Текст книги "Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения"

Автор книги: Ирина Паперно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ирина Паперно
Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах Опыт чтения

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга написана между 1999 и 2009 годом и впервые опубликована по-английски: Stories of the Soviet Experience: Diaries, Memoirs, Dreams (Cornell University Press, 2009). Речь в ней идет о мемуарах, дневниках и других автобиографических текстах о жизни в XX веке, которые появились в печати целым потоком с конца 1980‐х годов в контексте перестройки и гласности – в конце советской эпохи. Здесь были и дневники из всего периода советской истории, опубликованные по архивным рукописям, и воспоминания, написанные во время оттепели или в 1970‐е годы, и созданное уже в годы крушения советской власти: воспоминания (мемуары), дневники, памятные очерки, тетради, записки, записи, заметки и даже две телефонные книжки. Вспомним журнальные рубрики и книжные серии под такими знаменательными названиями, как «Мой ХХ век», «Частные воспоминания о двадцатом веке», «XX век от первого лица». В текстах, опубликованных в этих рамках, речь идет о катастрофическом опыте советского прошлого (воспоминания о счастливой судьбе чрезвычайно редки, даже для тех, кто не имел претензий к советской власти). В сознании и авторов, и издателей, и читателей эти публикации были частными свидетельствами о советской эпохе, которая подошла к концу, и в этом качестве приобрели статус культурного явления и политическую значимость. К началу XXI века поток начал иссякать, хотя отдельные дневники и мемуары и продолжали публиковаться. Сейчас, на расстоянии двух десятилетий, появление в печати потока мемуарно-автобиографических произведений и личных документов о советском опыте, хотя они и были написаны в разное время, кажется характерным фактом 1990‐х годов. «Девяностые годы» уже стали предметом остраненного изучения, и поток таких публикаций сейчас видится как составляющая этого периода.

Настоящая книга предлагает опыт чтения корпуса мемуаров и дневников о советской эпохе, опубликованных в 1990‐е годы11
  Я активно использовала около ста текстов, принадлежащих более чем восьмидесяти авторам; общий объем прочитанных при работе над этой книгой текстов составляет около двухсот.


[Закрыть]. В соответствии с задачей, основное внимание уделяется именно текстам, их чтению и пониманию.

В течение 1980–2000‐х годов в научном и публицистическом обиходе сложился набор категорий для исследования реакций человека и общества на исторические катастрофы прошлого, под общей рубрикой «память»: «коллективная память» (la mémoire collective), «культурная память» (das kulturelles Gedächtnis), «мемориальная культура» (der Erinnerungskultur), «травма» (trauma)22
  Оговорюсь, что речь идет не о клиническом термине «травма», с его сложной генеалогией (без него никак нельзя обойтись), а о специфической «теории травмы» (trauma theory), то есть о представлениях о травме в ее связи с кризисом репрезентации (crisis of representation), сложившихся в гуманитарном знании постмодернистского направления (в трудах Кэти Карут, Шошаны Фелман, Доминика Ла Капра и других). Эти представления подверглись критике (оставшейся незамеченной многими) в книге историка науки Рут Лейс: Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000. P. 266–297. Критический подход и контекстуализации теории травмы можно найти, в частности, в: Radstone S. Trauma Theory: Contexts, Politics, Ethics // Paragraph. 2007. Vol. 30: 1. P. 9–29.


[Закрыть], «память и траур» (memory and mourning), «освоение прошлого» (Vergangenheitsbewältigung), etc. и, наконец, «постпамять» (postmemory). На их основе сформировались целые научные направления: memory studies, trauma studies. Разработанный в западной научной литературе, в основном на материале Холокоста, этот дискурс был задействован и в недавних исследованиях памяти о советском прошлом (во многих случаях – вполне успешно). При всей их полезности, от употребления установившихся понятий я старалась по мере возможности воздержаться (отнюдь не потому, что считаю их неприменимыми к советскому материалу)33
  Критику моего подхода (на основании ранней статьи) можно найти в: Эткинд А. «Одно время я колебался, не антихрист ли я»: субъективность, автобиография и горячая память революции // Новое литературное обозрение. 2005. № 3. Возражу Эткинду, что я вовсе не считаю эти понятия неприменимыми к советскому материалу. Меня смущает главным образом то, что исследования о «памяти» приобрели характер массового промышленного производства и понятийные категории стали употребляться как клише, потерявшие свой первоначальный смысл и герменевтический потенциал.


[Закрыть]. Как любой готовый набор инструментов и идиом, они несут в себе и интерпретативные презумпции (такие, как пафос освоения коллективного прошлого или идея о невозможности репрезентации травматического опыта), и сигналы принадлежности к определенному направлению или подходу, и политические коннотации. В мои цели не входили ни участие в теоретизации памяти или травмы, ни критика мемориальной культуры, ни исследование «советской субъективности» (о чем тоже немало писали в последнее время). Методологическая установка этой книги, обращенной к более широкой читательской аудитории, чем круг коллег (историков культуры), – это внимание к тексту и к смыслу, осознанному и неосознанному, а также к герменевтическим принципам понимания и толкования.

В части 1 предлагаются обзор текстов и кое-какие обобщения обо всем корпусе (о жанровых и нарративных стратегиях, способах осмысления и модусах переживания опыта, культурных функциях, которые эти тексты выполняют для авторов и для читателей). Часть 2 целиком посвящена медленному чтению «Записок об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской, часть 3 – чтению записок Е. Г. Киселевой, опубликованных как пример «наивного письма». В части 4 предлагается толкование снов, которые в значительном количестве включены авторами в их дневники, записные книжки и мемуары.

Оговорюсь, что, хотя эта книга в первую очередь об автобиографических документах советского опыта, неизбежно речь пойдет и о самом опыте, о котором стремятся рассказать авторы, – о жизни человека в советском обществе. При всем скептицизме по отношению к человеку как субъекту знания, свойственном гуманитарным дисциплинам эпохи постмодернизма, дневники и мемуары можно использовать и в соответствии с интенциями их авторов. В этом меня вдохновляют слова Ханны Арендт из эссе о понимании тоталитаризма:

Источники говорят, и то, что они показывают, – это самопонимание и самоинтерпретация людей, которые действуют и верят, что они знают, что делают. Если же мы будем отрицать их способность к этому <…> мы лишим их дара речи, даже когда речь осмысленна44
  Arendt Н. On the Nature of Totalitarianism: An Essay in Understanding. // Essays in Understanding, 1930–1954. Formation, Exile, and Totalitarianism. New York: Schoken Books, 1994. Р. 338 (перевод мой. – И. П.). Йохен Хелльбек привлек мое внимание к этому замечательному высказыванию Арендт, которое он использовал в своем исследовании дневников сталинской эпохи и советской субъективности: Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary Under Stalin. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006. P. 11.


[Закрыть].

Именно о самопонимании и самоинтерпретации жизненного опыта советского человека, каким он предстал в дневниках и мемуарах, опубликованных в 1990‐е годы, и идет речь в этой книге.

Очевидно, что в последние десятилетия, в XXI веке, отношение к советскому прошлому в российском обществе изменилось; изменился характер автобиографических и семейных историй и их рецепция. Об этом постараюсь сказать несколько слов в Постскриптуме.

Перевод на русский язык выполнен автором, причем в текст внесены исправления и улучшения.

Публикуя книгу, написанную более десяти лет назад за рубежом и посвященную актуальному материалу российской культуры, автору стоит подумать о том, чем эта книга может показаться сегодняшнему читателю в России несвоевременной и неуместной. Об этом надеюсь услышать от читателей.

Беркли, Калифорния, 2020

ЧАСТЬ 1. МЕМУАРЫ И ДНЕВНИКИ, ОПУБЛИКОВАННЫЕ В КОНЦЕ СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ

В конце 1980‐х годов в российской печати появился целый поток мемуарных и автобиографических текстов о ХХ веке, или советской эпохе, написанных в разные годы. Первоначальный импульс возник с политикой перестройки и гласности, включавшей программу разоблачения преступлений советского прошлого, прежде всего – репрессий сталинской эпохи. Уже с середины 1990‐х годов огласка исторического прошлого стала терять поддержку государства и общества, но истории отдельных людей оставались заметным явлением в российской культуре вплоть до конца века. К началу 2000‐х годов поток таких человеческих документов стал иссякать.

Началось с сенсационных публикаций в годы перестройки личных свидетельств о сталинском терроре, написанных в 1950‐е или в 1970‐е годы и ходивших в самиздате и тамиздате, таких как (в 1988 году) воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам и Евгении Семеновны Гинзбург. Трудно сказать, что произвело тогда бóльшее впечатление на читателя – сами эти тексты или тот факт, что они были опубликованы. Стало ясно, что теперь можно и даже нужно говорить о пережитом в советские годы.

В конце 1980‐х и начале 1990‐х годов толстые журналы открыли новые рубрики: «Дневники и воспоминания» («Новый мир»), «Воспоминания, документы» («Октябрь»), «Мемуары. Архивы. Свидетельства» («Знамя»), «Мемуары XX века» («Звезда»), «Частные воспоминания о двадцатом веке» («Дружба народов»). Новый исторический журнал «Одиссей» включил рубрику, в которой историки вспоминали и рассуждали о себе, «Историк и время». Издательства создали серии с заглавиями: «Мой XX век» (М.: Вагриус); «XX век от первого лица» (М.: РОССПЭН); «XX век глазами очевидцев» (М.: Олимп/АСТ); «Семейный архив XX века» (М.: Интеграф Сервис); «Из рукописного наследия» (М.: Книжная палата); «Дневники и воспоминания петербургских ученых» (СПб.: Европейский дом); «Документы жизни. Интерпретации» (М.: Гнозис); «Народный архив» (М.: Россия молодая/Аэро – XX век); «Народные мемуары» (Омск: Омский государственный университет) и другие. В некоторых из этих серий появился целый ряд публикаций, в других только одна. Многие тексты вышли в свет вне установленных рубрик и серий. И те и другие претендовали на то, что они представляют собой культурное течение.

Публиковавшиеся в этих рамках тексты были созданы в разное время: здесь и дневники различных периодов, и воспоминания, записанные во время оттепели или в 1970‐е годы, и дневники, мемуары, записки и проч., написанные уже на закате советского периода.

Большинство опубликованного проникнуто пафосом раскрытия «страшного прошлого», но раздавались и голоса тех, кто к советской власти претензий не имел и тем не менее стремился свидетельствовать о своей трудной жизни. (Ностальгия по советскому, ставшая к концу 1990‐х – началу 2000‐х годов значительным явлением в общественном сознании и массовой культуре, в этом мемуарном потоке была незаметной.)

Для тех, у кого не было доступа к печати, существовали другие возможности: архивы. Для жертв репрессий – местные филиалы «Мемориала» (основанного в 1988 году). Другая независимая общественная организация, созданная в 1988 году, «Народный архив», принимала мемуары, дневники и другие документы частной жизни от всех (включая и тех, кто жертвами себя не считал), и объем собранного был весьма значителен55
  Путеводитель по фондам, изданный в десятую годовщину «Народного архива», указывает, что в хранилище имеется более чем 100000 документов (Центр документации «Народный архив»: Справочник по фондам / Сост. Г. С. Акимов и др. M., 1998). Имеется и библиографический указатель опубликованных архивных документов – Открытый архив: Справочник опубликованных документов по истории России XX века из государственных и семейных архивов (по отечественной журнальной периодике и альманахам 1985–1996 гг.) / Ред. И. А. Кондакова. 2‐е изд. М.: РОССПЭН, 1999.


[Закрыть]. (Позже функцию хранилища и обнародования частных документов взял на себя интернет.)

Многие авторы или публикаторы заявляют о своих интенциях: свидетельствовать о своем времени. Проникнутые сознанием исторической значимости своего опыта и ощущением конца, мемуаристы стремятся и отметить, что они пережили, и помянуть погибших, и обвинить, и покаяться, и донести на других. Налицо также и социальный заказ на жизнь знаменитых людей, и непреодолимое желание профессионального писателя написать о себе самом, и побуждение ученого превратить собственную жизнь в объект исследования, и жажда рядового человека оставить свой след в печати, все это – в новых условиях, когда люди получили доступ к публичной сфере.

Нет сомнения, что появившиеся тексты различны между собой; различаются и функции, которые они выполняли для авторов и для читателей.

И тем не менее я думаю, что можно говорить об общей тенденции: опубликованные в конце советской эпохи, совпавшей с концом XX века, такие мемуарно-автобиографические издания стремятся сделать индивидуальную жизнь частью истории (даже недавнее прошлое, вчерашний день историзируются). Большинство (даже лояльные советские граждане) пишут о катастрофическом опыте – о революции, сталинском терроре, войне, причем те, кто не заметил террора (а есть и такие), помещают катастрофу в контекст Великой Отечественной войны. Главное, что объединяет эти тексты, – это стремление сделать описания частной и, более того, интимной жизни публичными как исторические свидетельства катастрофического советского опыта. В этом смысле я считаю эти тексты феноменом «исторического сознания» (об этом еще пойдет речь).

В этой книге я рассматриваю разнородные тексты, независимо от того, когда они написаны, как единый корпус, принадлежащий к историческому моменту – «долгим девяностым годам» (от конца 1980‐х до начала 2000‐х). Повторю, что к началу 2000‐х годов поток таких документов стал иссякать, хотя отдельные тексты продолжали появляться и позже – не только без претензий на политическую значимость, но уже и вне заметного культурного течения66
  Некоторые из публикаций более позднего времени вызвали значительный отклик в критике, среди них: Шапорина Л. В. Дневник. Т. 1–2. М.: Новое литературное обозрение, 2012; Островская С. К. Дневник. М.: Новое литературное обозрение, 2013; 2‐е изд., 2018. Отметим также вызвавшие большой резонанс устные воспоминания Лилианны Лунгиной, представленные в документальном пятнадцатисерийном фильме Олега Дормана «Подстрочник» (2009) и в основанной на фильме книге: Дорман О. В. Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана. М.: Corpus, 2010. Существует и текстовый корпус личных дневников «Прожито», созданный в 2014 году при Европейском Университете в Санкт-Петербурге: https://prozhito.org/about. Эти замечательные тексты и проекты остались вне внимания в моей книге, рассматривающей тексты, которые принадлежат к девяностым годам (к тому же моя книга впервые опубликована в 2009 году).


[Закрыть]. Именно в 1990‐е годы дневники и мемуары советского опыта были собраны, отредактированы, обрамлены (предисловиями и примечаниями) и помещены в публичном пространстве. Этот исторический момент – конец советской эпохи.

Авторы, тексты, читатели

Сделаем несколько предварительных замечаний об авторах и текстах, приведем примеры (многие из них будут в дальнейшем рассмотрены подробнее).

Кто именно выступал тогда с мемуарами (воспоминаниями), дневниками, записками? Как будто бы все: люди разных поколений, профессиональные писатели и полуграмотные крестьяне, известные деятели (писатели, актеры, политики) и «обыкновенные», или «рядовые», люди77
  Приведу примеры публикаций, эксплицитно отмеченных самими авторами как жизнеописания «рядового» или «обыкновенного» человека: Дурнов Л. А. Жизнь врача: Записки обыкновенного человека. М.: Вагриус, 2001; Маньков А. Г. Из дневника рядового человека (1933–34 гг.) // Звезда. 1994. № 5. С. 134–183; 1995. № 11. С. 167–199. Последний пример показывает относительность категории «рядового» человека: опубликованный известным советским историком А. Г. Маньковым, это дневник молодого Манькова – рабочего и студента; во втором издании, в серии «Дневники и воспоминания петербургских ученых», определение «рядовой человек» исчезло из заглавия: Маньков А. Г. Дневники 30‐х годов. СПб.: Европейский дом, 2001. (Серия «Дневники и воспоминания петербургских ученых»).


[Закрыть].

Жертвы и критики советской власти преобладали в это время в печати над лояльными советскими гражданами, и узники сталинского ГУЛАГа занимали особое место, однако и власть имущие, от лагерных охранников до соратников Сталина и их детей, также были представлены.

Интеллигенты составляли большинство. Многие пишут с сознательной позиции «русской интеллигенции». Но существует и явная тенденция предоставить слово «народу», парадоксальное желание услышать «голос человека, за которого всегда писал интеллектуал»88
  Приведу примеры публикаций (сделанных не самими авторами, а исследователями-профессионалами) дневников и воспоминаний крестьян и рабочих, отмеченные как таковые: Дневные записи усть-куломского крестьянина И. С. Рассыхаева (1902–1953). M., 1997; Дневник тотемского крестьянина А. А. Замараева: 1903–1922 годы. M.: Ин-т этнологии им. Миклухо-Маклая РАН, 1995; Воспоминания работницы М. Н. Колтаковой: «Как я прожила жизнь»: Публикация и исследование текста / Подг. текста, предисл. и комм. Б. И. Осипова. Омск: Омский гос. ун-т, 1997 (Серия «Народные мемуары», 2). Фраза «голос человека, за которого всегда писал интеллектуал» заимствована из: Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи: Голоса из хора. М.: Ин-т философии РАН, 1996. С. 65 (в этом исследовании используются документы из «Народного архива»).


[Закрыть].

Такова, например, судьба записок деревенской женщины Евгении Григорьевны Киселевой (1916–1990). Ей хотелось увидеть историю своей трудной жизни в кино, которое она собиралась назвать собственным именем: «Кишмарева – Киселева – Тюричева» (девичья фамилия и фамилии двух мужей). Будучи едва грамотной, она написала свою жизнь как могла и послала тетрадку на киностудию. После долгих приключений в 1996 году ее записки были опубликованы в виде книги, с помощью лингвиста и социолога, которые не только расшифровали и прокомментировали малопонятный текст едва грамотной женщины (оказавшийся к тому времени в «Народном архиве»), но и снабдили его своей интерпретацией (на обложке стоят имена публикаторов)99
  Козлова Н. Н., Сандомирская И. И. «Я так хочу назвать кино». «Наивное письмо»: опыт лингво-социологического чтения. М.: Гнозис, Русское феноменологическое общ-во, 1996.


[Закрыть].

Литераторы всегда имели склонность публиковать автобиографии, однако в конце 1980‐х годов количество и интенсивность таких откровений превзошли установившиеся масштабы. Многие тексты или варианты текстов публиковались снова и снова. В основном в печати появлялись автоописания тех писателей, которые спешили предать гласности свою нелюбовь к советской власти.

Именно писатели проявили отчетливую тенденцию раскрыть подробности своей личной жизни – под знаком исторической значимости интимности.

Возьмем, например, поэта Давида Самойловича Самойлова (1920–1990): его личная жизнь и потаенные мысли были обнародованы в целой серии дневников, записей и мемуаров, изданных и переизданных с активным участием вдовы автора, начиная с года его смерти. Здесь и ежедневная хроника мыслей – «Поденные записи» (1990–1992; 2002), и хроника бытовых событий – «Общий дневник» (1992), и мемуарные эссе – «Памятные записки» (1995), и записки о семейной жизни – «Перебирая наши даты» (2000); и этот корпус разнообразных текстов документирует всю жизнь Самойлова, почти совпавшую с советской эпохой1010
  Самойлов Д. Из дневника // Литературное обозрение. 1990. № 11. С. 93–103; 1992. № 5–6. С. 5–56; 1992 № 7–9. С. 52–61. Его же. Поденные записи (Из дневников 1971–1990) // Знамя. 1992. №2. С. 148–174; 1992. № 3. С. 132–166; Общий дневник [1977–1989] // Искусство кино. 1992. № 5. С. 103–119; Памятные записки. M.: Междунар. отношения, 1995; 2‐е изд.: М.: Время, 2014. Он же. Перебирая наши даты. М.: Вагриус, 2000. Он же. Поденные записи. М.: Время, 2002. Имеются и более поздние издания.


[Закрыть].

Драматург Леонид Генрихович Зорин (1924–2020) опубликовал «мемуарный роман» «Авансцена» (1997), в котором на сцене выступает он сам в период с 1934 по 1994 год, а сюжетной нитью является конфронтация автора с советской властью – драматическая борьба за постановку своих пьес. Издал он и том разрозненных заметок «Зеленые тетради» (1999); в предисловии указывается, что автор вел дневник, пока не опубликованный1111
  Зорин Л. Авансцена: Мемуарный роман. М.: Слово, 1997. Он же. Зеленые тетради М.: Новое литературное обозрение, 1999.


[Закрыть].

Писатель Юрий Маркович Нагибин (1920–1994) предоставил свой шокирующе откровенный дневник (за 1942–1986 годы) для публикации еще при жизни, но умер прежде, чем рукопись вышла в свет. Стоя у тела писателя во время похорон, его издатель, подготовивший дневники к печати, чувствовал, что истинную жизнь Нагибина знал он один. (При этом он подумал, что «дневник при жизни нужно хранить в столе»1212
  Кувалдин Ю. Нагибин // Невское время. 13 марта 1996. Эссе перепечатано в издании дневника 1996 года.


[Закрыть].) Нагибин документировал в дневнике свои конфликты с властью – борьбу против цензурных искажений своих книг и фильмов и за возможность заграничных поездок. Он представил и сложную картину собственной интимной жизни – запутанную историю своего происхождения, шесть браков и далеко не конвенциональный домашний быт. Годом позже, продав тридцать пять тысяч экземпляров, тот же редактор выпустил второе издание дневника Нагибина, дополненное научным аппаратом (комментариями, указателем имен и фотографиями). За этим последовали и другие переиздания1313
  Нагибин Ю. Дневник / Ред. Ю. Кувалдин. M.: Книжный сад, 1995; 2‐е изд., доп. и сверенное, 1996. Среди переизданий: М.: АСТ, Олимп, Астрель, 2001; М.: АСТ, Люкс, Neoclassic, 2005; М.: РИПОЛ классик, 2009 и 2010. Цитирую (с указанием страницы в тексте) по изданию 1996 года.


[Закрыть].

Знаменитые «Записки об Анне Ахматовой» литературоведа и профессионального редактора Лидии Корнеевны Чуковской (1907–1996) – это дневник, который она вела за другого. В течение многих лет Чуковская в мельчайших подробностях документировала каждодневную интимную жизнь Анны Андреевны Ахматовой (1889–1966) в годы террора, войны и оттепели – жизнь, деформированную (как считали обе) под давлением советской власти. Между 1989 и 1997 годами этот документ появился в нескольких изданиях, включая научное, с обширным справочным аппаратом (сносками, комментариями, указателями, фотографиями, подготовленными автором, ее дочерью и их помощниками). Этот научный аппарат связывает записи, сделанные в 1938–1941 и 1952–1966 годах, с настоящим моментом1414
  Приведу основные издания этого много раз переиздававшегося текста: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой [1938–1941]. M.: Книга, 1989. Она же. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2 [1952–1962] // Нева. 1993. № 4–9. Т. 3 [1963–1966] // Нева. 1996. № 8–10. Она же. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1 [1938–1941]. Т. 2 [1952–1962]. Харьков: Folio, 1996. Она же. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1 [1938–1941]. Т. 2 [1952–1962]. Т. 3 [1963–1966]. M.: Согласие, 1997. Впервые тома 1 и 2 были опубликованы на Западе (т. 1 в 1976 и 1984 гг.; т. 2 в 1980 г.).


[Закрыть].

Но не только профессиональные литераторы публикуют обширные записи о своей интимной жизни, представленной на фоне советской истории. Замечательный пример – дневник Эльвиры Григорьевны Филипович (род. 1934), которая представляется как «обыкновенная женщина». Первый том был опубликован (за счет автора) в 2000 году в Подольске (в количестве 500 экземпляров) под заглавием «От советской пионерки до челнока-пенсионерки (мой дневник). Книга 1 (1944–1972)». Этот дневник шаг за шагом документирует жизнь подростка во время войны, студентки сельскохозяйственной академии в 1950‐е годы, зоотехника-практика в 1960‐е (в том числе и на целине) и, в более поздние годы, карьеру специалиста по питанию животных с научной степенью, патентами и публикациями. Это также история дочери, выросшей с матерью-одиночкой, жены, не раз обманутой мужем, матери, жизнь которой обусловлена текущей исторической ситуацией, от детства в условиях войны и эвакуации до работы на целине и жизни за границей (в Чехословакии, откуда ее муж). О политических взглядах автора и ее отношении к советской власти мы знаем немного. Заглавие хроники обещает нам довести историю жизни до постсоветского времени, когда героиня стала «челноком» (то есть торговцем мелкими товарами, перевозимыми из ближней заграницы). Второй том, вышедший в 2003 году, охватывает 1973–1994 годы, включая и печальную карьеру челнока1515
  Филипович Э. От советской пионерки до челнока-пенсионерки: 1973–1994 (мой дневник). Книга 1 (1944–1972). Подольск: Сатурн, 2000. Она же. От советской пионерки до челнока-пенсионерки: 1973–1994. М.: Изд. содружества А. Богатых и Э. Ракитской, 2003.


[Закрыть]. К этому времени Филипович стала автором повести, рассказов и эссе.

***

Что касается охвата времени, то изданные мемуарно-автобиографические тексты охватывают весь период советской истории, от революции до наших дней. Сталинские и военные годы документированы с особой тщательностью. Имеются, однако, и «истории вчерашнего дня». Одна их них, «Семидесятые как предмет истории культуры», – сборник эссе, в которых профессионалы подвергают историческому и семиотическому анализу материал собственной жизни, и притом недавней1616
  Семидесятые как предмет истории культуры / Ред.-сост. К. Ю. Рогов. М.; Венеция: ОГИ, 1998. Толстовская фраза «история вчерашнего дня» была использована в заглавии эссе Александра Жолковского в этом сборнике, «Из истории вчерашнего дня» (с. 135–152).


[Закрыть]. Другая, «Вечер в Летнем саду: Эпизоды из истории „второй культуры“» библиографа Дмитрия Северюхина (род. 1954), написана от лица тех, кто был «зачат» уже после Сталина, а именно родившихся между 1954 и 1974 годом1717
  Определение из рецензии Юлии Жуковой на «Вечер в Летнем саду»: Новая русская книга. 2000. № 4–5. С. 84.


[Закрыть]. Появились и «сиюминутные мемуары», написанные политическими деятелями, что побудило одного критика спросить: «„Мемуары о сегодняшнем дне“ – возможно ли это?»1818
  Островский Е. O несвоевременности мемуаров в России // Русский журнал. 1997. 17 ноября. Островский сетует на то, что жанр мемуаров используется в политической игре действующими политиками, «похитившими название уважаемого жанра», приводя в качестве одного из примеров таких «квазимемуаров»: Коржаков А. Борис Ельцин: От рассвета до заката. М.: Интербук, 1997.


[Закрыть]

Имеются дневники и мемуары, которые стремятся довести повествование до сегодняшнего дня. «Зеленые тетради» Леонида Зорина, опубликованные в 1999 году, охватывают период вплоть до 1998 года. Дневниковые записи историка литературы и архивиста Мариэтты Омаровны Чудаковой (род. 1937), вышедшие в 2000 году с подзаголовком «На исходе советского времени», доходят до 1996 года1919
  Чудакова М. Людская молвь и конский топ: на исходе советского времени // Новый мир. 2000. № 1, 3, 6.


[Закрыть]. А в 2006 году она опубликовала дневник покойного мужа, литературоведа Александра Павловича Чудакова (1938–2005) за последний год его жизни2020
  Чудаков А. Дневник последнего года (1 января – 31 августа 2005) // Тыняновский сборник. Вып. 12. Десятые/Одиннадцатые/Двенадцатые Тыняновские чтения. М.: Водолей, 2006. С. 507–568. Широко известен роман Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени…» (с авторским подзаголовком «Роман-идиллия»), в котором имеются мемуарно-автобиографические элементы. Впервые опубликованный в 2000 году в журнале «Знамя», он был награжден премией «Букер десятилетия» 2011 года как «лучший роман десятилетия» и неоднократно переиздавался.


[Закрыть]. В 1999 году Мария Ивановна Арбатова (род. 1957), писательница и журналистка, заметная фигура в феминистском движении, выпустила книгу под названием «Мне 40 лет… Автобиографический роман», в которой ее история, включая подробности трудной брачной жизни в советских условиях, доходит до 1997 года2121
  Арбатова М. Мне 40 лет… Автобиографический роман. М.: Захаров; АСТ, 1999.


[Закрыть]. В 2002‐м она выпустила автобиографию в двух томах «Прощание с двадцатым веком: Автобиографическая проза», описав еще пять лет своей жизни, включая новый брак и дойдя до самого момента публикации (добавлены более чем 500 страниц)2222
  Арбатова М. Прощание с XX веком: Автобиографическая проза: В 2 т. M.: ЭКСМО, 2002.


[Закрыть].

***

До сих пор речь шла о «мемуарно-автобиографических текстах», а также о «мемуарах и дневниках», не вдаваясь в различия жанра и формы (упоминались и «автобиографические романы»). В научной литературе многократно обсуждалась природа автобиографичности (в частности, по отношению к фикциональности) и проводились границы между различными автобиографическими формами2323
  В общем понимании автобиографизма я следую за классическим определением «автобиографического пакта» Филипа Лежена. Это условное представление о реальности автора и о тождестве авторской фигуры и фигуры рассказчика, или повествовательного «я», из которого исходят и автор, и читатель (независимо от присутствия в тексте черт литературной организации). Lejeune Р. Le Pacte autobiographique. Paris: Seuil, 1975. На его сайте можно найти огромную и обновляющуюся библиографию: http://www.autopacte.org/. Научная литература об автобиографии слишком обширна для избранных ссылок. Особо укажу на исследование, которое предлагает антропологический подход к автобиографическим нарративам – как источникам для понимания того чувства собственного «я», которое свойственно члену определенного общества или культуры: Eakin P. J. How Our Lives Become Stories: Making Selves. Ithaca: Cornell University Press, 1999. Непосредственно о мемуаристике как особом жанре и культурном феномене написано немного. О русской мемуаристике: Тартаковский А. Г. Русская мемуаристика XVIII – первой половины XIX века. М.: Наука, 1991; Он же. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М.: Археографический центр, 1997; The Russian Memoir: History and Literature / Ed. and with an introduction by B. Holmgren. Evanston, Illinois: Northwestern University Press, 2003.


[Закрыть]. Существуют исследования, посвященные особой жанровой природе и темпоральности дневника2424
  Укажу на исследования дневника в русскоязычном контексте (содержащие дальнейшую библиографию): Зализняк А. Дневник: к определению жанра // Новое литературное обозрение. 2010. № 6; Михеев М. Дневник как Эго-текст (Россия, XIX–XX). М.: Водолей, 2007. Обзор обширной западной литературы о дневниках можно найти в: Paperno I. What Can Be Done with Diaries? // The Russian Review. October 2004. Vol. 64. P. 561–573.


[Закрыть]. Однако, сознавая проблематичность такого решения, в этой книге я буду продолжать пользоваться собирательным понятием «мемуарно-автобиографические тексты» (или «произведения»), понимая под этим различные повествования, отслеживающие развитие своего автобиографического «я» во времени, будь то в ретроспективной форме воспоминаний или в хроникальной форме дневника (с немногими исключениями речь идет о текстах, претендующих на документальность, а не художественность или фикциональность).

Мемуарно-автобиографические тексты нашего корпуса разнообразны по жанру и форме. Не вдаваясь в подробное исследование формы, отметим, что многие тексты нестабильны или неустойчивы: они составлены из фрагментов, которые могут быть перекомпонованы в различном порядке и дополнены. В некоторых случаях неустойчива временная перспектива.

Нередко фрагментарность и открытость формы является сознательной установкой со стороны автора или публикатора. Леонид Зорин замечает, что «записи», изданные им в книге «Зеленые тетради», держатся вместе в основном благодаря переплету (травянистого цвета)2525
  Зорин Л. Зеленые тетради. С. 5.


[Закрыть]. Издатель дневника актрисы Фаины Георгиевны Раневской (1896–1984) собрал книгу из разрозненных записей, назвав ее «Дневник на клочках»2626
  Раневская Ф. Дневник на клочках / Ред. Ю. Данилин. СПб.: Фонд русской поэзии, 1999.


[Закрыть]. Журналист и кинематографист Алексей Кириллович Симонов (род. 1939) назвал свою автобиографию «Частная коллекция» (1999), причем его книга включает в себя и повествования, и визуальные тексты (фотографии, письма, фотокопии справок и свидетельств) – такая структура кажется автору адекватной самой жизни («жизнь, она и есть коллекционирование будущих воспоминаний»)2727
  Симонов А. Частная коллекция. Н. Новгород: Деком, 1999. С. 9.


[Закрыть].

Другой современный автор, филолог и литературовед Михаил Леонович Гаспаров (1935–2005) в книге «Записи и выписки» (2000) расположил разнородные заметки (наблюдения и мысли, как бы выписанные из записных книжек, афоризмы, цитаты, пересказы своих и чужих снов и проч.) в алфавитном порядке (по ключевым словам)2828
  Гаспаров М. Записи и выписки. М.: Новое литературное обозрение, 2000.


[Закрыть].

Исследователь литературы и писатель Лидия Яковлевна Гинзбург (1902–1990) в опубликованной при ее жизни книге под названием «Человек за письменным столом» (1989) организовала тщательно отобранные «записи» (созданный ею жанр) в хронологическом порядке: «Записи 1920–1930 гг.», «Записи 1950–1960 гг.» и «Записи 1970–1980 гг.», а также «Записки блокадного человека». Через десять лет издатель одной из посмертных публикаций Игорь Захаров перекомпоновал записи по собственному усмотрению. В аннотации он представил свое издание как книгу «очень современную» и притом историческое свидетельство: «Советское время еще рядом, оно – это мы сами или наши родители. Как люди тогда жили? Как выживали, „не потеряв образа человеческого“?» (Фраза «не потеряв образа человеческого» принадлежит самой Гинзбург.) При этом издателю кажется, что эта книга разрозненных записей «покруче любого романа»2929
  Публикация самого автора: Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л.: Сов. писатель, 1989. Публикация Захарова: Гинзбург Л. Записные книжки: Новое собрание. M.: Захаров, 1999. Имеются и другие издания, самое полное: Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство, 2002.


[Закрыть].

Случай драматурга Евгения Львовича Шварца (1896–1958) наглядно демонстрирует неустойчивость формы автобиографического документа, опубликованного в 1990‐е годы. В 1950–1958 годах он вел дневники, в которых записывал и события дня, и воспоминания о прошлом. Эта хроника появилась в двух разных изданиях, подготовленных к печати разными редакторами-публикаторами. Одно из них – это дневник, в котором события прошлого и настоящего перемешаны, согласно порядку написания3030
  Шварц Е. Живу беспокойно… Из дневников / Ред. К. Кириленко. М.; Л.: Сов. писатель, 1990.


[Закрыть]. Редактор другого издания расположил записи в порядке хронологии описанных событий, то есть дневник перестроен в мемуары3131
  Шварц Е. Произведения: В 4 т. / Ред. М. О. Крыжановская и И. Л. Шершнев. М.: Корона Пресс, 1999.


[Закрыть].

Вышла также и «Телефонная книжка» Шварца – очерки о знакомых ему людях, расположенные (самим Шварцем) в алфавитном порядке, в виде телефонной книжки3232
  Шварц Е. Телефонная книжка / Ред. К. Кириленко. М.: Искусство, 1997.


[Закрыть]. (Нашелся и другой мемуарист, который включил такую «телефонную книжку» в свои мемуары3333
  Ширвиндт А., Поюровский Б. Былое без дум: Попытка диалога. М.: Центрполиграф, 2001. С. 263–316.


[Закрыть].)

Совмещение в одном повествовании дневника и мемуаров используется и как сознательная стратегия со стороны автора. Нагибин заметил, что его дневник «переходит иногда в мемуары», но не потому, что в дневнике он предавался воспоминаниям о прошлом (как поступал Шварц), а потому, что он иногда писал «не по свежему следу, а по воспоминаниям»3434
  Нагибин Ю. Дневник. С. 4.


[Закрыть]. Другой мемуарист, историк Борис Григорьевич Тартаковский (1911–2002), предупреждает читателя, что порой его книга «напоминает скорее дневники, чем воспоминания, настоящее и прошедшее тесно переплетаются»3535
  Тартаковский Б. Г. Все это было… Воспоминания об исчезнувшем поколении. М.: АИРО–XX, 2005. С. 13.


[Закрыть].

Каковы бы ни были побуждения авторов или редакторов, фрагментарные тексты, которые поддаются переборке или переосмыслению, оказываются неустойчивыми по форме, а настоящее и прошедшее переплетаются.

***

Многие авторы прямо ставят вопрос о том, какому же читателю адресованы их произведения, но ответ на него часто остается неясным. Юрий Нагибин (опубликовавший при жизни свой интимный дневник) спрашивает: «Кому адресован дневник? – И отвечает: – Себе самому. Это разговор с собой, с глазу на глаз». В этом он находит моральное превосходство над другими: «Повторяю, ведя свои записи, я не думал о читателе, как, скажем, К. Симонов, который явно готовил дневник на вынос»3636
  Нагибин Ю. Дневник. С. 5, 6.


[Закрыть]. Многие мемуаристы обращаются к детям и внукам, а некоторые – к будущим историкам. Алексей Симонов (сын Константина Симонова) спрашивает: «Для себя? Для истории? Для внуков?»3737
  Симонов А. Частная коллекция. С. 47.


[Закрыть]

Другие надеются на своих собственных героев, на людей, описанных в мемуарах, как на читателей. Один рецензент именно так описал ситуацию воспоминаний Северюхина о 1970‐х годах. «Большинство действующих лиц – благополучно живы и здравствуют в России и за ее пределами; а число упомянутых в книге явно превышает число ее экземпляров». Казалось бы, книга адресована будущим историкам как «источник». Но рецензент видит смысл в немедленной публикации: «Изданная лет через -дцать эта книжка стала бы интересна лишь узкому кругу исследователей <…> Ныне – встретилась со своими героями, стала фактом их жизни, вступила с ними в диалог»3838
  Из рецензии Жуковой на «Вечер в Летнем саду» Северюхина: Новая русская книга. 2000. № 4–5. С. 84.


[Закрыть].

Думаю, что эти тексты создают особый тип чтения: книгу заселяют, «как взятую внаем квартиру», дневник или мемуары другого человека примеряют на себя, мысленно приспосабливают к собственной жизни3939
  «Как взятую внаем квартиру» – выражение Мишеля де Серто: de Certeau М. The Practice of Everyday Life / Trans. S. Rendall. Berkeley: University of California Press, 1984. P. xxi, 167–174. Оригинал: L’ invention du quotidien (1980). Русский перевод: Мишель де Серто. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать / Пер. с фр. Д. Калугина, Н. Мовниной. СПб.: Изд-во Европейского Ун-та в Санкт-Петербурге, 2013.


[Закрыть]. Авторы, издатели и читатели иногда прямо заявляют об этом. По словам одного критика, «[м]ы читаем мемуары внимательно и с напряжением, но едва ли это означает, что нас так интересует чужая жизнь. Скорее, собственная»4040
  Айзенберг М. Читая мемуары // Знамя. 2000. № 1. С. 215.


[Закрыть]. Нагибин предлагает свой «полудневник-полумемуары» читателям как помощь в их «самопознании»4141
  Нагибин Ю. Дневник. С. 4.


[Закрыть]. Издатель дневника «обыкновенной женщины» Эльвиры Филипович поясняет читателю: «Книга захватывает, ибо в жизни, во взглядах автора мы узнаем самих себя. Кажется, что и думаем-то, и пишем мы сами»4242
  Филипович Э. От советской пионерки до челнока-пенсионерки. Книга 1. Аннотация.


[Закрыть].

В итоге является ли автор профессионалом или любителем, а имплицитный читатель героем книги или потомком, эти неустойчивые по форме тексты, пригодные к переработке, обращают описанную в них жизнь во все периоды советской истории в открытое, заселенное современниками текстовое пространство.