Текст книги "Солнечное настроение"
Автор книги: Ирина Волчок
Соавторы: Наталья Нестерова,Яна Вагнер,Марта Кетро,Глория Му
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)
13. Рассвет
Они шли молча. Сначала пытались болтать, стараясь не показывать, что думают об одном и том же: «Они остались?» Остались ли те двое, от которых теперь зависит их жизнь. Все предыдущие разговоры о доверии, о том, что «это» главное, а «это» – нет, показались пустым словоблудием, потому что главным-то сейчас было одно – что жить им, может быть, до солнышка. Постепенно стихли, брели не торопясь. Сколько им еще – двадцать или тридцать минут идти, спотыкаться о кочки, смотреть по сторонам, дышать? И если вдруг… то как? Молния ударит? Мина какая-нибудь под ногой взорвется? Тоска скручивала кишки в пружину, а сердце будто чесалось так, что впору схватиться за живот, скорчиться, прикрыть мягкий смертный ливер руками, упасть на землю, зажмуриться и ждать. Только если осталось всего ничего не глупо ли? «Перед смертью не надышишься» и не насмотришься, не наживешься, конечно. Но и закрывать глаза в ужасе не жалко? Может, лучше увидеть столько неба, земли, травы, сколько успеешь? Может. Только страшно очень.
Вера так и не решила для себя этот вопрос, когда вдруг увидела.
Обшарпанная «Газель», кабина синяя, целая совсем. Стекла только выбиты, а из окошка, где пассажирское сиденье, рука свешивается. Человека не видно, наверно, на сиденье откинулся, одна рука. Не детская, мужская почти, с широким серебряным кольцом на большом пальце (внутри там надпись «спаси и сохрани» – купила ему однажды в церковной лавке. Он его не носил, говорил, фигня, а месяц назад вдруг надел). Грязная, исцарапанная рука.
Вера разом перестала видеть все вокруг, кроме одной этой руки, которая висела безжизненно. Подошла медленно, спешить уже некуда теперь. Тронула. Холодная-холодная – замерз, или все?.. Прижалась щекой.
И тут в окошке появилась всклокоченная голова (давно пора его подстричься отправить).
– Мам?
Он открыл дверь, выбрался – высокий, грязный весь. Штаны драные, лицо в потеках и ссадинах.
– Ты цел?
– Ага, а ты?
– И я. Ты… ты как?
– Нормально.
– Что с тобой было?
– Да ничего страшного, поискал тебя немного, устал, забрался в грузовик и уснул.
«Немного…» Она посмотрела на его измученное лицо, перепачканную одежду. Видно, несся сломя голову, падал, плакал. Исцарапанный весь. И опять врет, надо же – «ничего страшного», опять врет, ничем его не прошибить… Почему, почему?!
И тут она нашла ответ на это «почему?!», терзавшее столько дней. Совсем дурацкий, детский ответ, который не приходил ей в голову. Он просто не хотел ее огорчать. Вот почему.
Вера закрыла глаза и немного так постояла, не зная, плакать или смеяться. Потом взглянула на него. Он говорил что-то, а на грязных щеках появились чистые бороздки. Она сделала вид, что не заметила.
– Я только замерз немного, простудился, наверно. – Он вытер нос рукавом.
– Давай домой, я ванну горячую сделаю.
Они прошли совсем немного: Ворота оказались близко.
Когда мальчишка вылез из машины, Майк развернулся и пошел. Нормально все с ними, и хорошо, и ладно. Потом, правда, оглянулся: они уходили, потом вдруг остановились, обнялись, замерли ненадолго и двинулись дальше. Идиллия, в общем, счастливая мать обрела блудного сына.
Майк изо всех сил старался сохранить иронию и хладнокровие. Погибать, так с улыбкой, а выживать, так и вовсе не меняя выражения лица. Честно говоря, он чувствовал себя совсем потерянным и несчастным, но для какого-то невидимого наблюдателя хотелось изобразить спокойствие.
Небо порозовело, край солнца показался над горизонтом, и по всему было понятно, что если помирать, то уж вот теперь, а нет, так пора уходить.
Поэтому он даже не удивился, когда под ближайшим кустом обнаружил мирно спящую Катьку. Она лежала, положив рыженькую голову на согнутую руку, укрытая его курткой, спокойная, как ангел. У Майка возникло сильнейшее искушение пнуть ее ногой за вот эту безмятежность. Но вместо этого он присел на корточки и подумал: «Ну и чего, жениться мне на ней теперь, что ли?» Катя открыла глаза:
– Ооой, Маааайк, ты меня нашел! Пойдем отсюда скорей, я замерзла, как собака.
– Ну ты даешь. Так и проспала здесь под кустом всю ночь?
– Я подумала, ты меня быстрее найдешь, если останусь там, где… где потерялась…
– А эти, «инопланетяне», с тобой разговаривали? Про три процента и все остальное?
– Ага.
– И ты не ушла.
– Как видишь.
– Типа ты во мне так уверена…
– Были же основания.
Майк неожиданно растерялся:
– Конечно, я тебя люблю и все такое…
Катя встала, потянулась, разминая затекшее тело:
– Не мучайся, ладно? Я же знала, что ты герой. Ты бы никого тут не бросил – ни меня, ни любую другую. Гордость не позволила бы.
– Ну ни фига себе. Ты просчитала все?
«Не хреново подрос котенок за ночь…»
– Было время поразмыслить. Спасибо тебе, Майк, не думай, что я неблагодарная, спасибо. А теперь пошли.
Пережитый ужас не то чтобы исчез, но спрятался в глубокие подвалы рассудка. Ясно, что никуда он не денется и очень скоро выберется, даст о себе знать негромким жутким хихиканьем, но сейчас это не имело значения. Нужно найти Стэллу.
Костик шел и шел, с каждым часом все больше убеждаясь, что она где-то здесь. Временами он останавливался, набирал в легкие побольше воздуха и кричал. Ее имя разносилось над пустошью, иногда чудилось, что откуда-то приходит ответ. Костя каждый раз бежал на звук, но так никого и не встретил. Почему-то точно знал, что она здесь. Гнал из головы раздраженный визг Стэллы: «Куда ты меня затащил?!» – и сочувственную физиономию Майка, собственные сомнения, потому что хотел верить – и поверил. Стэлла его ждет, и точка.
Вспоминал темные волосы, белую кожу, полузакрытые глаза, руки, обнимавшие его, – разве такое может обмануть? Она просто нервная, напуганная и несчастная. Он дал ей столько любви, что должно хватить на двоих. Стэлла нежная и добрая, что бы там ни говорили, она не могла его бросить на верную смерть.
Солнце уже совсем поднялось. Свалка перестала выглядеть диким потусторонним местом, превратилась в обычную помойку. И будто в доказательство этой обычности в кармане у Кости зазвонил мобильник, замолчавший семь часов назад.
– Кооостик, – пропел нежный высокий голосок, – это яаааа. Слышииишь, ты извини, что я вчера у парка тебя кииинула… Ну, психанула, а потом девчонок с работы встретила, мы в бар пошли… всю ночь сидели, болтааали… а сейчас я чего-то устала так… Забери меня отсюда, а? Костик, не молчи, ты надулся, что ли? Ну не тупи, приезжай, я…
Костя отвел от уха пищащую трубку. Кто это? Чей это голос, вроде знакомый, но совсем чужой? Да какая разница, отвлекаться нельзя, он должен найти Стэллу. Костик огляделся и увидел бочку из-под солярки, в которой поблескивала дождевая вода. Он подошел, наклонился и выпустил из рук мобильник. Телефон булькнул и утонул. Поверхность воды пошла кругами, Костик различил свое отражение и вроде бы еще чье-то… Выпрямился, огляделся – кажется, там, за кустами, мелькнуло красное платье. Она здесь! Костик снова позвал:
– Стэээлл-лаааа!!!
Он никуда не уйдет, пока не найдет ее.
Нестор все еще злился: на распрекрасную Наташу, которая прикидывалась святой невинностью, а сама вовсю наставляла рога законному мужу; на этот нелепый квест, куда его втравили, пообещав приключений; на всю унылую жизнь, где нет места не то что подвигу, а нормальной женской порядочности. Мужики не такие! (В тот момент он почему-то не думал, что в измене, к примеру, участвуют оба пола, и та же Наташа «грешила» не в одиночку, а с другим мужчиной, обманывавшим в свою очередь ни в чем не повинную жену.)
Ничего святого нет в этой проклятой жизни, кроме нормальной мужской дружбы. Чем возиться с Наташей и этим ее хреном, надо было Серого искать. Неизвестно, в какую передрягу он влип…
Солнце осветило поле, ржавый «уазик», чахлую траву, маленький грязный ручей. Нестор решил умыться и передохнуть. Опустился на колени, окунул ладонь в прохладную воду…
И не заметил, как совсем рядом, будто из-под земли, появилась небольшая юркая крыса, странная, почти без шерсти, с розовой лысой шкуркой и чудны́ми красными глазками. Увидел бы, подумал «мутант»… Но он не увидел, а только почувствовал короткую острую боль в икре, как раз над высоким шнурованным ботинком, там, где заканчивались зеленые бриджи.
Нестор дернулся, схватился за ногу – она прямо на глазах распухала, лиловела, отек поднимался все выше, и почти сразу же стало трудно дышать.
«Ох и ни фига себе, сходил на природу», – успел подумать он. А самая последняя мысль была: «Серега-то как теперь…»
И в то же самое время где-то в другом измерении – а может, и совсем неподалеку – вздрогнул и проснулся Серега. В своей постели, рядом с толстой теплой Сашкой. Его разбудила, будто в сердце толкнула, тревога. Отчего-то вспомнил Нестора, придурка этого, с которым вчера пили пиво около парка. Разговаривали вроде ни о чем, а потом Нестор вдруг и говорит, типа хочу в лес уехать на недельку, один побыть. Типа прям сегодня соберусь и поеду. Только, говорит, боссу в почту сообщение кину и поеду. Встал, рюкзачок подхватил и пошел. Ну не псих ли?! Серега к нему хорошо относился, даже любил по-своему, но взбрыков этих никогда не понимал. Пожал плечами – и домой, к жене. Сашка последнее время волноваться стала, когда он задерживается, – беременность, нервы, все дела. Серый повернулся на другой бок и обнял жену за широкую попу. Все будет нормально…
14. А потом?
Наташа и Тимофей так никого и не встретили. Вышли за Ворота и почти сразу же поняли, где находятся – на окраине, недалеко от того места, где Тимофей с Машкой живут. Оборачиваться и смотреть, как отсюда выглядят Ворота, почему-то не хотелось, очень сильно не хотелось… Можно даже сказать, что оборачиваться было нельзя, и они оба это знали. Дойдя до какого-то двора, Наташа присела на ближайшую скамейку и вдруг заплакала. На улице в этот час никого не было, даже дворники еще не проснулись, только серая кошечка, бодро идущая по своим делам, ненадолго остановилась, посмотрела, по-человечески отчетливо пожала плечами и пошла дальше.
– Ташенька, чего ты, милая? Все кончилось, все хорошо…
– Ничего не кончилось, ничего… я думала, я думала мы ум… мы умрем, а мы не умерлииии…
– Таша, прости меня, грубияна, но ты дура. Или я не понял чего? Ты умереть хотела?
– Я ду… думала, они ушли, а мы остались. Думала, мы с тобой умрем, и все. Все кончится, врать не надо будет… а они не уш… не ушлиии…
– Так, не вой. Отдышись, хорошая моя, дура, конечно, но хорошая. Смотри, вооон уже дом мой видно, сейчас поднимемся и разберемся.
– А они где? Где они? Чего мы их не нашли?
– Разберемся. У меня батарейка за ночь села, а то бы позвонили. А твой мобильник где?
– Потеряла где-то почти сразу. Он на шее был, отцепился, одна веревочка вот осталась.
– Не переживай, пойдем, пойдем.
Недалеко от подъезда Наташа отпустила его руку – нельзя тут, увидят. Тимофей ничего не сказал, набрал код, впустил ее, вызвал лифт. До седьмого ехали молча, чего тут говорить было.
Тимофей открыл дверь ключом – в отличие от Таши он никогда ничего не терял. На кухне горела лампа, хотя за окном уже света хватало. Машка, растрепанная, невыспавшаяся, в халатике на голое тело, выскочила из спальни.
– Ты… вы… вы где были?!
– Маша! – Он хотел было ее обнять, она увернулась.
– Я тут чуть с ума… мы тут с Лешкой всю ночь с ума сходили! Так я и знала, блядуны проклятые, вместе, так я и знала… Сссучка. – Она дернулась к Наташе.
Из комнаты выглянул Леша – все в тех же брюках от костюма, но без пиджака и галстука. И без носков. Он перехватил Машу:
– Тихо, тихо, Маш, сейчас мы разберемся. Ты посмотри на них, Маш, посмотри… В грязи все, драные. Ребята, вы в милицию попали, да? У вас телефоны отняли, да? Позвонить не могли? – Он будто просил их: «Ребята, не сейчас, солгите что-нибудь, давайте оставим все как есть…»
– В милицию? Прям от парка? Бесшумно? Типа пока мы с тобой отошли тачку ловить в кабак, их повязали, молча? Сбежали они нарочно и всю ночь по кустам трахались!
– Тимофей, ну хоть ты скажи ей!
– Он улыбается, тварь, ты смотри на него, молчит и улыбается! Я щас глаза ему выцарапаю! И сучке твоей! Забирай ее, пока с лестницы не спустила!
Тимофей и правда улыбался. Все стало так легко, так просто. Узел не то что разрубили – не было никакого узла.
– Ты права, Машка, ты права. Мы – нарочно – всю ночь – по кустам – трахались. И дальше будем трахаться. Погоди, Таш, я сейчас возьму кой-чего и пойдем.
Он шагнул в комнату, Маша за ним.
– Ты куда собрался, интересно? А я, а девчонки? – Она уже не рвалась выцарапывать глаза, она перепугалась: – Всякое в семье бывает, Тимоша, если разок-то, я прощу…
– Ты? Простишь? Меня?
– Тимош, ты чего, про Лешку подумал? Ты не думай, ничего не было. Я всю ночь с ума сходила, мы переживали, в милицию хотели звонить…
– Маш, не надо сейчас, а? Пойду я, хватит. Паспорт возьму и вон штаны с рубашкой чистые…
– Ах, штаны тебе? Да ничего ты отсюда не возьмешь! Катись как есть. Ничего тебе не будет – ни развода, ни квартиры, ничего.
– Маша, не ори. Я позвоню завтра, обсудим.
В коридоре тем временем разговаривали вполголоса.
– Пойдем-ка домой, Наташа, дома поговорим…
– Нет, нет…
– Ну не плачь, Наташенька, ты не виновата, так вышло. Дома все пройдет.
– Я не пойду с тобой, не пойду…
– Ты моя жена, Наташа, я тебя люблю.
– А я тебя нет!
– Ну что же теперь, бывает… зато мы понимаем друг друга…
– Ничего ты не понимаешь.
– А что ж тут непонятного – ты семью решила разбить, Наташа. И нашу, и его. У подруги мужа увести, двух девочек без отца оставить. Ты этого хочешь?
– Со своими девочками я сам разберусь, Леша, – сказал Тимофей, выходя из комнаты. – Ты вон иди, Машку утешь. Я смотрю, ты уже начал сегодня ночью и неплохо справился. Ну так иди, продолжай.
– Странно мне, Тимоша, от тебя претензии слушать, после всего-то…
– Хватит, пошли мы. Ташу я забираю.
– Куда, интересно?
– Не твое дело, разберемся.
Они не стали вызывать лифт, спустились по лестнице.
– А мне тоже интересно, куда это ты меня заберешь…
– Для начала до твоего дома дойдем. Ключи не посеяла?
– Неа, вот, в кармане.
– Переоденешься, документы заберешь, а то нас в таком виде и правда в милицию загребут.
– А потом?
– Потом парню одному позвоню, у него дача пустует. Потом квартиру поищу. Не переживай, чего ты? Работа есть, деньги будут. Все у нас будет.
– А кота заберем?
– И кота заберем, сегодня же.
– А девочки как?
– Девочки… Давай потом об этом, Таша, потом…
15. Эпилог или вроде того
В принципе на этом все самое странное закончилось, дальше у всех участников истории началась обычная жизнь – ну, кроме двоих. Если интересно, могу коротко рассказать.
Тело Нестора нашли через месяц в лесу, километрах в ста от города. По версии следствия, он поехал «на природу», заблудился и замерз. Никаких следов насилия, наркотиков и ядов в его крови обнаружено не было – просто несчастный случай.
Костик вернулся в город через неделю после описываемых событий. Он ничего не помнил, мало что понимал и только через год интенсивной терапии пришел в себя, но так и не вспомнил, что произошло, и прежним не стал никогда.
А все остальные совершенно не пострадали. Наташа и Тимофей через полгода поженились, как только получили разводы. Из библиотеки Таше пришлось уйти, но заработки Тимофея позволяли ей не торопиться искать занятие по душе. Будут ли дети, мне неизвестно, но в последнее время у нее удивительно довольный вид.
Антоша поступил в институт в другом городе, поселился в общаге и приезжает только на каникулы. У Веры в его отсутствие началась сложная личная жизнь, в целом весьма увлекательная. В частности, состоялся бурный, но короткий роман с одним очень симпатичным брюнетом…
Майк и Катя не поженились. В принципе, как честный человек он был готов, если вдруг она захочет, но сам не предложил. А Катя не захотела. Потому что, конечно, инопланетяне, аномальные зоны и прочая мистика – это случается, но настоящих чудес, увы, не бывает – такие, как Майк, не женятся. По крайней мере на таких, как она. Поэтому через некоторое время они стали просто добрыми друзьями.
Все они забыли о событиях той ночи удивительно быстро. Помнили – случилось однажды «что-то», а точно сказать не могли, да и не хотели.
Тем, кто не остался, ничего за это не было. Даже кошмары не мучили в полнолуние по весне. Потому что это не их история, не их жизнь, даже повесть не о них.
Она о тех, кто останется ради тебя. И ради кого останешься ты. Только об этом и речь, только это, по сути, и важно.
Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику, а потом унесут – на зеленых ладонях – домой.
Дмитрий Воденников. Черновик
Яна Вагнер
Анна говорит
В день, когда мне предстоит тебя встретить, я выхожу из дома раньше обычного, чтобы можно было пройтись пешком по набережной; у меня встреча в высотном здании – я не люблю высотные здания и не люблю встречи, и обещаю себе придумать способ, как в будущем избежать и того, и другого. Войдя в лифт, я уже вижу тебя, но ещё не знаю, кто ты, и успеваю подумать, что не люблю ездить в лифте с незнакомыми людьми, что вообще не люблю лифтов – моя квартира на третьем этаже и я всегда хожу пешком, но в этом здании у меня встреча на двадцать седьмом, поэтому я нажимаю кнопку 27, готовясь провести несколько неловких минут в этом ограниченном пространстве, в котором не за что зацепиться взглядом, кроме другого человека, и старательно избегая смотреть в твою сторону.
Когда кабина вдруг дёргается и останавливается так резко, что у меня подгибаются колени и из рук выскальзывает портфель с бумагами, раздаётся длинный металлический лязг. Я представляю себе: стальной канат, на котором висит наша остановившаяся между этажами кабина, распадается на отдельные струны, как плохо заплетённая коса; одна из струн уже лопнула, издав тот самый зловещий лязгающий звук, за ней одна за другой лопаются остальные, и кабина летит вниз, набирая скорость, чтобы с оглушительным грохотом удариться о нижние перекрытия и превратиться в груду искорёженного металла. Я вижу это настолько отчётливо, что могу представить себе позу, в которой буду лежать под рваными кусками железа, свои раздробленные кости и вкус крови во рту.
Я открываю глаза и вижу, что сижу в своей светлой юбке прямо на полу лифта, подогнув под себя ногу. Совсем близко я вижу твоё встревоженное лицо – ты сидишь на корточках возле меня, держишь меня за плечи и что-то говоришь, но звук пока ко мне не вернулся и я тебя не слышу; я не вижу крови и разрушений и делаю вывод, что мы пока не упали, – правда, почему-то я до сих пор не могу вдохнуть. Голос появляется словно издалека – ничего страшного, такое случается, мы просто застряли, я смотрю на твои губы и понимаю, что эти слова произносишь ты. Мне становится немного неловко, и я пытаюсь сказать – я ненавижу лифты и высотные здания, – но не уверена, что ты слышишь меня. У вас паническая атака, говоришь ты, попробуйте отвлечься и, главное, дышите, иначе мне придётся делать вам искусственное дыхание, а это не очень удобно, потому что мы незнакомы, давайте так – пока вы снова не отключились, я должен хотя бы назвать вам своё имя, – и ты представляешься. Я пытаюсь произнести своё имя, но в этот момент жуткий лязгающий звук повторяется, и кабина рывком опускается ещё на метр или два – здравый смысл опять покидает меня, и когда я в очередной раз открываю глаза, я вижу – крупно – золотистые нитки, составляющие узор на твоем галстуке, немного думаю о том, что ты приятно пахнешь, теперь твой голос звучит иначе, потому что моя голова прижата к твоей грудной клетке, – знаете что, говоришь ты, по-моему, нам придётся тут посидеть какое-то время, у меня есть с собой неплохая книжка, но мне почему-то кажется, что для вас было бы полезнее поговорить о чём-нибудь, так что вот как мы поступим – вы рассказывайте, а я буду вас слушать – говорите о чём угодно, к примеру, расскажите мне о себе – кто вы такая, сколько вам лет, где живёте, что вы любите, чего не любите – ладно? – Меня зовут Анна, быстро говорю я, чтобы опять не потерять сознание, и я не люблю лифты и высотные здания.
Я не люблю общественный транспорт – бессмысленное скопление чужих друг другу людей, вынужденных сидеть, соприкасаясь бедрами и локтями, смешиваясь запахами, пересекаясь взглядами, и поэтому от моего дома до работы всего пять кварталов пешком, а на случай, если понадобится попасть куда-то еще, я купила машину – в центре её трудно парковать, но мне проще полчаса кружить вокруг нужного места в поисках парковки, чем спуститься в подземку и проехать две остановки.
Понимаю, говоришь ты, не останавливайтесь, я слушаю.
Я не люблю большие компании, в которых люди одновременно перекрикивают друг друга, и громкую музыку, которую никому не приходит в голову сделать потише, – иногда мне кажется, что её нарочно включают, чтобы паузы, которые может понадобиться заполнить словами, не возникали совсем, сквозь какофонию громких звуков можно успеть вставить только небольшую шутку, остроумное замечание или короткую сплетню, иногда люди вообще не успевают расслышать друг друга, но не переспрашивают – чтобы казаться вежливыми, они просто делают приветливые лица и кивают или смеются, если им показалось, что не расслышанные ими слова должны были быть смешны, – на самом деле им всё равно не интересно, чего именно они не расслышали; я не люблю терять время.
Ты говоришь – мне кажется, нам не помешало бы немного позитива, может, расскажете, что вы любите?
Я люблю свою жизнь – неискренних и лишних людей я давно сбросила, а те, кто остался, знают меня так хорошо, что мне одинаково легко молчать и разговаривать с ними, за годы я и мои друзья научились не требовать друг от друга больше, чем было бы благоразумно, не вмешиваться в жизнь друг друга, не давать бестактных советов и делать перерывы между встречами, достаточные для того, чтобы не уставать от общения; я люблю свой дом – трёхметровые потолки, широкие подоконники, скрипучий паркет – одно время все настойчиво советовали мне продать, обменять, переехать, кому нужен этот центр города, ни с коляской погулять, ни собаку вывести, зачем вам двоим столько комнат, и я отмахивалась, пока они не отстали, – у меня нет собаки, дети вырастают, а для счастья не нужно много денег, нужен просто дом, к которому ты привыкла и в котором тебе хорошо.
Я люблю свои платья, свои кольца и духи – женщина состоит из сложных мелочей, цветов и ароматов, до тридцати мне достаточно было подкрасить глаза и губы, теперь красота составляется из множества мелких штрихов и деталей, но каждый – на месте, к тому же теперь я знаю все правила – всё, что раньше казалось мне непостижимым и трудным, вдруг разложилось, как пасьянс, – я знаю, что нужно говорить, как нужно молчать, когда улыбнуться, моё выражение лица и голос повинуются мне беспрекословно. В тридцать девять мне не дать и тридцати пяти. От мамы мне достались тонкие щиколотки и запястья, благодаря которым я выгляжу стройной, даже если позволю себе несколько вечеров подряд плотный ужин – мне нравится есть, и – даже если некому – я люблю готовить, включить музыку погромче, зажать сигарету во рту, налить бокал вина и приготовить что-нибудь сложное, мне не нравятся рецепты, рассчитанные на четверть часа, я люблю замысловатые блюда, готовить которые – как рисовать картину, это почти танец – растереть в пальцах пахучие специи, что-нибудь мелко нарезать, отхлебнуть из бокала, попробовать соус, зажечь новую сигарету, – правда, когда всё готово, у меня нередко пропадает аппетит, а Анюта редко ест дома – её почти никогда нет вечерами, – и я закатываю еду в целлофан и ставлю в холодильник, где она вянет до тех пор, пока её уже не жаль выбросить. Я не люблю есть сама всё, что готовлю, – иначе меня не спасут даже мои запястья и щиколотки.
Анюта, это кто, спрашиваешь ты. Анюта, отвечаю я, это моя дочь.
Наверное, мне уже сложнее выглядеть свежей по утрам – например, я давно знаю, что четвёртый виски, выпитый накануне, уберёт блеск из моих глаз и кожи на весь следующий день до самого вечера; правда, это не страшно, потому что янтарная искристая односолодовая линза, сквозь которую виден только безопасный кусочек жизни, как раз к четвёртой порции мутнеет и делает мысли тяжёлыми. Впрочем, я могу себе позволить нарушить и это правило – мне не нужно выглядеть свежей по утрам, я просыпаюсь одна. Мне неудобно просыпаться в чужой постели, я не люблю смотреться в чужое зеркало в ванной, надевать вчерашнее платье – мне нужны моя спальня, моя утренняя чашка кофе в тишине, мои мягкие полотенца; все было проще, пока Анюта была маленькой, – после того, как она ложилась спать, мне достаточно было просто закрыть дверь в детскую, чтобы получить дом в свое полное распоряжение, и за час до её пробуждения никого уже не было, только я и она, а теперь она поздно ложится и среди ночи, хлопая дверьми, может прошлёпать в ванную босиком, в мятой футболке, так что, когда мне нужен мужчина, мне проще уехать из дома и вернуться поздно, это совсем не трудно – найти себе любовника, который не стремится знакомиться с твоей дочерью и остаться у тебя ночевать, мне нравятся мои мужчины, они такие удобные.
Ого, говоришь ты, наверное, чтобы просто что-нибудь сказать, вероятно, ты немного растерян – кто бы мог подумать, что незнакомая женщина в лифте станет говорить с тобой о своих любовниках, но меня уже не остановить, и потом – я не вижу твоего лица – я по-прежнему смотрю на твой галстук.
Я люблю свою работу – когда-то она стоила мне нервов и усилий, но теперь, спустя много лет, в ней почти не осталось неприятных сюрпризов, неразрешимых проблем, сложных задач – я точно знаю, с чего начнётся мой день и чем он закончится, всё, что мне приходится делать, я делала многие тысячи раз, и теперь мои ежедневные дела занимают всё меньше времени, я могу работать и одновременно думать о чём-то другом. Кроме того, у меня отдельный кабинет с маленькой кофе-машиной и пепельницей на столе, специально для меня в кабинете отключили датчики дыма, и мне не нужно больше выходить и слушать чужие разговоры в курилке, девочки из секретариата зовут меня Анна Сергеевна, и мне не обязательно теперь объяснять, почему я не хочу ходить на обед с кем-то из коллег, – иногда я не обедаю совсем, а иногда, под настроение, я выбираю какое-нибудь из множества рассыпанных по нашей улице маленьких кафе, в котором съедаю салат или суп, листая книгу. На нашей улице очень много офисных зданий, но ко мне за столик никогда не подсаживают чужих людей, даже когда кафе переполнено. Мне не обязательно торопиться с обедом – я могу задержаться и вернуться на час позже – никому не придёт в голову делать мне замечаний.
Хорошо бы вам ещё выбить себе право не ездить на встречи в высотные здания, раз вы так боитесь лифтов, – говоришь ты, ну простите, простите, я зря это сказал, я перебил вас, продолжайте.
Да, я не люблю высотные здания и ненавижу лифты, и обязательно придумаю, как избегать их в будущем. Жизнь становится намного проще, когда понимаешь, что именно доставляет тебе удовольствие, а что – нет, когда ты можешь разложить мир на две части – это я люблю, а это – не люблю, и отодвинуть вторую часть как можно дальше; мне понадобилось довольно много времени на то, чтобы понять эту простую вещь, но теперь я научилась никогда не заставлять себя делать то, чего не люблю, – даже когда мне кажется, что окружающий мир ждёт этого от меня. К моему удивлению, мир принимает все мои решения невероятно легко и совсем не сопротивляется. Есть только одна вещь, с которой я совершенно не знаю, как поступить, – последнее время мне кажется, что я больше не люблю свою дочь.
Я делаю паузу – но ты ничего не говоришь. Возможно, ты шокирован и раздумываешь над тем, как бы повежливее оттолкнуть меня, которая не любит свою дочь, от своего галстука. Может быть, ты не видишь в этом ничего плохого – предположим, у тебя тоже есть дочь и ты тоже её не любишь. А может, у тебя вовсе нет детей. Так или иначе, мне кажется неправильным оставить эту фразу без объяснения, и я продолжаю:
Боюсь, я не заметила, когда точно это произошло, в моей памяти нет водораздела – я не могу сказать себе – в её пятнадцатый день рождения я ещё любила её, а в шестнадцатый – уже нет, мне проще вспоминать фрагменты – я люблю её, когда ей два с половиной, и ночью она просыпается от плохого сна и босиком приходит ко мне в спальню, стоит на пороге, тихо всхлипывая, пока я не проснусь, я приподнимаю край одеяла, она с облегчением прячется под ним, я вдыхаю сладкий густой запах её волос, сжимаю в ладони обе её замерзшие пятки, мы засыпаем; люблю её, когда ей шесть, я наполняю ей пенную ванну, и она играет в ней, пока не остынет вода, – я оставляю дверь приоткрытой и каждые несколько минут заглядываю, даже если слышу её негромкую болтовню, она любит делать себе корону из мыльной пены, она похожа на мокрый персик, тёмные волосы мокрыми колечками лежат на лбу и на щеках, потом я вытираю её, заворачивая в большое жёлтое полотенце с капюшоном, она гладкая и блестящая, как пластмассовая куколка, и зажмуривается, когда я вытираю ей голову; люблю её, когда ей одиннадцать, она стоит перед зеркалом в моей спальне, я неожиданно вхожу, она отпрыгивает, скрестив руки на груди, и краснеет до корней волос – после длинного осторожного разговора я выясняю, что у нее начала расти грудь, один смешной розовый холмик пока больше другого, и она боится, что это некрасиво, что все будут смеяться, а потом мы примеряем с ней моё тёмно-синее шелковое платье, на которое она наступает, красим у зеркала губы, укладываем волосы; у меня много воспоминаний, которые я могу листать бесконечно, как альбом с фотографиями, у меня много доказательств моей любви.
Я не помню, в какой именно момент я замечаю, что моя сладкая девочка превращается в незнакомое, колючее существо, которое называет меня «Ма», хлопает дверью, швыряет вещи на пол, которое красит голову в ненатуральный чёрный цвет и оставляет спутанные пересушенные волосы на моей расчёске в ванной (а если я что-то не люблю, так это чужие волосы на моей расчёске), у которого плохая кожа с россыпью маленьких прыщиков на подбородке, от которого пахнет совсем не незабудками – входя к ней в комнату, я сразу же открываю окно, которое немедленно снова оказывается закрыто; она неестественно громко смеется в телефонную трубку так, что мне слышно даже сквозь закрытые двери, она носит стоптанные кеды, бесформенные трикотажные балахоны, засаленные кожаные шнурки на шее и ужасную пыльную холщовую сумку до колен; иногда, когда она позволяет обнять её или когда мы, как раньше, вдруг смеёмся с ней над какой-нибудь глупостью, на какое-то мгновение я опять чувствую свою любовь, но в остальное время я не узнаю её лица, её голоса, её запаха, затаившись, я замираю в ожидании момента, когда она вернётся ко мне, но когда эта пугающая меня, чужая оболочка слетает с неё, как треснувшая скорлупа, на свет появляется незнакомая отстранённая молодая женщина, с которой мы неловко сталкиваемся каждый день под одной крышей, и мне начинает казаться, что я просто забыла момент, когда мою девочку забрали у меня и куда-то увезли, потому что её нет – нет нигде вокруг, кроме моей памяти, моих альбомов с фотографиями.
