Текст книги "Капитан Старчак (Год жизни парашютиста-разведчика)"

Автор книги: Исай Лемберик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Вот так, – сказал капитан и вышел из дома. Успешно действовали все боевые группы. Несколько вражеских автомашин подорвалось на минах, и в течение всей ночи и следующего дня немцы не отваживались двигаться по шоссе.

Не раз принимались они бомбить участок обороны.

Двухкилевой самолет со свистом снижается почти до самой земли и, когда кажется, что ему уж не выйти из пике, круто берет вверх. Зияет глубокая яма след бомбы;

– Редеют наши ряды, Андрей, – сказал возвратившемуся из Стрекалова Кабачевскому капитан Старчак. – Не знаю, как в тех группах, которые мы выслали на разведку и в тыл, а здесь, на шоссе, считая нас с тобой, осталось всего сорок четыре человека.

– А было сколько?

– Двести...

На шестые сутки со стороны Медыни, с востока, на шоссе показались мотоциклы, бронемашины, грузовики с пехотой. Это шла на выручку старчаковцам моторизованная бригада, посланная командованием Западного фронта.

13

Борис Петров, раненный на Извере в руку, не захотел покинуть отряд Старчака, ехал в кузове грузовика вместе с Бедриным, Васильевым, Кузьминой, Буровым, Деминым, командиром отделения Артамоновым, Улмджи Эрдеевым, который тоже не пожелал лечь в Подольске в госпиталь. Капитан Старчак сидел в кабине и спал, прислонившись небритой щекой к плечу водителя.

Когда на контрольно-пропускных пунктах, которые встречались тем чаще, чем ближе подъезжал автомобиль к Москве, требовали проездные документы, шофер доставал маршрутный лист и вполголоса объяснял что и как. Но напрасными были предосторожности заботливого водителя. Капитан спал так крепко, что до самой Москвы ничто не смогло бы разбудить его. Он проспал Верхние Котлы, Даниловскую площадь, не заметил, как доехали до Серпуховки, и только на Каменном мосту проснулся: зазнобило от резкого ветра.

Столица, с частыми надолбами на дорогах, с забитыми окнами магазинов, суровая и строгая, и Петрову, и Кузьминой, видевшей Москву только в кино, и Старчаку, который не раз бывал здесь, – всем парашютистам показалась особенно дорогой и близкой.

По приказанию капитана шофер поехал через Красную площадь, хотя ради этого пришлось сделать крюк. Старчак велел водителю ехать помедленнее, он глядел на площадь, на Кремлевскую стену, на Мавзолей... Все: и ровная брусчатка площади, и древний кирпич Кремлевской стены, и пологие крыши дворцов – все было покрыто краской, замаскировано. Но разве мог камуфляж скрыть от влюбленных в Красную площадь парашютистов ее неповторимые черты?

Проезжая по одной из улиц, Старчак увидел нарядные витрины парфюмерного магазина, почему-то не прикрытые щитами.

– Погоди малость, – сказал капитан водителю. Через минуту Старчак вышел из магазина, держа в руках две картонные коробки.

– Это вам, – сказал он Кузьминой, – а это – моей Наталии Петровне,

Кузьмина не удержалась и раскрыла коробку. Там, в обтянутом голубым атласом футляре, сверкали флаконы духов и одеколона, лежали в углублениях мыло и пудра.

– Набор "Молодость", – прочитал этикетку Борис Петров.

Кузьмина, чуточку растерявшаяся, стала благодарить Старчака:

– Ой, спасибо, Иван Георгиевич! У меня такого никогда не было...

Вечером того же дня, получив указания в Штабе Военно-воздушных сил, капитан отправил бойцов на дачу Горького, а сам поехал на один из аэродромов, расположенных за Москвой. Там базировался Первый бомбардировочный полк, который неделю назад стоял в Юхнове. Надо было договориться о будущих десантных полетах.

Старчака встретили как дорогого гостя. Командир полка все благодарил;

– Как славно, что твой Балашов самолет из Юхнова пригнал. Он, говорят, пять кругов над Тушинским аэродромом сделал, прежде чем сесть решился. Ведь впервые на такой машине...

Старчак, собравшийся было наговорить командиру полка много резких слов за то, что не предупредил там, в Юхнове, о вылете, только и мог сказать:

– Вы нас огня и воды лишили, без всего оставили... Так не годится. Тот смутился:

– Ладно, ладно, мы еще вернемся к этому вопросу.

На даче, где расположились на отдых парашютисты, встретившись за ужином с Балашовым, капитан пошутил:

– Видно, придется тебе в летчики переквалифицироваться.

– Только бы взяли.

– А как ты взлетел?

– Взлететь – это не шутка. А вот сесть...

– Ты же сел.

– Зато страху натерпелся! Глянул на взлетно-посадочную полосу – и сердце замерло: то и дело поднимаются и приземляются самолеты. Сбросил вымпел с запиской: "Освободите полосу полностью, сажусь впервые..." Дежурный по полетам, наверно, не понял, в чем дело, но на всякий случай мое требование выполнил. Пошел я на посадку, но промазал. Сам понимаешь, не чувствую высоты на такой большой машине, это ведь не У-2. Опять надо заход делать. Только на пятый раз получилось, сел как полагается.

– Знаешь, Иван Георгиевич,– вздохнул Балашов.– Ты ведь правильно мою мечту определил. В летчики я хочу, в штурмовики. Отпустишь, а?.. С такой яростью воевать буду, представить себе не можешь.

– Отпущу, – ответил капитан, и добавил: – Трудное это дело.

– Значит, отпустишь? – переспросил Балашов.

– Летай! Только вымпелы точнее выбрасывай.

Старчак долго рассказывал мне о Балашове, о его мастерстве и отваге. Сообщил он и такую подробность. 18 августа 1933 года, когда в Москве в первый раз праздновался День авиации, двадцатидвухлетний Балашов выполнил затяжной прыжок. И таким захватывающим было это зрелище, что многие молодые люди тоже решили стать парашютистами.

– Ну вот, – сказал Старчак, – как же я мог не отпустить Балашова?.. Взял он свой вещевой мешок, попрощался с товарищами и в тот же день уехал.

"Дача Старчака" расположилась на даче Горького.

Большой дом с белыми колоннами стоял на крутом берегу старицы Москвы-реки, и, выходя на террасу, Старчак любовался открывающимся отсюда видом. Даже тогда, когда осень сорвала листву с деревьев, окрасила луга в бурый цвет, а небеса – в серый, – даже тогда трудно было оторваться от печальных далей...

Из политотдела дивизии прислали несколько пачек газет – за весь октябрь, и Старчак читал номер за номером. В "Правде" от одиннадцатого числа он увидел небольшую заметку о том, как его отряд держал оборону на Угре. "Правда" первой из всех газет сообщила об этом.

Шла подготовка к действиям в тылу врага. Заново комплектовались взводы и роты: прибыли дополнительные группы добровольцев с комсомольскими путевками; было доставлено вооружение, мины, радиостанции, парашюты; интенданты привезли легкие, но теплые куртки и брюки, меховые шапки и рукавицы, валенки, шерстяное белье... Да и пора бы: стояли холода.

Старчак, Щербина, Кабачевскйй, вернувшийся из рейда в тыл врага, подрывник Сулимов и другие офицеры по шестнадцать часов в сутки проводили занятия с парашютистами.

Ноябрь стоял холодный, и теплая одежда, которую выдали парашютистам, пришлась очень кстати.

В первых числах ноября, как уже было сказано, наступили зима. Она, в отличие от других времен года, наступает внезапно, без разбега, как снег на голову. Так было и в сорок первом.

Весь месяц капитана не оставляло чувство тревоги: он не знал, кто из товарищей, сражавшихся на Угре, жив. Неизвестной оставалась судьба группы, ушедшей вместе со старшим лейтенантом Левенцом, о котором так горевала Саша Кузьмина. Не поступало сведений и о том, живы ли десантники, высадившиеся в глубоком тылу врага еще в сентябре. Хорошо еще, что парашютисты, возвращавшиеся после выполнения заданий, могли узнать в Москве, где теперь находится отряд.

Зима

1

Село Добринское, в котором размещался отряд Старчака, – всего в нескольких километрах от Борисовского, где находилась наша редакция, и я чаще, чем летом и осенью, бывая у парашютистов.

Редактор даже упрекать стал:

– Что зря ходить. Все равно писать про них не разрешают. Медом, что ли, тебя там кормят?

Но, побывав несколько раз у Старчака, он сменил гнев на милость:

– Хоть и нет отдачи, а все же не без пользы.

Я знал, конечно, что Старчаку некогда, и поэтому больше наблюдал, чем расспрашивал.

Я видел, что участники сражений на Угре и Извере, десантники, побывавшие в тылу врага, стали тем ядром, вокруг которого сплачивались новые бойцы, прибывавшие в отряд почти каждый день из Москвы, Горького, Владимира, Иванова с путевками Центрального Комитета комсомола.

Новички с уважением смотрели на бывалых парашютистов, увешанных трофейными маузерами и автоматами, поглядывали на ордена и медали, которых удостоились десантники. А награждены были почти все участники боев на Варшавском шоссе.

С большой гордостью носил на груди медаль "За отвагу" Улмджи Эрдеев. Куртка у него всегда была расстегнута, и медаль всем была видна. Теперь бы Мальшин не рискнул предложить Эрдееву для чистки свой автомат.

Демин, похаживая в своей хорошо пригнанной брезентовой куртке на меху и в теплых шароварах, заправленных в валенки, говорил новичкам:

– Зимой прыгать одно удовольствие – ноги не отшибешь.

А потом спрашивал:

– Ты городской или деревенский?

– Деревенский.

– Значит, непременно с бани в сугроб нырял. Ну вот, считай, что есть навык. Только баня у нас повыше.

Однажды я слышал, как Демин рассказывал про свой первый прыжок:

– Сперва совсем не страшно было. У нас, в Кольчугине, парашютная вышка, так что я частенько с нее прыгал. Ну, как вы – с бани... Ну, думаю, так же легко прыгну и с самолета. Но вот когда поднялись в воздух и я подошел к двери и глянул вниз, у меня даже голова закружилась. А ведь первым вызвался... Ну, думаю, двум смертям не бывать. Зажал покрепче кольцо, зажмурился и прыгнул.

– А потом?

– А потом парашют раскрылся, тряхнуло меня, стропами по щекам хлестнуло, но страх прошел. Приземлился довольно удачно, парашют только погасил не сразу, так что пришлось проехаться на животе по картофельному полю. И хорошо бы вдоль борозды, а то и поперек. На неделю аппетита лишился...

Уступая просьбам новичков, Демин выкладывал все новые и новые истории. Рассказал он, как однажды, выполняя учебное задание, выпрыгнул на опушке леса. Пока дожидался товарищей, съел плитку шоколада – часть неприкосновенного запаса. А потом капитан Старчак сказал: "Ты с этим пайком в тыл отправишься. Малых детей лишили шоколада, чтобы тебе отдать. Может, эта плитка тебя от голодной смерти спасет. Эх ты, лакомка!.." И Демин продал свой серебряный портсигар с оленями на крышке, а на вырученные деньги купил где-то втридорога плитку "Золотого ярлыка".

– Хорошо еще, что я ни глотка спирта из фляжки не выпил. А то бы Старчак меня наверняка отчислил. Не терпит он пьяниц. "Эх ты, скажет, слабак... В обозе второго разряда такому место. Исключить из списков!.."

Демин не преувеличивал, говоря о нетерпимости Старчака к пьяницам.

Как-то десантник Линовиченко ушел самовольно в другое село, раздобыл там самогонки, напился, палил из автомата...

Старчак сказал, что не может доверять пьянице. Приказал арестовать его на десять суток, а потом отчислить в другую часть.

Командир роты, в которой служил Линовиченко, стал просить Старчака отменить решение:

– Пить он больше не будет – ручаюсь за него! Старчак посмотрел на Щербину. Тот пожал плечами:

– Надо отчислить, но если командир так просит...

– Вот, не проявили твердости, – вспоминает Старчак, – и до сих пор жалею. Подлец в быту – подлец в бою.

Речь шла о том самом Линовиченко, о котором Старчак сказал мне с пренебрежением: "Был такой..."

2

При тех наших давних встречах я не раз просил капитана рассказать о своей юности, о том, как начинался его жизненный путь, но он все отказывался, ссылаясь на занятость.

Я заметал: Старчак, когда речь заходила о нем самом, старался либо уйти куда-нибудь, либо, если это не удавалось, переводил разговор на другую тему.

Наконец однажды, когда я "нажал" на него особенно сильно, Старчак сказал, что как только он выберет свободную минуту, напишет о том, что меня интересует.

И верно, Старчак сдержал слово. Но случилось так, что я долго не заезжал к парашютистам – мы улетели на другой аэродром, – и эти несколько страничек ко мне не попали. А капитан, видимо, решил, что надобность в них миновала.

Эти листки, написанные зимой сорок первого года, я взял у Старчака недавно. Помещаю их в этой главе.

"Есть у каждого человека дни и события, которые он хранит в памяти всю жизнь. У одних их; больше, у других – меньше. Но они, эти события, обязательно есть. Другое дело – их важность, значимость, что ли. Это уж от самого человека зависит. Если он в стороне не стоял – большие события и на его долю выпадали, и место он ее-бе в жизни выбрал, и может надеяться, что пользу людям принес, пусть даже самую маленькую.

Для меня местом в жизни была и есть армия, в которой я служу больше двух десятков лет, с мальчишеской поры.

Родился и рос я в большой трудовой семье. Отца забрали в 1915 году на фронт, откуда он больше не вернулся. Семья в шесть человек осталась на руках матери-рыбачки. Стоит ли рассказывать о наших достатках, вернее недостатках, если в такой семье один добытчик – мать. Вот и пришлось мне бросить школу и начать, громко говоря, трудовую жизнь.

Сразу же после империалистической началась гражданская война. У нас в Забайкалье – я уроженец Полтавщины, а вырос на Востоке – позже, чем на Западе, удалось с белогвардейцами расправиться. В наших краях действовал ставленник японских империалистов – атаман Семенов.

Много было его бандой захвачено пленных – всех он их у нас в Кяхте уничтожил. Не одну сотню безоружных людей порубили бандиты. Видели рабочие эту расправу и думали: "Придут наши – за все отплатят". А пока к восстанию готовились, оружие раздобывали, отряды сколачивали.

Ну, сказать по совести, я с братишкой Сережей не очень-то участвовал в подготовке восстания, но все-таки. В один из зимних вечеров пришла к нам в дом соседка Шишмарева, хорошо известная в городе еще по первым дням революции. Обязав нас доверием, она дала задание – нашить на красное полотнище лозунг: "Вся власть Советам!" Это на одной стороне знамени, а на другой: "Мир хижинам, война дворцам!"

На масленицу по городку разнеслась весть: "На Соборной площади будет митинг – с требованием о выводе оккупационных войск". Я не написал, что после ухода семеновских банд их сменили войска китайского белогвардейского генерала, не помню уж его фамилию.

В полдень все направились на Соборную площадь, но там уже был белокитайский батальон. Его направили сюда якобы для защиты банка.

Жители города не устрашились. Они шли и шли на площадь. Потом, когда в соборе кончили служить обедню, вышли на площадь молившиеся – и все стало запружено народом.

Белокитайский офицер предупредил, что, если толпа не разойдется, он прикажет стрелять.

В это время вдалеке послышался шум: это вооруженный отряд рабочих пытался пробиться на площадь.

Вдруг над толпой взмыли знамена, и среди них то знамя, на которое мы с Сережей нашили буквы: "Вся власть Советам!"

Офицер отдал солдатам команду, не слышную за шумом толпы. Мы увидели, как одна шеренга солдат легла, вторая опустилась на колени, третья изготовилась к стрельбе стоя.

Рабочие со знаменами ускорили шаг и пошли прямо на вражеские цепи. Кто-то закричал, стараясь подбодрить товарищей:

– Не бойтесь, стрелять не будут!..

Но выстрелы заглушили эти слова. Залп... Залп... Потом – беспорядочная стрельба.

Какая-то часть рабочих, смяв оккупантов, прорвалась к вооруженному отряду повстанцев, другие бросились в переулки. Вскоре площадь опустела, на снегу остались убитые и раненые...

С приходом партизан у нас в пограничном уездном городке Кяхте, смыкающемся с другим таким же городком, Троицко-Савском, установилась Советская власть. Но впереди были новые бои, новые испытания. Вот почему мы, комсомольцы, шли по своей охоте в ряды армии. Взял в шестнадцать лет винтовку и я.

Но про службу свою долго рассказывать. Упомяну только, что нет, пожалуй, в Забайкалье и на Дальнем Востоке уголка, где бы я не побывал, И в боях довелось участвовать.

Еще в двадцать первом прорвался из Маньчжурии, через Монголию, к Троицко-Савску барон Унгерн с отрядом в несколько тысяч сабель. И пришлось нам до подхода основных сил держаться..."

Я читал записки Старчака дальше, с трудом разбирая его торопливые строчки. Надо сказать, что почерк у Ивана Георгиевича никуда не годится.

– Не далось мне чистописание, – признается он.

"Мне хочется верить, – писал Старчак, – что мои земляки-забайкальцы бывают на местах боев и поминают добром защитников Троицко-Савска. Пусть эти бои не были такими большими и долговременными, какие вдут сейчас, в дни Отечественной войны, но ведь и они были боями за родной город, а значит, и за всю страну..."

Дальше в записках говорилось о том, что после гражданской войны послали Старчака в школу красных командиров – во Владивосток, о том, как служил он в кавалерийской разведке в горах Хингана и Сихотэ-Алиня, на далеких восточных островах – везде, куда его посылали.

"Действия войсковой конной разведки, – писал Старчак, – во многом сходны с действиями мелких десантных групп. Внезапное появление. Наблюдение. Удар. Уход... Вот почему мне теперь легче, чем если бы я не прошел такой школы..

Я служил на одном из островов, затерянных в Японском море, когда в нашей газете "Тревога" появился призыв: "Комсомолец, на самолет!" Я и раньше знал о решении Девятого комсомольского съезда, объявившего шефство над воздушными силами. А теперь наша газета прямо звала: " На самолет!"

Ну, подал я как полагается рапорт, пошел он по инстанциям. И вот приказ направить командира взвода разведки Ивана Георгиевича Старчака в авиацию... Тогда-то я и ступил на тропу парашютного спорта. Это было в тридцать первом году.

Было у меня много хороших учителей. Николай Евдокимов, например. В Ленинграде, на сборах, с ним познакомился. От него знаменитую "ласточку" перенял. Потом сам кое-кого выучил. А теперь воюю вместе со своими товарищами-парашютистами.

Да, не сказал я самого главного. В двадцать шестом году, еще во Владивостокском училище, приняли меня в кандидаты, а два года спустя – в члены нашей партии. Комсомольская организация меня рекомендовала, ну и старшие товарищи, конечно.

...Читая скупые записки Старчака, я думал, что ничего исключительного в этой биографин нет – такая же судьба у многих и многих его сверстников.

3

Наступил декабрь,

Капитан Старчак знал, что скоро его новому отряду предстоят боевые дела во вражеском тылу. Но когда это будет? Молодые десантники часто задавали капитану этот вопрос, не зная, что и он спрашивает себя об этом же.

Командир корабля Константин Ильинский, вместе с которым Старчак не раз летал во вражеские тылы встречая на аэродроме командира десантников, тоже спрашивал:

– Когда?

Наконец пришел приказ высадиться в тылу, за Волоколамском, и преградить путь отступающим гитлеровским войскам.

В течение одного дня доставили в отряд новенькие парашюты. В школьных классах, в сельсовете, в клубе – всюду, где только можно было поставить несколько сдвинутых вплотную столов, десантники и сержанты из бомбардировочного полка укладывали шуршащие шелком парашюты. Вот уж когда не решился бы я тревожить Старчака!

Надо было проследить за ходом укладки парашютов, проверить, правильно ли упакованы радиостанции, пулеметы, боеприпасы, позаботиться о неприкосновенном запасе.

Десантных парашютов на всех не хватило; завод мог прислать недостающее количество через три дня. И пришлось раздобывать в бомбардировочном полку тренировочные и спасательные.

Не было лыж. Старчак отправил во Владимир Ивана Бедрина, и комсомольцы раздобыли земляку-старшине сто пар...

Это были хозяйственные заботы.

А проработка боевого задания, изучение обстановки в районе высадки, выбор системы связи?..

И всем нужен был Старчак. В штабе отряда то и дело слышалось:

– Не видел капитана?.. Мины магнитные посмотреть хотел...

– Он на аэродроме.

– Я только что оттуда.

– Значит, на складе,

– И там был.

– Выходи на улицу – перехватишь...

И в самом деле, перехватить кошевку Старчака Можно было лишь на дороге. Он, натягивая вожжи, останавливал мохнатую лошадку и нетерпеливо спрашивал:

– Что у тебя?

Выслушав, тотчас же давал ответ, и небольшие санки с плетеным кузовком мчались дальше по широкой сельской улице...

...Как ни сжаты были сроки, отряд подготовился вовремя.

Но вылет отменили. Небо было сплошь затянуто ватными облаками, метель не затихала ни на миг.

На другую ночь вылет снова отменили. Совсем было уж собрались десантники в полет, расположившись в фюзеляжах самолетов, но пришлось спуститься на землю: облака легли на снега, и не стало горизонта.

Старчак вспоминает:

– Отмена полета – самое тягостное дело. Ты собрался, все обдумал, рассчитал, на все решился, сел в самолет с запущенными моторами – и вдруг приказ: оставаться! Это не сразу доходит до сознаниями я вынужден повторять товарищам: "Да, да! Полет отменяется!.." А у самого такое настроение – лучше бы лететь, хоть черту на рога, но лететь.

– Ну что ж, Иван Георгиевич, пойдем к нам, поужинаем, – пригласил Старчака капитан Ильинский, когда во второй раз отменили полет.

– Со мной товарищи. – Старчак указал на Щербину и Кабачевского.

– Их тоже заберем...

Они решили сократить расстояние и пройти напрямик, через летное поле.

Было совсем темно: на земле ни огонька, в небе ни звездочки. Снег скрипел так, как скрипят новые хромовые сапоги...

Впереди, как хозяин, шел Ильинский. В следы, оставленные его огромными унтами, ступали остальные.

Минут через двадцать Старчак спросил:

– Костя, скажи по совести, ты ходил когда-нибудь этой дорогой?

– Тысячу раз, – не очень уверенно ответил Ильинский и, чтобы быстрей бежало время, стал рассказывать про одного штурмана, который определял положение самолета по шестому способу.

– Почему по шестому? – спросил Кабачевский.

Ильинский стал перечислять способы воздушной навигации: по карте – раз, по приборам вслепую – два, по радиокомпасу – три... Он назвал еще два способа. Старчак говорил мне о них, но я, признаться, забыл, в чем их суть. А вот шестой– запомнил.

– Почему по шестому? – повторил свой вопрос Кабачевский. – В чем он состоит?

– А вот в чем, – ответил Ильинский. – Ты производишь посадку где-нибудь на бахче и спрашиваешь сторожа: "Дидусь, где мы сейчас находимся?.." Узнаешь – и снова в полет.

– Неплохо было бы и нам сюда деда-бахчевника,– сказал Старчак. – Мы к твоей "шестерке" опять притопали.

И верно: они вернулись на стоянку бомбардировщика с огромной цифрой "6" на киле.

– Вот, оказывается, кто по шестому способу!-засмеялся Старчак.

Он пошел впереди, и вскоре все четверо входили в ярко освещенную столовую летчиков первого полка.

Сели за стол, накрытый белоснежной скатертью, дождались, пока придет официантка, заказали ужин.

– Может, погреемся чуток? – предложил Ильинский. – После шестого способа... За то, чтобы ты там не заблудился...

– Не могу, мне к ребятам идти. И вообще лучше отложить это до Нового года, – ответил Старчак.

Ильинский не настаивал. Он давно – еще с финской кампании -дружил со Старчаком и знал: тот скажет – как отрежет.

Отказались выпить и Кабачевский, и Щербина.

– Лучше так посидим, поговорим. Было уже поздно. Движок, снабжавший столовую электроэнергией, выключили, и в зале зажгли свечи, Старчак засмеялся:

– Впервые после начала войны вижу стеариновые свечи, да еще с шандалами. Плошки там разные, фитили попадались, а вот свечей видеть не доводилось.

– У нас, как в лучших домах, – улыбнулся Ильинский. – А сказать по совести, никогда не думал, что ты такому отсталому виду освещения обрадуешься.

– Да нет, пускай повсюду электричество горит, а твой домашний стол пусть посадочные прожекторы освещают. Тогда не промажешь – ложку мимо рта не пронесешь.

Ильинский стал рассказывать о дежурном по полетам: положил ракетницу в карман комбинезона, и она выстрелила невзначай; комбинезон прожег, а нового на складе не дают – срок не вышел.

Парашютисты и летчик говорили о свечах, о том, как только что блуждали по аэродрому, смеялись над дежурным, прожегшим комбинезон, благодарили официантку, которая так хорошо накрыла на стол. А за этими словами было совсем иное.

Четверо сидевших за столом думали о том, что и нарядная столовая, и стеариновые свечи, и белая скатерть – все это пока несущественно. Главное завтра надо лететь и выполнять свой долг.

4

Назавтра метеорологи принесли добрую весть:

– Погода будет!

Да, погода была. Стоял лютый, сорокаградусный мороз. Чтобы запустить моторы, авиамеханикам приходилось с самого утра прогревать их с помощью круглых бензиновых горелок, похожих на огромные, богатырские примуса. Такие горелки подвешивали на трубах, вроде водосточных, и нагретый воздух поднимался к моторам.

Двигатели становились теплыми. Но все остальное – ничуть не нагревалось. Самолеты из темно-зеленых превращались в белые: иней надежно маскировал их и лишь там, где тянулись масляные подтеки, он не смог осесть на гофрированных широких листах крыльев и фюзеляжа.

Да, мотористу надо было иметь крепкие нервы, чтобы не отчаяться и не забросить с досады гаечный ключ подальше в глубокий снег, так забросить, чтобы до самой весны не найти...

Мороз выжимал влагу из сосен, обступивших полевой аэродром, и деревья трещали. Мороз выжимал слезы из глаз. Мороз и ветер. Но люди не смотрели на термометр. Они смотрели на часы: к вечеру – а он зимой приходит рано самолеты должны быть готовы.

Руки примерзали к заиндевелому металлу, и у всех мотористов была сорвана на пальцах кожа: есть работа, которую не сделаешь в перчатках, – у них распухли суставы пальцев, обожженных морозом и ветром.

Прогноз подтвердился.

Мы с редактором решили проводить Старчака и его товарищей. Увидев нас около самолетов, капитан засмеялся:

– Ну вот, прощаться пришли. Значит, не улетим... Мы взобрались вслед за десантниками в один из самолетов.

– Интервью брать? – крикнул мне Демин: рев четырех моторов не позволял говорить ровным голосом. – Вот с Буровым побеседуйте, он это любит.

Буров показал Демину кулак.

Мы пробирались вдоль фюзеляжа в кабину летчиков, ее почему-то называли "Моссельпром". Наверно, потому, что она застекленная, словно кондитерский киоск.

Мне запомнились шутливые слова Демина:

– Первый лунный вальс с Шурочкой – мой! Как, товарищ военфельдшер?

– Нет, мой, ты водить не умеешь, и потом – я записался первым, – засмеялся Васильев.

Кузьмина, серьезная, задумчивая – это ее первый прыжок, – не отвечала.

Борис Петров сказал шутникам, как всегда рассудительно:

– Ну что вы, ребята... Дайте человеку с самим собой побыть.

Побеседовав с командиром корабля капитаном Ильинским, мы прошли к двери: настала пора уходить.

– Значит, не будете брать интервью у Бурова? – прокричал на прощанье Демин, и на его смуглом лице блеснули в улыбке зубы. – Жалеть будете, что случай такой упустили!

Махнув нам, Старчак быстро поднялся по стремянке, почти не держась за поручни. Бортмеханик убрал ее и захлопнул дверь.

Моторы взревели, и самолет порулил из своего снежного укрытия на взлетную полосу. Комья снега били в лицо, и мы на миг отвернулись.

В низкое небо взлетела зеленая ракета. Флагманский бомбардировщик Ильинского взял разбег, поднялся над леском и лег на курс. Следом за ним пошли другие четырехмоторные громады. Двадцать восемь самолетов. Сто двенадцать моторов.

Проводив самолеты, мы с редактором пошли погреться. Нас пригласил к себе в гости старший лейтенант Андрей Кабачевский. Когда мы вошли в землянку, дежурный, указывая на сидевшую в углу женщину в овчинной шубе и вязаном платке, доложил:

– Вот, задержали гражданку. Документов никаких. Расспрашивала о дислокации отряда, по избам ходила.

– Вы кто? – спросил Кабачевский женщину.

– Мать я. Саши Бурова мать... Где он?

– Нет его, он в командировке, – мягко сказал Кабачевский.

– Давно? – тихо спросила женщина.

Кабачевский вздохнул, посмотрел на нас и не ответил. Не мог же он сказать матери, что она опоздала всего на полчаса.

Мать поняла молчание старшего лейтенанта по-своему:

– Если нельзя говорить – не надо. Сама понимаю: служба. А Демин где? Мама его кланяться велела. И письма вот ему...

– В командировке. Мать вздохнула:

– Ну что ж, денек-другой подожду Сашу... Старик только беспокоиться будет. А вы, значит, Сашин командир?

Кабачевский кивнул.

– Не Иван Георгиевич часом?

– Нет, я Андрей Прохорович.

– А Иван Георгиевич где?

– Тоже в командировке.

– А не опасная она? Не дай бог...

Мать развязала свой узелок, лежавший на табуретке, и стала угощать пышками Кабачевского, строгого дежурного и нас с редактором.

– Кушайте, кушайте. Только сегодня испекла. Мы ведь здесь недалёко – в Кольчугине. На попутной машине доехала... В одном месте дорогу перемело, так меня танкисты подвезли: А паспорт потому не захватила, что шофер попутный больно торопился...

Буров, как уже говорилось, летел вместе с Кузьминой, Деминым, Борисом Петровым. Были здесь и удачливый старший лейтенант Анатолий Левенец, и старшина Валентин Васильев...

Подальше от дверей фюзеляжа и поближе к кабине летчиков, потупившись, сидел Линовиченко. Петров хотел ободрить его, но тот так и не взглянул на товарища.

Пролетели над затемненной Москвой, обходя серые бесформенные тела аэростатов, похожие на дождевые облака, миновали пригороды, потом – дальние подступы к столице, преодолели линию фронта, которую, как и тогда, летом, можно было узнать по вспышкам выстрелов артиллерийских батарей. Залпов за гулом моторов не было слышно.

Капитан приказал флагманскому радисту передать на все самолеты команду "Приготовиться к прыжку". И вот наконец тот сигнал, которого так ждали все: "Пошел!".

Как только выпрыгнули, дал себя знать сорокаградусный мороз. Перехватывало дыхание, жгло лицо, хотя оно и было защищено байковой маской. Внизу расстилалась тьма.

– Как в сапоге! – крикнул, выпрыгивая, Демин.

Высаживались, как это и было намечено, в нескольких пунктах, чтобы затем действовать мелкими группами. Одни выпрыгнули близ села Власково, другие – у Шарина, третьи – севернее Волоколамска, близ Теряевой Слободы, неподалеку от Лотошина, в Кореневском, в Ханове.

Надо было создать видимость особенно крупного десанта, отвлечь на себя как можно больше вражеских сил. Вот почему тремстам шестидесяти десантникам Старчака была дана для высадки площадь в семьсот двадцать квадратных километров – по два километра на брата.

– Не густо, – говорит Старчак. Но тут же добавляет старую поговорку пекарей: – Соображай по муке, воды хватит... Если соображать, всегда получится густо...

Старчак протянул руку Ильинскому, передавшему управление самолетом второму пилоту.

– Без запасного прыгаешь? – спросил Ильинский. Старчак кивнул:

– Одного хватит. Лучше полпуда взрывчатки взять... Попрощались. Командир десантников направился к двери и вышел на крыло, а командир корабля вернулся в свою рубку.