Текст книги "Бестолковая любовь"
Автор книги: Ирина Лобановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Глава 9
Табор нашелся быстро. Его и искать не надо было – прямо слева от станции, среди редких, неохотно выросших здесь деревьев или уцелевших после какой-то гигантской мировой катастрофы, мелькали разноцветные палатки. Это стояли табором цыгане.
На перроне две цыганочки лет по двенадцать злобно колотили третью. Та яростно отбивалась и пыталась убежать, но противницы не давали ей такой возможности.
Дети, подумал Сева, а уже на редкость злые, ожесточенные… Жизнь такая.
Он хорошо понимал, что ссылки на жизнь – способ пустой и нелепый, провалившийся еще в прошлые века. Однако человечество идет проторенным путем, привычным и стандартным, вместо того чтобы искать и выбирать другие дороги. Оно так проще. Легче. Более знакомо. А иное, новое – всегда пугает и настораживает.
Сева спустился по стертой лесенке с перрона и зашагал к палаткам. До них – рукой подать. Пятнадцать шагов. Или шестнадцать. Первая трава овевала вытоптанную дорожку с двух сторон, как веерами, и еще не клонилась к земле от зноя или дождей. Она была пока молода и задорна, островато колола ноги, забираясь под джинсы, и пахла так, как умеет пахнуть лишь трава-подросток в Подмосковье в конце весны. Сева вдохнул этот юный запах и задохнулся, как типичный городской житель, редко выбирающийся за город.
Между палаток он брел осторожно, оглядываясь и озираясь. На него никто не обратил внимания. Ровно никакого. Словно не заметили. Хотя приметили отлично и наблюдали, изучали исподволь и искоса. Людей между этими палатками каждый день бродило несчитано. Горели костерки, на которых грели чайники и жарили мясо. На земле раскинулись синие, красные и оранжевые ватные одеяла – то ли дезинфекцию проходили, то ли просто на них днем валялись. Но сейчас эти яркие прямоугольники больно били в глаза, диссонируя на зеленой траве красным, синим, оранжевым светом. Вроде картин Петрова-Водкина. И любимые цыганские сочетания.
Сева медленно шагал между палатками. Их оказалось немало – табор был вполне приличный по размеру. Видно, цыгане расположились здесь надолго и всерьез.
А чем они занимаются? – думал Сева. Ну, женщины с детьми ездят в Москву – тут близко, удобно – гадать да просить милостыню. Косметику продают, как-то пару раз видел. А что делают мужчины? Гадать им не к лицу, тогда что же? А-а, да, наркотики… Ну, наверное, не они одни. Еще чем-то промышляют.
Вокруг костерков и просто на траве сидели женщины. Дети носились вокруг с дикими воплями, но опять – Севу они словно не видели, не замечали. Ему стало как-то не по себе – нечто нехорошее, подозрительное прикоснулось к душе легким серым туманом и обволокло ее сыростью и хмарью.
Сева хотел заговорить с этими женщинами, расспросить их – а вдруг они что-то знают? Помогут? Подскажут? Но и говорить было страшно. А почему – Сева не понимал. Потом поймал один-другой косой взгляд, мрачный, хорошего не обещающий, и поторопился уйти ни с чем. Он внезапно понял, что все это – его хождения тут, попытки расспросов, поиски – совершенно бесполезно. И никакой правды ему у этих женщин с лживыми глазами – скользких, узкокостных, не женщины, а иголки! – не вызнать, не доискаться, не допроситься, как ни старайся.
И Сева повернулся и заторопился обратно, к станции. Мимо тех же неприветливых палаток и холодных, угрожающих взглядов исподлобья, изредка будто нацеливающихся ему в спину.
Уже возле лестницы на перрон его догнала молодая развязная цыганка. И залопотала с полоборота:
– Эй, что я тебе скажу! Молодой, красивый, и жить будешь долго!..
Сева не оглянулся, не остановился и прибавил ходу. Неинтересно слушать, что она там наплетет дальше. Но цыганка нагнала его и цепко, больно схватила за руку:
– Эй, ты чего приходил? Может, погадать тебе? Давай погадаю.
Сева руку вырвал, но притормозил.
– Гадание меня не волнует.
– А что волнует? Ты скажи. Вдруг подсоблю!
Она блеснула на солнце золотым зубом. Как они все обожают золото… И где берут его в таком количестве?..
– Я ищу одну женщину… Цыганку… Катя ее зовут…
Сева вздохнул. Катя… Кто знает, как ее зовут… И показал Катину фотографию. Единственную. Которую хранил. Случайно заснял возле телевизора.
– А зачем она тебе так нужна? – оскалилась золотозубая.
Что он мог ей объяснить?..
Сева повернулся и двинулся к лестнице.
– Здесь не ищи… – тихо сказала сзади цыганка. – И вообще тебе опасно тут шататься… Мало ли что… Ищет кто кого… Езжай по рекам. По Клязьме, по Нерли… Может, там сыщется… Я правду говорю…
Сева резко обернулся, хотел расспросить ее поподробнее, но золотозубка уже ловко и резво, проворно размахивая руками, сметая всей ширью юбки придорожную пыль, неслась к семафорящим издали палаткам.
Сева постоял, подумал и решил ее не догонять.
После загородной прогулки в табор Сева переждал лето (все сотрудники журнала разбежались отдыхать, и ему уезжать было стыдно), провел его в стихах и размышлениях, а потом довольно легко уговорил главного редактора на отпуск, хотя таковой намечался лишь в декабре. Правда, главный нередко утверждал, что отпуск – пережиток прошлого, а редакция должна быть для журналистов родным домом, а потому и относиться к ней надо соответственно.
Николай однажды скептически заметил по этому поводу:
– Логика хромает у твоего босса. В доме ты живешь один или с семьей, отделенный от других, – в этом и смысл понятия «дом». А редакция… Никакой это не дом, а барак или, в лучшем случае, общежитие.
– У меня изменились планы, – объяснил Сева начальству.
– И прекрасно, и замечательно, – весело откликнулся главный, тоже решивший изменить на время своей идее фикс насчет родного дома. И действительно, сколько можно твердить одно и то же и в это абсолютно не верить? —
Гуляйте, отдыхайте себе на природе! Зачем вам зима? Куда поедете?
– На реку, – сказал Сева.
Проблем стало на одну меньше. Но и оставшиеся висели на Севиной шее мощным грузом.
Вопрос с деньгами, конечно, как всегда, решит Николай. Но маршрут? Сам поиск?
Сева сидел задумавшись за своим рабочим столом, глядя в окно. Редакция занимала полкомнатенки на первом этаже жилого дома. Во дворе вечно грузились и разгружались неповоротливые машины, привозившие в гастроном напротив продукты. И вечная ругань шоферни, въедливый запах бензина, грохот контейнеров и ящиков, хлопанье дверей – все это целый день било по нервам и заставляло сотрудников вздрагивать и выгибаться тетивой лука.
– Ты чего такой хмурый? – радостно закричал курьер Потап, вбегая в комнату.
Он всегда был весел и бодр, этот Потап, и Сева частенько завидовал его умению жить легко и не печалясь. Только иногда Потапа донимало высокое давление, и тогда, прибежав после очередной деловой поездки, он валился головой на стол и тихо лежал так минут десять.
– Таблетку дать? Врача вызвать? Мы сейчас найдем тонометр, – предлагали Потапу сердобольные редакционные дамочки.
Он осторожно мотал болевшей головой:
– Выпил уже… Сейчас полегчает. Давление скачет, как заяц при виде большой выставочной морковки… Ох и набегался сегодня… Подметку от ботинка оторвал. Туды-растуды…
Эта подметка отрывалась уже не впервые. И давление поднималось нередко. Так что все ко всему привыкли, но Потапа жалели и сокрушались над ним с такой же силой и преданностью, как в самом начале, когда примерно года полтора назад он пришел к ним на работу.
– Курьера искали? – спросил он тогда, возникнув на пороге.
Низенький, очкастенький, юркий человечек. С ходу ему давали тридцать, потом прибавляли еще пяток, на самом деле Потапу уже прилично перевалило за сорок. И его безвозрастности позавидовала бы любая дама, особенно актриса.
Потап жил с матерью в крохотной малогабаритной квартирке, заваленной книгами. Они лежали всюду – на полу, на стульях, на подоконниках. Потап коллекционировал издания Фенимора Купера и собрал довольно ценную, почти уникальную коллекцию, в которой насчитывалось немало дореволюционных книг. Деньги на книги он получал очень простым путем – сдавал квартиру матери.
– Деньги у меня есть, – признавался Потап.
Платили ему за его курьерство сначала четыре тысячи рублей в месяц, потом расщедрились до пяти.
– Мне хватает, – весело говорил Потап. – Вчера опять такенную книженцию в буке на Арбате откопал! Тыщу рублей выложил. Все везде почем! Коллекционный экземпляр!
– Ох, я балда! Ох, балда! – часто голосил он, сделав какую-нибудь ошибку по службе. – Что же это я документ забыл отвезти! Ведь рядом был. Ох, я балда!
И все опять дружно жалели Потапа, утешали, успокаивали, поили чаем и кормили обедом, и он отправлялся в новый путь-дорогу с документами.
Америка заинтересовалась коллекционером из России и все хотела пригласить его к себе вместе с его уникальными книгами, устроить выставку, написать о ней… Но она хотела это сделать довольно давно и все откладывала с года на год исполнение своего горячего, неослабевающего желания, а Потап все ждал приглашения, хотя и не очень, и уже догадывался, что вряд ли его дождется.
Интересные люди эти коллекционеры, забавные, порой думал Сева, глядя на Потапа. Всеволод видел когда-то парня, который купил где-то за сотню-другую долларов мятый и рваный пустой конверт – только из-за того, что на нем стоял очень качественный, крупный, хорошо сохранившийся штемпель «Дом ученых» с «антикварной» датой – 1967 год. Этой страсти даже можно было по-хорошему завидовать.
Дома Потап завел себе подзорную трубу на треножнике. Кто ни придет, сразу в восторге:
– О-о! Что у тебя есть!
И к трубе – смотреть.
Жаловался Потап:
– Ну, кто ни заявится в дом, все прямиком к этой трубе бросаются! Туды-растуды… Даже поговорить со мной толком не хотят.
Сева логично посоветовал:
– Так ты бы убрал эту трубу в шкаф. А то держишь ее на виду, а потом раздражаешься, что на нее люди обращают внимание. Конечно, будут обращать. Или уж спрячь ее, или не возмущайся.
Потап трубу не спрятал. Не для того он ее заводил, чтобы мариновать в шкафах или на антресолях. Гордость это его была, тайная и большая. А тут – прятать! И жаловался он показно, нарочито, чтобы еще раз напомнить, что там у него дома есть. И что дом его – необычный, не такой, как у всех.
Летом Потап перевозил мать на дачу. Дача стояла за двести километров от Москвы, еще пешком от станции приходилось топать минут сорок, но матери и Потапу нравился хилый дощатый домик с удобствами на дворе, и своя чахоточная морковка на грядках, и глина вокруг да около.
Другой семьи, кроме матери, у Потапа не было. Но дама сердца имелась. Давно. По имени Лора.
Увидев ее впервые, Сева сразу вспомнил навязчивый, упорный, как все хиты, хиток группы «Руки вверх»: «Ах, что ж ты страшная такая?! Ты такая страшная! И не накрашенная страшная, и накрашенная…»
Он смутился, покраснел, спрятал глаза, будто его гадкие мысли могли услышать, подумал о себе: а сам-то ты что за красавец? И разве человек виноват, что не вышел ни лицом, ни фигурой? Но поделать с собой ничего не мог, и всегда потом при упоминании имени Лоры память преданно подкидывала ему простенькие слова знаменательного хитка.
– Память, она порой опаснее СПИДа, – иногда смеялся Николай. – Такая же неизлечимая и навязчивая. Но СПИД хоть лечить пытаются, а ее-то кто станет трогать? Пусть живет…
Могучая собой Лора с мужем разошлась и растила дочку, которая, впрочем, росла больше сама по себе – Лоре было некогда ею заниматься. Она увлеченно играла в шахматы и вдобавок писала афоризмы. Потап их тоже писал. На этой афористической почве они и познакомились.
– Разные бывают клубы и тусни. До противоположного, – весело рассказывал когда-то Потап о своем знакомстве с Лорой. – Например, студенческий хор «Гаудеамус». Хотя я вообще даже не заикался о своем желании петь, но в этом хоре вдруг мне заявляют: «Потап, а вступай к нам! Мы запросто тебя примем, хоть завтра тебе членский билет хора дадим. А остальное – не бери в голову! Когда захочешь – придешь на репетицию, петь поучишься, а не придешь – тоже ничего, но все равно членом хора будешь». Я прямо расчувствовался, спасибо, говорю, но я лучше останусь слушателем, вступать в хор мне не резон – зачем? Так они еще переспросили: мол, точно не надо? Смотри, а то примем сегодня же, ты подумай! И совершенно другой пример. Подошел я к даме, это Лорка оказалась, говорю: «Я человек, юморящий как дышащий, прозу пишу юморную. Нельзя ли мне вступить в ваш клуб афористов?» На что она мне серьезно и холодно ответила «нет», причем два раза.
Сева слушал с большим любопытством.
– А почему «нет»?
Потап захохотал:
– Она все подробно мне объяснила: вы, господин хороший, не юморист в чистом виде. А именно: пишете не «юмор», а «с юмором». Большая разница. И расшифровала: нет у вас самоцели веселить публику – фокусы там покусы, шутки-прибаутки, юморески, анекдотцы. А если у вас рассказ или повесть с юмором, то это всего-навсего рассказ-повесть, а не жанровый юмор сам по себе и в себе. Я понял ее мысль, но в долгу не остался. Объявил: «Своеобразные у вас критерии отбора. Где имение и где наводнение… Согласно вашим правилам такие юмористы, без которых классика мировой сатирической литературы невозможна: Гоголь, Салтыков-Щедрин, О. Генри, Джером Джером, Ильф и Петров, Рабле – ежели бы воскресли и пришли к вам вступать в клуб – оказались бы отвергнутыми!» Лорке ничего не осталось, как признаться, что, конечно, это все люди замечательные и веселые, но да, они бы их к себе, увы, не приняли… Так мы и познакомились. И даже потом подружились. – И Потап снова расхохотался.
Сева часто думал, что у этой могутной Лоры буквально все – тухлая феминистская поза чистейшей воды. Мол, я такая же умная, как мужчины, – могу играть в чисто мужские игры. В шахматы и в афоризмы. И не хуже самих мужиков. Даже лучше некоторых. Поэтому плюю на все обычные женские обязанности.
Как много девушек хороших, но чаще тянет на плохих… Мудрый брат Колька…
– Лорка у меня разрядница! – хвастал Потап. – Второй у нее, кажется. Или даже первый. Не помню точно. Говорит она мне недавно: «Потапушка!» Она нежная у меня такая, моя Лорка… Так вот: «Потапушка, давай сейчас займемся спортом!» Я прямо обалдел – Лорка сроду не пробежала даже стометровки, все под одеялком допоздна валяется. «Ты что, говорю, какой еще спорт?!» А она хохочет: «Я имела в виду: давай сыграем партию в шахматы! Шахматы – это считается спорт». Иногда она играет сама с собой, когда скучно становится. Что ей еще дома по вечерам делать? – Потап улыбался.
– Но играть в шахматы самой с собой – это абсурд, – заметил Сева. – Как индейцу стрелять из лука в дерево. Игра в шахматы – это кто кого перехитрит, в ней никакая случайность ничего не решает. А как можно перехитрить самого себя?
Потап закивал:
– К тому и рассказываю. Сели мы с Лоркой играть. Я думал над ходом, думал, я ведь не разрядник, задумчиво взялся за коня и постучал им по доске. Передумал ходить конем… А Лорка ехидничает: «Вообще-то, конечно, такие жесты – уровень игры пенсионеров. Настоящий шахматист так браться не должен, он ходы заранее продумывает, чтобы противник ни о чем не подозревал. Ну да ладно, у нас с тобой все по-простому. А у профессиональных шахматистов – если уж взялся рукой – так ходи. У них даже есть шутливое выражение по этому поводу: «Потрогал фигуру – женись!»
Сева засмеялся:
– Это она тебе сделала такой тонкий намек.
– Туды-растуды, – согласился Потап. – Я почему не сразу въехал… Я такой любитель шахмат, что у меня даже само слово «фигура» по первой ассоциации – это шахматы. И только потом до меня доходит его другое значение, сразу не увязывается. И вот тут Лорка рассказала мне одну забавную историю. Один ушлый человек придумал такую аферу. Написал известному гроссмейстеру письмо, в котором предложил виртуально поиграть в шахматы. Спорим, пишет, я у вас выиграю – и тогда вы мне, господин хороший, заплатите большие деньги. И срок оговорил, и условия. Если будет затяжка – деньги пусть ему сразу отсчитываются. А если гроссмейстер выиграет за условленный срок – тогда этот человек отдаст ему крупную сумму. Все везде почем… И вроде все по-честному, правда?
Сева кивнул.
– Проиграл?
– Сначала гроссмейстер решил: выиграю я запросто да еще деньги получу в придачу. Стал вести игровую переписку ходов. И вдруг видит: дело-то, оказывается, сложное. Время уходит. Изо всех сил он старался, сделал ничью за немалый срок. Пришлось все равно некоторую сумму отдать, но хоть от крупной отвертелся. И невдомек ему было, что он не с автором писем играл. Тот – пронырливый и хитрый – точно такой же спор затеял с другим гроссмейстером. И просто «списывал их вместе». Ну индеец! В результате – с обоих просто так содрал деньги, которые и сложил. Во афера! Художественная! Мастерская! Так что себя не перехитришь, а другого – запросто!
После того как его возлюбленную показали в знаменитой передаче «Аншлаг», которую еще не успели закрыть, хотя даже министры публично ратовали именно за это, Потап вознесся чересчур высоко. И говорил о своей Лоре с придыханием.
– Обижают ее! – жаловался он. – Известное дело – куда бабе с мужиками тягаться! Где имение, а где – наводнение… А они у нее фразы воруют. И друг у друга тоже. Вот у меня недавно сперли такой афоризм! «Не проходите мимо, а то пройдут мимо вас». Хорошая фразочка! Так вот – свистнули! И опубликовали. Туды-растуды… Теперь не докажешь, где имение, а где наводнение. Я еще тут сочинил: «Вышедшей в дамы и туз не страшен». Тоже напечатали. Под другой фамилией. Ну индейцы! И еще один афоризм – «Несолоно хлебавши живут только сладкоежки».
Сева всегда внимательно выслушивал Потапа.
Глава 10
– Вот на чем современные родители лажаются – на книгах! – как-то заявил Потап.
Сева удивился.
– Да, господин хороший! Узнают мама с папой, что дети увлекаются книгами и кино, и успокаиваются, и радуются: умные и полезные, мол, увлечения, ребятишки ведь не по улице шляются, а – читают! И родителей можно понять: они все так воспитаны и приучены к мысли, что книга или кино не могут научить чему-то откровенно плохому, на бессознательном уровне литература и искусство для них – «плюс», знака «минус» тут быть не может. Они выросли в эпоху идеологическую, цензурой отягощенную, когда действительно негативное произведение просто бы никуда не прошло. Но время изменилось. И теперь надо быть бдительными даже тогда – особенно тогда! – когда детишки увлекаются отнюдь не улицей, а книгами и искусством. Вот тут надо всегда интересоваться, что именно они читают и смотрят. Нынче отсева в этом плане нет. А книги – они как люди. Ведь не со всеми господами нормальному человеку стоит общаться, так и не все книги ему стоит открывать. Я вот читаю про индейцев – и доволен!
Сева с ним согласился.
Потап и Лора два раза в месяц отправлялись заседать в свой клуб фразеров и фразистов, где все, по рассказам Потапа, бранились и переругивались между собой, пытаясь доказать свое авторство. Потом они все дружно издали свои книжечки за свой счет тиражами сто, а то и пятьдесят экземпляров и понеслись вступать в Союз писателей. Его ничему не научил и не предостерег опасный пример большого географического Союза, и писательский точно так же развалился на множество маленьких, получивших свободу в борьбе за независимость. Правда, в пылу этой борьбы писатели не заметили и пропустили множество серьезных деталей – например, как и кому теперь учить молодых и как воспитывать читателя в русле рыночных отношений.
Маленькие союзики по примеру бывших советских республик потребовали вольной воли и повели борьбу за самоопределение и независимость, и их добились, прямо– таки выбили, вожделенные и обожаемые. А дальше что делать? Дальше выплыли серьезные вопросы аренды помещений, сбора взносов, помощи писателям… Но о какой помощи могла идти речь, когда творческий стаж отменили за ненадобностью еще в начале девяностых, Литфонд продали, писательскую поликлинику тоже… Начались кровавые бои и за Литфонд, и за дачи, но все – проигрышные, безуспешные… И сражения за членов союза, поскольку им теперь выпало на долю вариантов немало. В некоторые союзы принимали даже без книг, по рукописи.
Иногда Сева думал: а почему фразеры и фразисты считаются писателями? Разве сочинить двадцать—тридцать удачных фраз – литературное мастерство? В его представлении писатель должен творить, создавать, и должна быть эта самая обязательная триада: тема, проблема, идея… Плюс сюжет и композиция. Уж композиция – безусловно. При чем же тут фразы? Да их в любом романе великого мастера – сотни и тысячи! Неслучайно издано и переиздано столько сборников афоризмов, где цитируют Диккенса, Чехова, Достоевского…
Но Потап мыслил совсем иначе. Он уверял, что именно афоризм – вершина жизни.
– Произнеси пару умных слов – и ты уже премьер-министр! – хохотал Потап. – Запиши их – ты и вовсе Шекспир!
Работа Всеволода в журнале выявила еще одну интересную деталь – юмористы оказались самыми печальными и мрачными людьми на свете. Потап подтвердил это Севино наблюдение.
– Ты прав, господин хороший, – сказал афорист. – В основном, ну, за редким исключением, они насупленные и хмурые. Даже не знаю почему. Но они всегда такие депрессивные, раздраженные, угрюмей угрюмого и страдают язвами и всякими нервными болезнями. А исключение – это я. Приятное и почти единственное! – И он привычно расхохотался.
Может, комплексуют юмористы, думал Сева. Прекрасно понимают, что их творения не могут считаться литературой в настоящем смысле слова. Да еще от них все всегда ждут одного и того же: вот только рот откроют – и начнут острить! Шутки так и посыплются, как снег из тучи… Тяжкая задача. Примерно то же самое происходит и с художниками-авангардистами. Эти тоже постоянно до смешного серьезны, жутко пасмурны, везде и всюду болезненно видят насмешку над собой и опять же нервно расстроены. Соображают, что на самом деле попросту не в силах рисовать на настоящем уровне…
А так что же… Юмор – вещь, безусловно, полезная, однако требующая в обращении большой осмотрительности. Как, скажем, атомная энергия. И пересмешников неизменно ожидала суровая судьба, от тягот которой зарекаться нельзя, как свидетельствовала история. Но выбор мы делаем всегда сами.
И этот смех, даже издевательства за спиной… Сева предпочел бы, чтобы ему смеялись в лицо. С таким открытым человеком можно потом найти и общий язык, и подружиться. Но вот тот, кто смеется да иронизирует исподтишка, да еще над всем белым светом, другом никому никогда не станет.
Высказывать свои мысли Сева не решался. Обижать милого Потапа не хотелось. Его уже и так недавно больно оскорбил главный редактор. Наслушавшись дифирамбов Лоре и хвалебных песен в ее адрес, главный неосмотрительно поручил ей написать репортаж в текущий номер. Разрядница написала такое, что редактор сидел полдня бледный и взялся сам переписывать горящий материал.
Потап жестоко обиделся.
– Вот зажимают Лорку! Всюду зажимают! Чего еще там шефу не так, туды-растуды? – злобно сказал он. – А вообще живет она нормально, денег у нее много. Недавно купила себе новый холодильник – дорогущий! И еще комп последней модели и стиралку. Вещи стоящие. Все везде почем! А квартира у нее!.. – Потап зажмурился от восхищения. – Мне бы такенную! А то ютишься с матерью, как индеец в вигваме…
– Откуда же у Лоры деньги? – удивился Сева.
Насколько ему было известно со слов того же Потапа, Лора окончила Институт инженеров транспорта, но к транспорту осталась довольно равнодушной, хотя пошла работать в газетенку метрополитена. Когда газетка закрылась под крепким давлением рынка, Лора тотчас подалась в рекламу. Именно там, в рекламе, и хранился тот жирненький кусочек, который урвать хотелось всем.
Вообще Лора, широкая, с квадратными плечами и пухлой отвислой грудью, неизменно пристрастная к мини– юбкам, излюбленным, но делавшим ее и без того квадратную фигуру еще квадратнее, отличалась изрядной ленью и безразличием к дому. Дочка с малолетства приучилась пылесосить, варить картошку и мыть окна, пока мать играла в шахматы и сочиняла афоризмы. Иначе квартира заросла бы грязью, а муж и дочь Лоры умерли бы с голоду. Сама Лора едой не интересовалась – она страдала манией похудания.
– Лорка, ты похудела? – однажды сурово справился Потап.
– Да, на несколько килограммов, – гордо ответила разрядница.
– Набирай обратно! – деловито распорядился Потап.
– Еще чего! – оскорбленно фыркнула Лора.
– Набирай обратно – иначе мне нравиться перестанешь!
– Это уж твое дело, а я все равно не буду! И вообще ты на это не реагируй. Ты привыкни к мысли: похудание – женское хобби. Все женщины хотят похудеть, совершенно независимо от того, есть у них что-нибудь лишнее или нет. Тут уж ничего не поделаешь.
– Ну да, стереотипы сознания обывателей, – проворчал Потап. – У нас тут в редакции на днях сидят за столом рядом парень и девица. Напротив – наша редакторша. Парень здоровый, прямо вот такенный, как индеец, а девица довольно хрупкая. А редакторша говорит: «Тебе, Светочка, стоит к весне сбросить несколько килограммчиков». Парень спрашивает: «Эх, может, и мне похудеть?» А редакторша в искреннем удивлении: «А тебе-то зачем?» Хотя видно и поварешке: парень совершенно объективно толще девушки. Но ей – худеть «надо», а ему – «зачем?». Вот он и есть, стереотип: худеть для девицы обязательно, какой бы она ни была, и совершенно ни к чему мужчине, тоже какой бы он ни был.
Кроме мании худобы, у Лоры имелась еще одна – денежная. И тут она как-то сразу забывала о своей лени. Реклама позволила Лоре отдыхать четыре раза в год то в Италии, то в Норвегии, то в Египте.
– Я так люблю Париж! – стала она повторять при каждом удобном случае, закатывая глаза к потолку, словно именно там и находилась столица Франции.
Потом Лоркин муж стал намыливаться в Штаты навсегда. Все равно обедать ему приходилось в «Макдоналдсах». Дочка пожелала ехать с ним вместе. Теперь они говорили только о грин-карте, прямо-таки бредили ею, и Лора вообще перестала общаться с ними, как с предателями Родины. И полностью погрузилась в шахматы и афоризмы.
– Так ты чего такой хмурый, господин хороший? – весело повторил свой вопрос бодрый Потап, которого сегодня давление явно не мучило.
– В отпуск еду, – ответил Сева.
– Ох, ты балда! Отдыхать едешь – и в тоске? Лук с собой берешь? Чтобы пострелять? А я вчера такой рассказик написал! Веселый-превеселый! И новый роман начал. Ну, это мне надолго. Писать-то некогда. То работа, то Лорка.
– Слушай, а поехали вместе! – неожиданно предложил Сева курьеру.
О Кате Потап был наслышан, поэтому теперь, выслушав Севу, толком ничего не объяснившего, сразу дал согласие:
– А чего, едем! Сейчас сбегаю к редактору, об отпуске договорюсь. Крепись, Всеволод! Добудем тебе твою Катьку! Красоту твою неописанную. Ох, как она напоминает мне мою Лорку! Прямо одна к одной.
Сева передернулся, но промолчал.
Перед отъездом он решил пойти подстричься.
Денег на парикмахерские, которые теперь гордо именовались салонами, у Севы не водилось. И вообще для него оставалось загадкой, кто стрижется в этих салонах, часто абсолютно пустых, мраморно-стерильных и волшебно благоухающих в свое личное удовольствие.
Сева как-то зашел в такой навести справку о цене. Ни одного посетителя… Белые стены казались чересчур белыми, зеркальные столики – неестественными, словно киностудия приготовилась к съемке. Блаженная пустота внезапно родила в своих глубинах заученно улыбающуюся девушку-автоматик. Она осторожно, вкрадчиво скользнула узконосыми туфельками по блестящему скользкому полу. В полной евротишине цена прозвучала ошеломляюще.
– Я… подумаю… – пролепетал потрясенный Сева.
Натренированная девушка вновь подарила ему разлюбезную, прочно наклеенную улыбку.
Сева не понимал, как могут существовать салоны без клиентов.
– Да деньги отмывают, – объяснил ему опытный Николай, изучивший эту рыночную жизнь, как свою квартиру.
– Сразу столько народу отмывает деньги? – изумился Сева.
Николай засмеялся и покрутил головой.
Полтора года назад Севина соседка по подъезду Юля посоветовала ему стричься в учебных центрах, где молодежь обучают парикмахерскому делу.
– Ты приходи, – сказала она, – а то там всегда голов не хватает.
Только ли там их не хватает, подумал Сева.
Подобных центров – с острой нехваткой голов – в Москве оказалось не так уж мало, и в них с клиентов либо вообще не брали денег, либо брали очень мало – рублей двадцать—тридцать. В одном Юля и работала.
Правда, учебные центры отличались большими очередями – бедных в столице насчитывалось куда больше, чем богатых. Кроме того, ученицы и ученики стригли медленно, часа полтора-два, и, конечно, могли напортачить. Но тогда мастер-преподаватель брала ножницы и в три минуты все ловко исправляла.
Были и другие минусы – в бесплатные центры повадились ходить хорошо информированные бомжи. Юля попробовала возмутиться и заявить хозяйке центра, что ее ученицы не обязаны обслуживать бомжей, от которых несло перегаром, потом и мочой.
– У них могут быть вши! – сморщив нос, убеждала Юля. – Мои девочки после них чуть ли не купаются в спирте! Они брезгуют этими пришельцами с улицы. И я девчонок понимаю, да!
Но хозяйка оказалась непреклонной и твердолобой.
– Нам дорог каждый клиент! – холодно объявила она. – А вшивых – гоните!
Чем уж ей оказались так дороги столичные бомжи?..
– Мы обязаны их стричь!
– Они денег не платят! – закричала Юля.
– Берите с них деньги заранее, – разумно посоветовала хозяйка.
И Юле пришлось смириться.
