Текст книги "Семь минут"

Автор книги: Ирвин Уоллес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

Натаниэл Апшо поднял руку:

– Мистер Барретт, дайте представителю народа закончить. Мистер Дункан, вы хотите еще что-нибудь добавить?

– Да. Обвинение считает, что книга должна быть приобщена к вещественным доказательствам без обложки, потому что нас интересует содержание самой книги, а не обложки, по которой нельзя судить, о чем книга Джадвея. – Он перевернул книгу и показал белую суперобложку. – Как видите, ваша честь, задняя сторона обложки содержит, кроме краткой биографии автора, ряд цитат из различных периодических изданий. Мы полагаем, что эти цитаты голословны, так как у нас нет возможности вызвать их авторов в суд для допроса. Поэтому обвинение считает, что эти высказывания не могут быть приняты судом.

– Вы закончили? – поинтересовался судья Апшо. – Очень хорошо. А сейчас поправьте меня, если я вас неправильно понял, мистер Дункан. Вы просите суд принять книгу Джадвея «Семь минут» в качестве вещественного доказательства народа за номером три без… суперобложки. Так, кажется, называются эти бумажки. Я прав?

– Да, ваша честь.

Апшо посмотрел на Барретта.

– Теперь ваша очередь, мистер Барретт. У вас имеются возражения на просьбу обвинения?

– Имеются, и очень веские, – ответил Барретт. – Мистер Дункан обвиняет ответчика в распространении якобы непристойной книги. Мы согласны, что мистер Фремонт продал эту книгу сержанту Келлогу. Защита согласилась, что сержант Келлог купил «Семь минут», как положено. Мы не оспариваем того, что книга в том виде, в каком ее держит в руке мистер Дункан, то есть в суперобложке, является предметом купли-продажи. «Семь минут» напечатана и продается издательством в суперобложке. Книга и суперобложка представляют собой единое целое. Книга была отправлена оптовым торговцам в суперобложке, которая входит как неотъемлемая часть в договоры купли-продажи. Мистер Фремонт тоже продавал ее в суперобложке. Сержант Келлог купил ее в суперобложке. Я убежден, что суд должен рассматривать как вещественное доказательство каждую часть «Семи минут». Я нахожу невозможным удаление части купленного товара лишь потому, что она не устраивает обвинение. Мистер Дункан не имеет никакого права изымать из книги то, что невыгодно ему как обвинителю. Неужели суд позволит обвинению вырвать эти страницы?

– Но это же смешно, – хрипло прервал его прокурор. – Защитник знает, что…

– Подождите, мистер Дункан, – остановил его судья. – Дайте мистеру Барретту закончить. Продолжайте, мистер Барретт.

– Что касается вопроса о несущественности цитат на суперобложке, – продолжал Барретт, – то там помещены пять высказываний, сделанных в тридцатые годы. Три взяты из периодических изданий, в которых они появились впервые. Их авторы – неизвестные репортеры. Я очень сожалею, что у нас нет ни времени, ни средств, чтобы найти их и вызвать в суд. Однако мы располагаем фотокопиями публикаций, которые доказывают точность напечатанных на суперобложке цитат. В отношении двух других высказываний, авторами которых являются критики, то один из них давно умер, но второй жив. Это сэр Эсмонд Ингрэм из Англии. Он выступит на суде в качестве свидетеля защиты, и представитель обвинения сможет задать ему вопросы. Теперь о беспристрастности этих цитат. Если вы прочитаете их, ваша честь, то увидите, что они не только защищают «Семь минут». Я считаю, что едва ли выдержка из ватиканской газеты, в которой «Семь минут» названы самой запретной книгой в истории, может быть отнесена в актив защиты. Да и цитата из французской газеты, согласно которой «Семь минут», несмотря на большие художественные достоинства, является самой непристойной книгой в истории, едва ли льет воду на мельницу защиты. Мы согласились, что полицейский купил «Семь минут» в магазине, где она открыто лежала на прилавке, но, если эта книга появится в зале суда как вещественное доказательство, она должна быть представлена полностью, а не частями.

Судья Апшо задумчиво посмотрел на прокурора.

– Очень хорошо. Мистер Дункан, вы можете что-нибудь добавить?

– Да, ваша честь. Приобщение «Семи минут» к доказательствам в суперобложке – то же самое, что приобщение в качестве вещественного доказательства «Фарго Ф-600» в футляре, с ценником, с гарантией, приклеенной липкой лентой, с инструкцией по эксплуатации, в которой, очевидно, написано: «Опрос ста ведущих предпринимателей показывает, что это самый широко используемый прибор для передачи и приема». Мистера Барретта интересовал сам прибор, а не внешние украшения. Повторяю, ваша честь, высказывания пяти человек, трое из которых никому не известны, являются голословными утверждениями и не имеют отношения к главному вопросу, который, в двух словах, звучит так: является книга Джадвея непристойной или не является?

Судья Апшо положил руки на стол.

– Хорошо, джентльмены, позвольте мне выступить арбитром в вашем споре. Должен признать, что представитель народа высказал необычную просьбу: приобщить в качестве вещественного доказательства лишь часть этого доказательства. В то же время нет закона, который запрещал бы разбирать улики на части. Мы должны решить, является ли непристойным содержание всей книги. В данном случае речь идет о страницах, пронумерованных с первой по сто семьдесят первую, то есть повествование должно рассматриваться как единое целое. Поэтому мне представляется, что надписи на обложке, которые сделаны не Джадвеем и которые не входят в книгу, можно не принимать во внимание при вынесении решения о пристойности или непристойности книги. Таким образом, я постановляю, что с книги «Семь минут» можно удалить суперобложку. Мистер Коэн, приобщите книгу без суперобложки к вещественным доказательствам народа под номером три.

– Ваша честь, я хотел бы, чтобы мой протест был занесен в протокол, – потребовал Барретт.

– Не беспокойтесь. – Апшо повернулся к прокурору: – Итак, мистер Дункан, вы готовы вызвать вашего следующего свидетеля?

Сняв с книги суперобложку, Дункан ответил:

– Благодарю вас, ваша честь. Моим следующим свидетелем будет сама книга. Мы сейчас готовы прочитать присяжным «Семь минут» вслух, чтобы они впервые могли ознакомиться со всем содержанием книги. У обвинения есть беспристрастный чтец, мистер Чарльз Уинтер. Я не знаком с ним, его рекомендовала подруга моей жены. Он работает учителем в средней школе, а в свободное время начитывает на магнитофон книги для слепых. Мистер Уинтер привык читать вслух без акцентирования и выделения отдельных слов или отрывков, к которому прибегают профессиональные актеры. Он согласился прочитать присяжным «Семь минут», но я могу с удовольствием предоставить право выбрать чтеца мистеру Барретту. Итак, обвинение вызывает своего следующего свидетеля, чтеца, ваша честь, который громко прочитает «Семь минут».

– Хорошо, мистер Дункан, – согласился судья. – Сейчас послушаем мистера Барретта. У вас есть какие-нибудь возражения по процедуре, мистер Барретт?

– Есть, ваша честь, – ответил Барретт. – Защита протестовала против принятия книги судом в качестве вещественного доказательства без суперобложки, и мы также решительно протестуем против представления ее присяжным заседателям в устной форме. Уголовный кодекс четко разграничивает печатную продукцию и публичное представление. «Семь минут» – печатная продукция. Она была написана Джадвеем не как пьеса для публичного прочтения вслух, а как повесть для тихого и спокойного чтения в одиночку. Джадвей написал «Семь минут» для того, чтобы разговаривать с читателем напрямую, чтобы пробудить его чувства. Сколь бы ни был беспристрастен чтец, он будет привлекать внимание публики к определенным отрывкам посредством намеренной или ненамеренной модуляции, продолжительностью пауз и другими средствами. Ваша честь, как только «Семь минут» будет прочитана вслух публично, вся прямота и смелый язык повествования, которые доставляют удовольствие при чтении в одиночестве, начнут смущать слушателей. В этом скучном, утомительном, затянутом действе внимание будет обращаться не только на само содержание, но и на человека, который станет доносить его до слушателей. Ваша честь, у меня имеются двенадцать экземпляров «Семи минут», которые мне дал издатель. Мне кажется, более правильно было бы раздать их присяжным и дать каждому возможность прочитать «Семь минут» самому. Защита считает такой подход более разумным и справедливым.

Натаниэл Апшо задумчиво посмотрел на Барретта и Дункана и после долгого молчания сказал:

– Джентльмены, книга приобщена в качестве вещественного доказательства, поэтому в компетенции суда решать, в каком виде доводить ее до жюри. Мне пришлось принимать участие в нескольких процессах, на которых книги монотонно зачитывались вслух. И один раз я принимал участие в процессе, на котором присяжные прочитали каждый свой экземпляр про себя в пустом зале. Я пришел к выводу, что обычно присяжные слушают лучше, чем читают. Устное восприятие информации проще и естественнее, чем чтение. Члены жюри слушали целый день и уже привыкли к этому. Чтение про себя может быть сопряжено с определенными трудностями. Одни присяжные читают быстрее, другие – медленнее. Одни привыкли читать книги, другие – нет. Джентльмены, я убежден, что самый простой и справедливый способ представления присяжным вещественного доказательства народа за номером три предложил окружной прокурор. Поэтому я согласен удовлетворить просьбу мистера Дункана. Что касается человека, который должен читать книгу, имеет ли защита какие-нибудь возражения против кандидатуры мистера Уинтера?

Барретта расстроил отказ Апшо, второй по счету, и он постарался подавить нотки раздражения в голосе.

– Ваша честь, мне все равно, кто будет читать книгу вслух. Меня тревожит только то, что книга, предназначенная для уединенного чтения, вообще будет прочитана вслух. – Он помолчал и добавил: – Это мое единственное возражение.

– Мистер Барретт, ваш протест был отклонен, – заметил Апшо, – «Семь минут» будут прочитаны вслух в монотонной манере… Мистер Дункан, пригласите чтеца и давайте приступать. Мы посадим мистера Уинтера на свидетельское место и заставим его читать ясно, отчетливо, без ударений и других приемов привлечения внимания к определенным отрывкам. Давайте начнем.

Остаток понедельника и весь вторник мистер Уинтер, кислый и флегматичный молодой человек лет тридцати с небольшим, сидел на стуле для свидетелей и басом читал вслух «Семь минут».

Все это время Барретт ерзал на стуле, зная, что рядом ерзает Эйб Зелкин. Он слышал неправильно произносимые слова, замечал, что чтец иногда проглатывал окончания, но не протестовал, желая как можно быстрее покончить с чтением.

Только один раз, во вторник, сразу после обеденного перерыва, Майк Барретт не выдержал и заявил протест, причем сделал это у стола судьи, чтобы не слышали присяжные.

– Ваша честь, – сказал он. – Я хочу, чтобы внесли в протокол мое беспокойство, вызванное жеманством мистера Уинтера, которое может причинить ущерб защите.

– Что вы имеете в виду, мистер Барретт?

– Он читает, не поднимая головы от книги, но, когда достигает отрывка, который можно считать сексуально реалистичным или который содержит бесстыдные слова, мистер Уинтер имеет привычку поднимать голову и смотреть на присяжных перед тем, как приступить к его чтению, будто говоря: «Подождите, сейчас услышите такое…» или «Эй, здесь у меня для вас есть кое-что горяченькое, но не вините меня, я только читаю, я этого не писал». После этого «предупреждения» он возобновляет чтение. Я уже ловил его на этом раз десять. Не сомневаюсь, что мистер Уинтер делает это не нарочно, но тем не менее такие приемы служат как бы комментариями к определенным отрывкам. Я чувствовал бы себя спокойнее, ваша честь, если бы вы попросили мистера Уинтера вообще не поднимать голову.

Судья Апшо взглянул на прокурора:

– Мистер Дункан?

– Ваша честь, я тоже следил за чтецом и обратил внимание, что он время от времени смотрит на жюри, но это естественно для всякого читающего вслух человека. Он поднимает голову не только перед прочтением непристойных… или, скажем, рискованных мест… но и перед оглашением других отрывков. Боюсь, я не могу согласиться с мистером Барреттом. По-моему, он напрасно беспокоится.

Судья Апшо кивнул и обратился к Барретту:

– Мистер Барретт, я согласен с представителем обвинения. Я сижу в непосредственной близости от мистера Уинтера и внимательно наблюдаю за ним. Меня удовлетворяет его механическая манера чтения. Я понимаю ваше желание защищать интересы ответчика, добиваться справедливости в этом деле и готов выслушать все ваши протесты, которые вы сочтете нужным заявить. В данном случае я не нахожу ничего предосудительного в манере чтеца, поэтому вынужден отклонить ваш протест.

– Спасибо, ваша честь.

После этого Барретт больше не протестовал.

Вечером во вторник Уинтер прочитал последний абзац, сделал паузу, произнес: «Конец» – и поднял голову, как бы ожидая аплодисментов.

Сразу после этого судья объявил перерыв до половины десятого утра среды, и Майк Барретт облегченно вздохнул, как человек, переживший мучительные пытки.

Они с Зелкином начали запихивать в портфели бумаги, и Барретт сказал:

– Сейчас нам надо собраться с силами. По крайней мере, завтра будет шанс дать сражение. Как по-твоему, с кого начнет Дункан?

– С одного из своих больших «орудий». Сегодня было затишье перед бурей. Завтра он засучит рукава и всерьез приступит к уничтожению Джадвея и его книги.

– Ты имеешь в виду Леру?

– Его самого.

– Точно знаешь, или это только предположение?

– Майк, перед дождем у меня всегда ноют ноги, перед землетрясением – кости, а когда валится потолок, у меня болит задница. – Он защелкнул портфель. – Так вот, сейчас, приятель, у меня болит задница.

Как люди узнают о приближении важных моментов в своей жизни? Наверное, что-то меняется в атмосфере вокруг, в воздухе появляются некие «духовные волны». Массовое экстрасенсорное восприятие или еще что-нибудь в этом роде. Барретт подумал об этом, потому что зал суда округа Лос-Анджелес, который в первые два дня процесса был заполнен до отказа, в среду, казалось, трещал по швам.

Через две минуты после того, как судья Натаниэл Апшо занял свое место, в комнате воцарилась тишина, и секретарь суда привел к присяге очередного свидетеля обвинения.

– …только правду и ничего, кроме правды, и да поможет вам Бог?

– Клянусь.

– Назовите, пожалуйста, свое имя и фамилию.

– Кристиан Леру.

– Произнесите фамилию по буквам.

– Л-е-р-у.

– Садитесь, мистер Леру, – произнес Апшо.

Во время приведения Леру к присяге Майк Барретт внимательно изучал одного из двух основных свидетелей Элмо Дункана. Он ожидал увидеть опустившегося старика, цепляющегося за остатки прошлого достоинства и похожего на какого-нибудь царского вельможу, который, попав на чужбину, работал официантом или швейцаром. Однако ни одежда, ни облик не выдавали в Леру нищего неудачника. Француз был похож на щеголя, на расфуфыренного аристократа, сошедшего со страниц Пруста. Было заметно, что он вновь обрел достаток и благополучие, причем совсем недавно.

Кристиан Леру производил внушительное впечатление. Когда-то он, наверное, был выше, подумал Майк Барретт, но и сейчас выглядел внушительно, что создавало иллюзию высокого роста. Крашеные волосы вились, маленькие выцветшие голубые глазки беспокойно бегали. Некогда орлиный нос с возрастом стал похож на испещренный кровеносными сосудами клюв. На безвольном подбородке виднелся свежий порез от бритья. Леру был одет в голубой костюм в белую полоску с накладными карманами. Пиджак был коротким и тесным, по французской моде. На шее – новый галстук-удавка, в манжетах – запонки с агатами, на ногах – туфли с кисточками. Леру отвечал на вопросы секретаря суда по-английски, с выговором, присущим обитателям района Мэйфер, чуть смягченным едва заметным французским акцентом, который выдавал в Леру парижанина.

Наблюдая, как Леру поднимается на свидетельское место и садится, Барретт вдруг заметил некую вкрадчивость, претенциозность и хитрость. Он решил, что все это должно выплыть на поверхность во время допроса. Возможно, подумал Барретт, удастся использовать это при перекрестном допросе. Сейчас он беспристрастно изучал Леру, забыв о клятве француза говорить только правду. Леру согласился выступить на стороне защиты, а теперь поддерживает обвинение. Ясно, что он просто продался за более высокую цену. Значит, с ним придется очень и очень нелегко. Трудно найти человека более «высоконравственного» и «честного», чем бывшая проститутка. Ну что ж, думал Майк Барретт, будем искать щели в его доспехах, попробуем заглянуть в них и увидеть настоящего Кристиана Леру.

– Ну вот, – прошептал Зелкин, – начинается убийство Дж Дж Джадвея.

Элмо Дункан приблизился к свидетельскому месту и приветствовал изысканного галльского гостя почтительным поклоном.

– Мистер Леру, где вы теперь проживаете?

– Я гражданин Франции и всегда считал Париж своей родиной. Я живу в старинном и тихом квартале Левобережья в Париже.

– Чем вы сейчас занимаетесь?

– Я книгоиздатель.

– У вас есть контора?

– Да, на улице Себастьяна Боттина, поблизости от известного издательства «Галлимар».

Майк Барретт удивился и обрадовался. Пожилой издатель порнографии пытается придать себе респектабельности этим упоминанием о соседстве с крупным издательством. Интересно, подумал Майк, кто это придумал, сам Леру или Дункан?

– Мистер Леру, расскажите вкратце о своем образовании. Вы закончили колледж?

– Я закончил Сорбонну, французская литература семнадцатого века, период Расина, Лафонтена, Ларошфуко, Жана Поклена, известного многим под именем Мольер.

Не только претенциозен, решил Барретт, но и ничтожный сноб. Хорошо, очень хорошо.

Очевидно, Дункану тоже пришла в голову эта мысль, потому что он быстро спросил:

– Но вы изучали и современных писателей? Я имею в виду…

Барретт немедленно вскочил на ноги.

– Протестую, ваша честь. Обвинение задает свидетелю наводящие вопросы.

– Протест принят, – кивнул судья Апшо.

Дункан сердито посмотрел на Барретта и вновь повернулся к свидетелю.

– Мистер Леру, вы изучали современных писателей?

– Конечно. Я всегда много читал. Как сказал Валери, хорошо читать можно только тогда, когда имеешь перед собой цель. Я был издателем и хорошо читал, потому что имел цель – быть в курсе литературных дел, чтобы находить новых авторов, которые заслуживали признания.

– Мистер Леру, вы только что сказали, что сейчас занимаетесь издательской деятельностью. Вы владеете какими-нибудь другими профессиями?

– Нет. Я всегда издавал книги, или в своем издательстве, или в чужих.

– Когда у вас появилось собственное издательство?

– В тысяча девятьсот тридцать третьем году. Я был тогда очень молод, тридцать с небольшим. Отец оставил маленькое наследство, и я создал свое издательство.

– Как оно называлось?

– «Этуаль-пресс», потому что находилось на рю де Берри в доме номер восемнадцать, недалеко от Елисейских Полей, площади Этуаль и Триумфальной арки.

– «Этуаль-пресс», – повторил Дункан. – Это, случайно, не то же самое издательство, которое в тысяча девятьсот тридцать пятом году издало книгу Дж Дж Джадвея под названием «Семь минут»?

– То же самое, – кивнул Кристиан Леру.

«Наконец», – сказал сам себе Барретт, облокотился на стол и внимательно прислушался.

– Мистер Леру, я видел первое издание и обратил внимание на то, что оно напечатано на английском языке. Почему не на французском, ведь вы издали ее в Париже?

– Французское правительство запретило издавать ее на французском языке.

– Почему?

– Бюро цензуры посчитало ее непристойной.

– Непристойной? Понятно. Издавалась ли «Семь минут» где-нибудь еще, на других языках?

– Нет. Ни в одной стране мира не разрешили издавать ее. Она везде считалась непристойной. Критики во всех странах считали ее самой непристойной и грязной книгой в истории литературы.

– Тогда как же вам удалось издать ее в Париже на английском языке?

– Только потому, что это был английский язык. Средний француз не умеет читать по-английски, поэтому на него эта книга не могла оказать пагубного влияния. Кроме того, французское правительство до самого последнего времени смотрело сквозь пальцы на книги, изданные на иностранных языках. Достаточно напомнить, что именно в Париже впервые был издан на английском языке «Улисс» Джеймса Джойса, хотя его не могли издать ни в Великобритании, ни в Соединенных Штатах. Именно в Париже Рэдклифф Холл нашла издателя своему «Кладезю одиночества», а Уолллес Смит – «Бесси Коттер». Французские власти не возражали. Они закрывали в таких случаях глаза, ибо книги на английском языке не могли испортить французов. Они могли испортить только туристов, а это считалось мелочью и вызывало смех.

– Значит, при таких обстоятельствах, – продолжал прокурор, – вам удалось убедить цензоров разрешить издать книгу, которая считалась самой грязной в истории книгопечатания?

– Возражаю, ваша честь! – запротестовал Барретт. – Это голословно.

Судья Апшо откашлялся и обратился к окружному прокурору:

– Мистер Дункан, вы сделали заявление, не представив доказательств. Протест принимается.

– Хорошо, ваша честь, – извинился Элмо Дункан и повернулся к свидетелю. – Мистер Леру, вы всегда издавали в основном порнографию?

Мистер Леру напустил на себя слегка обиженный вид.

– Нет, не всегда. В первые несколько лет мой портфель состоял в основном из очень пристойных книг и литературы познавательного содержания. Я издавал книги по истории, искусству, биографии великих людей, классику.

– Но вскоре ваш портфель наполнился в основном книгами непристойного и порнографического содержания.

– Да, с сожалением вынужден согласиться с вами.

– Почему вы стали издавать такие книги?

Леру пожал плечами на галльский манер.

– Потому что мы часто становимся жертвами этой жестокой жизни. Я попытаюсь объяснить. Sans argent l'honneur n'est qu'une maladie. Понимаете? Это из Жана Батиста Расина. «Честь без денег – самая обычная болезнь». Совершенно верно, болезнь, а я хотел быть здоровым и радоваться жизни. Существовала и еще одна причина. Разрешите мне объяснить подробнее…

– Извольте.

– Изменить политику издательства «Этуаль-пресс» меня побудил мгновенный успех другого издательства, «Обелиск-пресс». Дело было так. Парижское издательство «Обелиск-пресс» принадлежало джентльмену по имени Джек Кахан, дельцу из Манчестера, очень видному и с хорошим вкусом. Мистер Кахан служил в бенгальских уланах, потом во французском легионе. Однако в делах ему не везло. Поэтому он эмигрировал во Францию и в тысяча девятьсот тридцать первом году основал «Обелиск-пресс», чтобы издавать книги, которые не разрешалось печатать в Англии. Он сделал это не только затем, чтобы поправить дела, но и чтобы сражаться с цензурой и ханжеством. Мистер Кахан до своей смерти в тридцать девятом году издавал запрещенные книги. Он первым отважился издать «Мою жизнь и любовь» Фрэнка Харриса и «Тропик Рака» Генри Миллера, о котором Эзра Паунд сказал: «Наконец можно прочитать книгу с непечатными словами». Именно успех мистера Кахана побудил меня перейти к изданию порнографии. Мною двигали те же желания. Во-первых, заработать себе на хлеб. Во-вторых, и это было важнее первой причины, издавать настоящую, но запрещаемую литературу.

– Позвольте мне уточнить, мистер Леру. Вы говорите, что все изданные вами книги принадлежали к «настоящей литературе» и заслуживали опубликования?

– Нет, нет. Каждый год я издавал с десяток новых книг, и по крайней мере половина из них не заслуживала того, чтобы называться литературой. Следует заметить, что многие в то время писали, чтобы заработать на хлеб. Я знал, что Петроний написал свой «Сатирикон», чтобы повеселить императора Нерона, и решил, что должен найти несколько авторов, чтобы доставить удовольствие туристам. Конечно, некоторые из них не представляют никакой ценности, но voilà, самые плохие и были нужнее всего, чтобы поддерживать настоящие книги и меня самого.

– Не могли бы назвать несколько «грязных» книг, которые не обладали никакими художественными достоинствами?

– Сейчас попробую вспомнить. Одна называлась «Сто кнутов», другая – «Половая жизнь Анны Карениной». Ну и, конечно, – это только мое мнение, – к той же категории принадлежат и «Семь минут».

– «Семь минут», – повторил Дункан, стоя вполоборота к присяжным. – Это те самые «Семь минут» Дж Дж Джадвея, которые обвиняются на этом процессе в непристойности?

– Да.

– Итак, «Семь минут», по вашему мнению, не обладают никакими художественными достоинствами и были изданы только ради денег?

– Да, это правда. Я с самого начала знал, что это третьесортная книга, но о вкусах не спорят, и мне показалось, что ее раскупят. Для меня книгоиздание – работа. К тому же автор нуждался в деньгах, а я всегда симпатизировал бедным писателям. Поэтому я и издал эту грязь, чтобы заработать денег на издание «Под холмом» Обри Бердсли, которая хоть и является порнографией, но вполне пристойна.

– Мистер Леру, вы сказали, что хотели издать что-нибудь порнографическое, не непристойное. Большинство словарей описывают эти два слова как синонимы. Порнография нередко определяется как грязная литература. Мы употребляем эти слова как взаимозаменяемые синонимы. Вы же говорите, что, по-вашему мнению, между ними есть разница?

– Определенная разница есть. Даже несмотря на то, что и я могу употреблять эти слова как синонимы, это далеко не одно и то же. Порнографическая книга, по-моему, может очень ясно и естественно описывать секс, и, хотя она способна возбудить похотливые желания, главная ее цель – показ полной картины природы и жизни человека. Грязная книга – лишь средство возбуждения вожделения. Она описывает только секс и никакую другую сторону жизни, один секс и больше ничего, кроме секса, и ее единственная цель – возбуждение постыдных желаний посредством сексуальных фантазий.

– Вы не считаете книгу Джадвея «честной» порнографией?

– Нет. Мемуары Казановы, автобиография Фрэнка Харриса, даже одна повесть Марка Твена были «честной порнографией». Книга Джадвея не относится к данному виду литературы. Она просто непристойна, и все.

– Значит, вы считаете эту книгу только непристойной?

– Да, непристойной, и все. Чистейшим средством для обострения вожделения. Я не сомневаюсь в этом. Автор тоже это знал, как и его любовница, представлявшая интересы Джадвея. Для всех нас это было коммерческое предприятие, которое имело единственную цель – деньги. Сегодня, оглядываясь в прошлое, я стыжусь того, что сделал тогда. Сегодня с помощью этого чистосердечного признания, быть может, мне удастся покаяться и очистить свою душу.

– Мы понимаем и ценим это, мистер Леру.

За столом защиты Зелкин прошептал Барретту на ухо:

– Наш свидетель и прокурор – лицемерные мерзавцы.

Барретт согласно кивнул и печально прислушался к разговору.

– Мистер Леру, – продолжал Дункан, – можете вы сейчас нам сказать, ничего не скрывая, как вы пришли к решению издать «Семь минут» и как познакомились с автором и его агентом?

– Да. Я расскажу только о том, что могу вспомнить, и только правду. – Леру потер нос, испещренный венами, посмотрел на потолок и начал рассказ: – В конце тысяча девятьсот тридцать четвертого года в моем кабинете на рю де Берри появилась привлекательная молодая дама, которая представилась мисс Касси Макгро. Она была американкой ирландского происхождения и приехала в Париж со Среднего Запада, чтобы стать художницей. С тех пор мисс Макгро жила в районе Сен-Жермен-де-Пре на Левом берегу. Там она познакомилась с другим американским экспатриантом, и они подружились. Позже она призналась, что они любовники. Этим американцем был Дж Дж Джадвей, который восстал против своего отца, известного католика, и против строгих нравов Новой Англии. Он оставил родителей и двух младших сестер в Америке и бежал в Париж. Джадвей жаждал богемной жизни. Он хотел писать книги не только для того, чтобы раскрепоститься самому, но и чтобы раскрепостить литературу. К несчастью, он был из тех писателей, которые больше говорят, чем пишут. Он был слаб, разочарован в жизни, пил и принимал наркотики…

– Извините меня, мистер Леру, от кого вы узнали об этом?

– Я узнал об этом, так сказать, из первых уст от самого Дж Дж Джадвея. Он признался мне в порыве отчаяния. Потом то же самое я слышал от мисс Макгро, когда мы встречались после смерти Джадвея.

– Мистер Леру, поскольку все, что вам рассказала мисс Макгро, агент Джадвея и его любовница, будет считаться информацией, основанной на слухах, и не может быть принято в виде показаний этим судом, давайте ограничимся только тем, что вы слышали от самого Дж Дж Джадвея. Сколько раз вы с ним разговаривали?

– Четыре.

– Вы разговаривали с Джадвеем четыре раза? Это были длинные беседы? Ну, скажем, дольше двух-трех минут?

– Всегда дольше. Однажды, когда он, по его собственному признанию, был очень пьян, он мне все рассказал о Касси, о себе и о том, как была написана книга. Он рассказал, как познакомился с Касси, как она стала его любовницей, как пыталась наставить на путь истинный. Она считала, что у него талант, и хотела, чтобы он писал, но Джадвей не желал или не мог. Потом он признался, что во время голодной и холодной зимы, когда над ними нависла угроза очутиться на улице, Касси Макгро поставила ему ультиматум: если он не может писать, чтобы заработать на жизнь, пусть зарабатывает на жизнь каким-нибудь другим способом, в противном случае она будет вынуждена бросить его. Поэтому Джадвей сказал ей: «Ладно, я заработаю для нас много денег. Я сделаю то, что сделал Клеланд. Напишу самую грязную на свете книгу, которая принесет нам кучу денег». Потом он сел и, по его же словам, за три недели написал «Семь минут», движимый стремлением заработать денег и подогреваемый абсентом.

Дункан поднял руку:

– Одну минуту, мистер Леру. Я хотел бы, чтобы вы объяснили одну вещь. Вы упомянули имя Клеланда и сказали, что Джадвей обещал сделать то же, что сделал Клеланд, то есть написать самую грязную книгу, даже грязнее, чем книга Клеланда. Вы можете рассказать нам, кто такой Клеланд?

– Джон Клеланд? – удивленно повторил Леру. – Да он же был самым известным порнографическим писателем в истории человечества до появления Джадвея. Клеланд был…

– Ваша честь, я протестую! – Барретт вскочил на ноги. – Вопрос не имеет никакого отношения к делу.

– Ваша честь… – начал возражать Дункан.

– Мистер Дункан, – сказал судья Апшо, – вы хотите, чтобы я выслушал ваши возражения?

– Да, ваша честь, хочу.

– Тогда идите ко мне.

Дункан сразу же попытался доказать, сколь важен вопрос о Клеланде. Свидетель Леру, заметил он, был лично знаком с автором «Семи минут». Поскольку мотивы, побудившие Джадвея написать «Семь минут», очень важны для ответа на вопрос, имеет ли книга общественную ценность, следует обратить внимание на признание автора, что он взялся за нее только из-за денег и намеревался сделать ее грязнее книги Клеланда. Многие присяжные не знают, кто такой Клеланд, и обвинение считает необходимым прояснить этот вопрос, чтобы жюри понимало, что имел в виду Джадвей.