Текст книги "Вера… Ника… Вероника"
Автор книги: Ирина Мальцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– Костя, – начала после долгого молчания Вероника, – мне очень трудно все тебе сейчас объяснить. Скажу одно: если бы все дело было в твоей…секретарше…
– Если хочешь, она сегодня уже уйдет…
– Подожди. Дело не в этом. Дело не в твоей измене, а в изменениях во мне самой. Просто вчерашний случай подтолкнул меня…
– Вера, – муж пытливо глянул на женщину, – у тебя кто-то есть, и ты только искала предлог, чтобы расстаться со мной? Скажи, Вера!
– Нет! У меня никого нет! Да и не стала бы я, как ты говоришь, искать предлог.
Вероника подошла к плите, начала засыпать кофе в турку.
– Кофе выпьешь? – спросила она, не поворачиваясь.
– Лучше коньяку или водки.
Женщина кивнула в знак согласия, но кофе сварила на двоих. Когда напиток был разлит по чашкам, она достала из холодильника недопитую накануне бутылку водки и налила Косте. Тот опрокинул рюмку, потянулся к печенью, но закусывать не стал, а только понюхал. Потом подвинул к себе чашку с кофе.
– Не люблю горячий, добавь молока что ли.
Вероника снова открыла холодильник, достала пакет с молоком, плеснула в чашку мужа. Он удовлетворенно кивнул, осторожно поднял налитую с краями чашку и шумно отхлебнул чуть ни половину.
– Вера, ты делаешь большую ошибку, – Костя смотрел, как жена маленькими глоточками пила обжигающий кофе. Он всегда поражался её способности пить кипяток и не сваривать все во рту.
– Может быть, – ответила она спокойно. – Но это будет моя ошибка.
– Тебе что не хватало самостоятельности? – усмехнулся муж. – Мне всегда казалось, что ты сама все решаешь в своей жизни.
– Да, решала. Но в рамках, ограниченных тобой.
– Что ты говоришь, Вера? Разве я когда-нибудь вмешивался в твои дела? Разве настаивал на своем? Ответь!
– В той жизни, что нас объединяла, действительно нет, – Вероника понимала, что не сможет ему ничего толково объяснить. – Но есть и другая.
– Какая, объясни.
– Не знаю, – честно призналась Вероника. – Возможно, у нас обоих кризис так называемого среднего возраста. Ты начал заглядываться на молодых женщин, я же еще не разобралась в своих желаниях.
– Нет, это точно, у тебя кто-то появился. Не морочь мне голову, Верочка! Скажи честно! Я пойму и прощу! И начнем мы сначала, – водка вкупе с кофе подействовала на Костю возбуждающе. Лицо налилось кирпичной краснотой, над верхней губой и на висках появились капельки пота.
– Успокойся, Костя. Если ты сексуально озабочен, то не значит, что и все остальные…
– Да не озабочен я! Озабочен, это когда хочется, да возможности нет. А у меня таких как Вика…
– Ну и, слава Богу. Только избавь меня от подробностей.
Вероника начала злиться. Этот кретин хочет обвинить её в том, в чем сам грешен. Как будто нет больше причин для совместной жизни или развода, кроме постели!
– Костя, я не хочу спорить с тобой, оправдываться или что-то объяснять, – она постаралась, чтобы её голос звучал спокойно и убедительно. – Давай не станем устраивать друг другу сцен, втягивая в конфликт родных и близких. Решим вопрос по-деловому.
– Это как? – налитые кровью глаза мужа уставились Веронике на уровне второй пуговицы блузки.
– Давай разъедемся, и пусть каждый живет своей жизнью. Пусть пройдет время, и мы поймем, как нам поступить дальше. Возможно, это будет развод, а возможно и нет.
– И ты сразу заведешь себе мужика, – сжал кулаки Костя.
– Если полюблю – заведу, – не стала лукавить Вероника. – Но вовсе не для того, чтобы скрасить себе одинокие вечера или взять реванш за ту сцену в квартире.
– Да сколько тебе говорить, что это было так…ерунда…
– Ерунда?! Вот это мило! А если бы ты меня застал в подобной ситуации, это тоже была бы ерунда? Отвечай! – она сорвалась на крик.
Мужчина уперся сжатыми кулаками в стол и начал медленно подниматься. Он неотрывно смотрел на свою жену, и его взгляд не обещал ничего хорошего.
– Ты…ты…думаешь, что говоришь! – он протянул руку к Веронике. Женщина резко качнулась назад, толкнув при этом стол. Недопитый кофе из чашки Кости плеснул на скатерть. Они одновременно посмотрели на безобразное пятно.
– Не посчитай мои слова словами из пьесы, – голос Вероники дрожал, – но вот такое же безобразное пятно легло и между нами. Если бы я даже захотела, все равно не смогу забыть, как ты…как вы…
Муж двинулся к ней в обход стола.
– Вера, Верочка, прости меня, – он схватил её, сильно прижал к груди. – Я дурак, я это признаю, но не бросай меня, Верочка. Мне без тебя будет плохо. Я обещаю тебе…
– Пусти.
– Нет, послушай. Я клянусь тебе, что никогда…
– Костя, пусти. Сядь, – указала она ему на стул после того, как освободилась от крепких объятий. – Ты опять про себя говоришь, а обо мне ни слова. Я же сказала тебе уже, что дело не в твоей измене. Дело во мне. Я не смогу теперь относиться к тебе по-прежнему. Что-то встало между нами, и это не только твоя вина, поверь.
Они снова сидели напротив друг друга. Вероника подняла глаза к часам. Скоро на работу. А там еще один трудный разговор.
– Давай отложим разговор, Костя. Мне пора на работу.
– Но я не смогу работать!
– Хорошо. Тогда вот мое решение: я не вернусь к тебе и не собираюсь оставаться у родителей. Придется разменять нашу квартиру. Я не претендую на большую площадь, лишь бы нам с Юлькой хватило. Захочешь нам помогать – я приму это с благодарностью, нет – обиды не будет. Второе, Юлька – твоя дочь, и причин, чтобы вам не общаться, я не вижу. Только просьба: избавь девочку от сцен, свидетельницей одной из которых я стала.
Краска вновь залила Костино лицо.
– Пока все, а дальше увидим. Мы слишком долго были вместе, возможно разлука пойдет нам на пользу.
Вероника встала.
– А сейчас иди, мне пора собираться на работу. Спасибо, что пригнал машину.
Она еще с минуту стояла и смотрела на склоненную голову мужа. В груди ядом разливалась жалость к Косте, к себе, к их прожитой жизни. Но она понимала, что жалость – непрочный фундамент для настоящей семьи, для крепких отношений. Если она сейчас не решится начать новую страницу своей жизни, то уже никогда не решится. Ей многое удавалось в жизни, так почему сейчас она сомневается в успехе?
– Ты свое слово сказала, теперь моя очередь, – Костя тяжело поднялся. – Но я деловой человек, привык все тщательно обдумывать. Я приду завтра…нет, послезавтра.
Обведя для чего-то глазами все пространство кухни, Костя резко выдохнул и пошагал к выходу. Уже в прихожей остановился, повернулся к сопровождающей его Веронике.
– Юлька знает о том, что произошло?
– Нет.
– Ты ей скажешь?
– Правду нет. Может, сам поговоришь с дочкой? Сам придумаешь причину, по которой мы не будем жить вместе?
Муж долгим взглядом поглядел на жену, криво усмехнулся.
– В благородство играешь? А не боишься, что я наговорю Юльке ужасов про тебя?
– Не боюсь, потому что ты никогда этого не сделаешь. Это ты для других Костя-кирпич, а для меня всегда был и останешься Костей Кирпичовым, другом и рыцарем.
– Ну, мать, ты даешь! «Рыцарем», – передразнил Костя. Потом помолчал и закончил, – А ведь ты меня, Верочка, никогда не любила по-настоящему. Я тебя любил, а ты только позволяла себя любить. Молчи! – предупредил он, увидев, что жена хочет возразить. – Я не чурбан деревянный и не кирпич бесчувственный, у меня сердце есть, а его трудно обмануть. Пока.
Дверь за мужем хлопнула, а Вероника без сил побрела вглубь дома.
– А ведь ты прав, Костик, – проговорила она, проходя мимо зеркала, которое отразило усталую женщину с поникшей головой и безвольно опущенными плечами. Длинные пряди из слабо закрученного узла повисли вдоль лица, придавая ему унылое, обиженное выражение.
Если бы можно было остаться дома, она бы так и сделала. Но ей необходимо было сегодня попасть в театр, решить вопрос с увольнением.
Наверное, впервые в жизни Вероника опоздала на работу.
– Вас уже спрашивали, – встретила её гардеробщица Нина. – Борис Львович не в духе, а на двенадцать совещание назначили.
В другое бы время она бы быстро узнала, в чем дело, но сегодня у неё были другие планы. Она прямым ходом направилась к себе, сдвинула кучу бумаг на край стола. Из нижнего ящика достала пару листов, покрутила в пальцах ручку и решительно написала: «Директору драматического театра…». То ли от волнения, то ли от бессонной ночи и разговора с мужем, рука дрожала, и буквы в строчки ложились криво. К тому же она забыла про очки. Когда она, наконец, про них вспомнила и посмотрела на свою писанину, то без жалости скомкала лист и бросила в корзину. Взяла другой лист и старательно начала выводить положенные слова заявления об уходе. Уже в конце, когда она проставляла дату «12 сентября 2002 года», рука непроизвольно дернулась, и последнее слово получилось с длинным «хвостом».
Она сидела за своим столом, глядела на заявление, которое решало её дальнейшую судьбу, а в душе роились и жалили сомнения. Потом она почувствовала боль, но не в области сердца, как можно было предположить, а в горле. Она несколько раз откашлялась, но боль не проходила, напротив, стала острой. Вероника сжала горло рукой. Где-то краем сознания отметила, что это, по-видимому, результат её вчерашней вечерней прогулки и долгого сидения на крыльце, но уже через минуту поняла, что горло распирают слезы. Нервы не выдержали, и она разрыдалась. Хорошо, что её кабинет находился в самом дальнем конце коридора, и её никто не слышал. Иначе начались бы расспросы, уговоры.
Чтобы выплакаться, ей понадобилось минут пятнадцать. Потом она поднялась, перед зеркалом привела лицо в порядок, освежив его водой из графина. Несколько прядок выбились из общего строя, и Вероника тщательно заправила их. Сегодня она выглядела не лучшим образом, говорило ей зеркало. Все тридцать восемь лет выдавали морщинки на висках, опущенные уголки губ, припухшие веки. А ведь еще недавно она от души веселилась, когда кто-то называл её девушкой или давал не более тридцати. Сегодня же никто не ошибется, определяя её возраст. Ну и ладно! Это не навсегда. Пройдет время, она успокоится, повеселеет, и лицо помолодеет.
Вероника повернулась перед зеркалом боком, заглянула за спину. Потом снова перевела взгляд на лицо. Как говорил один из рабочих сцены Артур Кочьян: «Сзади – пионерка, спереди – пенсионерка». Женщина усмехнулась, взяла заявление и, оглядев кабинет, словно уже никогда сюда не вернется, направилась на поиски Бориса Львовича.
Правда, найти режиссера было просто: его громовой голос, иногда переходящий на визг, был верным ориентиром. Она его нашла рядом с гримуборными, он кого-то распекал, иногда ударяя для убедительности кулаком по непрочной двери гримерной. Увидев Веронику Андреевну, Борис Львович растянул губы в нарочитой улыбке.
– А вот и наш светоч! Вероника Изверова собственной персоной! Выспавшаяся, отдохнувшая…Плюющая на всех и вся!!!
Вероника Андреевна без слов протянула режиссеру заявление, а потом прошла в костюмерную, где за заваленным платьями столом пряталась костюмерша Валечка.
– Здравствуй, Валентина. Что это наш милый Борис Львович так расходился?
– Не знаю, Вероника Андреевна. Говорят, он с утра в дирекции был, оттуда пришел гроза грозой. Начал распекать всех, кто под руку ему попал. Слышите, вроде затих?
Но Вероника знала, что это затишье перед грозой. Сейчас начнется.
– Изверова!!!
Бедная костюмерша подпрыгнула на месте и болезненно скривилась – вогнала иголку в руку.
– Может, закрыться, а? А то он сейчас здесь все разнесет.
Валентина глядела на Веронику, спокойно стоящую у окна, и поражалась выражению её лица.
– Вероника Андреевна, у вас что-то случилось? – спросила костюмерша. – Вы сегодня не такая как всегда. С дочкой что-нибудь?
– Тьфу, тьфу, – сплюнула через левое плечо Вероника. – Слава Богу, ничего. Так, семейные неурядицы.
– Ой, неужели и у вас такое бывает? Никогда бы не поверила. Все знают, что вы за мужем, как за каменной стеной.
– Да-да, – рассеянно ответила Вероника, а сама все прислушивалась к звукам из коридора. – Кажется, ушел. Ну и я пойду. До свидания, Валентина.
Вероника двинулась к двери, а костюмерша, забыв о поврежденном пальце, недоуменно смотрела ей вслед. Что угодно говори, но Изверова сегодня на себя не похожа. Наверное, с мужем поругалась. А может, заболела?
В коридоре никого не было. Артисты тихо сидели в гримерных, пережидали грозу. Это хорошо, у нее не было ни сил, ни желания видеть или разговаривать с кем бы то ни было. Быстрым шагом она прошла до лестничного пролета, что вел на второй этаж, легко преодолела крутые ступени и оказалась перед дверью кабинета главного режиссера.
Борис Львович сидел за широким столом, но отвернувшись в угол, где висели старые афиши. Толстые пальцы барабанили по тугому животу, обтянутому серой водолазкой. Он то вытягивал губы трубочкой, то надувал щеки, то часто-часто смаргивал и жмурился, словно в глаз попала мушка. Услышав, что дверь открылась, он не повернулся, но сердито засвистел.
– Добро пожаловать, леди Макбет, – все не поворачиваясь, проговорил режиссер. – Убила ты меня, Изверова, убила. От кого-кого, но от тебя я такого не ждал.
– Какого, Борис Львович? – Вероника прошла через весь кабинет, встала рядом с рассерженным мэтром.
Её заявление лежало на столе. Она взяла его. Это не осталось незамеченным.
– Это что шутка? Розыгрыш? – в голосе режиссера чуть слышно прозвучала надежда. – Это ты так издеваешься над стариком, Изверова?
– Разве я бы посмела, дорогой Борис Львович. Вы же для меня главный человек в жизни, после семьи, конечно. Я никогда не позволила себе разыграть вас или обидеть.
– Тогда зачем это? – Борис Львович, наконец, повернулся к ней и показал на лист с заявлением.
– Это от нервов, поверьте. Шла в дирекцию, а тут вы кричите. Со страху я и отдала вам заявление.
– Боже мой, Боже мой! Она, видите ли, испугалась! Не лги, Изверова. Кто как не я знает, как нелегко тебя испугать. А уж вопли старого режиссера тебе и вовсе нипочем.
– Я не лгу. Я в растерянности. У меня трудное время.
Борис Львович внимательно поглядел на Веронику. Потом поднял свое тяжелое тело, выбрался из-за стола и, взяв Веронику за руку, потащил её к старенькому дивану, стоявшему в кабинету с незапамятных времен и ставший реликвией. В театре говорили, что на этом диване снятся пророческие сны. Главный режиссер никого не допускал к дивану, но все знали, что вначале работы над новым спектаклем Борис Львович укладывался на его продавленные пружины. Может, поэтому ни один спектакль Бориса Львовича не был провальным за все время его деятельности в качестве режиссера театра.
– Садись, Вероника. Рассказывай, что произошло. Что бы ни случилось, этот диван поможет принять правильное решение. Я проверял и не раз. Веришь?
– Верю.
Ей понадобилось около часу, чтобы рассказать о том, что произошло в её жизни. Хотя пришлось сделать экскурс в детство и юность Верочки Изверовой. Борис Львович не перебивал, только изредка менял положение на неудобном диване. Старые пружины зверски скрипели, жаловались на непосильную тяжесть. Вероника сидела на диванном валике и поэтому казалась гораздо выше хозяина кабинета. Со своей высоты ей была хорошо видна огромная лысина режиссера и белая полоска шрама. Историю шрама Вероника знала: начинающий режиссер Борис Шпеер имел привычку дергать веревки, которые во множестве свисали по краям сцены. Идет, идет, увидит конец веревки и обязательно дернит. Вот такая была привычка, которая в итоге стоила ему разбитой головы. Однажды Борис дернул за веревочку, а на него с высоты рухнула часть декорации. Когда молодой режиссер упал, обливаясь кровью, многие подумали, что конец пришел перспективному, талантливому выпускнику известного театрального вуза. Но, видимо, голова у Бориса Шпеера была крепкой. Через полтора месяца он вновь был в театре, но уже навсегда избавился от привычки трогать что бы то ни было на сцене. А через годы и вовсе предпочитал не сходить со своего места в зале.
Борис Львович слушал Веронику, и злость его проходила. Его ученица выросла и готовилась расстаться с ним. Она выбрала свой путь, и он не станет ей мешать. Хотя чертовски жаль, что она уйдет.
– Почему ты не принесла свои пьесы сюда, не показала мне? Не доверяешь?
– Кому как не вам мне доверять, дорогой Борис Львович. Дело не в недоверии, а в страхе. А вдруг пьесы оказались бы никчемными, слабыми? Я бы со стыда сгорела, выслушивая ваш вердикт. Ведь вы бы меня не пощадили в случае чего?
– Не пощадил бы, – согласно кивнул Борис Львович.
– Вот видите. А от чужих любой приговор выслушать легче. Меня ведь с ними не связывают годы общей работы и дружбы.
Режиссер молчал. Он хорошо понимал Верочку, тем более, что сам в молодости грешил писательством. Но его рассказы так и не вышли в свет – все журналы, куда он их отсылал, словно сговорившись, возвращали ему назад.
– Так ты говоришь, что два театра заинтересовались тобой?
– Да, а вот судьба третьей пьесы мне неизвестна. Пока молчат.
– Ну, так принеси мне. Если я в курсе всего, так чего теперь стесняться, – он легонько хлопнул Веронику по руке. – Не сомневайся, я буду предельно честен и непредвзят.
– Хорошо, Борис Львович, – она облегченно вздохнула. – Я вам домой принесу.
– Вот и славно. Заодно посидим, отметим начало твоего нового поприща. Как думаешь?
– Я бы с удовольствием, да только настроение у меня не то.
– Еще что-то? – кустистые брови Бориса Львовича сошлись на переносице. – Не пугай.
– Я с Костей развожусь…То есть не совсем чтобы развод, а решили пожить раздельно.
– Так, так, – снова забарабанили пальца по животу. – Женщина? Или мужчина?
Вероника опустила голову.
– Вы же знаете, Борис Львович, что все бизнесмены ведут такой образ жизни…
– Стоп, не объясняй. Я все понял. Вместе с деньгами к нашим новым богачам приходит и распущенность нравов. Я прав? – он приподнял опущенную голову Вероники. – Чего покраснела? Не тебе краснеть надо. И правильно сделала, что так и решительно повела себя. Нам, мужикам, только дай послабление, как мы во все тяжкие моментально ударяемся.
Вероника улыбнулась.
– И вы тоже, Борис Львович.
– Э-э-э, голубушка! Это я сейчас старый и толстый, а когда-то за Борей Шпеером девушки толпой бегали. Да и я был не промах. Только в тридцать пять и угомонился, когда свою Амалию встретил. У неё не забалуешь, сама знаешь.
Вероника, конечно, знала строгий нрав супруги Бориса Львовича Амалии Иосифовны. В трудных жизненных ситуациях у неё был веский аргумент в виде деревянной скалки. С этим аргументом были знакомы и соседи, и многочисленные непутевые родственники с той и другой стороны и даже некоторые работники театра, с которыми Борис Львович любил посидеть в рюмочной.
– Ты, Верочка, взрослый человек. Тебе не пристало поддаваться эмоциям. Прежде чем решить что-то окончательно, подумай многажды. Я не очень понял про твой сон зачарованный, не стану тебе в душу лезть, но семья для женщины – это главное в жизни. Пусть даже ты станешь известнейшим сценаристом, работа семьи тебе не заменит. Константин поступил по-свински, что отрицать, но сколько лет он вел себя безупречно и как муж, и как отец.
– Вы правы…
– Возможно, такая встряска приведет его в чувство. Не глупый же он человек, чтобы не видеть…
– Борис Львович, он сказал, что я не люблю его.
– Так разубеди его! Чтоб не сомневался!
– Не могу.
– Почему, девочка?
Щеки женщины заалели.
– Я действительно не люблю его. И никогда не любила.
– ???
– Так бывает, Борис Львович. Это только в пьесах герои женятся по страстной любви, а в жизни…
– Ты мне, Верочка, не объясняй, как бывает в жизни. Мне через два года на пенсию, кое в чем разбираюсь. И в любви тоже. И в причинах, по которым люди женятся.
Сейчас режиссер напоминал Веронике её отца, когда тот сердится, если ситуация выходит из-под его контроля.
– Вот уж не ожидал, что наша Вероника Андреевна Изверова, избалованная, в общем-то, жизнью и вниманием, ко всем благам жизни еще имеет желание страстно влюбиться. Очнись, голубушка! Любовь – это дар, великая награда, а то и великая печаль. Не всем она дается, и, поверь старику, многие бы променяли её на то, что ты имеешь. Было бы тебе восемнадцать-двадцать, я бы тебя понял. Но ты артистка, ты, можно сказать, уже режиссер! Ты, в конце концов, сценаристом собираешься стать. По большому счету, писателем, драматургом! Весь опыт великих предшественников должен тебе подсказать, «не будить лихо, пока оно тихо».
Борис Львович попытался с ходу встать с дивана, но это ему не удалось. Тогда он уперся одной рукой в валик, другую вытянул вперед и с трудом оторвал громоздкое тело. Он сделал два шага по кабинету, грохнул кулаком по стене, угодив в нос афишному герою-любовнику, потом со стола схватил графин, но так как стаканы отсутствовали, снова поставил на место.
– Не думай, Верочка, что считаю тебя недостойной великого счастья полюбить. Боже упаси! Но рисковать тем, что есть, ради призрачной возможности когда-нибудь влюбиться, как ты говоришь, по-настоящему, по-моему, неразумно. Да и дочь у тебя.
– Борис Львович, – тоже поднялась со своего места Вероника, – оставим это. С любовью я разберусь, а вы помогите мне в другом. Давайте вернемся к моим пьесам.
Старый режиссер виновато глянул на женщину. И чего он, кретин, начал поучать Верочку? Легкомысленной она никогда не была, а если о любви задумалась в тридцать восемь лет, так это неплохо с одной стороны. Для творческого человека хуже нет цинизма, отсутствия мечты, порывов. А если её любовь несчастной будет, тоже не страшно: приобретет чувственный опыт, глядишь, переживания на пользу пойдут начинающему драматургу. Это ведь только большинство старых пьес свадьбой заканчивается, а в жизни с неё всё только начинается. Какие еще шекспировские страсти разыгрываются в малогабаритных квартирах да богатых особняках! Вот где материалец для пьес!
Борис Львович тщательно пригладил остатки волос на голове, одернул пиджак. По-деловому предложил Веронике Андреевне сесть за стол. Сам расположился в своем кресле, взял в руки заявление, еще раз прочитал и сунул в коричневую папку, с которой, как все знали, ходил к начальству.
– С заявлением я решу и попытаюсь добиться, чтобы ты осталась в театре…
– Борис Львович, не надо. Я уже решила.
– Хорошо, хорошо. А если возникнут материальные трудности? Какой никакой заработок у тебя здесь будет.
– Нет, так не пойдет. Лучше я приду к вам с пьесой, а там будем решать.
На том и порешили.
Отходную Вероники Андреевны режиссер предложил устроить либо у него в кабинете, либо в буфете.
– Многие огорчатся, что ты уходишь, другие удивятся.
– А кто-то и обрадуется, – закончила Вероника. – Так обычно и бывает, ничего страшного. Переживу.
Вероника встала. Встал и Борис Львович.
– Спасибо вам за все, дорогой Борис Львович. За доброту, терпение, мудрость, защиту, веру в меня. Что бы я без вас делала?
Она протянула руки к старому режиссеру, обняла его, поцеловала.
– Надеюсь, наша дружба и наше сотрудничество продолжится.
– Кто знает, кто знает, голубушка. Возможно, совсем скоро на афишах появится: «Автор – Вероника Изверова».
Они засмеялись.
– Если бы это так и было, – вздохнула Вероника. – Но загадывать не будем. Когда мне к вам прийти?
– Давай сразу после выходного, – Борис Львович полистал настольный календарь. – Лучше в среду. Идет?
Она кивнула и поспешила к выходу.
– Счастливо вам!
– Тебе счастья, Верочка, – тихо проговорил старый режиссер, когда дверь за женщиной закрылась. – Надо же, как всё повернулось! Охо-хо-хо.
Борис Львович еще с полчаса посидел в кабинете. Хотел кому-то позвонить, но передумал и опустил трубку на рычаг, потом поглядел на старые афиши и погрозил кулаком усатому герою-любовнику.
– Любовь, любовь… – проворчал он, тяжело поднимаясь с кресла. – Придумают же!
Сунув коричневую папку под мышку, режиссер пошагал в сторону коридора, застеленного бордовой дорожкой. Там находились кабинеты дирекции театра.
…Вечеринка по поводу скоропалительного увольнения Вероники Андреевны Изверовой шумно и весело прошла в буфете. Из ближайшего кафе были принесены горячие бифштексы, зразы, фаршированная рыба, расстегаи, экзотические салаты. Не подкачали и свои: фрукты, пирожные, напитки, бутерброды, пиво стояли в избытке на составленных в ряд столах.
За столом то и дело звучали речи, которые начинались одинаково: «Я очень удивился…Я не мог поверить…На кого вы нас променяли…». Вероника всем улыбалась, прикладывала руку к сердцу, чокалась и целовалась с авторами тостов. Слышались просьбы подумать и вернуться: «Мы все простим!», звучали вопросы: «А как муж к этому отнесся?».
Вероника больше помалкивала, а когда нельзя было отвертеться, переводила стрелки на режиссера.
– Предлагаю выпить за нашего уважаемого Бориса Львовича!
Коллеги дружно и охотно поддерживали. Артистки в возрасте шептались между собой, что если «Боря» снова нагрузит печень и попадет в больницу месяца на два, то репетиции полетят в тартарары – Изверовой-то больше не будет. Но Борис Львович, наученный горьким опытом, лишь прикладывался к рюмке, а больше нажимал на «Нарзан». Он часто взглядывал на Верочку, замечал её возбужденное состояние и от души желал, чтобы у неё все задуманное получилось. Он уже познакомился с её пьесой, и она ему мало сказать, что понравилась. Было в ней что-то свежее, неизбитое. Слог великолепный, чувствовалось знание предмета, о котором идет речь, да и герои вышли не шаблонные. Правда, режиссер почувствовал некоторую натянутость и стыдливость любовных сцен. Словно автор сомневался, те ли слова говорят друг другу влюбленные. Неужели…
– Друзья, тост!
Семен Хмелёв был известен среди коллег, как знаток и собиратель оригинальных тостов. Все тут же приумолкли.
Вероника держала наполненную рюмку, с улыбкой смотрела на Семена, но не вникала в слова. Делала вид, что слушает, а сама вспоминала разговор с дочерью.
… – Не поняла! С какой стати вы разводитесь с папой? – Юлька стояла перед Вероникой красная, встрепанная. – Отец всякой ерунды мне наговорил про кризис среднего возраста, ты ничего вразумительного не говоришь. При чем тут средний возраст? Таких, как вы, полно, но что-то никто не спешит разводиться.
– Юля, выслушай меня спокойно.
– Я не могу быть спокойной, когда такое происходит в семье, – она срывалась на крик. – Вы можете сколько угодно мне говорить про ваши кризисы, но я вам не верю! Подумать только, еще вчера никакого кризиса не было, а сегодня вдруг кризис! Идиотизм!
Продолжать разговор было бессмысленно, и Вероника ушла в другую комнату.
– Ты куда?
– Поговорим, когда ты успокоишься, – ответила мать и закрыла дверь за собой.
Юлька с минуту глядела на закрытую дверь, потом прижала кулачки к глазам и безнадежно заплакала.
Сколько она себя помнит, в их семье никогда не было скандалов. Если и были споры или недоразумения, то все больше по мелочам. Любой, глядя на её родителей, говорил, что они – идеальная супружеская пара. Юлька любила родителей, гордилась ими и жалела тех одноклассников, в чьих семьях привычными стали пьяные скандалы, ссоры по поводу и без повода, разводы и разделы имущества. Например, у Кати Семениной, мать уже в третий раз выходит замуж.
– И каждого своего мужика заставляет меня папой называть, – делилась Катя в спортивной раздевалке. – Ненавижу! Мужиков ненавижу и её ненавижу!
– Что ты, Катя, разве можно мать ненавидеть? – Юлька искренне переживала за подружку.
– Можно. И ты бы ненавидела такую.
– Какую?
Катя безнадежно махнула рукой.
– Рассказывать противно. Я к бабушке уеду. Вот только денег на дорогу у меня нет, а до Новосибирска билет дорогой.
– А ты бабушке напиши, пусть она тебе денег на дорогу пришлет.
– Написала, а ответа нет. Может, не получила письма.
– Еще напиши.
Девочка покивала.
– Ладно, пойдем, уже строятся.
Они заняли свои места в строю, но Юлька еще долго думала над тем, как непросто живется её однокласснице. Её родители, как она начала догадываться, составляли меньшинство. И вот теперь не известно по какой причине рушится её семья, а она попадает в разряд тех ребят и девочек, чьи родители разводятся. Правда, папка сказал, что до развода дело не дошло, они просто будут жить раздельно. А где прикажете жить её? День у мама, день у папы? Хорошая история. А самое обидно, что никто ей не говорит правды. Может, у бабули спросить?
Девочка вытерла зареванное лицо, вытащила из шкафа недочитанного Дюма и уселась у окна. Вначале она плохо понимала, о чем читала, потом увлеклась и на некоторое время позабыла о неприятностях. Следить за приключениями храбрых мушкетеров было занятнее, чем гадать о причинах ссоры между родителями. Но она все равно узнает правду, а уж после этого будет думать, как примирить родителей. Не все еще потеряно!
…За столом бомбой взорвался смех. Тост Семена, как всегда, имел успех. Все чокались, выражали свое одобрение, от души веселились. Вскоре включили музыку, и только самый ленивый не пошел танцевать. Воспользовавшись всеобщим движением, Борис Львович незаметно покинул буфет. На сегодня хватит, иначе опять все кончится капельницей да и от Амалии Иосифовны влетит.
Заметив, что режиссер уходит, Вероника вышла вслед за ним.
– Борис Львович! Когда вы мне встречу назначите?
– Торопитесь услышать мой приговор, Вероника Андреевна? – усмехнулся Шпеер. – Можно бы и сегодня, да не оставлять же коллег без виновницы торжества. Как думаете? Давайте так, – он заглянул ей в глаза, – завтра, часиков в восемь утра. Вас устроит? Или спите долго?
– Не сплю, какой тут сон, – Вероника грустно улыбнулась. – Юлька рвет и мечет. Ни я, ни Костя не решаемся ей сказать правду, все тянем, придумываем несуществующие причины. Мы не правы? – спросила она, увидев, как нахмурился режиссер. – Думаете, нужно сказать все, как есть?
– Не думаю, а уверен, – твердо сказал Борис Львович. – Одна ложь всегда потянет другую, а та – третью. Не заметите, как втянетесь в собственное вранье, а дочка вам этого не простит. Советую вам составить общий разговор: вы, Константин и Юля. Пятнадцать лет – это уже не детство, девочка все правильно поймет.
– Буду надеяться. До свидания Борис Львович. Значит, завтра в восемь.
– Угу.
– Борис Львович, чтобы я не мучилась, скажите, есть проблески таланта?
Режиссер захохотал.
– Сразу и талант! – огромный живот колыхался в такт громового «хо-хо-хо». – Талант! – утер лицо клетчатым платком Шпеер. Чуть отдышавшись, добавил. – Пока могу сказать одно: есть, над чем поработать. Остальное – завтра. И принесите мне другие две пьесы, чтобы у меня составилось впечатление, в какую сторону вы движетесь, госпожа драматург, – и снова захохотал.
Так смеясь и утирая лицо, Борис Львович двинулся в сторону гардероба. И пока он шел, вероника слышала его смех в свой адрес.
