Текст книги "Тени имён на тарусских холмах"
Автор книги: Ирина Антонова
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Антонова И.
Тени имен на тарусских холмах
Светлой памяти горячо любимых…
Мир Ирины Антоновой
Ирину Анатольевну Антонову я знаю много лет. Всегда с интересом читаю любое её произведение, будь то эссе, заметки воспоминаний, поэзия. С давних пор публикую в международном альманахе «Муза», где выступления её нередко украшают номер.
Талант Ирины Антоновой неоспорим. Строение её удивительных эссе, сам дух воспоминаний, язык прозы восходят в лучших своих проявлениях к образцам художественной литературы.
Таким предстаёт произведение на стыке эссе и мемуаров – «Тени имён на тарусских холмах». Богатое фактами её биографии, в которой Таруса разных лет, с косвенным выходом на Цветаеву, которой давно уже не было в живых, оно как память об утрате святынь само по себе очень ценно и читается с большим интересом. Не случайно в конце возникает Паустовский – «тарусский затворник», уже тяжело больной, доживающий в ней свои дни. В газетах идёт его травля, а семья автора приносит и передаёт для него цветы. Сцена предстаёт как символ утраты великой культуры на переломе российских эпох…
Прекрасно эссе «Александр Вертинский», как по фактуре, так и по языку. На всём протяжении – боль, трагедия дворянского класса, к которому по происхождению принадлежит Ирина Антонова. Мир подлинных интеллигентов, рухнувший и в прежнем своём состоянии не существующий больше. Трагические коллизии собственной жизни и жизни родных и близких ей людей, с утайкой принадлежности к дворянскому роду, потерей положения в обществе от рождения и навсегда, связывают автора с памятью о Вертинском – таким же символом, как память о старой, порушенной, поникшей Тарусе, в тисках «новых русских» утратившей лик… С глубинною болью звучат строчки Вертинского, Северянина и поэта наших лет Смелякова, емко и полнокровно отразившего влияние искусства Вертинского:
Я могу смеяться над его искусством,
Я могу заплакать над его тоской…
Говорят, о чём бы ни писал писатель, он так или иначе пишет о себе. Всё прозаическое творчество Ирины Антоновой (и поэтическое тоже!) сплошь автобиографично, даже если главным героем выступает девочка («Именины бабушки»). То же – в новеллах «Архиповна и Настя», «Полон мир теплом, стрекозами…» и др. (Последняя – поразительно проникновенный художественный документ о паре дворянского рода в условиях рухнувшей культуры; о роли этой семьи в эстетическом воспитании автора). Всё это – картины её детства или случаи из последующей жизни. По жанру – художественнодокументальные новеллы, часто с преобладанием художественного. Случай становится предметом повествования, всплывшая в памяти картина – его сюжетной основой.
Так, рассказ «Море» состоит из ряда самостоятельных миниатюрных новелл, каждая из которых могла бы существовать и отдельно. Часть истории её детства, случаи, случаи, случаи…
Разновидностью в этом плане смотрится мемуарное эссе «Магия притяжения» – о поэзии в доме детства автора. О влиянии на неё таких разных и даже диаметрально противоположные по отражению мира поэтов, как Мей, Майков, Тютчев, с одной стороны, и крестьянский поэт Пётр Орешин, иронически мудрый Саша Чёрный – с другой. Поэзия, классическая опера, романсы проходят через жизнь автора; влияние их – на всём её творчестве…
В заключение нельзя не сказать об особой роли эссе памяти поэта Валентина Терещенко – «Был я весь, как запущенный сад…» С талантливым этим поэтом автор прожила жизнь, он был её спутником и вдохновителем. Трогает, что его много лет нет в живых, а Антонова бережно хранит дорогую ей память о нём и умело подаёт его творчество…
Труд Антоновой побуждает задумываться о судьбе современной России. Такая книга нечаста в смутное время олигархов, с господством любительщины и опошлением вкуса. С низведением и уничтожением культуры. В этом значимость книги Ирины Антоновой, её роль.
Валерий Лебединский,главный редактор международного литературного альманаха «Муза», лауреат литературных премий.
Глохнет от птичьего гомона
Лесом поросший погост,
Ивы, грозою поломанной,
Остов чернеет, как мост.
Ближе просторы любимые,
Яркого солнца пятно,
Звонче тарусского имени
Прошлому знать не дано.
Ивы укажут плакучие
Ту же тропу в Велегож.
Полдня дыхание жгучее,
Словно забвение, пьешь.
Берег. Мальков мельтешение.
Неизъяснимый покой.
Лиц дорогих отражение
Быстрой уносит рекой.
Кромку минуя песчаную,
Лечь бы на водную гладь,
Прошлого призрак растаявший
Вплавь попытаться догнать.
Именины бабушки
(из цикла «Праздник многоликий»)
В те давние времена, когда мир за окном виделся не замутнённым, а ярким и чётким, как переводная картинка, долгожданное лето пахло шиповником, а от чистого морозного воздуха захватывало дух, на окраине Москвы в сером четырёхэтажном доме, построенном пленными немцами, жила семья. Жизнь маленькой девочки с её нехитрым ежедневным укладом чем-то напоминала привычное и монотонное жужжание швейной машинки. И только праздники вносили яркие краски. Сегодня именно такой день: 17 декабря, святая Варвара. Бабушка, как все старые люди, отмечала не дни рождения, а именины.
Мама сидит перед зеркалом, пудрит лицо и подкрашивает губы. Папа читает газету.
Девочка понимает важность минуты и не мешает.
«Иди поиграй у подъезда», – предлагают родители.
Она послушно выходит. Во дворе никого нет. Звёздное небо над головой, и высокие сугробы словно усыпаны блёстками. Неожиданно из темноты возникает мужской силуэт, и молодой хрипловатый голос интересуется, сколько ей лет и как её зовут. Если б она была старше, то поняла бы, что молодой человек попросту «перебрал» и ему до зарезу хочется с кем-нибудь пообщаться. С щедростью подвыпившего он обещает, что когда она вырастет, то непременно превратится в красивую девушку и тогда… Девочке нечего было скрывать от родителей, но почему-то об этом разговоре с незнакомцем ей не хочется рассказывать. Это была её первая маленькая тайна.
Ну вот и родители: мама с подкрашенными губами, в шляпке и ботиках на каблуках, пышный хвост чернобурой лисицы свешивается с плеча. Чернобурка – папин подарок.
Мама наряжается нечасто. Папе и девочке нравится, когда она при «полном параде» и в голосе звонкие нотки. А папа ходит в одном и том же пальто осенью и зимой, он мужчина, ему не важна красота, а согреваться он привык быстрой ходьбой.
На фронте ему приходилось спать в болоте и на снегу, вместо матраса еловые ветки стелил – и ни разу не простудился!
Мама еле согласилась поехать в гости, поскольку часто не в настроении. Она говорит, что невозможно работать, воспитывать ребёнка (девочка ходит в детский сад), заниматься хозяйством и следить за собой. Здоровье у неё подорвано с юности…
Бабушка живёт в самом центре, у Белорусского вокзала, и добираться до неё очень долго. Надо дождаться трамвая, потом метро с пересадкой. Девочке нравится метро, особенно кольцевая «Октябрьская», где чугунная решётка просвечивает голубым. Девочке кажется, что там небо, а решётка – это ворота в парк. Она не понимает, почему взрослые устают ездить в метро, жалуются на давку и духоту.
Наконец, выходят на «Белорусской». Прямо перед ними огромные женщины в валенках, закутанные до бровей в серые пуховые платки, хлопают руками в брезентовых рукавицах и катят ящик с мороженым. Ни дать ни взять снежные бабы. Мороженое на лотке, завёрнутое в малиновую, зелёную и фиолетовую фольгу, напоминает ёлочные игрушки. У девочки больное горло, и ей не покупают мороженое. Она тайком завидует счастливым детям, которые в любой мороз грызут эскимо прямо на улице.
По дороге заходят в большой угловой магазин за тортом. Пахнет свежемолотым кофе. Девочка после ледяного воздуха с наслаждением втягивает тёплый, чуть будоражащий запах пряностей. Глаза разбегаются от кремовошоколадного изобилия. Покупатели интересуются «Золотым и Серебряным ярлыком». Девочка не знает, что речь идёт о марке великолепных кексов. За свою короткую жизнь она многое не пробовала. Торт выбирают долго. Маме нравится ванильный с грибками, девочка любит трюфельный, папа согласен на любой. Наконец, вспоминают, что любимый бабушкин торт «Ленинградский», его нести и вручать доверяют девочке. Подымаясь по лестнице, она предвкушает, как бабушка громко обрадуется им и торту.
В бабушкиной просторной квартире с высокими потолками праздничная суматоха и тарарам. Уже некуда вешать пальто. Бабушка мечется от гостей на кухню: не подгорел бы её фирменный капустный пирог… А, вот и дед, совсем седой, чисто побритый, опирается на палочку…
Бабушка – шумная, говорливая, пылкая в проявлении чувств, а он тихий, молчаливый…
Известно, что в молодости он был очень красив: высокий, голубоглазый, с тонкими чертами лица, с кудрями червонного золота, родом из Мещерского края, земляк Есенина. Бабушка до сих пор в него влюблена…
Из детской, давясь смешком, выходит стройная светловолосая женщина – это папина старшая сестра. Ей сорок лет, у неё трое сыновей, заботливый муж и ответственная профессия: инженер-строитель. Удивительно. Сорок лет так много, а она звонко смеётся, ямочки на щеках, и всё время шутит. «Раздевайте вашу принцессу», – это она про девочку. Они с мужем тоже хотели девочку, но рождались только мальчики…
В прихожей ярко пахнет духами «Красная Москва». Амама любит «Манон». С незапамятных времён девочка помнит нежный запах, с едва уловимой горчинкой. Мама каждое утро даёт ей в садик надушенный платок… Белые весенние нарциссы так же пахнут. Мама почти всегда серьёзная, и улыбка у неё грустная, чуть-чуть рассеянная… Бабушка кому-то говорила про неё: иностранка. Кто-то из маминых предков приехал давным-давно в Россию то ли из Польши, то ли из Германии, а может, из Франции?
Но какая же она иностранка, если говорит по-русски и читает девочке сказки Пушкина.
Дверь в детскую, где стоит ёлка, увешанная шарами и картонными игрушками, открывается, и она с радостью видит трёх своих двоюродных братьев. Старший совсем взрослый, 15 лет, по словам бабушки, вылитый дед в молодости, поспешно уходит: к нему зашли одноклассницы Люся и Наташа, и, пока накрывают стол, они ставят пластинки и танцуют. Средний и младший готовы принять девочку в свою компанию. Среднему – Ване – одиннадцать, на бледном лице очки, в четыре года он самостоятельно научился читать и теперь глотает книжку за книжкой. Он не знает, о чём беседовать с дошкольницей, и предпочитает молчать. У семилетнего Шурика абсолютный слух, все говорят, его можно обучать игре на скрипке. Шурик встаёт, делает серьёзное лицо, хмурит брови и, копируя профессиональных чтецов, выдаёт экспромт: «Вголове вошь – очень хорош!». Девочка потрясена. Общение завязалось, но в самый интересный момент зовут к столу.
Бабушка ни за что не хочет расставаться со своим из прошлого века столом, длиной во всю комнату, на толстых слоновьих ножках. Все рассаживаются. Все – это её родня. Как её много!
Дяди, тёти – родные, двоюродные…
В каждом доме на праздник свои угощения. В бабушкином это: капустный пирог, винегрет, густо усыпанный зелёным луком, телячья колбаса с фисташками, обёрнутая в нежнейшее сало, и непременно селёдка. В папином детстве, когда жили впроголодь и покупали по карточкам, он пообещал бабушке, что, когда вырастет, подарит ей селёдку величиной с дом.
Взрослые пьют из рюмочек розоватый портвейн, чокаются друг с другом – и говорят, говорят, спорят, доказывают что-то. Кто-то наливает дедушке напиток покрепче. Бабушка немедленно забирает стопку и категоричным тоном заявляет: «Васеньке – нельзя». Чтоб не обижать гостей, она готова принять удар на себя…
Девочке многое непонятно, ей не интересно вникать во взрослые разговоры. Она разомлела от шума, духоты и разнообразия впечатлений. Наконец, мама встаёт – «ну, нам пора, завтра же на работу» На девочку напяливают шубку и уводят. Она упирается. Ей хочется спать.
На площади перед Белорусским вокзалом: холодно и пустынно.
«Давай возьмём такси», – предлагает мама. Папа ловит такси. Сонную девочку запихивают в машину на колени к маме. Изредка она просыпается от яркого света встречных машин. Большая нарядная ёлка, убранная мишурой, и зимняя карусель с закоченевшими снежными бабами с малиновым эскимо в руках снова проплывают перед глазами…
Праздник многоликий, как волшебное кино, прокручивает отдельные фрагменты и уходит навсегда в глубины подсознания. Девочка роняет голову и улыбается во сне.
Четверть века спустя почти все участники этого счастливого семейного застолья ушли в лучший мир. В лучший или нет, никто не знает, но в сердце выросшей девочки они по-прежнему живы:
В день ангела бабушки нашей
У внучки забот полон рот:
Как выбрать вкуснее и краше
В Филлиповской булочной торт.
А после семейные сцены:
Знакомство внучат и возня.
Три брата моих – три кузена
Вкруг ёлки обводят меня.
Пальто отрясают в передней,
И снова протяжный звонок.
Старушка, не снявши передник,
На детский спешит голосок.
И дед осторожной походкой,
Побрившись, выходит к гостям.
Как день угасающий, кротко
Он чуть улыбается нам.
Родные и слева, и справа -
Морозная темь за окном.
В таком же счастливом составе
Уже не собраться потом.
Команда надёжная в сборе –
И можно на вёсла налечь!
Так жутко, так весело в море –
И скрыта до времени течь.
Архиповна и Настя
Архиповна была маленькая, морщинистая, с тощим пучком седых волос на затылке и при этом не по возрасту живая, сноровистая и острая на язык. Про неё мне рассказывали родители. В Москве в те достопамятные времена няни по уходу за детьми были в большой цене. Отпуск по случаю рождения ребенка предполагал 3 месяца, а как известно, бабушка есть ни в каждой семье… Папа настаивал, чтобы мама вышла на работу, отнюдь не из-за ее символической зарплаты. Он полагал, что ей будет хорошо в кругу милых интеллигентных людей, где ее ценили за широту интересов и тонкий художественный вкус. Работали они в одном из лучших в Москве академических институтов с устоявшимися традициями, вместе в обеденный перерыв ходили в столовую.
Архиповну, несмотря на ее почти 80 лет, рекомендовали как отменную прачку. Свою карьеру она начала ещё до революции у купцов. Но у каждой медали, как водится, две стороны. У Архиповны была своя хорошо отлаженная система по закаливанию младенцев. Она ловко смиряла меня свивальником (гарантия, что ножки не искривятся) и выносила гулять по любой погоде, нередко пятки мои зимой торчали наружу, но тем не менее я у неё не простужалась. Вместо оставленного прикорма давала тряпочку с нажёванным хлебом, и злые языки утверждали, что мой здоровый сон продлевался не без помощи маковой настойки. Иногда её навещал внучатый племянник, молчаливый подросток с иконописным лицом, кажется, сирота, ему она и передавала кульки с крупами, полагая, что доверчивые, вечно занятые хозяева никогда не проверяют свои скудные запасы… Любимым ее занятием было пить на коммунальной кухне крепкий до горечи чай с чем-либо в прикуску и с высоты опыта поучать товарок. Свою преемницу Настю, которая не без крестьянского лукавства посетовала, что не умеет готовить по-городскому, Архиповна напутствовала следующим образом: «В деревне жила? Жила. Свиньям варила? – Варила. А им и подавно сваришь!»
Нахлынувшие из разрушенных деревень обездоленные молодки, как в свое время продавщицы из рассказов О. Генри, искавшие миллионера, мечтали устроиться не нянькой к ребёнку, а домработницей к овдовевшему полковнику, а то и к генералу: сначала экономка, а потом и гражданская жена…
Брать молодую деревенскую девчонку мама не хотела. На её глазах у соседей гулящая разбитная Валька запирала ребёнка и бегала на свиданья. Видели, как она развлекается с солдатами, отпуская коляску по наклонной дороге, чтобы солдатик ее геройски ловил.
Случай привел к нам Настю. Была она статная, степенная, лет за пятьдесят, голова обвязана косынкой узелками наверх, речь певучая, неторопливая, с особым смоленским выговором. История ее типична для того времени. В тридцатые годы всю её большую работящую семью раскулачили и сослали в Сибирь. Из родни у нее осталась только младшая сестра с ребенком. Настя изредка ездила к ней в Люблино. Сама Настя замужем не была, несмотря на свою явную привлекательность даже в пожилые годы. По выходным в свободную минуту, медленно шевеля губами, Настя пыталась читать писание. Меня она учила молиться и целовать крестик. Стоило мне помолиться при няне, как я находила на полу серебряную монетку…Только позднее я догадалась о природе их зарождения в нашей квартире…
Мои крещённые родители, воспитанные на христианских ценностях, знали о сотрудничестве советской церкви с КГБ, тайна исповеди нарушалась, и, возможно, поэтому меня не крестили…
Настя прижилась у нас и стала почти членом семьи. Спала она на топчане в коммунальной кухне, вставала чуть свет. Мама даже обижалась, что я никогда не плакала, когда она уходила на работу и на целый день оставляла меня Насте. Няня меня не ругала, не поучала, не старалась привить хорошие манеры. На первом плане у неё было хозяйство, а потом уже я. Крепкая крестьянская закваска давала себя знать. Время было послевоенное, с продуктами случались перебои даже в столице. Няня предложила развести кур и завести поросёнка. Это было вполне реально. Рядом был Институт генетики имени Лысенко, и можно было приобрести выбракованных цыплят. Мы жили тогда за Свалочным шоссе, «Где ветер неприкаянный за Свалочным шоссе, мы жили на окраине, в зелёной полосе». Это в студенческие годы меня охватила ностальгия, и я написала песенку «Об окраинной Москве». На задворках Москвы, на пустырях и в оврагах, лепились голубятни и сараи. Некоторые из бывших деревенских ухитрялись держать корову… Каждое утро сын знакомого водителя самосвала и по совместительству сапожника приносил молоко в бидоне. Однажды, с головой уйдя в хлопоты, няня забыла меня накормить. Двумя пригоршнями я зачерпнула из чугунка, спрятанного под плитой, круто сваренное для кур пшено.
Иногда в синие зимние сумерки няня сажала меня на санки и везла в тридесятое царство. Поездка по неотложным делам превращалась в сказочное путешествие. Заиндевелый наст снега отливал серебром, полозья скрипели, и зачарованные деревья словно указывали дорогу… Няня открывала тяжёлый навесной замок. Поросёнок, хрюкая, вырывался на свободу, и пёстрые куры во главе с огненным красавцем высыпали на снег. Куры мне тогда казались осмысленными существами. Одна моя рыжая любимица несла золотисто-коричневые необыкновенно крупные яйца с двумя желтками. А курочка-наседка с грязновато-белыми перьями прихрамывала и была на удивление невзрачна. За покупками няня тоже возила меня на санках. Это были убогие деревянные строения по сельскому типу, где на прилавке неизменно стояли эмалированные лотки с квашенной капустой, томатной пастой и зелёным луком вперемежку с землёй.
Однажды в возрасте 3–4-х лет, листая старый истрёпанный букварь и наткнувшись на портреты вождей революции, я ляпнула первое, что пришло в голову: «Сталин – дурак…» Вдруг я увидела на лице няни неподдельный ужас. Она стала молча креститься и задвигать шторы. Амне погрозила пальцем. Уж она–то хорошо помнила сталинские законы о колосках и детской ответственности.
Как-то засыпая, я услышала явно для моих ушей непредназначенный рассказ няни. В их деревне многие поверили, что наступает конец света… Надели длинные белые рубахи, кресты, легли в загодя заготовленные гробы, руки на груди сложили и стали ждать… Час, два, три, пока кто-то не захотел встать по нужде.
Настя не была ни жадной, ни корыстной, но подарки к праздникам любила – как дань уважения к ее заслугам. Причём дарить надо было не только на революционные праздники, но и на религиозные, которым несть числа. Иногда проверяла хозяина на щедрость: «…а машинку швейную подаришь?». Она почти не тратила заработанных денег, так как жила в семье. А маме приходилось туго, ее и отцовской зарплаты едва хватало, чтобы сводить концы с концами, иногда приходилось занимать у няни. Снимать дачу они также не могли, но жизнь подсказала выход… Научная группа, где работала мама, летом выезжала на объект в район будущего Обнинска. Его только начинали строить. В этой бездорожной глухомани можно было за бесценок снять домик лесника прямо на опушке. Два или три года подряд меня вывозили на все лето в «Трясь» или «Черную грязь» Названия деревушек говорили сами за себя. Сборы превращались в эпопею. Заказывали грузовик для домашнего скарба и брали с собой клетки с курами. Теперь, по прошествии прожитых лет, мне хочется опять и опять вернуться в то блаженное время раннего детства, когда границы собственного я и жизни природы были почти неотделимы. Мама на работе, а мы с няней на целый день уходим за грибами. Лес она знала и любила бесконечно. От неё мне передалась эта возрастающая с годами любовь ко всему сущему и живому. Четверть века спустя, когда я случайно наткнулась на знаменитое стихотворение И. Бунина «И цветы, и шмели…», меня накрыло с головой то самое чувство земного родства, что я уже когда-то испытывала в младенчестве во время наших долгих блужданий по волнам цветущего луга. мимо полей гречихи, но только не знала ему названия. Во истину когда-нибудь: «Изабуду я всё и припомню лишь эти межевые пути меж колосьев и трав…»
Няня научила меня собирать грибы. Кроме общеизвестных, лисички-опята, подосиновики-подберёзовики, она знала их сотни местных имён, где и как растут, как заготовить. Всю зиму у нас на кухне стояла кадка с солёными грибами. Родители особенно любили отливающие зеленью маленькие крепкие чернушки.
По дороге няня как бы невзначай срывала целебный подорожник, сообщала, что самая крупная и вкусная земляника прячется в траве белоус, пригнись – увидишь, а заросли розово-сиреневого Иван-чая растут на пепелище… С её слов я запоминала названия лесных растений, попадавшихся на глаза в начале лета: кукушкины слёзки, куриная слепота, мышиный горошек, купальницы, повилика, вороний глаз, и незадолго до осени – невероятно затейливые серёжки бересклета и алые запретно-зазывные волчьи ягоды.
При сборе грибов время не чувствовалось. Мы могли бродить без устали долгие часы. Забирались в чащу, спускались в овраги, няня шутила – «леший водит», выбирались на просеку, кружили по роще. Это же ни с чем не сравнимое удовольствие – высмотреть бархатную шляпку гриба, вытянуть его за толстую плотную ножку, перевернуть и залюбоваться сливочной чистотой изнанки. Кконцу дня ладони становились чумазыми, в тёмно-зелёных разводах, с трудом отмывались, но, боже мой, как они чудесно пахли, травяным соком, прелым листом, хвоей и ещё чем-то необъяснимо лесным.
Брать в руки крошечных юрких лягушат, снующих под ногами и прыскающих в траву, няня не разрешала, пугая бородавками. Однажды она извлекла палочкой из-под коряги огромного сонного ужа и указала мне на его золотую отметину на шее. Оказывается, так просто не путать его с гадюкой и не обижать зря.
Набрав полную корзину, няня выходила на опушку и садилась под деревом перебирать грибы, а я убегала за шишками. Хвоя на маленьких елочках мягкая и шелковистая. Игрушечные шишки нежно-зелёного цвета словно слеплены из воска, мне нравится набивать ими карманы и катать в ладонях.
Чтобы остановить мой грибной азарт и вывести из леса, няня говорила примерно одну и ту же фразу – «Надо и другим оставить…» Аргумент железно действовал…
От няни я перенимала все её смоленские просторечные обороты. Мама долго боролась с моими деепричастиями типа: лежа, седя, боюся. Она была поборницей безукоризненно правильной литературной речи. Но были слова и выражения, которые неожиданно её восхищали: ведро полное срезь, то есть с верхом, или платок сорочьего цвета– белый в чёрную крапинку. Из поговорок и прибауток Насти в наш обиход вошли две: корова и курочка – сготовит и дурочка, и с грубоватым деревенским юмором и насмешкой: красавица без волос, румянец во весь нос!
Одним из ярких детских воспоминаний стали страшные первозданные грозы того далёкого лета. Мы были с няней совсем одни в маленьком деревянном доме на краю леса. Грозы обычно случались к вечеру. Няня задолго могла их предсказать. Она захлопывала окна, запирала дверь, чтобы не влетела шаровая молния. Вёдра и тазы нарочно не заносили в дом, чтобы набралась для мытья мягкая и полезная дождевая вода. При каждом ударе грома няня начинала истово креститься. Ей казалось, что это бог гневается. Мне передавался нянин страх. От частых вспышек молний хотелось зажмурить глаза.
Гулкий шум падающих с неба тяжёлых струй сотрясал стены.
Няня была суеверна. Приметы становились частью нашего бытования. «Тьфу-тьфу с гуся вода» – это когда меня мыла или умывала из рукомойника. Видя мои слабые похожие на пух волосы, няня предложила обрить меня наголо и обязательно зарыть сбритые волосы в землю, чтобы ворона не унесла моё счастье. На новолунье, она говорила, надо достать, любую монетку, хотя бы гривенник, и «взять ее на зубок», чтобы деньги водились…
Совсем неожиданно, когда мне исполнилось пять лет, родители рассчитали Настю. Она навсегда ушла из нашей жизни.
Не знаю, в чем истинная причина такого скоропалительного решения. Скорее всего, финансовые проблемы, родители были больше не в состоянии содержать няню. Им предложили для меня место в хорошем детском саду.
Теперь уже в возрасте старше тогдашнего Насти, с нежностью и благодарностью её вспоминая, мне захотелось хотя бы в слове запечатлеть её образ…
Сами собой всплыли строки Е. Евтушенко из программного стихотворения памяти Ахматовой: «Лежала, как готовилась к венцу, устав стирать, мести, скрести и штопать, крестьянка по рукам и по лицу, а, впрочем, домработница, должно быть…»
Есть у меня слабое утешение, что, может, теперь душа Насти, наконец, нашла своё пристанище под яблонькой с золотыми яблочками, той самой, о которой она рассказывала мне в детстве, растущей в раю.