Текст книги "Мы никогда не расставались"
Автор книги: Ирина Лазарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Глава 9
Год 1941
В осеннюю навигацию 1941 года грузы для осажденного Ленинграда следовали по сложному железнодорожно-водному маршруту: по железной дороге через Вологду, Череповец и Тихвин вагоны поступали на станцию Волхов, с пристани Гостинополье груженые баржи доставлялись буксирами по реке Волхов до Новой Ладоги, а дальше 115 километров опасной озерной трассы до Осиновца под прикрытием авиации КБФ и боевых кораблей, которые тоже не шли порожняком, а брали на борт особо ценные грузы. В Осиновце продовольствие, боеприпасы, снаряжение и другие материалы грузили в вагоны и отправляли по пригородной железной дороге в Ленинград. Конечно, для густонаселенного города, где задыхались в тисках голода миллионы человек, этого было недостаточно, но моряки, речники, летчики и простые люди – не военные и не умеющие воевать – делали все, что было в их силах. Одновременно с поставками осуществлялась эвакуация гражданского населения из Ленинграда.
В Осиновце Настю, Полину и других девушек поселили в земляночном городке, расположенном под соснами в лесистой части берега. Там же жили военнослужащие и ленинградские девушки из военизированного батальона. Весь Осиновец – это маяк, раскрашенный широкими красными и белыми полосами, вблизи маяка – дом смотрителя и несколько хозяйственных построек. Лес подступал к самому берегу.
Здесь оказалось многолюдно – вблизи маяка и землянок скапливались группы жителей Ленинграда, покидавших город, было много военнослужащих, автомашин, боевой техники, у обветшалых рыбацких пирсов кипела работа по возведению новых причалов. Один мощный пирс уже протянулся по мелководью до самого рейда. К берегу успели подвести железнодорожные пути с широкой и узкой колеями. В густом лесу располагались склады продовольствия и горючего, подъездные пути к ним и зенитные батареи.
Очень скоро Настя поняла, что жизнь в Осиновце намного опаснее и тяжелее, чем в Новой Ладоге. Массированные налеты авиации со страшными бомбежками происходили здесь почти ежедневно. Особенно часто гибли девушки-ленинградки, работающие на погрузке вагонов и на причалах. Бомбоубежищем служили толстые стены маяка, особенно у его основания, но добежать до маяка успевали не все. Погибнуть в Осиновце можно было в любую минуту. Случалось, что самолеты уже улетали, а на рельсах в вагонах с невыносимым грохотом продолжали рваться боеприпасы, сея вокруг смерть.
На озере тем временем крепчал ледостав. Корабли, пароходы и баржи шли в обход нарастающей поверхности ледового покрытия. Лед сковывал навигацию, с другой стороны он мог стать верным союзником блокадного Ленинграда.
В середине ноября гидрографы в сопровождении матросов вышли на ледовую разведку будущей автомобильной трассы. Они шли цепочкой по неокрепшему льду на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга, а иногда ползли, обвязавшись линем, с одного берега на другой из Осиновца до Кобоны, через каждую милю пробивали лунки и измеряли толщину и прочность льда. За собой тащили санки с вехами, которые ставили на каждой проверенной точке.
Настя с девушками улучшали свободную минутку, чтобы посмотреть, что делается на озере. Насте казалось, что среди людей она видит Вазгена, теперь на крепчающем с каждым днем ледовом покрытии было много военных, работали отряды инженерных войск фронта, по проставленным гидрографами вехам велась прокладка военно-автомобильной дороги.
С 22 ноября по ледовой трассе двинулись нескончаемым потоком грузовики. Немцы остервенело бомбили ледовую дорогу. Случалось, грузовики проваливались под лед вместе со своим ценным грузом. Машины двигались параллельными колоннами, обходя воронки и торосы. Обычно на головной машине автоколонны рядом с шофером сидел офицер-гидрограф в качестве ледового лоцмана.
Вазген служил теперь в Ладожском ледово-дорожном отряде, куда входили все гидрографы, гидрологи, метеорологи и огражденцы. Надо было днем и ночью наблюдать за состоянием и грузоподъемностью льда на трассе.
Заснеженная равнина, пронзительный ветер, вереницы урчащих грузовиков, палатки врачей вдоль трассы, зенитные расчеты для прикрытия – так выглядело Ладожское озеро к концу ноября.
Настю как раз в это время отправили в деревню Кокорево на заготовку вех. В помощники ей определили юного парнишку Вовку, который в Новой Ладоге находился под началом повара в столовой. Так Настя оказалась на постое в крестьянской избе. Хозяйке, Варваре Петровне, Настя и Владимир были представлены как «ценные кадры по вырубке леса».
Последнюю неделю ноября и весь декабрь Настя и Вовка заготавливали вехи. В лесу снега по пояс, да и морозы стояли крепкие. Для вывоза вех на этот раз им дали не лошадь, а старенький тягач. Однажды Настя не успела отойти от падающего дерева. Лесина придавила ее лицом в снег. Ей было очень больно, она кричала, а Вовка бегал вокруг, отыскивая какой-нибудь рычаг, чтобы сдвинуть тяжелый ствол.
* * *
Ароян, вернувшись в середине декабря с многодневного задания, не нашел Настю в Осиновце. 9 декабря немецкая группировка под Тихвином была разгромлена, 10-го фашистов отбросили от Волхова. Полина с девушками вернулись в Новую Ладогу, а Настя все еще работала в лесу.
– Что-то ты последнее время не в духе, – заметил Вересов при встрече с другом. – Смотришь на меня, а будто не видишь. Может, объяснишь, что с тобой происходит?
– Ты помнишь Настю, девушку из отдела кадров, она еще тебе куртку зашивала?
– А, та блондиночка с небесными глазами? Как же, помню.
– Так вот, я нигде не могу ее найти. Словно в воду канула. И в Новой Ладоге ее нет. Полина сказала, что ее отправили куда-то, а куда – не знает. Черт ногу сломит в этой неразберихе!
– Вот оно что, – иронично протянул Алексей, – тебя, значит, на младенцев потянуло.
– Леш! – укоризненно воскликнул Вазген.
– Хорошо, хорошо, не буду. Только, не знаю как тебе, а на мой взгляд она сущее дитя. А ты кто? Поиграешь с ней и бросишь, как остальных?
Такое поведение в отношении Насти показалось Вазгену настолько кощунственным, что он примолк, в беспокойстве глядя на друга.
– Ну, ты скажешь тоже, – сконфуженно пробормотал он. – Я просто хочу о ней заботиться. Да, заботиться! – воскликнул он, воодушевляясь этой только что пришедшей в голову мыслью. – Какой-нибудь отъявленный повеса может воспользоваться неопытностью и отзывчивостью этой девушки.
– Себя имеешь в виду?
– Брось, старина. Говорю тебе, я этого не допущу. Сам не возьму и другим не дам!
– И мне не дашь?
– Леш, ты издеваешься надо мной?!
– Ладно, не заводись. Я пошутил. Попробуем найти твою Настю. Расспрошу командира базы. Человек – не иголка. Ведь кто-то отправил ее куда-то. Вот и выясним – куда.
В блиндаже, где располагался командный пункт, их встретили радушно. Старшие лейтенанты пользовались большим уважением: оба были кавалерами ордена Красной Звезды – в 41-м еще не многие удостоились этой чести – Ароян за участие в прокладке кабеля связи, а Вересов успел прославиться на всю Ладогу своими боевыми подвигами. Понадобилось всего пятнадцать минут, чтобы выяснить, где находится Настя. Им предоставили «виллис» с матросом-водителем, который отвез их в деревню Кокорево. Расспросив местных жителей, они без труда нашли избу Варвары Петровны.
– Вот ведь глупость какая, – сокрушался Вазген. – Был здесь еще вчера – в здании школы у начальника ледовой дороги. Знал бы, что Настя в Кокорево, давно бы ее нашел.
Офицеры прошли по хрустящему снегу через маленький, застроенный сараями двор и, отворив натужно заскрипевшую дверь, очутились в просторной избе. В лицо им пахнуло теплом деревенского жилища.
Хозяйка, увидев неожиданных гостей, растерялась и испуганно засуетилась, не зная, куда их посадить и чем угостить:
– Ой, родимые, да за что же мне, старой, такая честь? Проходите, проходите, не стойте в сенях-то. Ах ты, господи! Я и печь шибче истоплю, погреетесь с морозу. Продрогли, небось.
– Ты нам, мать, лучше вот что скажи: у тебя ли живет девушка Настя? Головушкина ее фамилия, – сказал Алексей.
– Как же, как же, у меня, у меня Настенька живет. Да она дома как раз. Хворает, сердешная, вот как давеча деревом-то ее зашибло, так с тех пор и хворает.
– Где она? – рванулся Ароян к дверям в соседнюю комнату.
– Подожди, Вазген, – удержал его Вересов. – Девушка лежит, может ей прибраться надо, а ты хочешь свалиться ей на голову нежданно-негаданно. Тебя как величать, матушка? – обратился он к хозяйке.
– А Варвара Петровна я.
– Сходи-ка, Петровна, к Насте и скажи, что ее хотят видеть два офицера: Ароян и Вересов. Запомнила?
– Запомнила, соколик, как не запомнить. – Она засеменила в комнату Насти, повторяя на ходу: – Ароян и Вересов, Ароян и Вересов, фамильи-то больно мудреные, поди запомни.
Друзья сели на лавку у стола. Вазген полез в карман за папиросами, но передумал и сунул пачку обратно. Алексей вертел в руках шапку.
– Это не дело, чтобы девушка лес рубила, – сказал Вазген.
– Согласен, только сейчас все они, бедные, и рубят, и копают, и разгружают. Война, брат. Что тут поделаешь?
– А до войны не копали и не рубили, что ли? Нет, что-то тут неправильно. Война, как я понимаю, – дело мужское, и если мы не в состоянии на войне обойтись без женщин, значит, грош нам цена!
– Это в тебе говорит твое армянское воспитание.
– Очень хорошее воспитание, между прочим.
– А я и не спорю.
Дверь, на которую они смотрели с ожиданием, отворилась, и из нее вышла Настя. Было заметно, что движения ее скованы и причиняют боль. На ней был облегающий черный свитер, который подчеркивал упругую грудь и тонкую талию. Прямая серая юбка, слегка прикрывающая колени, позволяла видеть стройные ноги, туго обтянутые шерстяными чулками. Светлые, с живым блеском, длинные волосы, которые она обычно заплетала в мягкую косу, сейчас были распущены, наскоро прихвачены заколкой на затылке, отдельные легкие пряди выбились и растрепались, что придавало ее облику изысканную романтическую небрежность, – такой прическе в наши дни могли бы позавидовать самые заядлые модницы. Несмотря на скудость своего наряда, она выглядела настолько очаровательно, что Алексей вынужден был сделать Вазгену замечание:
– Закрой рот. Проглотишь девушку.
Вазген невольно потянулся к Насте, пораженный тем, как она на него смотрела – сильным глубоким взглядом; в нем зримо присутствовала какая-то настойчивая мысль. Вазген порывисто взял ее за руки.
– Что, что, Настя? – Он чувствовал: она хочет сказать ему что-то важное, сокровенное, на что он, возможно, не имеет права, и сознание этого рождало в нем чувство вины и ответственности.
– Я ждала вас, – сказала она, – все время думала о вас и беспокоилась. Я страшно боялась, что больше вас не увижу. – Лицо ее на миг страдальчески исказилось.
– Нет, она неподражаема, – пробормотал Алексей.
– Настенька, я искал вас и нигде не мог найти, я тоже думал о вас каждую минуту, – стал горячо убеждать Вазген, словно должен был перед ней оправдываться, словно между ними уже существовало нечто, известное только им двоим.
– Посидите со мной, – попросила она. – Мне трудно стоять.
– Мы отвезем вас в госпиталь, – вмешался Алексей. – Вы обязательно должны показаться врачу.
– Да, Настенька, одевайтесь. Надо ехать немедленно, – поддержал Вазген.
– Я не поеду, со мной уже все в порядке. Я хочу побыть здесь с вами. Вы ведь не уйдете так сразу? – спросила она Вазгена.
– Конечно, не уйду! Я даже могу остаться здесь до утра. Я буду ухаживать за вами.
– Правда? Это было бы так чудесно, – доверчиво обрадовалась она.
– Все, я ухожу, – сказал Алексей, вставая. – Я отказываюсь наблюдать эту сцену. Оставайся. Утром я за тобой заеду.
А что, Петровна, найдется у тебя, где переночевать моряку? – обратился он к хозяйке.
– Отчего же не найтись, коли нужда есть. Я ему у Вовки в горнице постелю, а Вовку на печи спать положу, на печи-то ему спать даже лучше. А ты куда ж собрался? У меня вон картошка поспела, консервы есть и водочки сколько душе угодно. Я ведь на ребят паек получаю, и водки на каждого. Они-то, ангельские души, водки не пьют, так я в бутыль все сливаю, вот, смотри.
Варвара Петровна извлекла из буфета большую бутыль с водкой и поставила на стол.
– Ох, и речистая же ты, Петровна. Ладно, уговорила. Выпью сто грамм и пойду.
Алексей ел, а Петровна сидела напротив, подперев щеку сухоньким кулачком, и смотрела на него неотрывно, изредка качая головой и повторяя: «Ах ты, господи!».
– Что смотришь, матушка? – спросил Алексей. – Сама-то поешь, или выпей с нами за компанию.
– Ты на сыночка моего похож, на младшенького – Сенечку. И лицом и статью похож, он у меня такой же пригожий – кареглазый и темноволосый.
– А где же сынок твой?
– Так на фронте. Под Смоленском где-то, и старшой там же. Уже два месяца весточки от них нет. Сердце мое изболелось, а гляну на тебя, и сразу легчает. Ты вот здоровый, веселый, кушаешь хорошо, любо-дорого смотреть, так, может, и сынкам моим не очень плохо. Ты ешь, ешь, не отвлекайся, не слушай меня, старую.
Вазген тоже выпил рюмку водки, с трудом одолел одну картофелину, а больше ему кусок в горло не полез, потому что Настя сидела рядом и изучала каждое его движение с затаенной восторженностью.
Алексей уехал, а на дворе уже стемнело. Вернулся уставший Вовка, поел и сразу завалился спать. Настя с Вазгеном тихо разговаривали в ее комнате.
Варвара Петровна засветила лампадку перед небольшим образом в углу, долго молилась и крестилась, приложилась к образку, потом к фотографиям сыновей, наконец, бормоча что-то и вздыхая, улеглась в постель.
Вазгена тоже ждала удобная постель в горнице, где посапывал на теплой лежанке измученный паренек, но он так и не вышел из комнаты Насти.
В деревне стояла тишина, падал снег и мягко гасил все звуки, лишь пес под окном в конуре вдруг взбрехивал, ворчал, и снова засыпал.
Смерть рыскала по свету, охотясь за людьми, а они любили друг друга – мужчины женщин, женщины мужчин, матери детей, а сыновья матерей, и еще все они любили землю, на которой выросли. Любовь и смерть сражались на войне, и каждая стремилась одержать победу.
Кожа Насти светилась в темноте, она гладила волосы Вазгена, осторожно целовала в глаза и в губы, а он боялся заснуть, уносимый заволакивающей сознание негой.
– Ты скучаешь по дому? – спросила она, продолжая разговор, прерванный охватившей их страстью.
– Да, – коротко ответил он и, помолчав, добавил. – Когда мне бывает тяжко, я вспоминаю наш маленький сад, вижу, как он томится в полуденном зное; на тутовом дереве ягоды, как капли меда, бабушка сидит в тени на веранде и сбивает шерсть гибким прутом. Столько спокойствия в этих равномерных звуках, столько тепла в саду и в моих воспоминаниях, что все плохое отступает, и на душе становится светло.
– Когда-нибудь ты туда вернешься.
– Да, обязательно вернусь.
Через короткое время он спросил:
– О чем задумалась, Настенька?
– О тебе.
– Не думай ни о чем. Алеша говорит: на войне надо жить сегодняшним днем.
– Я рассудила так же, когда лежала больная и думала о тебе…
Ты очень привязан к Алексею? – спросила она минуту спустя.
– Мне без него никуда. Он мне как брат.
– Как мужчина выбирает друга? Скажи, меня интересует все, что связано с тобой. Конечно, друг должен быть преданным, надежным, готовым прийти на помощь – ведь таким мы представляем лучшего друга. Ты ведь ценишь его за что-то?
– Не знаю, я над этим не задумывался. Он просто есть, и все. Так получилось. Наверное, мне повезло.
В темноте мерцали устремленные на него глаза Насти.
– А знаешь, я это очень хорошо понимаю. Раньше, наверно, не поняла бы, а теперь понимаю.
– Не отстраняйся, мне сразу становится тоскливо. Не представляю, как утром уйду от тебя.
Уже давно рассвело, когда они проснулись. Из-за двери доносилось звяканье кастрюль, тянуло дымным запахом горящих поленьев.
Вазген беспокойно вскинулся и выглянул в окно. Алексей стоял у машины, облокотившись на капот и, по всей видимости, не собирался торопить друга.
– Мне пора. Приеду, как только вырвусь, – сказал Вазген, целуя Настю. – Сегодня же попрошу командование, чтобы тебя перевели обратно в Новую Ладогу.
Он одевался, а Настя подавала ему рубашку, китель, широкий флотский ремень, портупею с кобурой и пистолетом. Этот процесс одевания мужчины был исполнен для нее новизны и особого, волнующего ощущения близости.
Наконец он предстал перед ней в полном военном облачении – в ее глазах герой, готовый к свершению новых подвигов.
– Как ты прекрасен, возлюбленный мой! – с восхищением произнесла она фразу то ли свою, то ли впечатанную в память из книги, но точно выражавшую ее чувства.
Когда Вазген в величайшем смущении подошел к машине, Алексей встретил его словами:
– Можешь ничего не объяснять. Я сам все отлично вижу.
– Я женюсь на ней! – сказал Вазген с таким выражением, словно собирался на всех оборотах идти в атаку.
– Ты кого хочешь убедить, меня или себя? – с ленцой осведомился Алексей, залезая в машину.
– Не смейся, брат. Верь мне, на этот раз все серьезно.
Глава 10
В Осиновце, едва Алексей и Вазген вышли из машины, к Вересову подбежал военный корреспондент, молодой человек в армейской форме лейтенанта.
– Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант! – выпалил он, отдавая честь. – Алексей Иванович, я статью принес, чтобы вы проверили, посмотрите, может быть, необходимы исправления.
– Что, прямо здесь? – спросил Алексей, принимая от него пачку листов.
– Пройдемте в землянку, вот сюда, пожалуйста, здесь вам будет удобно.
– Пошли, посмотрим, как он меня расписал, – предложил Алексей Вазгену. – Напросился со мной в плавание, да и угодил в карусель. Нас как раз «мессеры» в оборот взяли. Натерпелся страху, бедняга, мало того, что от болтанки позеленел с непривычки.
Что, самому читать? Почерк у тебя разборчивый? – спросил Алексей, усаживаясь на походную кровать. – Да, вроде ничего.
«В то время как враг костлявой рукой голода пытается задушить…» Гм… – промычал он. – Ну и выражения у тебя.
– Так ведь все так пишут, Алексей Иванович, – сконфузился журналист.
– Что значит «все»? А ты свое пиши, от души. Чему вас только учат! Ладно, допустим. Итак: «В то время как враг костлявой рукой голода пытается задушить великий город Ленинград, колыбель пролетарской революции, доблестные моряки Ладожской военной флотилии день и ночь несут боевую вахту на просторах бурной Ладоги, обеспечивая поставку продовольствия в осажденный город, и тем самым срывают каннибальский план гитлеровцев. Бдительно охраняют от врага Дорогу жизни боевые катера «морские охотники». Мне довелось побывать на одном из них и стать свидетелем беспримерного подвига его экипажа и командира, старшего лейтенанта Алексея Ивановича Вересова».
Ну, это ты загнул. Какой подвиг? Та же служба, что и каждый день.
Пойдем дальше: «Ревут моторы; катер, разрезая острым форштевнем холодные воды Ладоги, устремляется к боевому посту. В любую минуту с северной части озера может появиться враг. «Морской охотник» ложится в дрейф на невидимой линии дозора. Ветер крепчает. Катер бросает с одной волны на другую. Но вот поступает радиограмма: «В районе банки Северная Головешка вражеские самолеты расстреливают баржу». Поврежденную бомбой баржу штормом оторвало от буксира и унесло в озеро.
Катер на предельной скорости летит к месту разыгравшейся трагедии. Орудия и пулеметы готовы к открытию огня. Прямо по курсу из тумана вырастает силуэт баржи. Нашим глазам открывается душераздирающее зрелище: в волнах разбушевавшейся стихии гибнет ветхая баржа с грузом продовольствия для голодающего Ленинграда. На барже и в воде, на обломках, – обессилевшие люди, а над ними три мессершмитта устроили чертову карусель, безжалостно расстреливая речников. Появление «морского охотника» отвлекает внимание вражеских истребителей от баржи. Со зловещим воем они пикируют на катер и сразу получают достойный отпор.
– По самолетам противника!.. Огонь! – приказывает командир.
Катер маневрирует, слаженно работает экипаж. Командир четко отдает приказы. В глазах его горит огонь ненависти к немецко-фашистским захватчикам».
На этом месте Алексей остановился и с недоумением посмотрел на журналиста:
– Когда ты там увидел огонь ненависти?
– Но ведь вы же их ненавидите, – несмело возразил молодой человек.
– Да пойми ты, садовая голова, в бою нет места эмоциям. Тут нужен холодный расчет, смекалка, умение мгновенно реагировать. А чувства всякие мы оставляем на берегу. Если я буду задыхаться от ненависти, вместо того чтобы быстро соображать, то загублю корабль и людей. Это ты явную глупость написал. Так, дальше: «Очередью из правого пулемета пробит фюзеляж одного из самолетов. Оставляя в небе черную полосу, мессершмитт скрывается в облаках. Теперь над нами кружатся два истребителя.
Несмотря на сложность обстановки, командир принимает решение немедленно поднять на борт утопающих, которые уже теряют сознание от холода. Краснофлотцы, обвязав себя пеньковыми тросами, прыгают в ледяную воду. Катер продолжает отстреливаться из всех видов оружия и ставит дымзавесу. Экипаж сражается героически. «Смерть фашистским оккупантам!» – слышится боевой клич».
– Я сейчас его побью, – сказал Алексей Вазгену, который с трудом сдержал улыбку. – Ты хочешь взбесить меня окончательно? Когда им было кричать под обстрелом? Я тебя спрашиваю?
– Алексей Иванович, если я так не напишу, у меня не примут материал.
– Значит, не пиши совсем! Это ты называешь материалом? Нет, придется дочитать до конца. Боюсь, в этом сочинении еще немало сюрпризов.
«Ранен в руку рулевой – старшина 2-й статьи Максим Громов, но он мужественно остается на своем посту.
Обливаясь кровью, падает на палубу сигнальщик – комсомолец Федор Лыков. Я подбегаю к нему. Герой, уже теряя сознание, поет Интернационал».
Алексей замолчал и поднял глаза на корреспондента. В них сейчас действительно разгорался опасный огонь, хорошо знакомый Вазгену. Так умел смотреть только Вересов. Алексей отложил рукопись и начал медленно подниматься.
– Тихо, тихо, Алеша. – Вазген подскочил к другу и обхватил его, не давая двинуться.
Он крикнул через плечо журналисту:
– Собирай свою писанину и марш отсюда, проваливай, мигом, не гневи судьбу!
– Сейчас я всажу тебе пулю в живот и посмотрю, что ты у меня запоешь, – зарычал Алексей, пытаясь выхватить пистолет, но Вазген держал его крепко.
Перепуганный журналист схватил исписанные листки и вихрем вынесся из землянки.
– Алеша, все, успокойся! Да что ты, в самом деле? Мальчишка – дурак, шут с ним совсем.
– Федя лежит в госпитале, врачи его еле вытянули, а этот пачкун устроил из его страданий балаган! – задыхаясь, проговорил Алексей.
– Да пойми ты, от них требуют, чтобы они так писали. Что ты взъелся на парня? А знаешь что, давай прямо сейчас съездим в госпиталь, навестим Федю, он тебе здорово обрадуется. Поедем, а, Леш?
– Поедем, – глухо отозвался Алексей, – я сам собирался. Придется снова просить машину.
Они направились к командному пункту, как вдруг оттуда навстречу им вышел Смуров. Его сопровождали два рослых лейтенанта, вида неприветливого и даже агрессивного. Офицеры привычно козырнули друг другу, и друзья попытались обойти Смурова, но тот заступил им дорогу таким образом, что они вынуждены были остановиться.
– Опять ты? – зло бросил Алексей, поскольку и без того находился в скверном расположении духа.
– Я, собственной персоной, – сухо подтвердил Смуров. Он махнул рукой провожатым; те, окинув Вересова и Арояна недоброжелательными взглядами, прошли вперед к поджидавшей их машине.
– Смуров, здесь, между прочим, бомбят и стреляют, не боишься? – язвительно поддел Алексей.
– Я как-то говорил тебе, что я не трус, и никогда им не был, – ровным голосом отозвался Смуров.
Сегодня в его лице не было и тени высокомерия, напротив, оно словно окаменело и не выражало никаких эмоций.
– И вы здесь, князь? – с холодностью обратился он к Вазгену. – Вас просто водой не разольешь!
– Какой я тебе князь? – нахмурился Вазген. – Ты за словами следи, не заговаривайся.
– Какой князь? Да самый настоящий. Пытаешься сделать вид, что впервые об этом слышишь? Можешь морочить голову другим, но меня ты не проведешь. Я как-то покопался на досуге в твоей родословной. Отец твой был дворянин, офицер царской армии, погиб в Первую мировую в сражении с турками под Мердеником, а мать твоя – чистокровная княжна из древнего рода Багратидов, среди которых, к твоему сведению, были даже армянские цари.
– Ты что несешь? – сразу вспылил Вазген. – Моя мать – простая учительница в школе, а отца я и вовсе не видел.
– Правильно, родительница твоя сейчас учит детей в советской школе, только, прежде чем вступить на это благородное поприще, она окончила Варшавский университет, что простому труженику в те времена было не по статусу и не по карману. Ты тоже неплохо замаскировался – коммунист, офицер Красной Армии, старший лейтенант ВМФ, к тому же кавалер ордена Красной Звезды.
– Мне этот орден дали не за красивые глаза! Врешь ты все, Смуров! Ты всегда был клеветником и интриганом. Зря мы тогда не удавили тебя, как щенка! Но не радуйся, это и сейчас не поздно исправить!
Еще немного, и он бы бросился на Смурова. Алексей встал между ними:
– Не утруждай себя, брат. Я с ним сам разберусь. Предупреждаю, Смуров: будешь копать под моего друга и устраивать провокации, я не посмотрю на твое звание и должность, пристрелю у всех на глазах. Пусть меня потом судят, зато мир избавится от такой сволочи как ты!
Смуров бросил на него острый взгляд, его застывшая маска на миг исказилась уже знакомой Алексею странной судорогой, после чего он, не добавив больше ни слова, обошел друзей и удалился. Ароян и Вересов смотрели вслед его высокой, прямой фигуре, в которой, несмотря на род его деятельности, чувствовалась отличная военная выправка, и каждый знал, о чем думает другой.
– Тьфу, мать твою!.. – выругался Вересов. – Что ж это за день сегодня такой?! То одного подмывает шлепнуть, то другого. Будто сговорились! А ты его болтовни в голову не бери. Ясно, что он хочет отыграться на нас за прошлое. Больной ублюдок! Только я не шучу. Что сказал, то и сделаю. Будет лезть на рожон, и вправду пристрелю.
Вазген, однако, по дороге в госпиталь впал в задумчивость и с трудом отвечал Алексею. Тот, заметив его рассеянность, в конце концов замолчал. Он догадывался, какие мысли мучили Вазгена, но при водителе затрагивать опасную тему остерегался. Лишь когда они вышли из машины в деревне Ириновка и пошли к госпиталю, Алексей спросил:
– Ну, и какие мировые проблемы мы решаем? Я вижу, этот негодяй добился своей цели и выбил тебя из колеи.
– Самое ужасное, что он, возможно, сказал правду. У меня сохранились смутные воспоминания из раннего детства: я помню огромный дом, мужчин в военной форме, – мой дед и все дядья были военными, – помню, что у меня, ребенка, был денщик, и мама действительно окончила Варшавский университет, она как-то обмолвилась об этом уже после революции, но что я тогда понимал? Мне, мальчишке, это ничего не говорило. Отца я не помню – он погиб, когда мне было чуть больше года. А после революции мы жили, как все. Вполне возможно, что мама скрывала свое происхождение. Клянусь, я ничего не знал. Ты веришь мне, Алеша?
Он остановился и посмотрел на Алексея с нерешительностью и даже с робостью. Это было так ему несвойственно, так больно было Алексею видеть своего сильного и жизнерадостного друга в растерянности, неуверенным и в роли просителя, что ему снова захотелось убить Смурова.
– Послушай, давай договоримся на будущее, – произнес он со всей возможной строгостью, – этого вопроса ты мне больше никогда не задаешь! Ни при каких обстоятельствах! Я ведь тоже человек, могу и обидеться.
Ну вот, кажется, все встало на свои места. Хорошая все-таки у дьявола улыбка. Полон рот кипенных зубов. Недаром девушки от него без ума. Князь! Это ж надо!
– Ладно, проехали и забыли, – сказал Вазген и хлопнул Алексея по плечу.
5-й Ириновский госпиталь был переполнен. Койки, среди которых не было ни одной свободной, стояли близко друг к другу в палатах и в коридорах. Атмосфера здесь была тяжелая – кисловатый больничный запах, стоны раненых; измученные медсестры и озабоченные врачи; больно бросалась в глаза кровь на бинтах.
Алексей без труда отыскал койку Феди, так как уже навещал его неоднократно.
Матрос встретил своего командира сияющей улыбкой.
– Ну, вот и славно, – сказал Вересов, подсаживаясь к нему, – раз улыбаешься, значит, дело пошло на поправку. А мы тебя ждем, не дождемся. Но ты не торопись, торопиться сейчас некуда. Корабль во льдах стоит, и мы в ледовых окопах сидим, без тебя все равно не уплывем.
– Да мне хоть как, Алексей Иванович, лишь бы с вами, с ребятами. Дозвольте пораньше попроситься на выписку. Очень я скучаю без корабля.
Они разговаривали, а Вазген оглядывал койки, всматривался в лица раненых, в те, которые не скрывали бинты. Одно лицо показалось ему знакомым. Человек этот спал, лоб его был перевязан; на груди, до половины прикрытой одеялом, тоже виднелся толстый слой бинтов. Вазген подошел к раненому и узнал в нем Михаила Захарова, однокурсника и веселого наперсника их юношеских похождений. Теперь этот некогда розовощекий и полнокровный молодой человек был бледен и истощен; страдальческое выражение не покинуло его лица даже во сне, оттого, видимо, что его мучили боли. Сон его больше походил на забытье: он учащенно дышал и время от времени сильно вздрагивал.
Вазген, тихо ступая, вернулся к Алексею:
– Алеша, там Захаров.
– Какой Захаров?
– Миша Захаров, наш однокурсник. Пошли, покажу.
Захаров в это время судорожно закашлялся, от того проснулся и, отерев заслезившиеся глаза, увидел перед собой Вазгена и Алексея.
– Леша, Вазген, – радостно проговорил он хриплым голосом, снова закашлялся, прочистил горло и сказал уже отчетливо: – Братцы! Вы мне не снитесь? – Он протянул к ним руки. – Не чаял увидеть кого-то из наших. А тут открыл глаза, – и вы стоите. – Лицо его вдруг некрасиво сморщилось, слезы потекли по щекам. Этот мгновенный переход от радости к горю ясно показывал неустойчивость и болезненность его состояния.
– Что ты, что ты, Миша, зачем же расстраиваться? – обнял его Вазген. – Ведь это здорово, что мы тебя нашли. Будем теперь к тебе часто приходить. А раны твои заживут, все будет отлично, вот увидишь.
Алексей тем временем, увидев военврача, подошел к нему и все разузнал о характере ранений Захарова. По словам доктора больной лежит в госпитале уже месяц, у него осколочное ранение правого легкого, а из головы при поступлении торчала пуля. Жить будет, сказал он, состояние пока нестабильное, так как сделалось воспаление, но веских оснований для беспокойства нет.
