Текст книги "Письма-минутки"

Автор книги: Иштван Эркень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Иштван Эркень
Письма-минутки

От переводчика

Каких-то два десятка лет назад не было нужды представлять любителям переводной литературы, тем более столь взыскательной публике, как читатели «ИЛ», классика венгерской литературы, писателя с мировой известностью Иштвана Эркеня (1912–1979). Произведения Эркеня выходили отдельными изданиями, публиковались в журналах, фильмы, снятые по его сценариям («Семья Тотов», «Кошки-мышки»), мелькали на экранах. Пьесы его обошли все театральные подмостки мира от стран Европы до Америки и Австралии. Во Франции спектакль «Семья Тотов» в 1970 году был удостоен премии «Черный юмор». В нашей стране в 70—80-е годы прошлого века И. Эркеня считали своим драматургом двадцать шесть советских театров, знаменитые постановки Товстоногова в БДТ («Кошки-мышки» и «Семья Тотов») вошли в историю не только отечественной, но и мировой сценографии. Спектакль «Семья Тотов» в театре «Современник» (начало 70-х) запомнился блистательным исполнением Олегом Табаковым главной роли. Олег Табаков, лично знакомый с автором и не раз встречавшийся с ним, отзывался об Эркене как о писателе, «символизирующем венгерскую культуру», и остался верен своему суждению до наших дней: вот уже восьмой сезон в МХТ с аншлагом идет спектакль «Кошки-мышки» в звездном составе. А ярчайшей постановке «Семьи Тотов» в Московском областном драматическом театре имени А. Н. Островского аплодировали зрители Будапешта и Вены, московская же публика имеет возможность оценить талант венгерского автора и исполнителей шестой театральный сезон.

Впрочем, оглушительной карьере драматурга сам И. Эркень предпочитал известность писательскую. Завоевать внимание читателей своей художественной прозой Эркень считал для себя важнейшей и почетной творческой задачей. Хотя на недостаток читательского успеха ему жаловаться не приходилось. Гротескное видение мира, отражение его предельно скупыми художественными средствами привело к созданию жанра «рассказа-минутки», качественно нового, экспериментального вида короткого рассказа, где каждый рассказ словно диковинный кадр, запечатленный магниевой вспышкой. Чтобы прочесть его, достаточно минуты, а то и того меньше. «'Рассказы-минутки' возникли потому, что я попросту ленился писать более длинные».

За этим шутливым объяснением писателя – его явное нежелание следовать установкам, отказ от усердного иллюстрирования жизни. Короткие, емкие тексты – от анекдотических историй до философских притч – снискали автору мировую известность.

В Венгрии произведения писателя выходили и выходят отдельными книгами, собраниями сочинений, выдержавшими несколько изданий. Да и на русском языке увидели свет семь книг И. Эркеня, в том числе такие, как «Записки из блокнота 1956 года», «Народ лагерей» – уникальное социографическое исследование жизни военнопленных, в частности венгерских, написанное в Красногорском лагере под Москвой, где Эркень был среди участников Антифашистской школы, а затем и сам преподавал там. Двуязычный – с параллельными текстами на венгерском и русском языках – сборник «рассказов-минуток» вышел в 2008 году в издательстве «Вагриус».

Совершенно неизвестно в России эпистолярное наследие И. Эркеня. Читать письма всегда любопытно. В них интересны приметы эпохи, былых времен, ушедших нравов, характеры людей и в первую очередь автопортрет писавшего. Если же вдруг автором эпистол оказывается писатель, они интересны вдвойне: талант, дар слова непременно скажется, независимо от жанра. Письма Иштвана Эркеня, составившие том собрания его сочинений, выдержали уже три издания, сейчас готовится четвертый, дополненный выпуск. Том этот, составленный Жужей Радноти, вдовой писателя и попечителем его творческого наследия, неслучайно назван «Письма-минутки» – по аналогии с изобретенными Эркенем рассказами-минутками. Краткие послания друзьям, коллегам в большинстве своем читаются как художественные миниатюры, полные юмора, иронии и самоиронии.

Отмечая столетие со дня рождения Иштвана Эркеня, нам хотелось уйти от традиционного рассказа о жизненном и творческом пути, хотелось дать возможность высказаться писателю самому. Наша публикация – это тоже своего рода эксперимент. Письма Эркеня родным и близким, отрывки из интервью, другие документы, говорящие сами за себя, неожиданно складываются в целостную картину, в своеобразную автобиографию, не требующую комментариев. Эти «неглавные тексты», в которых отразились глубочайшие переживания его жизни и опыт венгерской истории, позволяют проследить и творческий путь Иштвана Эркеня – от «восприимчивого ученика» до зрелого мастера, на чью долю выпали и признание, и осуждение, и годы вынужденного молчания, и триумфальное возвращение в литературу в конце 60-х. Многие адресаты писем Эркеня – Тибор Дери, Ласло Надь, Маргит Сечи, Милан Фюшт – хорошо знакомы читателям «ИЛ».

«Эркень внес в венгерскую прозу и драматургию нечто неповторимо индивидуальное и действительно новое, нечто такое, что в самом деле знал и умел только он», – писал известный литературовед Деже Тот, член-корреспондент Венгерской академии наук. Стихия Эркеня – поиск новых художественных форм, гротеск и абсурд. «Предпочитая свободно парить во времени и пространстве… я, даже если и допускал долгие ли, короткие ли экскурсы в бытописательский реализм, неуклонно протаскивал в него элемент гротеска», – признавался писатель. Специфический эркеневский гротеск выразил и национальное своеобразие венгерского духовного мира и органично вписался в общую тональность современной мировой литературы.

В «Иностранной литературе» Иштван Эркень давно свой человек. Первая публикация его рассказов на русском языке состоялась более четырех десятилетий назад именно на страницах «ИЛ», где затем выходили его повести – «Семья Тотов» и «Выставка роз», печатались его критические заметки, в частности – «Размышление о гротеске», присланное им в редакцию в рукописи. Писатель очень дорожил этой трибуной, а в 1971 году, будучи в Москве, приезжал в редакцию познакомиться с сотрудниками и поблагодарить за внимание к своим произведениям.

В столетний юбилей со дня рождения Иштван Эркень вновь в гостях у своего любимого журнала.

До войны

В нескольких словах о себе

Я появился на свет младенцем необычайной красоты, так что врач подхватил меня на руки и понес из палаты в палату показывать. Говорят, якобы при этом я даже улыбался, вызывая у других мамаш завистливые вздохи.

Событие сие свершилось незадолго до начала Первой мировой войны, в 1912 году, и, пожалуй, это было моим единственным абсолютным успехом. Начиная с того момента жизнь моя покатилась под откос. Я не только лишился своей первозданной красоты, порастерял волосы и зубы, но и в гонках с внешним миром все время шел в отстающих.

Ни волю свою мне проявить не удавалось, ни использовать должным образом заложенные во мне способности. Я стремился стать писателем, но тщетно: отец мой, будучи аптекарем, и мне прочил то же самое поприще. Но и этого ему казалось мало! Каждый отец мечтает, чтобы сын превзошел его, и стоило мне получить диплом фармацевта, как меня снова отправили в университет – осваивать профессию инженера-химика. Опять пришлось ждать четыре с половиной года, чтобы сердцем и душой отдаться писательскому делу.

Не тут-то было! Я и охнуть не успел, как разразилась новая война. Венгрия выступила против Советского Союза, и меня послали на фронт. Армию нашу вскоре разбили, а я попал к русским в плен, где провел очередные четыре с половиной года. По возвращении на родину меня поджидали всякие трудности и передряги, отнюдь не способствовавшие писательской карьере.

Полагаю, из этого со всей очевидностью явствует: все, что мне удалось сотворить – несколько повестей, с полдюжины сборников рассказов и две пьесы, – писалось исподволь, за те считаные часы, что посчастливилось урвать у мировой истории. Вероятно по этой причине, я всегда стремился к немногословью, краткости и точности самовыражения, докапываясь до самой сути. При этом зачастую второпях, вздрагивая от каждого звонка, ведь ни от почтальона, ни от любого другого посетителя добра не жди.

Должно быть, в том и разгадка: своим появлением на свет я достиг совершенства, а затем стал бледнеть, тускнеть, оскользаться, спотыкаться. И хотя с годами все лучше осваивал писательское мастерство, познавал самого себя, но все острее чувствовал: изначального совершенства, увы, никогда не достичь.

1968

Дому на улице Дамьянича посвящается

Мы жили здесь, пока мне не исполнилось три года.

Неприглядный доходный дом. Я обвожу взглядом унылые вереницы окон и пытаюсь пробудить в себе какие-либо чувства. «Здесь я появился на свет, – говорю про себя. – Здесь мать дала мне жизнь. Здесь я сделал свой первый вдох». Говори не говори, никакой растроганности я не испытываю, глаза не увлажняются слезой. Если хочешь гордиться родным домом, изволь родиться или в хижине, или во дворце.

Что же получил я от этого дома? Крышу над головой. Дом не наложил на меня «печать индивидуальности», потому что сам не носит следа какой бы то ни было индивидуальности. Серый, облупившийся, мрачный, старый. Ничего патетического в нем нет; впрочем, во мне тоже. Никакого честолюбия в нем не осталось, да и во мне его почитай что нет. Более десяти лет дом хранит следы поражений, нанесенных снарядными осколками. Судя по всему, шрамы подобного рода не исчезают, на моем теле тоже не один рубец. Значит, все-таки у нас с ним есть нечто общее. Одна и та же рука вершила нашими судьбами. И я, еще только что намеревавшийся равнодушно пройти мимо, захожу в подъезд.

Меня встречают безмолвие, полумрак и могильный холод.

Во всех пештских подъездах пахнет одинаково. Запахи отсырелой керамической облицовки, жаренного на топленом сале лука, гнили, въевшейся во все трещины штукатурки, – в одинаковых пропорциях одни и те же запахи повсюду. Бог весть, действительно ли припоминаю я эту сумрачную берлогу, или же в ней отражаются воспоминания о виденных-перевиданных впоследствии подъездах – но мне представляются знакомыми кафельная кладка понизу и каждая трещина голых стен над облицовкой. Мне все знакомо здесь, хотя это не мой дом. Я здесь родился, но все же не чувствую себя дома. Подобно тому, как ласточка из былинок травы, слюны, из долготерпения вьет гнездо, так и городской человек искусственно создает себе обиталище. Отчий уголок для горожанина существует лишь в его воображении.

Вот и у меня в Пеште есть свои деревья, комнаты, дома, в которых я никогда не жил, где я и бывал лишь мимоходом да изредка, но куда меня отовсюду тянет, как в родные, обжитые места. Улица Дамьянича – не из числа этих мест.

А ведь в одной из квартир этого дома, в какой-то комнате, быть может, до сих пор цел дверной косяк, на котором лет сорок тому назад моя мать провела черточку: таким был мой рост в три годика. Отыскать бы этот косяк, измерить бы, на сколько я подрос с тех пор. Но с какой мерой сопоставить, сколь вырос я по уму, образованности, навыку рук, музыкальному слуху, состраданию и человечности? Нет такой отметины.

Когда я жил здесь, я любил только отца с матерью. И тетю Гизи с дядей Йожи, и обеих бабушек. Они меня поили-кормили, потчевали леденцами, целовали-ласкали, играли со мной. Я любил только их и лишь за ту доброту, что получал от них.

Ну а теперь? Прикинем, насколько я вырос! Пусть не намного, но все же кое в чем продвинулся. Теперь я способен любить человека, даже если тот обманывает, грабит и предает меня.

Сорок лет – для обучения срок ничтожный. Но ежели тебе удалось освоить хотя бы такую малость, как умение прощать, считай, что ты подрос.

1955

В нашей компании, как выяснилось впоследствии, два десятилетия спустя, было немало коммунистов. Как бы мы ни были привязаны друг к другу, сколько бы ни вели разговоров, сколько ни шалопайничали, о своей принадлежности к коммунистам приятели, естественно, меня в известность не ставили. И вот как-то раз к отцу моему заявились два сыщика и – тоже ведь гротескная ситуация – почтительнейшим образом повели разговор: так, мол, и так, ваше высокоблагородие (отец носил титул королевского статского советника), вынуждены сообщить вам скверную весть.

– В чем дело? – поинтересовался отец.

– Видите ли, ваш сын попал в дурную компанию.

– Мой сын?! Каким образом?

– Дело пахнет неприятностями. Позвольте дать совет, ваше высокоблагородие? Отправьте-ка вы сына в Париж или еще куда, с глаз долой, покуда страсти не улягутся.

И отец отправил меня в Париж.

Из телевизионного интервью 1974 года

Годы войны

Из Парижа я возвратился в тот день, когда разразилась война. Правда, прежде я хотел было записаться волонтером во французскую армию. Гримаса судьбы, иначе не назовешь! Мы с приятелем, Андрашем Хевеши [1]1
  Андраш Хевеши (1902–1940) – венгерский писатель, критик. После введения закона, ограничивающего права евреев, весной 1939-го эмигрировал в Париж, вступил добровольцем во французскую армию и пал смертью храбрых в первые дни войны. (Здесь и далее – прим. Жужи Радноти и Татьяны Воронкиной.)


[Закрыть], условились, что каждый из нас отправится на призывный пункт, ближайший к месту жительства. Бедняга Андраш и солдатская служба, как говорится, изначально были противопоказаны друг другу. Изнеженный, раскормленный, рыхлый, неповоротливый увалень… Какой из него вояка!..

Я же не только прошел обучение, но даже получил звание прапорщика, неоднократно призывался на сборы и военные маневры. Впоследствии принимал участие в операции по присоединению Трансильвании, а когда хортистские войска напали на Югославию, опять был мобилизован.

И вот мы с Хевеши решили стать добровольцами. Его взяли, а меня признали негодным. Выбора не было – во всяком случае, тогда мне так казалось, – я и поспел на последний поезд, шедший через Германию, в Будапешт.

Из интервью 1978 года

МИЛАНУ ФЮШТУ, 1941

Глубокоуважаемый господин профессор!

Несколько недель назад я обратился к своему другу Гезе Хавашу[2]2
  Геза К. Хаваш – погибший на войне репортер, историк культуры. Его памяти посвящен рассказ-минутка «In memoriam dr. K.H.G.»


[Закрыть] с просьбой раздобыть для меня сборник Ваших стихотворений. К искренней своей радости я получил от Вас в подарок том «Избранных стихотворений», к тому же с лестным для меня посвящением. Это авансом проявленное доверие побудило меня – помимо благодарности дарителю – испытать чувство укора самому себе, укора, с каким я читаю Ваши стихотворения. «Почему же лишь теперь?» – начинает свои упреки разбуженная совесть, но затем я успокаиваю ее и себя мыслью: так оно и должно было случиться, чтобы встреча с Вами произошла именно теперь, «nel mezzo del cammin»[3]3
  «На полпути» (итал.).


[Закрыть]. Именно в эти трудные годы, когда из-за моего еврейского происхождения я все острее чувствую свое одиночество, оно громоздится вокруг меня подобно ледяным торосам в Арктике. Пожалуй, мне никогда не удалось бы настолько глубоко проникнуться Вашим первозданным одиночеством и совершенно свободно блуждать в Вашем задымленном, прокопченном и все же извечном мире, если бы не нынешние времена, когда рамки реального мира смыкаются все тесней. «Куда ни ступи, словно воды разверзаются. Народ захлопнул дверь перед нами», – говорится в строках о Страхе, и на эти слова откликается и мой собственный страх: страх смерти и отверженности, что в конечном счете одно и то же.

Дабы не злоупотреблять Вашим терпением, позвольте завершить письмо словами благодарности – не за книгу, не за дарственную надпись, а за нечто гораздо большее. Если это слово не стерлось от частых употреблений в редакционных посланиях, благодарю Вас за утешение. Пожалуй, это максимум того, что один человек может дать другому.

Будапешт, 28 февраля 1941

Ваш искренний почитатель и приверженец

Иштван Эркень.

In memoriam dr. K.H.G

– Halderlin ist ihnen unbekannt? Вы знаете Гельдерлина? – поинтересовался профессор К.Х.Г., когда рыл яму, чтобы закопать дохлую лошадь.

– А кто это? – спросил немецкий охранник.

– Автор «Гипериона», – пояснил профессор К.Х.Г, он очень любил просвещать людей. – Крупнейший представитель немецкого романтизма. Ну а Гейне?

– Кто они такие? – спросил охранник.

– Поэты, – ответил профессор К.Х.Г. – Но ведь имя Шиллера вам знакомо?

– Знакомо, как же, – огрызнулся охранник.

– А Рильке?

– И этого знаем, – побагровел охранник и застрелил профессора К.Х.Г.

Из книги «Рассказы-минутки», 1968

Письма с фронта, 1942

ОТКРЫТКА ДЁРДЮ ЯНОШУ СИЛАДИ [4]4
  Янош Дёрдь Силади – специалист в области классической филологии, входил в дружеский круг И. Эркеня; позднее также попал в русский плен, затем был отпущен на родину.


[Закрыть]

Ни в оперу, ни на концерты ходить не очень получается. В данный момент главный упор делаю на умение ползать по-пластунски и убивать себе подобных.

Венгерский Красный Крест

Информационное бюро

ЭРКЕНЬ ИШТВАН Будапешт

С прискорбием сообщаем, что Эркень Иштван, рядовой трудбата, родившийся в Будапеште в 1912 г., девичье имя матери – Поллак Маргит, в боях против Советского Союза 18 января 1943 года пропал без вести.

По линии Красного Креста мы сделали все возможное, чтобы отыскать его.

По вопросу получения пособия следует обратиться в соответствующие учреждения по месту жительства.

2 ноября 1943 г.

Я был зачислен в трудбат при 12-й легко оснащенной дивизии, в составе которой и попал на фронт. В задачи грудбатовцев входило: установка проволочных заграждений и противотанковых «ежей», изготовление и укладка шпал на взорванных железнодорожных путях. Этим мы и занимались вплоть до января 1943 года, когда началось крупное наступление Красной армии, вошедшее в историю под названием Воронежского прорыва. Скверно снаряженная, морально сломленная, лишенная всякой способности к сопротивлению да и не жаждущая сопротивляться венгерская армия была сметена мощным ударом советских сил. Воцарился полный хаос. В лютый мороз, неся чудовищные потери, мы вынуждены были отступать. Я шел пешком три недели, лишился всех своих товарищей. Сбиваясь в группы, мы с собратьями по несчастью пытались выжить и пробиться на Запад. Прошли километров триста, пока не наткнулись на русских. <…>

Пленных развернули обратно и погнали на восток, к лагерю. По-моему, русские сами не рассчитывали на столь стремительное и глубокое продвижение, а посему и не позаботились о том, где разместить такое количество пленных. Вот и брели мы не одну неделю. На ночлег пускали к себе русские крестьяне – их доброты вовек не забыть! – делились последним куском, ведь им и самим есть было нечего. Наконец погрузили в вагоны и повезли в лагерь.

Территория лагеря была обширной, с множеством длинных, наполовину ушедших в землю бараков. Собралось нас там тысяч двадцать, в основном, конечно, немцев, но и венгров хватало. Были и румыны, чехи, поляки, французы – из числа эльзасцев, воевавших на стороне Гитлера. <…> Располагался наш лагерь под Тамбовом, в лесу, так что и работали мы главным образом на лесоповале. Постепенно, по мере того как происходило перераспределение по национальному признаку, стала складываться и специфически лагерная жизнь. Затем мы начали получать книги, открыли библиотеку, создали театр, иногда показывали кино. Даже эти скудные проблески жизни худо ль, бедно ль поддерживали в нас дух. Для некоторых из нас важную роль сыграла так называемая Антифашистская школа. К нам в лагерь приезжали живущие в СССР венгерские эмигранты, жили с нами бок о бок, отбирая кандидатов для обучения в школе. Мне известны две такие крупные школы, одна находилась под Москвой [5]5
  В городе Красногорске, где ныне размещается мемориальный музей.


[Закрыть]. Пока шла война, окончившие школу курсанты продолжали свою агитационную деятельность в других лагерях, а с окончанием военных действий были отправлены на родину, в Венгрию. Таким образом вернулся домой и я.

Из интервью 1970 года

Извещение из венгерского консульского отдела г. Анкары

Анкара, 1946, и сентября

Тема: состояние здоровья военнопленного Иштваня Эркеня

Господину Хуго Эркеню

аптекарю

Будапешт

V, ул. Андора Юхаса, 12

Венгерский военнопленный Иштван Эркень, находящийся в Советской России (лагерь № 188), в своей открытке от 1 июля 1944 года просит сообщить, что он жив-здоров.

Письма из плена

Дорогие мои родители и Марианн!

Небольшая группа наших возвращается домой, в том числе мой друг Бузаш, который расскажет вам обо мне подробнее. Я был бесконечно счастлив узнать, что вы все трое живы-здоровы. Напишите, пожалуйста, как вы, где вы. Бузаш объяснит, каким образом переправить ответ.

Думается, наша встреча не за горами, а писать о себе по прошествии столь долгих лет трудно. Много случилось всякого – всего не пересказать, да и письмо не вместит. Но у меня все в порядке, со здоровьем вполне терпимо, смотрю на вещи с непробиваемым юмором – это был единственный способ выжить в эти тяжкие времена. Больше всего изводила тревога о вас, вести с родины приходили до того ужасные, что даже теперь, читая газеты, диву даешься, как вам удалось уцелеть. <…> Беспокоиться обо мне нет никаких причин, живу в условиях, вполне благоприятных, и по возможности пишу. Очерков социографического характера набралось на отдельную книгу, глядишь, и роман написать удастся, хотя завершить его я предпочел бы дома. Что творится у нас в стране, понятия не имею, неотвязно думаю, как отразятся на вас материально эти трудные времена, однако не вижу ни малейшей возможности помочь вам, пока нахожусь здесь. <…> И вновь, и вновь тревожит мысль: здоровы ли вы? Меня беспокоило это еще в тот момент, когда мы разлучались, а ведь главные передряги были тогда впереди. К счастью, человек способен вынести гораздо больше, чем мог бы предположить.

Вижу, каким тревожным и грустным получилось письмо, а ведь я задумывал написать его не таким, да и вообще оно не соответствует моему настроению. На том кончаю письмо в надежде, что Рождество мы встретим вместе, и с любовью целую вас всех.

Ваш любящий сын

Пишта.

12. Х.1945

30. Х. 1945

Это мое последнее письмо. Отсылаю с оказией лишь для того, чтоб этот музейной ценности документ не пропал понапрасну.

На станции уже формируют эшелон, и я с большей охотой поучаствовал бы в сборах, а не отсиживался здесь, в тепле и уюте, при электрическом свете и за новой пишущей машинкой. Однако же нечего сокрушаться попусту, ведь я давно усвоил: иной раз все складывается гораздо лучше, чем тебе хотелось бы поначалу. Вот и все, что касается философии.

К сожалению, не упомнить в деталях, что я понаписал вам за прошедшие три недели, но, надеюсь, в результате какая-то картина все же вырисуется из моих посланий. В первую очередь это касается моих просьб относительно рукописей. За это время кое-что изменилось: появилась пишущая машинка, и я взялся за перепечатку. Хотелось отправить вам хотя бы три рассказа, наиболее близких моему сердцу. Два перепечатать успел, а вот третий вынужден был прервать на 13-й странице. Придется вам продиктовать кому-нибудь остальное по рукописи. <…> Ну, да что это я все о делах!..

Чувствую, надо бы сказать хоть что-то и о себе, вот только боюсь показаться нескромным. Надеюсь, приятели мои должным образом отзовутся о моем уме и приятной наружности и не преминут подчеркнуть, насколько я прост и скромен при всех своих достоинствах. Ведь вздумай кто понаблюдать за мной при утренней побудке – нипочем не догадается, какая пропасть талантов во мне заложена. И вообще, я очень сдержанный, чуть ли не робкий, хотя поведения образцового. Вся прочая информация, какой располагают Бузаш и Ланг, – сплошь порождение их зависти. Это что касается моих друзей.

Рад бы похвастаться своими языковыми способностями, но мой русский пока что не безупречен. Должен признаться, находятся русские, в особенности среди людей образованных, которые только по выговору определяют во мне иностранца. Вообще хотелось бы расписать себя во всех деталях, но вокруг шум, гам, суматоха, каждую минуту новые вести, люди заходят, выходят – где уж тут сосредоточиться. <…> Пожалуй, и хватит о себе.

И наконец о способе переписки. Напишите о себе всё – обстоятельно, подробнейшим образом и передайте кому-нибудь из членов КП, желательно в надежные руки. Если почему-либо не получится, можно отправить через Бузаша в Москву, на адрес редакции «Игаз Со» или московскому руководству КП. Для подстраховки неплохо бы указать и мой адрес, который официально звучит так: «СССР, Спецобъект 40», или «Антифашистская школа, Красногорск». С адресами все. Письма идут довольно медленно, так что об отправке следует позаботиться заблаговременно.

Дорогие мои, кругом дым коромыслом, так что письмо кончаю. В надежде на скорую радостную встречу всех вас целую и обнимаю.

Пишта.

Дорогие мои родители!

«По техническим причинам» сложилось так, что мы, ассистенты преподавателей, включены не в первую, а во вторую группу, поэтому приедем с опозданием в несколько недель, если не месяцев. Конечно, нашей общей радости это убавляет, но тут мы ничего изменить не в силах. Значит, надо как-нибудь продержаться эти недели.

Зато вместо себя направляю к вам своего чрезвычайного посланника, Ласло Луковски; он-то и передаст вам это письмо. Прошу принять его с большей любовью, чем та, что выпала бы на мою долю, поскольку в теплоте и внимании он нуждается сильнее. Минувшей зимой, которая оказалась отнюдь не легкой, он в конечном счете спас меня от морального и физического срыва, вдохнул силы и желание продолжать трудиться. Мы строили планы, как по возвращении домой Лаци поселится у нас, даже творческие замыслы были общими, насколько могут сработаться писатель и художник и насколько можно вообще что бы то ни было загадывать, находясь здесь. Прошу вас считать его своим сыном, ведь он мне больше, чем брат, и подобно тому, как тут мы делили с ним горе и радость, скудные пожитки, которые у нас были, хотим, чтобы и впредь все оставалось так же. Поэтому всю мою сохранившуюся одежду, пожалуйста, отдайте ему и до моего возвращения поддержите его материально, не позволяйте переселиться от нас, но главное – не давайте падать духом. О семье своей он по-прежнему ничего не знает, а даже если и узнает, боюсь, как бы это не оказалось хуже неизвестности.

Конечно, я понимаю, в какое щекотливое положение ставлю всех вас, и наверняка все было бы естественнее и проще, находись я с вами в качестве посредника, этакого «наведенного моста». А так вы в конце концов друг другу чужие, к тому же вас неизбежно ждет разочарование: вместо Эркеня получили Луковски, художника вместо писателя, а он, в свою очередь, станет деликатничать и стесняться, как тот обездоленный человек, кто не привык получать милостыню, но обойтись без нее не может. Держитесь радушнее и веселее, чтобы рассеять его смущение. Представьте себе, что я с вами: уж я бы сумел шутить и дурачиться, постарался бы переломить всякую неловкость.

Я и к другим обращаюсь с просьбой помочь ему устроиться на первых порах, но прежде всего рассчитываю на вас. Коль скоро уж нам не суждено вернуться домой вместе, пусть хотя бы наши мечты о совместных книгах не развеются прахом.

Рис. Ласло Луковски

Окажите Лаци необходимую материальную и моральную поддержку, чтобы он не хватался за любую работу, а смог заняться тем, к чему душа лежит. А главное – прошу уделить ему внимания И любви: В плену жаждешь не леденцов, но человеческого тепла и участия, и жажда эта неутолима. Думается, не стоит вдаваться в подробности, полагаюсь на ваши добросердечность и такт. Пожалуйста, прошу вас, примите Лаци как сына, покуда я не вернусь. Хотя, по-моему, и тогда положение не изменится, разве что семья пополнится еще одним членом.

Рис. Ласло Луковски

О себе вряд ли еще стоит писать – Лаци расскажет обо мне куда больше, нежели любые пространные послания. Меня прямо-таки распирает от нетерпеливого ожидания, даже работа из рук валится. Посылаю рукопись, более-менее полную подборку русских стихов, которую мне останется потом лишь чуть дополнить и снабдить предисловием. Не знаю, стоит ли что-либо предпринимать на этот счет до моего приезда – может, послать несколько стихотворений в газеты, пусть начинают подготовительные работы. <…> Очень рад выпуску цикла «Они вспоминают», а также предполагаемому изданию рассказов. Больше ничего готового у меня нет, но дома будет. Чую нутром: теперешнее мое нервозное состояние не способствует сочинительству.

Здоровье мое – лучше не бывает. Лаци распишет в красках, как я растолстел, чем – вспоминая о недавних временах, когда во мне едва набиралось тридцать девять килограммов, – горжусь до чрезвычайности. Делать ничего не делаю, отдыхаю, будто на курорте, и жду, жду. Непрестанно жду. <…> Обнимаю вас и всех моих друзей.

Ваш Пишта.

Красногорск, 14 июня 1946 года[6]6
  К Рождеству 1946 г. Иштван Эркень возвратился в родной Будапешт.


[Закрыть].