Текст книги "Одна лошадиная сила"

Автор книги: Ирина Стрелкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ирина Ивановна Стрелкова
Одна лошадиная сила

ПОХИЩЕНИЕ ИЗ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО МУЗЕЯ
I

В половине десятого Ольга Порфирьевна отправилась в обход музейных помещений. Сторожиха тетя Дена терпеливо дожидалась в вестибюле ее возвращения. Закончив обход, Ольга Порфирьевна отпускает сторожиху домой. В вестибюль выходила низкая дверца бывшей швейцарской, на ней белела табличка: «Заместитель директора музея В. А. Киселев». Молодой и самолюбивый заместитель не имел обыкновения по утрам сопровождать Ольгу Порфирьевну, хотя являлся на работу одновременно с ней. Кассирша и методист еще не пришли – музей открывается в десять часов.

В голубой гостиной с балконной дверью в угловом фонаре Ольга Порфирьевна задержалась подольше. Несколько дней назад в Путятин приехала вдова Пушкова, Вера Брониславовна. В гостиной проходили ее беседы о творчестве замечательного художника, не признанного при жизни, но теперь завоевывающего все более громкую славу.

По случаю приезда Веры Брониславовны из голубой гостиной вынесли все музейные витрины с монетами, медалями, статуэтками из бронзы и фарфора, старинной посудой и бисерным шитьем. На прежние места вернулись кресла и полукреслица из голубого гарнитура, привезенного бывшим владельцем особняка и Путятинской мануфактуры Кубриным в начале века из Франции. К гарнитуру принадлежал и майоликовый столик на тонких витых ножках. В нем туманно отражалась белая ваза, обманчиво простая, с изображением дымчатой лилии – дорогой датский фарфор. К вечеру – так заведено уже много лет – Киселев принесет из дома и поставит в вазу букет белой сирени. Голубая гостиная наполнится томительным запахом майского сада, необходимым Вере Брониславовне для творческого настроения, – она всегда приезжает в Путятин на две майские недели.

Убедившись, что в гостиной все в порядке, Ольга Порфирьевна направилась было к высокой белой двери, ведущей в зал Пушкова, но какая-то непонятная тревога остановила ее. Ольга Порфирьевна еще раз придирчиво оглядела знакомую до мелочей обстановку гостиной. Все на месте, ничто не сдвинуто. Только в фонаре возле балконной двери валяется на дивном кленовом паркете грязный комочек. Ольга Порфирьевна подошла ближе и разглядела, что это оконная замазка. Балконную дверь на зиму замазывали и заклеивали полосками бумаги. В этом году тепло наступило поздно. Только после майских праздников Ольга Порфирьевна распорядилась отворить балконную дверь, смыть пожелтевшие за зиму бумажные полоски и заодно навести чистоту на балконе, обнесенном чугунными перилами, представлявшими собою тоже музейную ценность, – один из шедевров каслинского литья. После уборки дверь заперли. В музеях не любят свежего воздуха.

Осмотрев балконную дверь, Ольга Порфирьевна убедилась, что бронзовые шпингалеты задвинуты плотно, до отказа. Но их, несомненно, уже давно не чистили, кое-где появилась неряшливая прозелень. Такие мелочи ужасно расстраивали придирчивую Ольгу Порфирьевну. В досаде она машинально подняла с пола кусочек замазки и тщательно затерла войлочной подошвой пятнышко на сияющем паркете. И тут вдруг с улицы донесся дикий скрежет. Как ножом по стеклу, но во много крат сильнее и противнее. Испуганная старуха спешно повернула бронзовую ручку, открывавшую одновременно верхний и нижний шпингалеты, распахнула дверь и вышла на балкон.

На перекрестке, затененном густой зеленью, нос к носу стояли две машины – городская «неотложка» и синий «Москвич». Знакомый Ольге Порфирьевне шофер «неотложки» на высоких нотах объяснял правила разъезда на перекрестке владельцу «Москвича», явно нездешнему, в рыжей замшевой кепочке с захватанным козырьком.

Ольга Порфирьевна в гневе наклонилась через перила:

– Нельзя ли потише?

– Да не лезьте вы, бабуля, не в свое дело! – огрызнулся шофер «неотложки». – Я не собираюсь из-за каждого дурака садиться в тюрьму! – И с новой силой напустился на владельца «Москвича»: – Ты где поворачивал? Ты как шел? – Шофер был настроен излить весь свой гнев до последней капли и только тогда, окончательно разрядившись, отправиться своей дорогой.

Владелец синего «Москвича» смиренно помалкивал, только разок воздел руки к небу и как бы призвал стоящую на балконе Ольгу Порфирьевну в заступницы.

Где-то она его раньше видела… Да, это он был в музее вчера и очень интересовался «Девушкой в турецкой шали» Пушкова. По музею он, разумеется, расхаживал не в кепочке. Что за дурь в почтенном возрасте напяливать на голову какую-то мерзость!

Ольга Порфирьевна вернулась в гостиную, тщательно затворила за собою дверь и задвинула шпингалеты. Не забыть сегодня же распорядиться, чтобы до вечера начистили всю бронзу в голубой гостиной. И уж заодно освежили паркет. Мельком глянув под ноги, она не обнаружила валявшегося только что на полу кусочка замазки. Куда он подевался?

– Ах, да! – Она коснулась пальцами лба. – Я его подняла, а потом, наверное, бросила с балкона.

На камине часы с бронзовым Мефистофелем показывали без четверти десять. Ольга Порфирьевна заторопилась, однако, берясь за ручку двери, ведущей в зал Пушкова, успела и тут обнаружить прозелень. Ольга Порфирьевна раздраженно повернула ручку и распахнула дверь. Ноги ее подкосились, дыхание перехватило. На противоположной стене зала зияла пустота. Лучшее творение Пушкова, «Девушка в турецкой шали», исчезло.

Не веря глазам, Ольга Порфирьевна подтащилась ближе на ватных, непослушных ногах и потрогала стену. Там, где висела картина, отпечатался небольшой прямоугольник. В нем торчал крюк, слегка обросший паутиной, надорванной там, где находился шнур. Портрет был снят очень бережно и аккуратно.

Ругая себя за преждевременную панику, старуха поспешила вниз. Слабость в коленях пропала, ноги в домашних тапочках легко несли Ольгу Порфирьевну по ступенькам беломраморной лестницы. Она трусцой пересекла вестибюль, толкнула дверь бывшей швейцарской.

Киселев, как школьник, застигнутый учителем, что-то поспешно сгреб со стола в выдвинутый ящик и, вставая, затолкал ящик животом.

– Картина у вас? – выпалила Ольга Порфирьевна, еле переводя дыхание.

– Какая именно? – он вытаращил глаза.

– «Девушка в турецкой шали». Ее там нет. Кто-то снял. Если не вы, то… – Она пошатнулась и чуть не упала.

Киселев успел ее подхватить, усадил в кресло, притулившееся в углу за шкафом.

– Володя, ее украли, – с трудом выговорила старуха. – Ради бога, звоните сейчас же в милицию!

– Нет уж! Сначала я вызову врача! – сказал Киселев.

В музее был только один телефон. Позвав к Ольге Порфирьевне тетю Дену, Киселев из вестибюля черным ходом выскочил во двор и помчался по наружной чугунной лестнице, по застекленной галерее в директорский кабинет. Такой отдельный ход в кабинет существовал в доме еще со времен бывшего владельца.

II

Почти одновременно с врачами в музей приехали трое из городского отдела внутренних дел. Пока они осматривали место происшествия, все окна и двери, все царапины на паркете, Ольге Порфирьевне стало лучше, и она, распорядившись повесить на дверях музея табличку «Санитарный день», направилась в голубую гостиную.

– Следователь Фомин, – представился ей молодой человек в штатском.

– Очень приятно, – сказала Ольга Порфирьевна, подумав про себя, что следователь слишком молод и, кажется, простоват.

– Вы всегда сами делаете утренний обход или чередуетесь с заместителем? – спросил следователь.

– Всегда. Мой заместитель недостаточно требователен к персоналу.

Фомин что-то пометил в раскрытом блокноте.

Ольга Порфирьевна спокойно и логично поведала все подробности сегодняшнего утреннего обхода вплоть до привлекшего ее внимание происшествия на перекрестке. Показала, как вошла в гостиную, затем направилась к двери, ведущей в зал Пушкова, и, не дойдя, повернула к балконной двери.

Фомин осмотрел надежные старинные шпингалеты.

– Так вы говорите, дверь на балкон была заперта?

– Она всегда заперта.

– Зачем же вам понадобилось ее открыть сегодня утром?

– Меня испугал ужасный скрежет. Я решила взглянуть, что случилось на улице.

Следователя насторожило, что старуха на этом месте начала сбиваться и путать. Она показала, где лежал на паркете комочек замазки, но не помнила, куда он потом исчез.

– Кажется, я его бросила вниз с балкона.

– Что значит «кажется»? Бросили или не бросили?

– Кажется, бросила. Но не берусь это утверждать со всей очевидностью.

Фомин присел, потрогал паркет там, где, по уверениям старухи, валялась замазка.

– Прекрасный паркет, не правда ли! – воскликнула Ольга Порфирьевна.

– Возможно.

Фомин поднялся и перешел к двери, ведущей в зал Пушкова. Ольга Порфирьевна просеменила за ним.

– Итак, вы вошли в этот зал и увидели, что картины нет?

Старуха остановилась на пороге.

– Если быть точной, то я заметила пропажу, даже не войдя в зал, а отсюда. – Она стояла, как бы боясь шагнуть дальше.

– Значит, вы сразу посмотрели туда, где находится или, вернее, находилась пропавшая картина. Почему?

– Потому что портрет девушки в турецкой шали – жемчужина нашего музея.

– Жемчужина? – недоверчиво переспросил Фомин.

Ольга Порфирьевна смерила его уничтожающим взглядом:

– Судя по вашему вопросу, вы прежде у нас никогда не бывали. Очень жаль. Люди приезжают к нам в Путятин издалека именно ради картин Пушкова. Такого собрания его работ нет нигде. Даже в Третьяковской галерее висит только одна картина Пушкова.

На Фомина упоминание Третьяковки произвело некоторое впечатление.

– Я давно собирался посмотреть выставку Пушкова, да все как-то некогда, – смущенно оправдывался он. – Вообще-то я бывал у вас в музее. Когда еще в школе учился.

– Так, значит, вы здешний. Тогда тем более жаль… – Она укоризненно покачала головой. – Закончили здесь школу? Недавно?

– Восемь лет назад.

– Ах, вот как… Восемь лет назад. И с тех пор в музей не заглядывали? А собрание картин Пушкова поступило к нам семь лет назад. Дар Вячеслава Павловича родному городу. Картины были развешаны им собственноручно. И, увы, через полгода его не стало. – Ольга Порфирьевна вытерла кружевным платочком набежавшие слезинки.

– Пройдемте! – Фомин взял ее под руку и повел к противоположной стене. – Вы помните, на каком шнуре висела картина?

– Разумеется. Белый капроновый шнур.

– Принято ли у вас в музее время от времени снимать картины? Например, для того, чтобы стереть пыль, исправить раму.

– Разумеется, мы иногда тревожим картины. И эту нам приходилось снимать чаще других.

– Почему?

Ольга Порфирьевна глянула на следователя, как ему показалось, с жалостью:

– Но я же вам говорила! «Девушка в турецкой шали» – лучшее творение Пушкова. Ее копируют, фотографируют. Кстати, недавно приезжали от издательства «Искусство», «Девушка в турецкой шали» будет на обложке книги о Пушкове. Потом еще эти халтурщики, которые оформляют новое кафе возле гостиницы, они тоже…

Фомин насторожился:

– Художники из Москвы? Три бородача?

– Они! Нам известно, что они собираются украсить новое кафе изображением девушки в турецкой шали, разумеется, поданным в каком-нибудь ужасном модерновом искажении.

– Художники вам сами сказали о своем замысле?

– Это не замысел, а умысел! – запальчиво возразила Ольга Порфирьевна. – Я узнала о нем от своего заместителя Киселева. Он тоже возмущен. Наглое мародерство! Вопиющее издевательство над русской и советской классикой! Вера Брониславовна с утра направилась в горсовет. Шедевр Пушкова не должен быть использован для оформления пищевой точки! Вера Бронисла…

Фомин увидел, что Ольга Порфирьевна вдруг страшно побледнела.

– Боже мой! Она ни в коем случае не должна знать! Она не переживет!

– Кто – она?

– Да господи, Вера Брониславовна, вдова Вячеслава Павловича! Она с утра отправилась с визитом к председателю горсовета, а потом придет сюда… Как я ей скажу о пропаже?!

– Постарайтесь скрыть. – Фомин записал в блокноте имя и отчество вдовы Пушкова, обвел жирной чертой. – Заприте зал, придумайте причину.

– Но в шесть у нее беседа о творчестве Пушкова!

– В шесть? – бодро переспросил Фомин. – До шести у нас еще есть время.

– Вы надеетесь так быстро найти картину? – Ольга Порфирьевна уставилась на следователя чуть ли не с ужасом.

«Что же ее напугало?» – подумал Фомин. И сказал деловито:

– Я надеюсь, что до шести часов вы успеете оповестить всех приглашенных об отмене беседы, а вдову художника… ну… увезете куда-нибудь под благовидным предлогом. А я тем временем буду действовать.

– Дай-то бог! – Ольга Порфирьевна прижала руки к груди. – Вы уж постарайтесь… Ах, как жаль, что вы не видели ни разу саму картину! Возьмите у Киселева цветную фотографию. Хотя, конечно, фотография не передает всей прелести портрета. На нем изображена Таисия Кубрина, дочь последнего владельца Путятинской мануфактуры. Она славилась своей красотой. Рассказывают, что как раз накануне революции в Петербурге Таисия Кубрина…

– О ней вы мне расскажете как-нибудь потом, – перебил Фомин. – А сейчас не припомните ли вы что-нибудь более относящееся к делу?

– Я от вас ничего не скрыла, – заявила с достоинством старуха. – Мое сегодняшнее утро вам известно. Каждый шаг, каждая минута. Что я могу знать еще?

– Не казались ли вам подозрительными какие-нибудь посетители вчера, позавчера?

– Боже мой! – вскричала Ольга Порфирьевна. – Вот память-то! Именно подозрительный посетитель! Накануне он провел полдня в музее и особенно интересовался портретом. А сегодня утром я его увидела с балкона, и что-то меня насторожило.

– Насколько я помню из ваших объяснений, под балконом пререкались водитель «неотложки» и владелец синего «Москвича». Который же из двух был накануне в музее?

– Этот, с «Москвича», в мерзкой рыжей кепочке.

– С балкона можно было разглядеть номер машины?

– Я не знаю. Я не подумала о номере.

– Жаль, жаль…

Ольга Порфирьевна растерянно терла пальцами лоб.

– Мне трудно вам объяснить, откуда у меня взялось внезапное подозрение. Впрочем, мне так же трудно объяснить то тревожное предчувствие, которое вдруг охватило меня, когда я вошла сегодня утром в голубую гостиную… И более того… – Она убрала руку, заслонявшую лицо, и пристально поглядела в глаза следователю. – Если признаться честно, я еще со вчерашнего дня ждала беды. С той самой минуты, как проводила Веру Брониславовну до гостиницы. Мне показалось внезапно, что…

– Мы еще поговорим с вами об этом, – перебил ее Фомин. – А теперь мне нужно побеседовать с вашими сотрудниками, причем с каждым в отдельности. Могу ли я обосноваться на часок хотя бы в соседней комнате?

– В голубой гостиной? Вам здесь будет неудобно. – Она помедлила. – Если хотите, можете занять мой кабинет.

– Ваш кабинет нужен вам самой. – Фомин изобразил особую почтительность. – Спокойно занимайтесь делами музея и не забудьте отменить сегодняшнюю беседу вдовы. Я устроюсь в комнате вашего заместителя.

III

В бывшей швейцарской Фомин по-хозяйски уселся за письменный стол. Заместитель директора подал ему цветную репродукцию «Девушки в турецкой шали».

– Ну и что? – Киселев выкатил кресло из темного угла и расположился напротив Фомина.

Фомин насмешливо фыркнул:

– Я ничуть не удивлюсь, если через полчасика вдруг выяснится, что картину вовсе не украли. Кто-то из вашего персонала снял ее без разрешения начальства, чтобы вбить в раму выпавший гвоздик или сменить протершийся шнур.

– Что ж… Подождем полчасика. – Киселев принял ленивую позу. – И поговорим… хотя бы о Сенеке. Он утверждал, что люди, которым мы уделили время, не считают себя должниками, хотя время вернуть невозможно;

– Все умничаешь? – усмехнулся Фомин. – Не отучился?

– Нельзя ли ближе к делу? – вспыхнул Киселев. – Ты должен меня допросить по всей форме.

– Чудовищная правовая безграмотность! – заявил Фомин. – На месте опрашивает инспектор уголовного розыска, а я следователь. И я еще не решил, стоит ли вообще возбуждать дело. Ну скажи мне положа руку на сердце, кому может понадобиться картина из какого-то захудалого, провинциального музея?

– Так, так… Очень интересно! – Киселев возмущенно подпрыгнул в кресле. – Продолжай развивать свои соображения.

– Ты не обижайся, – благодушно продолжал Фомин. – Постарайся объективно оценить ситуацию. Ты, конечно, патриот нашего родного Путятина, любишь свою работу, но…

– Давай, давай! – вставил Киселев. – Смелее веди наступление!

Фомин и Киселев десять лет проучились вместе, не отличаясь в школьные годы особыми успехами в науках. После десятого класса Коля Фомин поехал по комсомольской путевке в Сибирь на стройку. Володя Киселев остался дома, у него тяжело болела мать. Она болела уже много лет, и Володя тащил на себе все домашнее хозяйство, сад и огород, убирал в доме, варил обед и воспитывал Таньку, младшую сестренку.

Работу себе он нашел в городском музее. Володя неплохо рисовал, и даже пробовал писать красками. Оформлял стенгазеты, наглядные пособия и мало-помалу набил руку. Иногда ему случалось заработать пятерку, а то и десятку на объявлениях и афишах для клуба. Так что в музей Володя пришел, как он сам полагал, опытным специалистом по части оформления. История его не интересовала – школа внушила Володе стойкое отвращение к датам и цитатам. Однако, проработав в музее год, Киселев поступил на заочное отделение областного педагогического института, по историческому факультету. За время его заочной учебы в Путятинском музее появилась новая штатная единица – заместитель директора. Сюда прочили бывшего Володиного школьного учителя, это был счастливый случай избавить от него ребят, но Ольга Порфирьевна добилась в горсовете, чтобы замом утвердили Киселева. В горсовете подозревали, а в гороно говорили открыто, что старая директорша музея выдвинула Киселева в замы, чтобы вертеть им как угодно. Деспотический характер Ольги Порфирьевны был всем известен. Однако насчет мягкотелости Володи в горсовете, в гороно да и вообще в Путятине могли очень сильно ошибаться.

Репутация тюхи-матюхи сложилась у Володи на том основании, что его привыкли видеть бегущим с хозяйственной сумкой в магазин или на базар, развешивающим белье во дворе своего дома, причем мокрый фартук выдавал, что стиркой занимался не кто иной, как он сам…

Людские мнения обычно складываются по шаблону. Но ведь можно заниматься стряпней, ходить по воду, стирать белье и даже – если уж на то пошло! – шить себе рубашки и при всем при этом иметь несгибаемый, волевой характер. Разве мало женщин с исключительно сильными характерами всю жизнь ведут хозяйство, варят и шьют? Почему же мужчина, на которого свалились женские заботы, должен непременно превратиться в тюху-матюху?

Володя Киселев был решительно не согласен с общественным мнением, сложившимся по шаблону. И тем более не согласен, что он сам всегда избирал оригинальный ход рассуждений и любил парадоксальные выводы. К тому же втайне Володя был страшно честолюбив и в своем воображении постоянно вел сложную игру с Ольгой Порфирьевной, умело противопоставляя ее неустойчивому дамскому деспотизму свою стальную руку в мягкой перчатке.

К сожалению, Фомин не догадывался обо всех этих качествах своего бывшего одноклассника и в разговоре с ним взял излишне снисходительный тон. Для Фомина Володя был робкий неудачник, ничего не видевший дальше родимого Путятина, тогда как сам Фомин и на стройке поработал, и бандитов ловил, будучи дружинником, и в армии отслужил, и учился в школе милиции, и практику проходил под руководством знатоков своего дела.

– Вы тут и понятия не имеете, что такое современная система сигнализации. В Москве в любом музее… да и не только в музеях или там универмагах… известные артисты, художники, писатели ставят квартиру под охрану. Вор сунул в дверь отмычку – и сразу в отделении милиции вспыхнула лампочка. До форточки не думай дотронуться – сразу тревога. Конечно, это я тебе упрощенно объясняю, чтобы ты мог понять, а на самом деле все не так просто, современная аппаратура, электроника, телемеханика и тэ пэ. А у вас тут что? У вас какая-нибудь тетя Маша караулит все ваши ценности. Спит в вестибюле или в лучшем случае вяжет внукам носки.

– Не тетя Маша, а Денисия! – возразил кротко Володя.

– Кто? – спросил Фомин. – Не понял!

– Нашу сторожиху зовут Денисия. Если фамильярно, то тетя Дена, а никак не тетя Маша. Впрочем, ты угадал, она отлично вяжет. Девочкой она служила в этом доме на побегушках. А хозяин этого дома был из староверов, у него в кабинете собраны труды по истории раскола в России. Будет время и охота – погляди, любопытно.

– Для чего?

– Ну, хотя бы для того, чтобы по душам поговорить с тетей Деной. Она у нас держится старой веры.

– Тебе это кажется криминалом.

Киселев расхохотался:

– Фома, ты ничуть не меняешься! Ты все такой же, Фома! Я думал, что из тебя сделали современного сыщика, этакого интеллектуала, который не только владеет приемами дзюдо, но еще и цитирует к месту Лабрюйера, а также разбирается, кто такой Гоген и кто Ван Гог. Но, оказывается, не все в вашем ведомстве такие блестящие эрудиты.

Фомин покраснел и набычился.

– Прошу тебя, перемени тон. Мы с тобой сейчас не на пятачке прогуливаемся. И ты на работе, и я здесь по делу. Я же тебя не называю Киселем.

– Да называй, пожалуйста, как тебе угодно. Хоть Киселем, хоть подследственным.

– Не ощущаю такой потребности! – отрезал Фомин.

– Не хочешь – не надо! – весело согласился бывший одноклассник. И тут же перешел на серьезный тон: – Я собирался тебя спросить, следишь ли ты за современными тенденциями в искусстве. Но это, в общем-то, был вопрос чисто декларативный. Видишь ли, Коля, Вячеслав Павлович Пушков, наш с тобою земляк, при жизни не завоевал большой славы. Думаю, что он за ней и не гонялся. Только однажды ему достался шумный успех. О портрете Таисии Кубриной много говорили и писали. «Девушку в турецкой шали» собирались купить для Третьяковки, но художник наотрез отказался продать эту картину. Пушков не отдал портрета Таисии и ее отцу, хотя тот предлагал большие деньги. Писали туманно о ссоре художника со своим меценатом. Пушков был должен Кубрину немалую сумму.

– И что же потом?

– После революции Кубрины эмигрировали. Долгие годы считалось, что им все-таки удалось прижать Пушкова и они увезли картину с собой. Портрет девушки в турецкой шали считался безвозвратно утраченным для русского искусства. Друзья Пушкова боялись хоть словом напомнить ему об этой работе, чтобы не бередить душу художника. И вот представь себе сенсацию, когда Пушков однажды объявляет, что преподносит все свои картины в дар родному городу и среди них оказывается и портрет, считавшийся пропавшим. Никто и не догадывался столько лет, что «Девушка в турецкой шали» хранилась в чулане у самого художника. Что ты на это скажешь?

Фомин пожал плечами.

– Бывает…

– А я убежден, что за этим скрывается какая-то тайна. – У Киселева отчаянно заблестели глаза. – Моделью художнику послужила девушка со странным характером. В старых газетах я вычитал, что некий критик – тогда он был корифей, а теперь его имя ничего не значит, – так вот этот критик на выставке застыл перед «Девушкой в турецкой шали» и изрек, что именно такой ему представлялась Настасья Филипповна… героиня романа Достоевского «Идиот».

Насчет Достоевского Володя добавил после некоторой паузы, как бы усомнившись, знает ли Фомин, кто такая Настасья Филипповна. Фомин обиделся:

– Как-нибудь без тебя знаем Достоевского.

– Вот и отлично! – не моргнув, продолжал Володя. – Сможешь себе представить нынешнюю ситуацию. Полгода назад заявилась в наши Палестины кинозвезда Элла Гребешкова…

– Гребешкова? – перебил Фомин. – Разве она к нам приезжала?

– Представь себе – да! Но не для встреч со зрителями. Гребешкова получила роль Настасьи Филипповны в многосерийном телефильме. Великий режиссер потребовал, чтобы она немедленно командировалась в Путятин, и никакой халтуры… Найди зал Пушкова, сядь перед портретом девушки в турецкой шали и сиди перед ним до тех пор, пока полностью не постигнешь натуру Настасьи Филипповны. Чуешь, как дело повернулось?

– И что, она долго сидела перед портретом? – заинтересовался Фомин.

– Как же… Иной раз по часу. А потом бежала в наш универмаг. Оказывается, в провинции можно достать кое-какие дефицитные шмутки. В общем, она с пользой провела тут целую неделю. А мы с Ольгой Порфирьевной сделали соответствующие выводы.

– Какие же? – На Фомина раздражающе действовала манера Киселя умничать по любому поводу.

– «Э-э-э», сказали мы с Ольгой Порфирьевной. – Киселев несколько раз с удовольствием проблеял «э-э-э». – Великий режиссер не зря заинтересовался Пушковым. У киношников особый нюх на новые имена.

– Почему новые? – Фомин чувствовал, что терпение его уже на пределе.

– Видишь ли, Фома, в известном смысле Пушков сейчас новое имя. – Володя заговорил с особенной, взлелеянной вескостью. – В общем-то, довольно типичная история, распространенный вариант загробной славы. Не так давно подобный случай произошел с одним молодым драматургом. Он погиб в автомобильной катастрофе, и сразу же оказалось, что он оставил человечеству семь гениальных пьес. Но ведь не за месяц до гибели он их – все семь! – написал. Наверное, лет десять трудился, носил свои пьесы в театры и получал всюду отказ. Почему же при жизни не признавали, а после смерти буря восторгов? Не потому ли, что кто-то умело зажимал талантливого конкурента? Пока он был жив! Ну, а покойник уже никому не мешает. Я готов спорить, что именно те, кто авторитетно отвергал одну за другой все семь пьес, сейчас громче всех кричат о даровании безвременно ушедшего писателя.

– Ну ты даешь! – Фомин усмехнулся. – Слушая тебя, можно подумать, что ты свой человек в театре. Ты сколько раз там был за всю свою жизнь?

Володя вскочил с кресла и снова сел.

– Допустим, меньше десяти раз. И то в областном. Но что это доказывает? Я мог разгадать механику этого преступления – да, преступления! – проверенным дедуктивным методом; ищи того, кому это выгодно.

– Ладно, ладно, не возникай, – заметил Фомин, уверенный, что на этот раз взял верх над Киселем. – Давай дальше про Пушкова. Только не размазывай. Мне ведь надо опросить других работников музея.

– Я буду предельно краток. Когда Пушков привез в Путятин свои полотна, веришь ли – их не хотели брать. И помещения, мол, нет, и негде взять средства, чтобы содержать картинную галерею частного характера. Тогда Ольга Порфирьевна – ей на том свете зачтется! – взяла всю ответственность на себя, хотя наш музей всего лишь краеведческий. Пушков оставил ей свои картины и вернулся в Москву, а через полгода умер от кровоизлияния в мозг. В газетах даже некролога приличного не дали, только сообщение в черной рамочке. Но вот проходит несколько лет, и Пушковым начинают интересоваться. Словно он при жизни был этому помехой. Там статья промелькнет, тут репродукция. За этими первыми камешками – лавина. Нашего Пушкова ставят рядом с Рерихом. И ведь не зря! Он на самом деле рядом. Русский Ренессанс конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Пушков, как и Рерих, обратился к традициям древнерусского искусства. Молодые художники называют себя учениками Пушкова… За рубежом тоже начинают шевелиться. На аукционах всплывают полотна, увезенные когда-то из России. Цена на Пушкова так и скачет вверх. Возьми это обстоятельство себе на заметку и запроси по своей линии, сколько долларов могла бы стоить сейчас «Девушка в турецкой шали».

– Ты серьезно? – спросил Фомин, хотя уже понимал, что глупым розыгрышем тут и не пахнет.

– Вполне, – отозвался Володя. – Пушкова украли. И сделали это весьма компетентные люди.

– Так какого же черта! – Фомин стукнул кулаком по столу. – Какого черта вы не позаботились об охране этих картин! Знали, какие у вас тут доллары, и оставались при этой вашей тете Дене.

– Мы запрашивали, сколько раз, – печально оправдывался Киселев. – Но ты же сам только что говорил – музей провинциальный, краеведческий, возможности копеечные. Да что там охрана! Я краски покупаю на свою зарплату. Я ведь хоть и зам по чину, а до сих пор самолично оформляю стенды, пишу таблички, вплоть до «Гасите свет»!

– Н-да-а… – посочувствовал Фомин. – У вас тут, конечно, и ставки мизерные. У тебя, к примеру, сколько «рэ»?

Володя назвал свои «рэ».

– Не разживешься. У тебя ведь мать и сестра. Кстати, как они?

– Мама умерла, сестра в этом году кончает десятый класс. Собирается подавать в Строгановское. Самостоятельная особа. Несмотря на мои запреты, познакомилась с примитивистами!

– С какими примитивистами? – не сразу понял Фомин.

– Да это я их так называю, хотя у них за плечами высшее художественное образование. Трое ребят делают тут халтуру. Они втолковали Таньке, что талант талантом, но нужна еще и подготовка – годик работы с квалифицированным преподавателем. В Путятине такого не найдешь, надо ехать в столицу, а там берут за урок пять рублей… Не по карману нам с Танькой художественное образование.

– Они сами не набивались в преподаватели?

– Для них пятерка не заработок. Примитивисты сейчас в моде, особенно у торгового начальства.

– Ну, а вообще, какое они произвели на тебя впечатление?

– Работящие ребята, вкалывают в новом кафе от зари до зари.

– Твоему начальству они почему-то не понравились.

Володя вздернул тощими плечами:

– Ольга Порфирьевна человек старых вкусов. А с художниками – не только с этими – у нас свои счеты. В музее со времен Кубрина хранятся альбомы с образцами русских и французских ситцев. Эти альбомы с недавних пор стали чаще спрашивать, в моде стиль «ретро». Смотрим – тут листок выдран, там листок. А вроде бы брали приличные люди, художники-дизайнеры. Вырвут узорчик и выдадут где-нибудь на текстильной фабрике за свой творческий поиск. А как уличишь, если образец исчез? Мы теперь альбомы на руки не выдаем. Садись в кабинете директора и листай, а Ольга Порфирьевна сидит и глаз не сводит.

– У тебя с ней хорошие отношения?

Киселев тонко улыбнулся:

– Я бы сказал, разнообразные отношения.

– А что бы ты сказал о вдове художника Пушкова… – Фомин заглянул в блокнот, – о Вере Брониславовне?

На этот раз Киселев не спешил с ответом.

– Умна, – начал он. – Очень энергична, обладает несомненной деловой хваткой, умело включилась в посмертную славу своего мужа. При этом любит жаловаться на свою непрактичность. В Москве легенды ходят о ее простоте.

– Ты ее не очень-то любишь, – заметил Фомин.

– Возможно. А она, кажется, не очень-то любит модель, с которой написан портрет в турецкой шали.

– С Ольгой Порфирьевной у вдовы хорошие отношения?

– Они держатся как задушевные подруги, но на самом деле она Ольгу Порфирьевну терпеть не может. Это общество ее старит. Еще вопросы есть?

Фомин закрыл блокнот и достал из кармана пачку сигарет.

– Закурим?