Текст книги "Тихий омут"
Автор книги: Ирина Волчок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Физрук решил, что сегодня надо бегать в парке, там дорожки извилистые, с крутыми поворотами, с неожиданными подъемами и спусками, с резкими переходами из солнца в густую тень – и мышцы работают, и внимание развивается, и нервная система закаляется. Первый круг он пробежал рядом с Верой, намечая маршрут, а потом остановился на том месте, откуда они начали бег, махнул рукой, сказал: «Пошла!» – и щелкнул секундомером.
Вера бежала неторопливо, потому что, несмотря на секундомер, никаких рекордов от нее сегодня не ждали. Бежала себе и бежала, думала о том, как вечером встретится с Генкой – и вдруг увидела его. То есть не его одного, он с каким-то парнем был. Сидели на скамеечке под сиреневыми кустами, держали в руках пивные банки, смотрели на нее. Вера побежала немножко медленнее, раздумывая, следует ли остановиться, поздороваться, сказать что-нибудь… Или просто поздороваться, не останавливаясь… Или и не здороваться, просто рукой помахать? Генка все-таки не один, вряд ли при чужом человеке он будет называть ее Аэлитой. Ну, тогда и останавливаться незачем. Тем более, что ее никто и не думал останавливать. Она была уже довольно близко, когда чужой парень привстал со скамейки, застыл в нелепой позе, проливая пиво из банки на землю, и сдавленно шепнул:
– Ой, а эта чья ж такая?
– Моя, – ответил Генка, харизматично усмехнулся и отсалютовал Вере пивной банкой.
Они говорили совсем тихо, почти шептали, но Вера все равно услышала. Она всегда все слышала, бабушка говорила, что слух у нее – как у кошки.
Вера помахала Генкиной банке, неторопливо пробежала мимо – и тут же свернула в очень кстати подвернувшуюся поперечную аллейку, зажатую с двух сторон плотными, почти монолитными, стенами тысячу лет не стриженых кустов. Пошлепала кроссовками по земле, имитируя звук удаляющихся шагов, потом бесшумно ввинтилась в плотную зеленую стену, пробралась как можно ближе к скамейке и напряженно прислушалась.
– Не бреши, – говорил незнакомый парень. – Она ж зеленая совсем! Твоя… Брешешь.
– Моя, – говорил Генка довольным голосом и булькал пивом. – Ничего телка, да? Хочешь, познакомлю?
– Слушай, познакомь, а? Она как вообще?
– Да как все. Две руки, две ноги, а посредине – дырка.
– Гы, – неуверенно сказал парень.
– Ну что, завелся? – Генка насмешливо пощелкал языком и небрежно предложил: – Пойдем, еще по пивку возьмем? Или подождем, когда она опять мимо побежит? Познакомлю.
– А она побежит? Точно? Может, не побежит?
– Побежи-и-ит… – Генка зевнул и харизматично хмыкнул. – Куда она от меня денется, Аэли-и-ита моя… Бегает за мной, как привязанная.
Вера тихонько отступила, вывинтилась из плотной зелени тысячу лет не стриженых кустов, немножко попетляла по заросшим боковым аллейкам и выбежала наконец к физруку, который стоял с секундомером в руке и тревожно вертел головой.
– Неправильный путь выбрала, – не ожидая его вопросов, объяснила она. – Не сердитесь, Николай Павлович, вторая попытка, ага? Сейчас все правильно сделаю.
И пошла на второй круг. Бежать было почему-то тяжело, как никогда. Ноги еле шевелились, дыхания не хватало, и она про себя диктовала ритм своим ногам и своему дыханию: «Пра-виль-но сде-ла-ю, пра-виль-но сде-ла-ю…»
Они сидели на той же скамеечке, Генка и незнакомый парень. Увидели издалека, парень поднялся первым, Генка харизматично помедлил, но тоже поднялся, шагнул навстречу, раскинул руки, будто обнять собирался. На указательном пальце правой руки блеснул перстень с черепом. Кажется, вчера его не было. Или был? Она не заметила.
Вера не добежала до них несколько шагов, остановилась, заложила руки за спину, разулыбалась, как законченная идиотка, и, глядя в глаза незнакомому парню, громко сказала с интонацией Нинки Сопаткиной:
– Здрас-с-сти!
Парень растерянно моргнул, странно дернул головой вперед и неуверенно сказал:
– Здравствуйте…
Вера специально не смотрела на Генку, но краем глаза заметила, что тот тоже растерянно моргает. И руки опустил.
– Познакомься, Вер… Это Кирюха Коптеев, на каникулы к матери приехал… Тетя Катя – это вот его мать… Он в институте учится… На третий курс уже…
Вера на Генку не смотрела, она, улыбаясь до ушей, смотрела на Кирюху Коптеева, теть-Катиного сына.
– Кирилл, – сипло сказал Кирюха Коптеев и опять дернул головой.
Глаза у него были, как пластмассовые пуговицы.
– Оч-прият… – Вера тоже дернула головой и наконец повернулась к Генке. – Генаш, я щас освободюсь, и прям сразу ж – на наше место. Ты придешь? Ты прям щас иди, я прям отсюдова туды побёгну. Приходи, лана? Смари не оммани… Ну, покедова!
Она повернулась и опять неторопливо побежала по аллее, на этот раз никуда не сворачивая. Зачем? Ничего о себе она слышать больше не хотела. Но все-таки напоследок услышала:
– Ох, ну и дура! Но хороша-а-а…
– Дура, не дура… Какая разница? У баб голова – не главная часть тела.
… Вере Генку ждать ни секунды не пришлось, она еще с обрыва увидела его на другом берегу. Нынче он в кустах не прятался, торчал на самом виду посреди пологого склона, заросшего мягкой чистой травой. Увидел ее, руками замахал. Радуется. Давно не виделись, ага.
Вера стряхнула с ног кроссовки, а майку и шорты снять даже и не подумала. Не вспомнила. Так спешила. На свидание. И по вырубленным в крутом берегу ступенькам спускаться не стала, шарахнулась в воду прямо с обрыва. В омут головой, так, кажется, принято говорить. А что, очень актуально. Она актуально сиганула в омут головой, вынырнула у противоположного берега и принялась выбираться из воды, цепляясь за ненадежные ветки плакучей ивы. Генка хотел помочь, руку протягивал, но она его руки не заметила. С перстнем на указательном пальце. Сама выбралась, выпрямилась, вытерла ладонями лицо и уставилась на Генку очень серьезным взглядом. Ни на кого еще таким серьезным взглядом она не смотрела. И думала при этом, что успехи в стрельбе у нее так себе, средненькие. Физрук прав – надо наверстывать, пока не поздно.
– Ты чего? – неуверенно спросил Генка и попятился от нее на пару шагов.
– А чиво? – Нинкина интонация с каждой пробой получалась у Веры все удачнее. – Я ничиво-о… А ты чиво-о-о?
– Ты какая-то… не такая.
– Не, я такая! – горячо уверила Вера. – Такая, как все! Две руки… – Она потрясла перед его носом сжатыми кулаками. – Две ноги… – Она попрыгала перед ним и побрыкала воздух ногами. – А посредине…
– Замолчи! – закричал Генка и шагнул к ней. Она не попятилась. – Вер, ты что?.. Ты зачем?.. Ты не понимаешь… Это же так, треп просто… Это же не про тебя, это же из анекдота… Ну, хочешь, я тебе расскажу? И ты поймешь.
– Не пойму, – сказала она. – Можешь не рассказывать, я ничего не пойму. Я дура. Хотя какая тебе разница? У баб голова – не главная часть тела…
И тут он ее схватил за запястья горячими своими, шершавыми, сильными руками. Действительно сильными, чего там. Он был уже совсем взрослый мужик, бабушка была права, а она была просто пятнадцатилетняя девчонка. Но здоровая. В общем, напрасно он схватил своими погаными щупальцами ее за руки. У нее еще две ноги есть. Одной из них она пнула его в колено. Он отпустил ее руки, шарахнулся, не удержался на ногах и с размаху сел на траву. Вера вдруг заметила, что на нем вчерашние штаны – коленки от травы вон какие зеленые. На коленях ползал, идиот.
– Что ж ты делаешь? – с обидой и удивлением спросил Генка, глядя на нее растерянными глазами.
– Применяю на практике некоторые приемы восточных единоборств, – объяснила Вера. – Николай Павлович еще кое-чему меня научил. Показать?
– Дура! – зло крикнул Генка. – Нет, но какая же ты дура!
И зачем-то схватил ее за ногу. Его перстень царапнул щиколотку, и Вера, уже не сдерживаясь и вообще почти ничего не соображая, ударила свободной ногой по этому перстню, по этому черепу с костями так, чтобы этот идиотский череп своих костей не собрал.
Генка взвыл, прижал руку к груди и опрокинулся на спину. Вера немножко понаблюдала, как он ворочается в траве, перекатывается на бок, подтягивает колени к груди и закрывает глаза – совсем как вчера. Наверное, его любимая поза. Надо потом полазить по первоисточникам, может, психология на этот счет что-нибудь знает.
Генка лежал, свернувшись калачиком, прижимал руку к груди и тихо выл сквозь стиснутые зубы. А тот волк, с разодранным боком, связанный, – молчал.
Вера повернулась, без разбега прыгнула в воду, не торопясь, переплыла на свой берег, сняла майку и шорты, аккуратно развесила на ветках, а сама принялась прыгать с расколотой молнией старой березы, которую физрук превратил в почти нормальную вышку… Она прыгала, пыталась достать дно, выплывала, опять лезла на березу, и опять прыгала… Когда с того берега исчез Генка, Вера не заметила. Заметила, что на обрыве появился физрук. Стоял, смотрел сердито, учительским голосом завел нудятину:
– Отаева! Сколько раз я предупреждал, чтобы никакой самодеятельности…
Вдруг наклонился, ухватил ее за ногу, испуганно спросил:
– А это что такое? Ты где это приложилась? Что ж мне не сказала? С травмой тренироваться нельзя!
Вера глянула на свою ногу – пальцы физрука трогали синяк на ее щиколотке. Она непроизвольно дернула ногой. Физрук выпрямился, настороженно посмотрел на нее. Она посмотрела на него очень серьезно. Ишь ты, тоже руки протягивает, старый козел. Ему уже лет тридцать, наверное, а туда же…
– Николай Павлович, я больше вообще тренироваться не буду, – спокойно сказала Вера. – И в чемпионки не хочу. И вообще.
– Переходный возраст, – подумав, понял физрук. – Вот ведь, а… Но тебе уже нельзя нагрузки бросить… Тем более – сразу! Разнесет, как не знаю что. И будешь квашня-квашней, как… как все.
– Ну и что в этом плохого? – агрессивно спросила Вера.
– Ну и что в этом хорошего? – так же агрессивно отозвался физрук.
Он просто не понимал. Она всю жизнь мечтала быть, как все…
– Вот тебя опять носит где-то, а Генку в район возили, – сердито встретила ее бабушка. – В больницу, он руку покалечил, в гипс надо, а наша-то разве что умеет? Сильно покалечил. Вот ведь беда, мать без помощника осталась, а лето вон какое сухое, погорит огород…
– Да, не повезло, – посочувствовала Вера. – Бедная женщина.
Потом она, не торопясь, пообедала, сунула в рот кусок сахара и пошла навестить Генкину мать. По пути заглянула в единственный в Становом медпункт, выслушала рассказ фельдшерицы о серьезной Генкиной травме – перелом, наверняка перелом, пришлось даже перстень кусачками с пальца скусывать, а иначе никак… Посмотрела на этот перекусанный кусачками перстень – так, обыкновенная жестянка, скорее всего, сам из водочной пробки сделал. Потом дошла до окраинных огородов с согбенными спинами в ситцевых узорах – и увидела загорелую Генкину спину. Не согбенную, прямую. Он сегодня воду на огород таскал. По одному ведру, в левой руке, правая у него была в гипсе и висела в косынке, завязанной на шее бантиком. Вера прошла мимо Генки, не обращая на него внимания, поздоровалась с тетей Шурой, Генкиной матерью, поговорила с ней о том, что старшей из сестер, десятилетней Ленке, надо бы рисованию учиться, ведь умеет девка, да где ж тут учиться-то… Потом взяла у тети Шуры два старых эмалированных ведра и пошла за водой. За вечер она натаскала на поливку тридцать ведер воды из речки, и еще четыре ведра – чистой, с дальней колонки, чтобы пару дней у тети Шуры забот с водой для готовки не было. Генка тоже воду таскал, по одному ведру. Восемь ведер принес, она считала. Тетя Шура очень благодарила Веру, говорила, что таких настоящих друзей – это еще поискать, остальные только обещают, вот Кирюха обещал, а сам как в воду канул. Кирюху Вера встретила возле своего дома. То есть бабушкиного. Кирюха сидел на траве, привалившись к забору, и откровенно ждал ее.
– Привет, – сказал он, поднимаясь и улыбаясь, как последний идиот. – А я тебя жду. Где хоть ты ходишь?
– Кирилл, – сказала Вера, серьезно глядя ему в глаза. – Мне не хотелось бы делать поспешных выводов, но, кажется, вы пренебрегаете своими обязанностями лучшего друга Геннадия. Вы разве не знаете, что ему нужны помощь и дружеское участие?
– А? – сказал Кирюха и вытаращил глаза.
– Вы совершенно правы, – сказала Вера и вошла во двор, захлопнув калитку перед носом этого идиота.
Полночи она читала всякую психологическую ерунду и думала, что всю эту ерунду авторы просто передирают друг у друга. Жизни они не знают – вот это совершенно точно.
А утром приехала мама, чтобы забрать Веру домой, в город. Во-первых, дядю Пашу она прогнала, потому что столько глупости даже от папы не видела, и теперь намерена посвятить всю свою жизнь воспитанию дочери. Во-вторых – выпускной класс, золотую медаль следует получить все-таки в городской школе, а не в этой дыре, и вообще уже надо думать о будущем. Бабушка, как ни странно, на этот раз маму поддержала. Вера стала упаковывать свои вещи. Физрук чуть не запил – олимпийская чемпионка достанется другому тренеру. Завуч чуть не плакала – золотая медаль уплывала в другую школу, средний балл заметно снижался. Нинка Сопаткина покрасила волосы в цвет «лаванда», купила кроссовки на «платформе» и вообще открыто праздновала победу.
А больше никто ничего не заметил. Ну, была здесь такая. Или не такая. Или не была. А если даже и была – то не здесь.
На единственной в Становом автобусной остановке, где два раза в день останавливалась маршрутка, народу почти не было. Провожать Веру пришли только бабушка, физрук и Кирюха, теть-Катин сын. Идиот. Одноклассницы – те, с кем у Веры договор о ненападении был, – попрощались еще вчера, по одной забегая в бабушкин дом будто по какому-то делу. Библиотекарша тоже вчера заходила, с подарком – целая коробка книг по психологии, из библиотеки, конечно, она их просто списала, все равно они никому, кроме Веры, не нужны. Еще Ленка забежала, десятилетняя Генкина сестра. Принесла от матери гостинчик – стакан малинового варенья. Сказала, что мать Вере спасибо передает и будет за нее богу молиться. Бабушка усадила Ленку пить чай, скормила ей принесенное варенье и целую гору домашнего печенья, а с собой дала банку яблочного варенья и оставшееся печенье…
А на автобусной остановке почти никого не было. Только перед самым автобусом с разных сторон вдруг появились Нинка Сопаткина и крашеная шалава Любка, – наверное, убедиться, что Вера действительно уезжает. Заметили друг друга, остановились, забыли про Веру и стали издали заносчиво переглядываться. Вере стало их жалко.
А потом пришел автобус, водитель помог втащить багаж, Вера и мама вошли в салон, где тут же началась паника – так, ничего особенного, пассажиры были все больше пожилые деревенские тетки и дядьки с мешками и корзинами. Мама села и сразу стала гордо оглядываться – она еще не привыкла к тому, что Вера теперь красавица. Вера закрыла глаза и сразу уснула. Она уже давно мечтала, чтобы все поскорее кончилось, и она уснула бы. А тут как раз наконец все кончилось – вот она и уснула.
И почти сразу проснулась оттого, что автобус резко тормозил, пассажиры испуганно гомонили, а водитель зло ругался. Вера открыла глаза и непонимающе огляделась. Все говорили, что кто-то прямо под колеса сунулся. Кому тут соваться? Совершенно пустая дорога, они уже довольно далеко от Станового отъехали…
Водитель выскочил, изо всех сил хлопнул дверью, стал громко орать на кого-то, не видного за кабиной. Орал громко, но не испуганно. Наверное, ничего страшного не случилось. Вера опять закрыла глаза и собралась спать. Пассажиры перестали галдеть, водитель забрался в кабину, автобус наконец тронулся… Хорошо.
– Вер, – сказала мать неуверенно и потеребила ее за руку. – Ты спишь, что ли? А тебе еще подарок передали. Посмотри-ка, что там такое?
Вера открыла глаза и посмотрела почему-то не на газетный сверток у матери в руках, а в окно, хотя за окном уж точно ничего быть не могло, кроме пустого поля и недалекого лесочка, за которым осталось Становое. Через пустое поле в сторону Станового шел Генка, сверкая под солнцем голой загорелой спиной и белой загипсованной рукой, которая нынче была не на перевязи, а висела свободно, как здоровая.
Мать шуршала газетой, потом – полиэтиленовым пакетом, потом затихла, потом сказала потрясенно:
– Боже мой… какое чудо… Как же это сделать можно было? Красота какая, боже мой… Верочка, смотри! Я думаю, этот Аэлита!
Мать у Веры была очень романтичная.
– Эй, Вер, уснула, что ли? – вернул ее в сегодняшнюю жизнь голос Петрова. – Я с тобой разговариваю, а ты – ноль внимания… Подъезжаем уже. Еще минут двадцать есть. Ты о чем размышляешь? О том, кого бы еще зарезать?
– Вот всегда ты обо мне гадости думаешь, – обиделась Вера. – О том, кого зарезать, я размышлять не могу по определению. Что тут размышлять… Я без всяких размышлений знаю, кого зарежу. Не смотри на меня с укором, Петенька. Сегодня их будет всего двое. И уверяю тебя – они заслуживают своей печальной участи.
Петров выслушал с интересом, но не отстал:
– Ну, если не о них думала, тогда о ком? У тебя лицо было… странное.
– О первой любви я думала, – печально сказала Вера. Помолчала и уточнила: – О своей первой любви.
– Он хоть жив остался? – озабоченно спросил Петров.
– Ну вот опять! – возмутилась она. – Что ты меня монстром каким-то изображаешь? Конечно, он остался жив. И даже на инвалидность не загремел. Хотя в армию не взяли. Сломанный палец как-то не так сросся, сгибаться перестал. Представляешь, такой пустяк – а в армию не взяли. Повезло.
Петров неопределенно хмыкнул, как всегда, не понимая, говорит она правду или развлекается по привычке, но на всякий случай спросил:
– А за что ты его?
– Этот идиот носил перстень! – гневно сказала Вера. – С черепом и костями! Вот скажи, Петь, – можно такое простить?!
– Нельзя, – весело согласился Петров, тут же успокаиваясь. – У меня всего две консультации у заочников остались. Я быстро отобьюсь – и тебя подожду. А если ты быстрее закончишь, то обязательно меня подожди. Я тебя сам до дома довезу. Во избежание роста случаев травматизма на улицах нашего славного города… Перстни с черепами опять в моду вошли. Я уже у многих видел. Так что лучше довезу-ка я тебя сам. Во избежание.
– Петров, ты гуманист! – возмутилась Вера. – Должна предупредить: это плохо кончится! Если ты немедленно не изменишь своих патологических воззрений, я снимаю с себя всякую ответственность!
И полезла из машины, всячески демонстрируя негодование и думая привычную думу: вот и почему это некоторым Тайкам так везет, им Петровы вполне годятся и в мужья, и в отцы детей… А ей, Вере, абсолютно благонадежные с точки зрения наследственности Петровы годятся только в охранники и водители. В общем – в братья. Нет, тоже неплохо, конечно. Но где взять папу своего будущего ребенка? Или черт с ним, с папой? Надо искать не папу, а одну клетку. Господин Сотников, может быть, и не такой идиот, каким кажется на первый взгляд. Может быть, он знает, что делает. А она, Вера, не знает, что делать. А делать что-то давно пора, ей через неделю двадцать семь, жизнь проходит…
Надо посоветоваться с тезкой.
Глава 3
Тезка позвонила поздно, уже ближе к одиннадцати.
– Ну, что там у тебя стряслось? – недовольно буркнула Вера. – Вечно у тебя горит что-то… До завтра подождать не могла? Я спать хочу.
– Наглая ты просто до патологии, – грубо заявила тезка. – Спать она хочет! А я спать не хочу? Подбросила мне работу – а сама спать! А кто меня просил о впечатлении рассказать?
– А, – вспомнила Вера без энтузиазма. – Звонили, значит… Ну и какое у тебя впечатление?
– Тяжелое у меня впечатление, – сердито сказала тезка. – У меня такое впечатление, что тебя надо срочно изолировать от общества. Ты – личность социально опасная.
– Ты ко мне плохо относишься, – огорчилась Вера. – Необъективно. Подумать только: общество тебе дороже, чем я! Меня это глубоко ранит… Но если ты настаиваешь – я изолируюсь. На весь отпуск в Становое поеду. Почти до сентября. Представляешь? Ка-а-айф!..
– Значит, и там все чокнутся, – сделала вывод тезка и безнадежно вздохнула. – А чего это ты разговор в сторону уводишь? Тебе что, про клиентов неинтересно совсем?
– Очень интересно! – соврала Вера. – Но – завтра, ладно? Ты ведь завтра свободна? Ну вот, и я практически свободна. Приходи часам к трем, я та-а-акой обед придумала! Придешь?
– Ага, – откровенно обрадовалась тезка. – И даже без мелкой. Ее мать на выходные попросила. Ка-а-айф…
– Поздравляю, – рассеянно отозвалась Вера и ни с того – ни с сего заявила: – А в Становом чокаться уже некому. Не осталось почти никого. А которые остались – те сами собой давно чокнутые…
– Ну уж, сами собой, – не поверила тезка. – Ты ж там почти каждое лето ошиваешься, а говоришь – сами собой… Ладно, до завтра, а то я на телефон Владимира Витальевича посадила, а ему уже давно идти пора, задержала человека, даже неудобно… Владимир Витальевич, вам Верочка привет передает!
– Только не это! – крикнула Вера и положила трубку.
Привет Владимиру Витальевичу, как же… Она ему не привет, а крысиного яда охотно передала бы. Владимир Витальевич недавно развелся в третий раз и тут же принялся ухаживать за Верой с серьезными намерениями. С до того серьезными, что на прошлой неделе ей пришлось объяснять этому идиоту, что он немножко ошибся в выборе объекта ухаживаний. До сих пор с синяком на скуле ходит. При чем – с таким видом, будто орден получил. А если кто интересуется, откуда у него этот орден, – многозначительно молчит, шевелит бровями и блудливо улыбается. Наверняка и на ребрах у него пара медалей осталась. Может быть, он и их кому-нибудь показывал. Мачо недобитый. Шимпанзе недоразвитый. Спрут волосатый… Давно уже ее никто из этих идиотов не доводил до такого бешенства. Даже стыдно – до рукоприкладства опустилась. Впрочем, на него, похоже, и рукоприкладство особого впечатления не произвело. Ходит, фингалом хвастается. Горилла перекаченная. Позавчера новому интерну сказал, что Вера – его девушка. Надо кастет приобрести, эту гориллу кулаком не проймешь. Еще фингал не сошел, а лапы уже подергиваются – того и гляди, опять протянет. Лапы у него – железные… Гантелями перед сном помахать, что ли? Времени немножко еще есть, детектив попался какой-то вовсе дебильный, шоколад она уже весь сожрала, юбку погладила, с тезкой поболтала, так что оставшиеся до сна десять минут занять, кроме гантелей, совершенно нечем.
Гантели лежали в спальне, на туалетном столике перед зеркалом. Опять оставила где попало. У нормальных баб на туалетном столике перед зеркалом лежат приличные вещи – косметика, духи там какие, еще что-нибудь. Из памяти выплыли детская считалочка: «Ленты, кружево, ботинки – что угодно для души»… А для ее души угодны гантели. Надо бы порассматривать этот прискорбный факт с точки зрения мутной науки психологии. Повнимательней. Но потом. На сон грядущий надо заниматься чем-нибудь приятным. Шоколад она уже сожрала. Значит, остаются гантели.
Вера сняла гантели с туалетного столика и, на ходу разводя руки в стороны, повернулась, собираясь выйти на лоджию, но вдруг краем глаза поймала в зеркале отражение чего-то знакомого – и машинально оглянулась, настороженно всматриваясь. Ну, чьё отражение там могло быть? Конечно, ее собственное. Естественно, знакомое. До отвращения.
Вера с детства не любила зеркала. С детства – это как раз понятно. Она рано заметила разницу между собой и другими детьми. Да еще и находились такие, которые думали, что она не замечает, и охотно объясняли. Она научилась спокойно слушать эти объяснения и отвечать, печально тараща пришельческие глаза: «Да, я знаю». Объясняльщики терялись и оставляли ее в покое. Но одно дело – знать, и совсем другое – видеть собственными глазами. Собственными пришельческими глазами. Особенно – в зеркалах на стене зала, где двадцать девочек и четверо мальчиков учились спортивным танцам. Девятнадцать девочек отражались в зеркалах вполне нормально: более или менее круглые мордашки, более или менее розовые щечки, более или менее пухлые ручки и ножки… И волосы у них были нормальные – светлые или темные, одна даже была рыжая, как морковка. Отражение Веры было как черно-белая фотография. Или даже как карандашный рисунок. Причем, карандаш был простой. Серый. Она вся была серая, без намека на посторонние оттенки. Волосы, глаза, брови, ресницы – все серое. Кожа была белая, но, поскольку тоже без посторонних оттенков, цветовой – бесцветной – гаммы не нарушала. Губы были розовые, очень яркие, но об этом никто не догадывался – Вера привыкла сжимать их в ниточку. Еще иногда закусывала. У нее не было румянца – ни от мороза, ни от жары, ни от смущения, ни от злости, ни от радости, ни от страха… Впрочем, ничего такого она и не испытывала. Даже когда ни один из четырех мальчиков, занимающихся в секции спортивных танцев, не хотел танцевать с ней в паре. Танцевала она лучше всех, но вот не хотели – и все. Она их понимала. Тренерша их тоже понимала, но она была тетка изобретательная, и на публике вся группа выступала в одинаковых масках – большие золотистые бабочки, конечно, закрывали распахнутыми крыльями нормальные детские лица, но и пришельческое лицо Веры закрывали. Вера вместе со своей золотой бабочкой два года подряд занимала первое место на областных соревнованиях по спортивным танцам. Первые места на областных соревнованиях по плаванию и по прыжкам в воду она занимала в больших очках-консервах, скрывающих половину лица. А когда вдруг все решили, что она красавица, пришлось скрывать глаза и половину лица большими черными очками. Но это не очень помогало, всякие идиоты все равно протягивали руки.
Почему? Ну вот – почему?! Она и сейчас не любила смотреться в зеркало, потому что в своем новом отражении до сих пор видела серый картофельный росток со стрекозиными глазами на белом треугольном лице. Она не любила зеркала, но, конечно, понимала, что отражается там красота действительно необыкновенная. Неземная, как говорит Петров. Но по всем законам именно эта неземная необыкновенность должна была бы защищать ее от идиотов и даже отпугивать их, потому что в этой неземной необыкновенности все-таки угадывался пришелец. Обыкновенная, очень земная, хоть, конечно, и вызывающая, красота Петрова никого не провоцировала протягивать руки – и в прямом смысле, и в переносном, и во всех остальных смыслах. А в ней любой идиот видел добычу.
Вера стояла, не опуская руки с гантелями, и с неприязнью рассматривала свое отражение. Да, необыкновенная красота. Именно – неземная. Нечеловеческая. Ни один нормальный человек не может рассматривать ее как потенциальную мать своих детей. Как ни один нормальный человек не может представить в этой роли, например… орхидею. Очень красивые орхидеи бывают, и орхидея величиной с человека была бы не менее прекрасна, наверное… Орхидея, будь моей! Ой, даже не смешно. Тогда почему к ней тянут руки все, кому не лень?!
Вера опустила руки – и отразившееся в зеркале движение опять что-то тревожно напомнило. Гадость какую-то. Странно… Надо бы разобраться, но уже поздно, режим нарушать не следует, и так она сколько времени незнамо на что потратила вместо того, чтобы еще немножко укрепить здоровье. В здоровом теле – здоровый дух… Она в это не очень верила, насмотрелась уже примеров прямо противоположных. Хотя бы того же Владимира Витальевича взять… Взять за ноги – и об стенку… Но уж очень здоровое тело. А дух – это как-то сомнительно. Туловище – и все. Надо тезку на него натравить.
И надо наконец привыкнуть оставлять гантели не на туалетном столике перед зеркалом! Им здесь не место! Им место… да хоть бы на полу, вон там, в уголке, за королевской бегонией, чтобы никому в глаза не бросались. С другой стороны – кому они могли броситься в глаза? В ее спальне посторонних не бывает, разве только тезка забегает на секундочку, перед зеркалом покрутиться, губы намазать, прическу поправить… Но тезка привыкла к тому, что гантели могут оказаться не только на туалетном столике, но и на кухонном столе, и в ванной, и вообще где угодно. Ладно, все равно надо убрать. Пусть будет порядок.
Вера шагнула к горшку с королевской бегонией, отвела локтем привольно растопырившиеся резные листья и уже почти положила гантели в угол, как вдруг заметила в этом углу что-то постороннее. Что такое постороннее может прятаться по углам в ее квартире? Или какой-нибудь пришелец явился родственницу навестить? Надо генеральную уборку почаще делать.
Вера машинально сунула гантели в горшок с бегонией и, раздвигая упрямые листья, полезла в угол. Пришелец! Кис-кис-кис… Иди сюда! Сейчас знакомиться будем.
Вот черт… Лучше бы и правда какой-нибудь пришелец. Домовой. Кот с чужого балкона. Летучая мышь из ночного мрака. Крыса с голым хвостом. Змея с ядовитыми зубами.
А не эта серая деревяшка с темным пятном. Аэлита. Сволочь. Как она сюда попала?
Да так же, как попадала во все другие места, где потом и обнаруживалась в самое неподходящее время, – скорее всего, Вера, найдя ее в последний раз где-нибудь на антресолях или на книжной полке, швырнула, не глядя, через плечо, а потом просто забыла. А она за бегонией устроилась, гадина. Надо, наконец-то, выбросить ее так, чтобы уж больше никогда не находить. Особенно на ночь глядя. А вот хоть прямо сейчас, в окно, с шестого этажа – в омут головой…
Вера вытащила деревянную фигурку, но выбрасывать в окно почему-то не стала. И в другой угол бросать не стала. И на антресоли не сунула. Наоборот – понесла в ванную, обмахнула пыль щеткой, старательно протерла все деревянные изгибы влажным полотенцем, потом еще и сухим вытерла. Понесла назад, в спальню, поставила на туалетный столик перед зеркалом, включила верхний свет, уселась на постель и стала внимательно разглядывать. Хоть и знала наизусть каждый миллиметр не слишком ровной поверхности.
– Боже мой, какое чудо, – сказала мать, развернув газетный сверток, а потом – целлофановый пакет. – Как же это сделать можно было?
«Ножом», – подумала Вера тогда, в автобусе, впервые глянув на серую деревянную фигурку. А больше ничего не подумала. Спать хотела.
Деревянная Аэлита была большая, сантиметров пятьдесят в высоту, ни на какую полку не влезала, и мать пристроила ее на подоконнике, рядом с каким-то фикусом. Или не фикусом, а рододендроном каким-то. Черт его знает, как он там назывался, любимый мамин цветок, но густая пушистая листва, похожая на куст сирени, почти скрывала серую деревяшку. Вера ее не замечала, она вообще забывала о подарке, врученном таким нелепым способом, да и как подарок это не воспринимала. А однажды застукала мать за странным занятием: та стояла у окна над своим любимым фикусом-рододендроном с пластмассовой леечкой в одной руке, а другой рукой делала что-то непонятное – поднимала, опускала, отводила в сторону… Еще и бормотала при этом что-то. Вера замерла на месте и тревожно прислушалась.
