дело.

Между тем прибывают новые партизаны из отряда Ферта. Красный Волк поглядывает на них сверху вниз и холодно отвечает на приветствия.

– Ты угодил в хорошенькую компанию, – замечает он.

– А что? – спрашивает Пин с некоторой тоской. Он здесь уже пообвыкся, и ему не хочется, чтобы Красный Волк опять его куда-нибудь утащил.

Красный Волк наклоняется к его уху.

– Только никому не проговорись. Я это точно выяснил: в отряд к Ферту направляют падло, отбросы бригады. Ты, видимо, попал сюда, потому что ты еще мальчик. Но если хочешь, я попытаюсь вызволить тебя отсюда.

Пину не по душе, что его взяли оттого, что он мальчик. Однако люди, с которыми он познакомился, вовсе не падло.

– Скажи мне, Красный Волк, а Кузен – тоже падло?

– Кузен из тех, кому надо предоставить делать, что ему вздумается. Он всегда бродит один, он молодец и мужик будь здоров. Он подчиняется здесь Ферту, но когда хочет – уходит, когда хочет – приходит, и никто его не держит.

– А Левша? Скажи, правда, что он троцкист?

«Может, он объяснит сейчас, что это значит», – думает Пин.

– Он – экстремист. Мне сказал об этом комиссар бригады. Ты что, разделяешь его убеждения?

– Нет, нет! – пугается Пин.

– Товарищ Красный Волк, – восклицает Левша, подходя к ним с соколом на плече, – мы сделаем тебя комиссаром Совета старого города!

Красный Волк к нему даже не оборачивается.

– Экстремизм – детская болезнь коммунизма, – говорит он Пину.