Текст книги "Добрый квасок (СИ)"

Автор книги: Ирина Домнина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

   Заплутал. Ну да, горожанин. И что? Лес люблю и никогда в нём не терялся. А тут, надо же, заблудился.

   Домишко под дачу в Ольховке скоренько покупал, каких-то три дня назад, уж больно цена была хорошая. А главное, места пленили. Лес тихий, светлый, подступает к самому дому, берёзы высокие, необычайно стройные, даже ели особенные – с лапами могучими пушисто-раскидистыми и вольными.

   И не углублялся сильно в незнакомые просторы. Как можно заблудиться? Ведро полное крепких опят приятно тяжелит руку, солнце высокое, не по-осеннему тёплое – бабье лето вокруг. Пичужки щебечут. Шагаю широко твёрдо, но чую, что не туда. Лесная трава невысокая и сухая, двигаться легко, но от крепчающей уверенности, что заблудился, коленки деревенеют, и в горле пересыхает. Иду ещё быстрее, грибы верхние из ведра сыпятся, не останавливаюсь – плевать уже на грибы.

   – Наконец-то! – радостно выдыхаю, потому как вышел на большую прогалину, посреди которой стоит посеревший, но ещё крепкий деревянный дом. Кажется, он при пасеке, – вон из-за торца несколько ульев виднеется.

   Вспотел от быстрого шага, пить ужасно хочется. Смело иду к дому, ну, в нём просто обязан хоть кто-нибудь жить.

   – Хозяева есть? – кричу, ступив на вытоптанный пятачок перед домом.

   – А как же, – из-за угла со стороны ульев выходит невысокая ладная женщина средних лет, в пёстром деревенском платье под рабочей курткой и в белой косынке на голове. Выражение лица озабоченное, взгляд острый. Вроде и улыбнулась слегка, но смотрит настороженно. Оценивает.

   – Я из Ольховки, – спешу успокоить хозяйку. – За грибами ходил, да заплутал малость, – не без гордости качнул ведром, полным ровных опят. – Мне бы напиться да на дорогу правильную выйти.

   – Так на, пей, у меня квасок добрый, – голос на слух мягкий, приятный. – Вылить хотела, надо новый ставить, а ещё вчерашний остался.

   Я только теперь заметил в руках женщины стеклянную банку с жидкостью хлебного цвета.

   – Пей прямо из банки, – протянула она мне напиток, – остатки всё равно вылью.

   Поставил на землю ведро и принял из рук хозяйки банку. Едва глотнул, как резко хлопнула входная дверь, с высокого крыльца слетела молодая девушка и звонко умоляюще заголосила:

   – Не пей, не пей! Ведьмино зелье это!

   Разгорячённая красавица подскочила в три прыжка и выбила банку из моих рук. Платье короткое, алое, ноги и руки сильные, загорелые. Я залюбовался и про жажду забыл.

   – Уведи меня отсюда. Ты хороший, я вижу. Боюсь я её. Извести меня ведьма хочет. Ты правда из Ольховки?

   Девица юркнула мне за спину, вцепилась в куртку, дышит близко и шумно, и пахнет от неё мёдом и молоком. Банка не разбилась, но содержимое быстро вытекло и она пустая валяется под ногами. Хозяйка, что так радушно предлагала мне квас, зло кривится и смотрит ещё пронзительнее. А я, дурак дураком, застыл между двух женщин. Девица хоть и очаровала меня, а про ведьму чудно как-то слышать. Не знаю, что и сказать на это.

   – Какое зелье? Почему ведьма?

   – Мать моя – ведьма. Меня извести хочет и тебя заодно погубит. Не смотри ей в глаза, зачарует, – сипит просительно мне в ухо девица.

   – Уймись, бесова дочь, – хрипло рычит женщина, и куда только приятный голос подевался, – отстань от человека!

   – Уйдём отсюда. Бежим! – быстро шепчет девица.

   Оборачиваюсь и тону в оливковом взгляде.

   – А-а-а! – кричит красотка.

   И понеслось. Что, куда, не уловил. Потемнело, словно время сместилось, и завечерело мгновенно. Дом исчез, мы бежим как ненормальные. Рука в руке, и ведь не спотыкаемся, хотя лес кругом. Где бежим, куда бежим?

   – Стоп, – останавливаюсь и резко дёргаю на себя девицу, поскольку крепко держит и не думает отцепляться. – Ты кто вообще? Как тебя зовут? За нами, что, кто-то гонится?

   – Кажется, нет, – моя спутница пугливо озирается по сторонам. – Ух ты! Нам удалось удрать. Меня Катей зовут. Я ведьмина дочь. Ну той, от которой мы сбежали. Спасибо тебе. Мать не ожидала, что ты чарам не поддашься, вот и растерялась немного, а мы успели удрать. Я-то мало чего умею, я обыкновенная, оттого она и ненавидит меня, что не хочу с ней жить, к обычным людям хочу. А Ольховка твоя большая?

   – Обычная Ольховка, деревня как деревня.

   В вечерних сумерках посреди леса юная Катя выглядит ещё ярче. Каштановые кудри распушились от бега, оливковые глаза лучисто и мягко блестят. Интересно, знает ли она, как красива? Замечаю, что слегка дрожит. Скидываю куртку, заставляю надеть.

   – Велика тебе и старенькая, зато согреет.

   Катя благодарно кивает.

   – Сам не замёрзнешь?

   – У меня свитер толстый, – обидно даже от её заботы.

   – Ай, – взвизгнула Катя. – Бежим!

   Вцепилась за рукав свитера и потащила, а я послушно подорвался, опять не понимая – куда бежим и зачем? Но в этот раз опомнился быстрее, уже через минуту мне петлять глупым зайцем надоело, притормозил. Катя тоже остановилась. Прислонилась к стволу ближайшей берёзы, глазами ясными сверкает.

   – Ты разве змеюку не видел? – дышит тяжело, шумно, видно, даже для её сильных ножек взяла слишком быстрый темп. – Между нами в траве гадюка ползла. Обычно змеи осторожные, эту точно мамка заслала. Тебя как зовут?

   К быстрым перескокам Кати с одной темы на другую я начал привыкать.

   – Костя меня зовут. Константин.

   – Костя, – «Константина» она проигнорировала, – поверь, пожалуйста, надо бежать. Ещё хоть немного, – протянула тоненько, снова умоляюще. – Хоть до края леса, до болота, там её владения закончатся. Там всё обыкновенное начнётся и лес, и твари будут настоящие, не заколдованные.

   – Ладно, – согласился, – бежим, гадюки мне тоже не нравятся. Только давай в нормальном темпе, без надрыва.

   – Ага, – обрадовалась Катя и припустила в неизвестном мне направлении.

   За руку не взяла, я даже огорчился. И движется и выглядит уже много спокойнее. А у меня в голове хоть и запоздало рождаются тревожные и верные вопросы. Ведьма её мать или не ведьма? Какие могут быть ведьмы в наше время? Извести хочет, или девочке это только кажется? Что вообще значит – извести? И сколько Катерине лет? Стоп... это, пожалуй, наиважнейший вопрос. Я, конечно, не маньяк. Вдвое, как минимум, старше девицы, так что хоть и залюбовался, но ни о чём таком запретном не помечтал. Только потом поди, докажи людям, если она вдруг несовершеннолетней окажется.

   Бегу, пыхчу. Когда уже это болото покажется?

   – Ура, – задорно выкрикивает Катя, – почти вырвались!

   Выскакиваю следом на край леса. Она приваливается к ближайшей толстой коряге. Откидывает с глаз вконец спутавшиеся волосы.

   – Мы сюда бежали? Можно отдышаться? Сколько тебе лет? – быстро леплю вопросы, беря пример с Кати.

   – Да, – рассеянно отвечает она, – отдышись. Восемнадцать мне.

   На последних словах девичьи губы подозрительно поджались, но переспрашивать я не стал.

   Оглянулся. Лес дыбится за спиной мрачной стеной, а тут хоть и сумеречно, но ещё можно что-то разглядеть. Надолго ли? По осени темнеет быстро.

   – Идём вдоль болота? – кивнул вправо, предполагая, что нам нужно туда. – И куда выйдем?

   – К деревне выйдем, к Реженке. Только идти надо через болото, в обход очень далеко.

   – С ума сошла? – не сдержался я. – Какое болото? Через полчаса ничего не видно будет. И застудимся.

   – А нам больше и не надо. Не бойся, болото не топкое и мелкое совсем. И даже тёплое ещё – бабье лето же. Снимай обувь, закатывай штаны.

   Она первая скинула туфли и шагнула в мутную жижу. Вот что мне оставалось делать? Снял кроссовки, задрал джинсы и пошёл за Катериной, искренне надеясь, что проводница из неё хорошая.

   Болотце будто обрадовалось нам, смачно чмокнуло под ногами, и оказалось на удивление тёплым.

   – Катя, а ты уверена, что мать тебя извести хочет? Мать ведь. И что значит – извести? Может, ты сама в чём провинилась, я же не знаю ничего?

   Я решаю, что самое время обо всём выспросить. Мы движемся медленно, утопая по щиколотку в болотной каше, проталкиваем сквозь неё ноги, точно ложками размешиваем. Воняет тиной. Вокруг редкие кочки, поросшие низкой кудрявой травой, ещё реже торчат сухие коряги. Дно под «кашей» и правда твёрдое. Ощущение от вымешивания тёплой жижи даже приятные. Странно, но болото как будто действительно живёт в ином времени, и нет над ним осени, и не было сентябрьских холодных ночей.

   – Вы, ольховские, вообще ничего не знаете? Неужели не слышал, что моя мать ведьма? Ну, хочешь – верь, не хочешь – не верь.

   Отвечает с досадой в голосе. Но обида выглядит наигранной, ведь Катя теперь совершенно спокойна. Она идёт впереди, в трёх шагах и не оглядывается, уверена, что не отстану. И правильно, не отстану – всё-таки болото вокруг.

   – Ты хорошо дорогу знаешь? Темнеет быстро.

   – Знаю, знаю. Скоро выйдем из болота, а там Реженка, а за ней твоя Ольховка.

   – А у тебя в Ольховке ещё знакомые есть, кроме меня, или родня?

   – Ха, родня... – Катя хохотнула и одинокое звонкое эхо резво разлетелось над болотом. – Была бы родня, я бы давно от мамки сбежала. Ты совсем дремучий? Не бывает у ведьмы родни. Угораздило меня родиться ведьминой дочкой. Ты ведь меня пустишь переночевать?

   В голосе неловкость, и я не спешу её успокаивать.

   – Переночевать пущу, но это не выход. Дальше что будем делать? Остаться жить ты у меня не сможешь.

   Неожиданно что-то дёрнулось перед глазами, а я опять ничего не успел понять. Как в театре: занавес разъехался и место действия поменялось. Вот только слишком быстро, с неуловимой для глаза скоростью. Вроде то же самое болото, но сделалось прохладнее и намного темнее – почти ночь.

   А передо мной близко-близко стоит Катя. Высокая, глазастая.

   «Что за хрень», – тужусь сообразить. – «Я так быстро к ней подошёл, или она вернулась? Я, что, заснул на ходу?»

   – Что с тобой? – голос у Кати вкрадчивый. – Устал? Обо что поранился? Мы почти дошли.

   Девчонка крепко держит меня за голую руку чуть ниже локтя. Рукав свитера высоко задран, из под него кривой полоской сочится кровь. Пальцы у Кати тонкие, но сдавливают точно маленькие тиски. Однако меня холодит не от странной хватки, а от близкого взгляд. Он мрачно-манящий, как глубокое озеро в ночи. И мягкая зелень оливок куда-то делась, цвет глаз теперь тёмно-бурый, как орешки ольховые.

   – Ну, идём же, – тянет нетерпеливо Катя.

   – Пусти, – отчего-то грубо стряхиваю её руку. – Всё нормально. Шагай вперёд.

   Катя обиженно поджимает губы, но разворачивается и идёт. Нелепое недоумение овладевает мной. Стою, выжидаю непонятно чего, пока её силуэт не начинает расплываться в темноте. Подрываюсь и едва не бегу. Досадую запоздало – на неё ли, на себя ли, ведь плетусь за девицей, как последний баран. Но что теперь делать-то, в ночи, посреди болота?

   – У-а, – вдруг тонко вскрикивает Катя и проваливается в трясину сразу по пояс.

   – Да ты... да что за... – притормаживаю, начинаю осторожно прощупывать ногами дно, но всё же продвигаюсь к ней.

   Катя умудряется вывернуться ко мне лицом, но её засасывает ещё глубже.

   «Не шевелись», – хочу крикнуть я, но вместо слов горлом идёт какое-то рычание:

   – Ны-а-а, н-ны...

   По затылку изморозь гуляет.

   – Помоги, помоги, – молит Катя.

   А я застреваю студнем. И душой рад бы рвануть на призыв, да глубинное чутьё скручивает страхом и держит на месте.

   Девушка по грудь в болотной жиже. Уже бы и лицо её в ночи потерял, но оно почему-то из загорелого превратилось в белое фарфоровое пятно и едва ли не светится в темноте. Глаза на нём теперь просто огромные. Распахнутые в зовущей тоске, вот только взор совсем чёрный, как болотная ночная хлябь.

   – Помоги, помоги, – скулит Катя и руки ко мне тянет.

   – Да что же это, – с меня словно слетает забытьё, – хоть бы корягу какую, -лихорадочно озираюсь по сторонам. Но не видно коряг, вообще дальше двух метров ничего не видно. И самого меня по густой жиже мотает, засасывает. Вроде по колено только вязну, а того гляди упаду.

   Вдруг, смачно хлюпая по грязи, на границе видимости возникает Катина мать. В руках длинная добрая коряга. Тычет ей в меня.

   – Хватайся и назад отступай. Хватайся, говорю!

   – Катю, Катю спасайте! Ур-ру, – в горле клинит, хриплю и затыкаюсь, потому что снова рычу вместо слов.

   – Не пускай её, не пускай, – писклявым не своим голосом причитает Катя.

   Но я ничего не успеваю сделать. Её мать сноровисто бочком обогнула меня, и как шарахнет родную дочь по темечку корягой.

   – М-мы-а... – мычу и бросаюсь к Кате. Даже ночь перед глазами вроде просветляется на мгновение. Да только опаздываю я. В мутной белёсой дымке проваливается Катино фарфоровое лицо в болото. Будто и неживое уже, без эмоций, крепко сомкнуты губы, одни глаза горят зовущей бездной. Большущие. Мгновение, и они исчезают в болотной черноте.

   – М-мы-а... – продирается горлом бессилие.

   А ноги проваливаются, меня тоже тянет в пучину, туда, где Катины глаза. Но что-то снова меняется. Я слепну, теряю хоть какую-то опору под ногами. В ушах чавканье болотное, глаза слезятся, их щиплет, словно песку насыпали. С миром творится неладное, или со мной? Швыряет из стороны в сторону, будто кто за шкирку, как котёнка, волочёт. Но самое скверное – перед внутренним взором застыл Катин тонущий взгляд, безнадёжный и острый, как нож. От него перехватывает дыхание, хочется убежать, но он невозможно цепкий.

   Внезапно движение прекратилось. Я ощутил себя лежащим на твёрдой земле. Болезненно моргаю, мутный мир неохотно проступает фрагментами. Но легче не стало, потому что тоже очень близко и не менее страшно, чем Катин взгляд, надо мной нависла её мать.

   – Не переживай, Катька живучая, – голос удивительно спокойный. – Поплавает малость и явится, стерва. Там дальше не болото, там озеро небольшое, её любимое. Утянула бы и тебя. Крепчает ведьма, и забавы злее становятся. Повезло тебе, что я за ней ещё поспеваю.

   Сжимаю губы, от тоски готов завыть как собака. Проясняется слишком медленно, вижу, что сижу в траве перед тем же домом, от которого с Катей бежали. Кажется, светает. Удивиться утру не успеваю, затылок наливается адской болью. Голос хозяйки гудящий и назойливый, как пчелиный рой:

   – Не спи, дурень! Квасок выпей, полегчает. И чего только девка в тебе нашла? Ладно бы кого помоложе из деревенских выбрала, а то непутёвого, городского. Ещё и женатый, небось?

   Катина мать монументальная, как статуя в музее. Как её там? Женщина с веслом. Только не в белом гипсе, а грязная и злая. Подол платья тяжело отвис, густо пропитанный болотной жижей, липнет к большущего размера резиновым сапогам. В руке вместо весла банка с квасом, вроде как та же самая, что была в первый раз.

   – М-мы-а... – в ужасе мычу я.

   Вскакиваю. То есть, еле-еле, барахтаясь пьяным увальнем, кое-как поднимаюсь на ноги.

   Статуя оживает. Взгляд решительно сосредотачивается на мне.

   – Пей, – скрипит. – Пей, я сказала!

   И я глотаю её мерзостный квас в полной уверенности, что пью отраву, но ничего не могу с собой поделать. Руки не слушаются, сами банку взяли, язык и тот, как вмороженный. Огромными глотками пью.

   – Вед-ма, вед-ма, – пробухтел, едва оторвал банку ото рта.

   И бросить квас почему-то не могу, медленно опускаю в траву под ноги. Дрожат и руки, и всё тело, но упорно бубню:

   – Вед-ма, вед-ма.

   Подбородок мокрый от натёкшего кваса, и его гадко холодит ветерком. Кисло-сладкий привкус вяжет и без того непослушный язык.

   – А ну, пошёл отсюда! – взревела ведьма. Побагровела, глазищи того гляди выскочат из орбит.

   Я и ломанулся прочь, так быстро, как только смог. В ногах слабость, едва ковыляют, глаза слезятся – мутно всё ещё передо мной, но упрямо удираю. Отпустила, проклятая, отпустила, – стучится нервно-радостное в мозгу.

   И чудо: пространство ли, время ли, или и то, и другое снова сдвинулось, только на этот раз в угоду мне – сделалось совсем светло, и, главное, возникла лесная дорога. Поспешаю по ней, направление не выбирал, бреду туда, куда ноги несут. Да и какая разница, дорога же – значит, куда-нибудь выведет, лишь бы к людям.

   Боль гулко пульсирует в черепушке, оттого и не услышал заранее, вздрогнул от неожиданности, когда со мной поравнялась телега. Лошадка? Мужики? Странно, на лошадях ещё ездят?

   – Тпру-у, – командует бородатый мужик-возница вороному жеребцу. – Садись, – а это уже мне.

   В глазах, очень кстати, совсем просветлело, но взбираюсь на телегу молча. Язык ещё ватный, боюсь, что за пьяного примут.

   – Чего тебя переклинило так? – подозрительно щурится второй мужик: помоложе возницы, моих, наверно, лет, и такой же, вероятно, пассажир. – Болеешь?

   У пассажира взгляд сметливый, как у большинства деревенских. Одет почти как я: джинсы, кроссовки, куртка. Только последняя поновее и почище моей, потерянной, будет.

   – Заплутал я, – слова вырвались четкие, и от души отлегло. Неужели от чар ведьминых избавляюсь?

   – Так, давай, рассказывай – кто ты, откуда и что с тобой приключилось. До Реженки нам полчаса на нашем резвом старичке пилить, верно, Михалыч?

   – Какой он тебе старик, крепкий ещё Гунька, но гнать не стану, это верно, – незлобливо огрызнулся возница: мрачноватый, коренастый и осанистый, сразу видно, – мужик солидный и уважаемый.

   – Константин меня зовут, – представился коротко. И тут меня понесло. Видно так обрадовался, что снова могу нормально говорить, что ковылять не надо – подо мной трескучая пахнущая сырым сеном телега, что дорога с нормальным лесом вокруг, что вместо ведьмы с её глазастой дочкой настоящие мужики рядом. Даже Гуньку, коняку чернявого, расцеловать готов. Ну, и вывалил я на мужиков всю историю, что со мной приключилась, как есть.

   – Ого, – радостно засиял, как только я закончил рассказ, агроном Кириллов из Реженки, так он представился. – Так говоришь, что ты только три дня, как Ольховский? Домик в деревне купил? Ну да, бывает, что и горожан к нам заносит – места-то знатные, можно сказать, заповедные. И хорошо, что купил, и семью привози. И понятно теперь, почему расколбасило тебя нешуточно с тёткиного кваска – слабые вы от городской жизни против нас, деревенских. А захаживал ты, судя по всему, к Ореховой Татьяне Ивановне, к пасечнице. Отшельницей живёт, но никакая она не ведьма. И мёд у неё знатный, и квасок, и ещё кое-что, – агроном доверительно мне подмигнул. – Точно один квасок пил? Но с дочкой ты перегнул. Нет, брат, у Ивановны никакой дочки. Одна она живёт, все знают, что одна.

   – Да как же? Если я... я же сам видел?! – мне теперь умилительно-простодушная рожа Реженского агронома очень даже подозрительной кажется. Нету дочки. Ага, нету. Издевается надо мной? По-нахальному, по-деревенски насмехается?

   – Тпру-у, – остановил Гуньку бородач и обернулся к нам насупленный. Из-под густых бровей зыркнул недобро на агронома. – Дуй, Кириллов, в свою Реженку, бабы твои, небось, уже заждались. Болтун. Кхэ-кхэ-хэ, – скорее не засмеялся, а зловеще заскрипел возница, что прозвучало инородно и не к месту в тихом утреннем лесу.

   Агроном Кириллов не удивился и спорить не стал, легко спрыгнул с телеги, махнул рукой.

   – Ладно, спасибо, Михалыч. А ты, Константин, будешь в Реженке, заходи, не стесняйся. А дочки у Ивановны нету, точно говорю, нету.

   Отворачивается агроном и размашисто шагает прочь, обогнув указатель на Реженку. По всему видно – парню хорошо и весело. Птички поют, погода с утра прекрасная, и в деревне, наверно, Кириллова кто-то по-доброму ждёт. А у меня от его самодовольного «нету дочки» ещё сильнее стучит болью в голове.

   – До Ольховки далеко? – спрашиваю, как только тронулись.

   – Не боись, рядом твоя Ольховка, – Михалыч цокает на Гуньку, чтобы тот порезвее шёл. – Я тебя, парень, до самой деревни довезу, мне как раз в крайний дом к Степановым кое-что завезти надо.

   – Хорошо, – радуюсь я, поскольку до сих пор плохо представляю, где моя Ольховка находится.

   – А Кириллов брехун и не знает толком ничего, – неожиданно продолжает возница. – Татьяна-то Орехова, конечно, не ведьма, а вот дочка ейная...

   Михалыч начал было оборачиваться ко мне, но передумал, чёрной бородой тряхнул и снова отвернулся. Заговорил тихо, но так доверительно, что я весь обратился в слух.

   – Татьяна совсем молодкой была, когда в беду попала. Тоже в лесу заблудилась. Кириллов, может, эту историю и не слыхал, а я помню. Три дня девки дома не было. Искать не сразу кинулись, она при тётке сиротой росла, на другой день только спохватились. Полиции у нас своей нет, и тогда не было. Пошарили деревенской толпой по ближнему лесу, но девку не нашли. А к вечеру третьего дня Татьяна сама вышла. Глазами шальная, исцарапанная, в одежде рваной. Мычит непонятное и ревёт. Да только тётка на неё пялиться долго не позволила. Увела, в баньке отмыла и в доме спрятала.

   Михалыч умолк. Спина в поношенной телогрейке сгорбилась. Телега поскрипывает, конь копытами мерно и глухо по лесной дороге бьёт. Берёзы да ели по обочинам тихие, и я нарушить молчание боюсь, жду, когда Михалыч сам продолжит. Так он и не заставляет себя уговаривать.

   – Н-но, – лениво подстёгивает Гуньку и продолжает рассказ. – А мы что, деревня посудачила бы пару дней да забыла. Но к зиме у Татьяны пузо приметно вспучилось. Тётка, знамо дело, взбесилась. Бабам Ольховским тоже неймётся знать – что да как. А у Татьяны характер – фыркнула на всех и на старую отцовскую пасеку сбежала. Ну, на ту самую, где ты побывал. Места эти и до того лихими считались, нормальные люди к заброшенному дому не шастали, там своя история. А как Татьяна поселилась, так вообще, пакостное случаться стало. То скотина забредёт и на рядошном болоте сгинет, а то и человек еле вырвется, вот, как ты сегодня. Словно Татьяну с приплодом сила нечистая охраняет. Но, мало-помалу, до людей правда дошла – родила Татьяна на пасеке дочку. Ведьму родила. И живёт до сих пор там, чтобы ведьму в руках держать, подальше от людей. Можно сказать, нас от нечисти спасает. Так что вовсе не Татьяна ведьма, а дочка ейная.

   Михалыч рассказ ведёт ровно, спокойно, а у меня на затылке волосы шевелятся.

   – А я думал, квас... – нелепо вклиниваюсь я.

   – А что квас? Квас у Татьяны добрый. Пил? И хорошо, что пил. – А что это у тебя на руке? Кровь? Тпру-у-у, – Михалыч осаживает Гуньку и разворачивается ко мне всем корпусом. – Так ведьмочка тебе и кровь пустила?!

   Смотрю, действительно из-под рукава свитера по запястью тонкая ниточка крови тянется. Задрал рукав, вижу, старая рана на предплечье кровит. Странно, думаю, не должно быть крови, поранился ещё позавчера в ближнем лесу, когда впервые оглядеться вышел. Дом-то у меня крайний на улице, почти в лесу. Пригляделся, а чуть ниже и другая, посвежее, ранка есть. Да что же это... сразу вспомнилась странная хватка Екатерины, там, на болоте. Аккурат на этом месте руку сжимала. И кровь была, только тогда второго пореза сразу не заметил.

   А лицо у Михалыча посерело и скорбно вытянулось, как на похоронах.

   – Ну всё, – тихим скрипом выдал он, – тикать тебе, парень, надо. Продавай дом, не отстанет теперь ведьма от тебя.

   Вдруг его и вовсе неузнаваемо перекосило.

   – Не-ет, – с хрипотцой протянул Михалыч. – Я передумал, я тебя в Ольховку не завезу.

   Его правая щека конвульсивно дёрнулась, верхняя губа вздыбилась, оголяя жёлтые от табака зубы. А глаза... глаза пялятся жутким почерневшим, вовсе не Михалыча, а Кати-утопленницы взглядом.

   Я с телеги соскочил, пячусь.

   – Ты чего, Михалыч, чего? – свой голос тоже не узнаю, тонко дребезжит.

   Жгучий взгляд возницы прицепился к кровавому следу на моём запястье, и лицо его опять переменилось. Будто съёжилось и постарело, собирая глубокие морщины. Михалыч гортанно заклокотал и неожиданно смачно цокнул мне как коню, а потом зарычал уже не Катиным, а её матери голосом:

   – Пошёл вон, тебе говорю! Вон пошёл!

   На побагровевшей шее вспучились вены, борода мелко дрожит, а взгляд и вовсе не человечий, осатанел.

   Я побежал. Развернулся и припустил так, как никогда ещё не бегал. И знаю каким-то чудом, куда бежать. Затылок вымораживает от страха, уши горят. Чудится, что чёртов Гунька нагоняет, бьют копыта за спиной, и будто шумно кто-то, – то ли ведьма, то ли Михалыч, – дышит громче коня и мчится следом. Но я не оглядываюсь, несусь во всю прыть к Ольховке. Овражек, что перед деревней, пересекаю в олимпийском темпе. Первые дома. Пыхчу, дышу со скрипом, как старый ржавый паровоз, но бегу. «Люди где?» – стучит в голове. – «Где люди?» – будто обычные люди могут от нечисти защитить.

   Наконец выскакиваю на центральную улицу, возле магазина. Уф, – приходит облегчение. У входа две тётки судачат. А напротив по дороге мой сосед подгребает. Лукьяненко Андрей, по отчеству Романович, кажется. Тетки при виде меня умолкают, их физиономии вытягиваются в одинаково-ленивом любопытстве. Лукьяненко приближается и тоже вопросительно приподнимает бровь.

   – Ты откуда такой шальной, сосед?

   – Потом, Андрей Романыч, потом, – попыхиваю я, но останавливаюсь и приветственно жму соседу руку. Сердце бешено колотится, и говорить трудно, но спрашиваю:

   – Ты Михалыча знаешь? Ну, того, что на лошади мимо ездит, у него ещё конь чёрный – Гунька. Знаешь такого?

   – Какой Михалыч? Какие кони? Машины давно у всех. Ну, у Потапова на крайней улице мотоцикл есть. «Урал» с коляской, в приличном, между прочим, состоянии. Так и он нынче, вроде, не выезжал. Ты откуда свалился, сосед?

   Лукьяненко придвигается совсем близко и шумно втягивает ноздрями воздух, словно проверяет на запашок.

   – Ты где был-то?

   – А агронома Кириллова из Реженки знаешь? – игнорирую я вопрос.

   – Да окстись, сосед, какой Кириллов? Реженка – лесная дыра в две улицы, нет там никаких агрономов, одни старухи там остались. Где ты был вообще?!

   – Потом, Андрей, потом, – неловко, но мне и на неловкость эту наплевать, и на Лукьяненко. Затылок и от собственных вопросов, и от соседовых ответов болью ломит.

   Озираюсь, не перестаёт мне чудиться ведьмин взгляд за спиной. Выгляжу перед народом, наверно, паршиво, потому как и тётки всё ещё молча на меня пялятся, и Лукьяненко уже недобро смотрит.

   – Потом, Андрей, потом объясню.

   Махнул рукой и спешу домой. Хотя приструниваю себя, чтобы снова не побежать. А может, и надо бежать, может, и плевать, чего там люди подумают. Но сдерживаюсь, не бегу. Какая-то внутренняя пружина сжимает, удерживает на остатках упрямства.

   Дом – вот и мой недавно приобретённый дом. Голубенький, свежеокрашенный, в три окошка. Как я радовался ему, как улыбался прошлым утром, прощаясь, когда уходил по грибы. Теперь мне безразличен и дом, и все грибы в округе. Собрался за минуты – документы, деньги. Покидал в рюкзак то немногое из вещей, что на глаза попалось. На часах десять утра, электричка в одиннадцать – успеваю.

   Повезло. И касса на деревенском вокзале работает, и поезд вовремя пришёл. Каких-то полчаса ожидания, и он уносит меня прочь, в сторону родного города. И вагон как вагон, уютный даже. Пахнет в нём жжёной пластмассой и дешёвым табаком, но это нормально, это свойские запахи.

   Достаю телефон. Безучастный голос бубнит, уже три дня как привычное, «нет доступа...» Не удивляюсь. Лукьяненко сразу предупредил, что и в деревне, и километров двадцать за ней мобильная связь не работает, яма у них какая-то аномальная. Ну да ладно, город не далеко, скоро всё наладится.

   Огляделся, народ вокруг обычный, никаких тебе Михалычей и ехидных несуществующих агрономов. Наискосок примостилась семейка с плаксивым сыночком. Ничего – на то он и ребёнок, чтобы гундосить.

   Минут через двадцать боль в голове притупляется. За окном обыкновенная ранняя осень. Берёзы с жёлтой проседью, а клёны ещё зелёные стоят.

   Шумные и настырные подростки туда-сюда по вагону шастают. Ржут, как кони, непонятно над чем – нормальные подростки. Так что ещё через каких-нибудь десять минут я чувствую себя уже совсем комфортно, даже спать хочется. Но нельзя, скоро моя остановка.

   Схожу на знакомой станции. Почти с наслаждением втягиваю вокзальный воздух. Все прочие ароматы перекрывает весьма аппетитный из-под козырька пирожковой. Беру там пару чебуреков, сажусь на ближайшую скамейку и вспоминаю про телефон.

   – Алло, Машенька! – радостно ору, когда мобильный заработал.

   – Живой?! – надсадно вскрикивает жена. – Ты где? С тобой всё в порядке? – сыплются непонятные вопросы.

   – Как, где? Я же три дня назад в Ольховку уехал домик под дачу покупать? Я же сказал.

   – Какие три дня, Костя? Какая Ольховка? – Машин голос дрожит, едва не срывается на плачь. – Ты ничего мне толком не говорил. Ты вчера вечером прилетел домой шальной. Бубнил что-то про то, как повезло встретить Татьяну Ивановну, что цена у неё очень хорошая на какой-то домик, где-то совсем рядом с городом. Все накопленные деньги забрал и умчался, как ненормальный, на встречу с этой самой Татьяной Ивановной.

   – Ореховой Татьяной Ивановной?

   – Ореховой... кажется. Ты где? Ночевать не явился. Я утром в полицию звонила, так они смеялись только. Загулял, наверно, говорят. Ты где, Костя?

   – Я сейчас, Машенька, я скоро приеду, жди.

   «Так я три дня назад уехал или вчера? Что за шутки? Почему не помню ни о какой встрече с Ореховой тут, в городе? Деньги?..» – мне показалось, что какая-то зацепка в этом должна быть. – «Деньги! Всё-таки я зря совсем уж трусливым зайцем из Ольховки драпал. Надо было хотя бы Лукьяненко сказать, что дом продавать буду. Он ведь говорил, до дома и другие охочие покупатели находились. Говорил, что я дёшево купил да вовремя. Так что, наверно, не трудно будет продать».

   – Так! – встряхиваю с себя оцепенение, доедаю чебурек и бодренько вышагиваю в кассовый зал. – Ольховка, Ольховка, – бубню под нос, как старый дед, бороздя взглядом вокзальное расписание. – Где Ольховка?

   Рядом окошко справочной, у которого никого нет.

   – Девушка, а до Ольховки поезда каждый день ходят?

   – До Ольховки?

   – Да.

   – У нас нет такой станции.

   – Как это нет?! Я же только что оттуда?

   Отчего-то начинает жутко чесаться рана на предплечье. Опять что ли закровила? А девушка из справочной на меня уже не смотрит, понятно, ей не привыкать к странным пассажирам. Что ей мои выпученные в изумлении глаза, чеканит спокойно и размеренно:

   – Мужчина! Читайте внимательно. В расписании движения поездов станции Ольховка нет. Совсем нет.