Текст книги "Жажда жизни"

Автор книги: Ирвинг Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

10

Площадь Ламартина сразу же обошла петиция. Ее подписали девяносто мужчин и женщин.

«Мэру города Тардье:

Мы, нижеподписавшиеся жители Арля, твердо убеждены, что Винсент Ван Гог, проживающий на площади Ламартина, дом 2, – буйнопомешанный и не может быть оставлен на свободе.

Ввиду этого мы просим вас как мэра посадить названного сумасшедшего под замок».

В Арле скоро должны были состояться выборы. Мэр Тардье отнюдь не желал терять столько голосов. Он приказал комиссару полиции арестовать Винсента.

Полицейские нашли его на полу, у самого окна. Они отвезли Винсента в тюрьму. Там его заперли в камере. У двери был поставлен стражник.

Как только Винсент очнулся, он попросил свидания с доктором Реем. Ему отказали. Тогда он попросил карандаш и бумагу, чтобы написать Тео. Ему отказали и в этом.

В конце концов доктор Рей добился разрешения навестить Винсента.

– Старайтесь сдержать свое негодование, Винсент, – сказал он, – иначе они признают вас опасным сумасшедшим, и тогда вам конец. Кроме того, сильное волнение лишь усугубит болезнь. Я напишу вашему брату, и – пусть только это останется между нами – мы вас отсюда вызволим.

– Прошу вас, доктор, сделайте так, чтобы Тео не приезжал сюда. Он как раз собрался жениться. Это омрачит ему всю свадьбу.

– Я напишу, чтобы он не приезжал. Я, кажется, придумал, как нам быть с вами, и, по-моему, неплохо придумал.

Два дня спустя доктор Рей снова пришел к Винсенту. Стражник все еще стоял у двери его камеры.

– Послушайте, Винсент, – сказал доктор Рей, – я только что видел, как из дома выносили ваши вещи. Хозяин свалил всю мебель в подвале одного кафе, а картины запер в чулан. Говорит, что не отдаст их, пока вы не расплатитесь сполна за квартиру.

Винсент молчал.

– Поскольку вы уже не сможете вернуться в дом, я полагаю, что вам лучше всего послушаться моего совета. Трудно сказать, как часто могут повторяться у вас эти припадки эпилепсии. Если вы будете жить тихо, в спокойной обстановке, не взвинчивая себя, вы, пожалуй, и совсем излечитесь. С другой стороны, припадки могут повторяться и каждый месяц или два. А поэтому, чтобы обезопасить и себя в других, по-моему, было бы разумно… жить…

– В сумасшедшем доме?

– Да.

– Значит, вы считаете, что я…

– Нет, мой милый Винсент, вовсе нет. Можете сами убедиться, что вы такой же нормальный, здравомыслящий человек, как и я. Но эти приступы эпилепсии все равно что приступы лихорадки. Человек теряет всякий рассудок. И, когда наступает нервный кризис, он, естественно, совершает неразумные поступки. Вот почему вы должны жить в лечебнице, где за вами будут присматривать.

– Понятно.

– Есть одно хорошее местечко в Сен-Реми, всего в двадцати пяти километрах отсюда. Это приют святого Павла Мавзолийского. Там принимают пациентов в отделения первого, второго и третьего разряда. Третий разряд обходится в сто франков в месяц. Вам это будет по средствам. Приют стоит у самых предгорий, в прошлом там был монастырь. Там очень красиво, Винсент, и тихо, ах, как тихо. У вас будет врач, который всегда сможет вам помочь, и сестры – они будут заботиться о вас. Пища там простая и хорошая. Вы отлично поправите свое здоровье.

– А позволят мне там писать?

– Ну, конечно, мой дорогой. Вы сможете делать все, что угодно… если только это не пойдет вам во вред. Это все равно что лечиться в санатории. Если вы проживете там год тихо и спокойно, то можете совсем выздороветь.

– Ну, а как я вырвусь из этой тюрьмы?

– Я уже говорил с комиссаром полиции. Он согласен отпустить вас в приют святого Павла, если я поеду вместе с вами.

– И вы говорите, это действительно красивое место?

– Очаровательное, Винсент. Для вашей живописи там уйма сюжетов.

– Вот это хорошо! Сто франков в месяц – не такие уж большие деньги. Может быть, год тишины и покоя – это все, что мне нужно, чтобы прийти в себя.

– Ну, конечно! Я уже сообщил вашему брату, как обстоит дело. Я написал ему, что при теперешнем состоянии здоровья вам не следует уезжать далеко, тем более в Париж. А еще я написал, что, на мой взгляд, лучше лечебницы святого Павла для вас не найти.

– Что ж, если Тео согласен… Что угодно, лишь бы не доставлять ему новых огорчений…

– Я жду от него ответа с часу на час. Как только получу письмо, приду к вам сразу же.

У Тео не было выбора. Ему пришлось согласиться. Он выслал денег, чтобы заплатить долги брата. Доктор Рей повез Винсента на вокзал, где они сели на тарасконский поезд. Из Тараскона они поехали в Сен-Реми; поезд шел по извилистой железнодорожной ветке, поднимаясь по зеленой плодородной долине.

Чтобы добраться до приюта святого Павла, надо было проехать через сонный городок и подняться на два километра вверх по крутой горе. Винсент и доктор Рей наняли повозку. Дорога шла прямо к голому черному отрогу. Скоро в долине у подножия гор Винсент разглядел землисто-коричневые стены монастыря.

Повозка остановилась. Винсент и доктор Рей вылезли из нее. Справа от них было открытое круглое плоскогорье, где стояли храм Весты и Триумфальная арка.

– И откуда только они здесь взялись? – удивился Винсент.

– Тут было большое поселение римлян. Река, которую вы видите внизу, когда-то заливала всю долину. Она текла по тому самому месту, где вы стоите. По мере того как река отступала, город рос и спускался все ниже по склону горы. Теперь от него не осталось ничего, кроме вот этих каменных сооружений да монастыря.

– Интересно.

– Идемте, Винсент, доктор Пейрон ожидает нас.

Они свернули с дороги и через сосновый лесок дошли до ворот монастыря. Доктор Рей дернул за железную ручку, и во дворе раздался громкий удар колокола. Вскоре ворота отворились, и вышел доктор Пейрон.

– Как поживаете, доктор Пейрон? – приветствовал его доктор Рей. – Я привез вам моего друга, Винсента Ван Гога, как было условлено. Не сомневаюсь, что вы обеспечите ему самый внимательный уход.

– Да, доктор Рей, мы обеспечим ему самый внимательный уход.

– Вы меня простите, доктор, но я пойду: надо успеть к тарасконскому поезду, а времени у меня в обрез.

– Пожалуйста, доктор Рей. Я вас отлично понимаю.

– До свидания, Винсент, – сказал доктор Рей. – Будьте счастливы, поправляйтесь. Я постараюсь навещать вас как можно чаще. Пройдет год – и, я уверен, вы станете совершенно здоровым человеком.

– Спасибо вам, доктор. Вы очень добры. До свидания.

– До свидания, Винсент.

Доктор Рей повернулся и скоро исчез среди сосен.

– Ну, пойдемте, Винсент, – сказал доктор Пейрон, пропуская его вперед.

Винсент прошел мимо доктора.

Ворота лечебницы для душевнобольных тотчас захлопнулись за ним.

Часть седьмая
«Сен-Реми»

1

Палата, в которой жили больные, напоминала зал для пассажиров третьего класса на какой-нибудь захолустной станции. Обитатели палаты всегда были в шляпах, очках, с тростями, в дорожных плащах, будто собирались куда-то ехать.

Сестра Дешанель провела Винсента через длинную, как коридор, комнату и указала ему свободную кровать.

– Вы будете спать здесь, сударь, – сказала она. – На ночь можете опускать вот этот полог. Доктор Пейрон просит вас зайти к нему в кабинет, как только вы устроитесь.

Одиннадцать человек, сидевшие вокруг холодной печки, не обратили на Винсента внимания и не сказали ни слова. Когда сестра Дешанель в своем накрахмаленном белом платье и черной пелерине выходила из палаты, черная вуаль важно колыхалась за ее спиной.

Винсент поставил чемодан и огляделся. Вдоль стен палаты двумя рядами стояли кровати, их изголовья были приподняты, и над каждой кроватью висел на металлической раме грязноватый кремовый полог. Потолок был из грубых балок, стены выбелены известкой, а посреди палаты стояла печка с изогнутой под углом трубой, вставленной с левой стороны. Во всей комнате была одна-единственная лампа, которая висела над печкой.

Винсент удивился тихому поведению больных. Они не разговаривали друг с другом. Они не читали, не играли ни в какие игры. Опираясь на свои трости, они сидели вокруг печки и глядели на огонь.

У изголовья кровати к стене был прибит ящик, но Винсент предпочел оставить свои вещи в чемодане. В ящик он положил только трубку, табак, книжку, задвинул чемодан под кровать и пошел в сад. Он шел по коридору мимо пустых, запертых, темных келий.

На монастырском дворе не было ни души. Здесь росли высокие сосны, зеленела густая нетронутая трава и буйный сорняк. Все было залито жгучим солнечным светом. Винсент свернул налево и постучал в дверь домика, где жил доктор Пейрон со своим семейством.

Доктор Пейрон некогда был морским врачом в Марселе, потом окулистом. Жестокая подагра заставила его поступить в эту лечебницу для умалишенных, чтобы жить в спокойном, глухом уголке.

– Вот видите, Винсент, – говорил доктор, положив руки на край стола, – раньше я исцелял тело, а теперь исцеляю души. Это ведь одно и то же ремесло.

– Вы имеете дело с нервными болезнями, доктор. Можете вы объяснить мне, почему я отрезал себе ухо?

– С эпилептиками это бывает, Винсент. Я сталкивался с подобными случаями дважды. Слуховые нервы приобретают обостренную чувствительность, и больному кажется, что если он отрежет ушную раковину, то галлюцинации прекратятся.

– Так… понимаю. Ну, а как насчет лечения?..

– Лечения? Что ж… ах да… вам надо принимать горячие ванны не меньше двух раз в неделю. Это будет действовать на вас успокаивающе.

– А что еще я должен делать, доктор?

– Сохранять полное спокойствие. Не волноваться. Не работать, не читать, не спорить, не расстраиваться.

– Я знаю… Теперь я слишком слаб, чтобы работать.

– Если вы хотите остаться в стороне от религиозной жизни приюта, я скажу сестрам, чтобы они вас не принуждали. Если вам что-нибудь понадобится, приходите ко мне.

– Благодарю вас, доктор.

– Ужин в пять. Вы услышите колокол. Постарайтесь поскорее привыкнуть к здешнему распорядку, Винсент. Это будет способствовать вашему выздоровлению.

Винсент пересек заросший травой садик и, войдя под полуразрушенный каменный свод, где помещалось отделение третьего разряда, прошел мимо темных пустых келий. Добравшись до своей палаты, он сел на кровать. Одиннадцать человек по-прежнему молчали, уставясь глазами в печку. Скоро в соседней комнате послышался шум. Одиннадцать человек вскочили и с мрачной решимостью ринулись из палаты. Винсент последовал за ними.

Комната, служившая столовой, была без окон, с земляным полом. Посредине стоял длинный, грубо сколоченный деревянный стол и деревянные скамейки. Тарелки с едой подавали сестры. Еда попахивала плесенью, словно в каком-нибудь дрянном пансионе. На первое был подан суп с черным хлебом; увидя в супе тараканов, Винсент с тоской вспомнил парижские рестораны. На второе подали месиво из гороха, бобов и чечевицы. Больные ели с отменным аппетитом, собирая на ладонь крошки черного хлеба и слизывая их языком.

После ужина одиннадцать больных из палаты Винсента уселись на те же стулья вокруг печки и стали сосредоточенно переваривать пищу. Посидев немного, они один за другим поднимались с места, раздевались, опускали полог и ложились спать. Винсент не слышал, чтобы за все это время они обменялись хоть одним словом.

Солнце уже закатывалось. Винсент стоял у окна и смотрел на зеленую долину. На фоне чудесного бледно-лимонного неба четким кружевом темнели кроны печальных сосен. Ничто не шевельнулось в душе Винсента, ничто не вызвало у него желания взяться за кисть.

Он стоял у окна до тех пор, пока густые южные сумерки не стерли лимонные отсветы на небе и не поглотили все цвета. Лампу в палате никто не зажигал. Оставалось только лечь в постель и думать о своей жизни.

Винсент разделся и лег. Он лежал с открытыми глазами и смотрел на грубые балки потолка. То и дело он съезжал вниз, потому что изголовье кровати было приподнято. Он вспомнил, что у него есть книга Делакруа. Он пошарил в ящике, нашел ее и прижал кожаный переплет к сердцу. Книга его ободрила. Он был не в лечебнице, среди помешанных, он был с великим живописцем, чье мудрое и утешительное слово проникало сквозь твердый переплет прямо в его измученное сердце.

Скоро Винсент заснул. Его разбудили приглушенный стоны на соседней койке. Они становились все громче и громче, потом раздались крики, перемежаемые бессвязными, лихорадочными речами.

– Отойди, отойди! Зачем ты шпионишь за мной? Зачем? Я не убивал его! Нет, ты меня не одурачишь. Я знаю, что ты за птица. Ты из тайной полиции! Что ж, можешь шпионить сколько угодно. Я не крал этих денег. Он сам покончил с собой в среду! Проваливай! Оставь меня в покое!

Винсент вскочил и откинул полог. Кричал светловолосый молодой человек, лет двадцати трех; он метался на койке, вцепившись зубами в свою рубашку. Увидев Винсента, он встал на колени, судорожно ломая руки.

– Господин Муне-Сюлли, не забирайте меня отсюда! Я не виноват, уверяю вас! Я не педераст! Я юрист! Я выиграю все ваши дела, господин Муне-Сюлли, только не арестовывайте меня. Я не мог убить его в среду! У меня и денег никаких нет. Взгляните, у меня нет ни одного су!

Он сорвал с себя одеяло и стал биться в страшном припадке, все время крича и протестуя против тайной полиции и против обвинений, которые на него возводились. Винсент не знал, что делать. Остальные обитатели палаты, казалось, крепко спали.

Винсент бросился к ближайшей кровати, откинул полог в стал трясти спящего за плечо. Тот открыл глаза и глупо уставился на Винсента.

– Встаньте, пожалуйста, и помогите мне успокоить его, – сказал Винсент. – А то я боюсь, что он нанесет себе какое-нибудь увечье.

Человек, которого разбудил Винсент, глядел на него и пускал слюни. Потом он что-то жалобно замычал, в этом мычании нельзя было разобрать ни слова.

– Скорей! – торопил его Винсент. – Вдвоем мы с ним справимся.

Вдруг он почувствовал, что кто-то положил ему на плечо руку. Он обернулся. За спиной у него стоял какой-то старик.

– Бесполезно будить этого человека, – сказал старик. – Он идиот. С тех пор как его привезли сюда, он не сказал ни слова. Пойдемте, мы уймем того парня.

Светловолосый юноша, стоя на четвереньках, рвал ногтями матрас и вытаскивал из него солому. Увидев Винсента, он снова начал кричать, сыпля юридическими терминами. Он упирался и толкал Винсента в грудь.

– Да, да, я убил его! Убил! Но не за педерастию! Нет, совсем не за это, господин Муне-Сюлли! И не в среду! Я убил его из-за денег! Гляньте! Они у меня здесь, все целехоньки! Я спрятал бумажник в матрас. Я сейчас его найду. Только пусть тайная полиция перестанет меня преследовать! Я могу оставаться на свободе, даже если я убил его! Я приведу прецеденты… Вот! Я откопаю бумажник в этом матрасе!

– Берите его за другую руку, – сказал старик Винсенту.

Они силой уложили юношу на кровать, но тот бредил и метался еще не меньше часа. Наконец он совсем обессилел, бормотание его становилось все неразборчивей и глуше, и он забылся лихорадочным сном. Старик присел на кровать Винсента.

– Этот парень учился, хотел стать адвокатом, – сказал он. – И вот перетрудил себе голову. Такие припадки бывают с ним каждые десять дней. Но он ни разу никого не обидел. Ну, спокойной ночи, сударь.

Старик лег на свою кровать и через пять минут уже крепко спал. Винсент снова подошел к окну, из которого открывался вид на долину. До восхода солнца было еще далеко, и во тьме горела лишь одна утренняя звезда. Ему вспомнилось полотно Добиньи, где была и утренняя звезда, и дух великого покоя, обнимавший вселенную… и чувство тоскливого одиночества, которое охватывает человека, жадно вглядывающегося в эту звезду.

2

Утром, после завтрака, больные вышли в сад. За дальней стеной высилась цепь пустынных, голых гор, никем не тревожимых с того самого времени, когда через них прошли римляне. Винсент смотрел, как больные лениво играли в крокет. Сидя на каменной скамье, он переводил взгляд с могучих, увитых плющом деревьев на росшие вокруг барвинки. Сестры, принадлежавшие к ордену святого Иосифа Обенского, медленно прошли к древнеримской часовне; похожие на мышей, все в черном и белом, с глубоко запавшими глазами, они перебирали четки и бормотали утренние молитвы.

Молча поиграв с час, больные вернулись в свою прохладную палату. Там они уселись вокруг печки. Их полнейшая праздность приводила Винсента в изумление. Он не мог понять, почему эти люди хотя бы не почитают газету.

Когда это зрелище ему опостылело, он снова вышел в сад. Даже солнце в убежище святого Павла казалось умирающим.

Древний монастырь был построен в традиционной форме четырехугольника: с северной стороны находилось отделение третьего разряда; с востока – дом доктора Нейрона, часовня и собор десятого века; с юга – отделения первого и второго разряда; с запада – двор для буйнопомешанных и длинная глухая кирпичная стена. Единственные ворота были всегда на запоре. Гладкие, без малейшего выступа стены достигали в высоту полутора метров, перелезть через них было невозможно.

Винсент вернулся к каменной скамье у куста шиповника и сел на нее. Ему хотелось разобраться в происшедшем и понять, как он попал в убежище святого Павла. Глубокое уныние и страх сжали ему сердце и спутали мысли. В душе его уже не было ни надежд, ни желаний.

Он поплелся в свою палату. У входа он услышал какой-то странный собачий визг. Винсент не успел войти в дверь, как собачий визг перешел в волчий вой.

Винсент пересек палату. В самом дальнем ее углу, оборотясь лицом к стене, сидел старик, его ночной знакомец. Задрав голову вверх, он выл во всю мощь своих легких, со зверским выражением на лице. Потом волчий вой сменился совершенно невероятным воплем, какой можно услышать только в джунглях. Этот зловещий вопль гулко прокатился по всей палате.

«Боже, в какой зверинец меня посадили!» – воскликнул про себя Винсент.

Обитатели палаты сидели вокруг печки, не обращая на старика внимания. Его звериный вой становился все громче и тоскливее, в нем звучало безысходное отчаяние.

– Надо что-то сделать, – громко сказал Винсент.

Светловолосый юноша остановил его.

– Самое лучшее – не трогать старика, – объяснил он. – Если вы заговорите с ним, он придет в бешенство. А так он повоет час или два и утихнет.

Стены в монастыре были толстые, но и во время второго завтрака Винсента терзали чудовищные завывания несчастного человека, громко раздававшиеся в мертвой тишине. Винсент ушел в самый глухой уголок сада, стараясь скрыться от этих диких звуков.

В тот же вечер, за ужином, один молодой человек, у которого левая рука и плечо были парализованы, схватил со стола нож, вскочил на ноги и приставил нож к сердцу.

– Час настал! – кричал он. – Я кончаю с собой.

Больной, сидевший справа от него, устало поднялся и отвел руку с ножом в сторону.

– Не сегодня, Раймонд, – сказал он. – Сегодня ведь воскресенье.

– Нет, нет, сегодня! Сейчас же! Не хочу жить! Я отказываюсь жить! Пусти мою руку! Я хочу убить себя!

– Завтра, Раймонд, завтра. Сегодня неподходящий день.

– Пусти! Я хочу вонзить этот нож в сердце! Говорю тебе, я решил покончить с собой!

– Знаю, знаю, но не теперь. Не сегодня.

Он отобрал у Раймонда нож и увел его, рыдающего от бессильного гнева, в палату.

Винсент повернулся к своему соседу, который трясущейся рукой старался поднести ко рту ложку супа, глядя на нее своими красными глазами.

– Что с ним такое? – спросил Винсент.

Сифилитик опустил ложку и ответил:

– Вот уже целый год не проходит дня, чтобы Раймонд не пытался покончить самоубийством.

– Но зачем же он делает это здесь, за столом? – удивился Винсент. – Почему он не спрячет нож и не заколет себя ночью, когда все спят?

– Наверное, ему не хочется умирать, сударь.

На следующий день Винсент снова сидел во дворе и смотрел, как больные играют в крокет. Вдруг один из них упал наземь и начал биться в страшных судорогах.

– Живо! – крикнул кто-то. – Это припадок падучей!

– Держите его за руки и за ноги!

Четыре человека схватили эпилептика за руки и за ноги. Он дергался и бился так, что казалось, силы его удесятерились. Светловолосый юноша вытащил из кармана ложку и стал разжимать стиснутые зубы припадочного.

– Эй, поддержите ему голову! – крикнул он Винсенту.

Судороги усиливались, потом затихали и возобновлялись, терзая беднягу еще яростней. Больной закатил глаза, в углах его рта выступила пена.

– Зачем вы засунули ему в рот ложку? – проворчал Винсент.

– Чтобы он не откусил себе язык.

Через полчаса эпилептик впал в забытье. Винсент и еще двое больных отнесли его на кровать. Этим все и кончилось; никто больше не вспоминал и не заговаривал об эпилептике.

За две недели Винсент нагляделся, как все одиннадцать больных впадали в ту или иную форму сумасшествия: один буйствовал, рвал на себе одежду и кидался на всякого, кто попадался ему на глаза; другой выл словно зверь; двое болели сифилисом; Раймонд вечно помышлял о самоубийстве; паралитиков по временам охватывала невероятная ярость; эпилептик бился в судорогах; шизофреник страдал манией преследования; светловолосый юноша панически боялся тайной полиции.

Каждый день с кем-нибудь случался припадок; каждый день Винсента звали успокоить кого-нибудь из больных. Пациентам третьего разряда приходилось заменять друг другу и врачей и сиделок. Пейрон заглядывал сюда раз в неделю, а смотрители заботились лишь о пациентах первого и второго разряда. Больные из палаты Винсента держались дружно, помогали друг другу во время припадков и обнаруживали при этом бесконечное терпение; каждый прекрасно знал, что наступит и его черед, когда ему понадобится помощь и терпеливая забота соседей.

Это было настоящее братство сумасшедших.

Винсента радовало, что он попал в это братство. Воочию наблюдая жизнь душевнобольных, он уже не чувствовал смутного страха перед сумасшествием. Мало-помалу он пришел к мысли, что это такая же болезнь, как и все другие. На третьей неделе он решил, что этот недуг не более ужасен, чем, например, чахотка или рак.

Он часто заговаривал с идиотом, лишившимся дара речи. Тот отвечал ему лишь бессвязным мычанием, но Винсент чувствовал, что несчастный понимает его и разговор доставляет ему радость. Сестры заговаривали с больными лишь по необходимости. Каждую неделю Винсент вел пятиминутную беседу с доктором Пейроном, и этим ограничивалось его общение с нормальными людьми.

– Скажите мне, доктор, – спрашивал Винсент, – почему больные не разговаривают друг с другом? Некоторые из них, когда чувствуют себя хорошо, вполне разумны.

– Они не могут разговаривать, Винсент. С первой же минуты они начинают спорить, волнуются, воспламеняются, и с ними начинаются припадки. Они поняли, что единственный способ избегнуть всего этого – вести себя спокойно и не разговаривать.

– По-моему, это все равно что не жить.

Пейрон пожал плечами.

– Но, дорогой Винсент, можно по-разному смотреть на вещи.

– Ну, а почему они по крайней мере не читают? Мне кажется, что книги…

– Чтение возбуждает их мозг, Винсент, а это, как известно, влечет за собой буйный припадок. Нет, мой друг, они должны жить только в своем внутреннем мире. И не стоит особенно их жалеть. Помните, что писал Драйден? «Есть радость в сумасшествии самом, она лишь сумасшедшему известна».

Прошел месяц. Винсент ни разу не испытал желания куда-нибудь уехать. Не замечал он такого желания и у своих соседей. Он знал, что это вызвано сознанием полной непригодности к жизни во внешнем мире.

В палате стоял тлетворный запах заживо разлагающихся людей.

Винсент старался не унывать, ожидая того дня, когда желание и способность работать вновь вернутся к нему. Его товарищи прозябали в безделье, думая лишь о еде. Чтобы не поддаться их влиянию и взять себя в руки, Винсент отказывался есть тухлую и даже чуть несвежую пищу. Он жил на одном черном хлебе и супе. Тео прислал ему однотомное издание Шекспира; он прочел «Ричарда II», «Генриха IV» и «Генриха V», мысленно переносясь в другие времена и страны.

Он стойко противился мраку и тоске, не давая им застояться в его душе, подобно воде в болоте.

Тео к тому времени уже женился. Винсент часто получал письма от него и его жены Иоганны. У Тео было плохо со здоровьем. Винсент беспокоился о брате больше, чем о себе. В письмах он просил Иоганну кормить Тео здоровыми голландскими кушаньями – ведь он десять лет питался в одних только ресторанах.

Винсент знал, что работа для него – лучшее средство рассеяться, и если бы он мог отдаться ей со всем своим пылом, то, вероятно, вскоре был бы здоров. Ведь у этих людей в палате нет ничего, что могло бы спасти их от разложения и смерти, а у него есть живопись – она выведет его из лечебницы для умалишенных здоровым и счастливым!

В конце шестой недели доктор Пейрон отвел Винсенту маленькую комнату под мастерскую. Комнатка была оклеена серо-зелеными обоями, там висели две занавеси цвета зеленой морской воды с бледными набивными розами. Эти занавеси и старое кресло, обитое яркой, напоминавшей картины Монтичелли, тканью, остались от одного богатого пациента, который здесь скончался. Из окна было видно сбегающее по склону горы пшеничное поле – видна была свобода. Но окно было забрано крепкой черной решеткой.

Винсент единым духом написал открывшийся перед ним пейзаж. На переднем плане было поле пшеницы, прибитой к земле недавней грозой. Межевая каменная стена шла вниз по склону, за ней виднелась серая листва олив, несколько хижин и голубеющие горы. В чистую синеву неба Винсент вписал большое серое, с белой каймою, облако.

Возвращаясь в свою палату к ужину, он ликовал. В нем живы еще творческие силы. Он снова выдержал встречу с природой. Желание работать не покинуло его, он снова будет творить.

Он не погибнет теперь в этой лечебнице. Он на пути к выздоровлению. Через несколько месяцев он отсюда уедет. Если он захочет, то сможет вернуться в Париж, к старым друзьям. Его жизнь начнется снова. Он написал длинное, бурное письмо Тео, требуя красок, холстов, кистей и хороших книг.

Наутро взошло солнце, желтое и горячее. В саду трещали цикады, – с ними не сравнились бы и целые полчища сверчков. Винсент вынес во двор свой мольберт и писал сосны, кусты, дорожки. Его соседи по палате подходили к нему, заглядывали через плечо, но хранили уважительное молчание.

– Манеры у них гораздо лучше, чем у добрых горожан Арля, – улыбаясь, бормотал про себя Винсент.

Вечером он пошел к доктору Пейрону.

– Я превосходно себя чувствую, доктор, и прошу вас разрешить мне писать за стенами лечебницы.

– Да, вы, несомненно, выглядите лучше, Винсент. Ванны и покой помогли вам. Но вы не думаете, что выходить за ворота вам еще опасно?

– Опасно? Нет, почему же? Я не думаю.

– Ну, а предположим, что вы… что с вами приключится припадок… где-нибудь в поле?

Винсент рассмеялся.

– У меня не будет больше никаких припадков, доктор. С ними покончено. Я теперь здоровее, чем до того, как они начались.

– Но, Винсент, я все же опасаюсь…

– Ах, пожалуйста, доктор. Поймите, что если я смогу ходить, куда хочу, и писать то, что мне нравится, то буду чувствовать себя гораздо лучше.

– Ну, хорошо, если уж вам непременно хочется работать…

Так перед Винсентом распахнулись ворота лечебницы. Он закинул мольберт за спину и отправился искать мотивы для своих картин. Целыми днями бродил он по горам, окружавшим приют святого Павла. Его воображением завладели кипарисы, росшие близ Сен-Реми. Ему хотелось написать их с той же силой, как когда-то подсолнухи. Он дивился, почему никто до сих пор не написал кипарисы так, как он их теперь видел. Очертания и пропорции этих деревьев казались ему прекрасными, словно у египетских обелисков: всплески черного на залитом солнцем фоне.

К нему вернулись прежние арлезианские привычки. Каждое утро с рассветом он уходил из лечебницы, взяв чистый холст; к заходу солнца на нем уже был запечатлен кусок природы. Если Винсент и переживал какой-то упадок творческих сил, то не замечал этого. С каждым днем он чувствовал себя все более крепким, восприимчивым к впечатлениям и уверенным в себе.

Теперь, когда он вновь стал хозяином своей судьбы, он уже не боялся есть за больничным столон. Он с жадностью поглощал все, что там подавали, даже съедал до последней ложки суп с тараканами. Чтобы работать во всю силу, ему нужна была еда. Он уже ничего теперь не боялся. Он отлично владел собой.

Когда Винсент пробыл в приюте Сен-Реми три месяца, он нашел такой живописный мотив с кипарисами, который поднял его над всеми горестями и заботами, заставил забыть все пережитые страдания. Кипарисы были большие, могучие. Передний план заполняли низкие кусты ежевики. За деревьями проступали фиолетовые горы, виднелось зеленое и розовое небо с тонким серпом луны. Кусты ежевики на переднем плане Винсент написал жирными мазками, с искрой желтого, фиолетового и зеленого. Глядя на это полотно, он понял, что окончательно выкарабкался из бездны и опять стоит на твердой земле, обратив взор к солнцу.

Радость переполняла его, он вновь видел себя свободным.

Тео прислал денег немного больше обычного, и Винсент испросил разрешения съездить в Арль и выручить там свои полотна. Люди на площади Ламартина были с ним учтивы, но при виде своего дома ему стало дурно. Он боялся, что вот-вот упадет в обморок. Вместо того, чтобы зайти к Рулену и к доктору Рею, как он думал сделать раньше, Винсент отправился на поиски хозяина дома, у которого остались картины.

Винсент не вернулся в тот вечер в приют, как обещал. На следующий день его нашли между Тарасконом и Сен-Реми: он лежал, свесив голову в канаву.